Даешь Магнитку! Даешь Комсомольск! Даешь БАМ! Даешь Тюмень… С какими лозунгами идем мы сегодня на всесоюзную стройку? Нет ли профанации героизма в нашем, ставшем уже безоглядным, «наступлении», когда изначально не учитывается ни экономическая, ни экологическая информация? Опыт ударных строек, со всеми их проблемами и бедами, печально материализовался в одном из последних адресов — Тамбовка. Стоп!.. Дальний Восток — дальше двигаться некуда.
Кто-то невидимый взмахнул палочкой — призывная барабанная дробь пробила тишину: строим новый город на Амуре, город XXI века! И откликнулась молодежь — со всех концов страны обрушились письма на Хабаровский крайком комсомола, на штаб ЦК ВЛКСМ. Кто сказал, что наша молодежь безынициативна?!
«Хочу строить город своими руками и жить в нем».
«Беру «Комсомолку» — здесь стройки, там стройки, бойцы ударной, митинги, ощущение истории — и реву белугой от своей сытой, тихой, размеренной жизни… Страшно сознавать, что прожила двадцать пять лет и не сделала ничего нужного, полезного. Знаете, когда прочитала о вашей стройке, чуть не задохнулась от радости…»
«Живу в благоустроенной квартире, на работе чаи распиваю, слушаю сплетни. Что я своим детям рассказывать буду? Как-то на работе у меня поднялась температура. Расплакалась и думаю: как же Павка Корчагин, больной тифом, стоя в ледяной воде, вылавливал онемевшими руками бревна?..»
Январские морозы, июльская жара, мошка — ничто не пугает. Трудности — это даже хорошо! Привычен нам портрет молодого строителя с закуржавленной инеем бородой на первой полосе «Комсомолки»… В общем, так: самоотверженность, энтузиазм, готовность к трудовому подвигу — и где-то очень мелко, постскриптумом, практические вопросы: зарплата, коэффициент, квартира.
Увидеть бы эту замечательную молодежь! Да что увидеть — самому взять в руки молоток, мастерок или лопату, что доверят; а то ездишь журналистом, все с налету, с наскоку… Сборы недолги. Сапоги пригодятся, возьмем с собой, спецовку там выдадут, а удостоверение — подальше, на самое дно переметной сумы. Будет о чем — напишу.
Дальний Восток давно не кажется дальним, немало здесь прожито. Стою на палубе «Семена Дежнева». Начало лета, лучшая здесь пора. Жара не изнуряет, влажный воздух с Амура приносит прохладу. Сопки по берегам ослепительно зелены. Уходить с палубы не хочется: плыть бы да плыть… Но вот дохнуло металлической гарью — знакомые трубы Комсомольска. Отсюда до Нижней Тамбовки километров сто с небольшим.
— Та самая Тамбовка, где строят завод азотных удобрений? — У трапа стоят несколько пассажиров.
Одного, в выгоревшей энцефалитке, с обожженным солнцем лицом, я давно приметил — бывалый, по всему видно.
— Не будет завода. И города тоже,— вскинул бывалый белые перышки бровей.— Запретили стройку. Вот и слава богу! — перекрестилась бойкая старушка.
Теплоход причалил, и я сошел на берег. Сошел один, а навстречу по сходням поднялись трое. Это соотношение, один к трем, как и странное заявление бывалого, насторожили, но я тотчас успокоил себя: только два дня назад видел в крайкоме комсомола стенд, посвященный будущему городу на Амуре, фотографии бойцов ударной стройки и обязательные слова под ними об эстафете поколений. Мало ли что болтают!
Не спрашивая, в какой стороне поселок строителей, доверяясь интуиции, иду по галечному берегу. Дома старые, но добротны и крепки. В каждом дворе непременно банька. Переваливается через палисадник черемуха, в огородах картошка, кусты сливы, смородина. Впереди поспешает поросячье семейство: родительница-свинья вразвалочку подошла к столбу, деловито почесалась, съехала в кювет, похрюкивая, принялась вспахивать землю, поросята — за ней. Пробежал стороной табунок лошадей, и рыжий плюшевый жеребенок, приветливо приподняв хвост, уронил мне под ноги «каштаны». Близ залива пасутся коровы. Еще бы пастуха с дудочкой — и очаровательная буколическая картинка вместо всесоюзной ударной… На БАМе бывало по-другому: за многие километры слышишь, как простреливается тайга лязгом и грохотом: ясно — десант, ясно — идет наступление…
Поселок строителей расположился как раз за селом. Вагончики, «гепедушки», несколько одноэтажных общежитий. Похоже на бамовские временные поселки, но как-то тусклее. А вот контора СУ-12 —
генподрядчика стройки. Тут обязательные стенды, лицо рабочего человека на плакате, открытое, честное, хотя и не обремененное мыслью. Выцветший флажок, поднятый в честь бригады-победительницы, правда, какой — не ясно. Стало быть, никто стройку не запретил— врал бывалый. Контора, кстати, открыта: народ в отделе кадров. Стою с заявлением, а трое, что впереди,— с обходными. Опять один к трем…
Понемногу начинаю знакомиться с людьми, надеясь встретить тех, кого уже знаю по письмам. Желающих попасть на стройку было хоть отбавляй, многим отказано. Приезжали самовольно, жгли костры, надоедали начальству — и уезжали ни с чем. Лучшие из лучших нужны!
В первый же день познакомился с Папашей. То, что он «лучший из лучших», поручиться не могу, но то, что просто хороший человек,— сомнений нет. Папаша — глава армянской артели. В артели зять, дочь и соседи. Мужчины — каменщики и монтажники, дочь «варит кушать», стирает рубашки. Внуки тоже приехали строить город: одному шесть, другому годик. Папаша сидит на лавке возле гостиницы, на нем голубая майка и кавказская кепка, под которой он, как под зонтиком. Почесывает волосатые, жаждущие работы руки, жалуется на расценки. Издалека, из армянского селения, все представлялось богаче и щедрее. Мимо проходят монтажники. Один громко, чтобы Папаша слышал, бросает:
— Гад буду, отдадут им наш кран — в ООН буду жаловаться!
Шабашники — такое к ним отношение. Негласная рабочая инспекция приглядывает за ними, и я еще не раз услышу в адрес артельщиков злобные выпады. А внукам здесь хорошо. Тот, что постарше, Артур, нашел себе друга, Сергея Исанца. Мальчишки завели тетрадку, где столбиком выписаны армянские и белорусские слова — иначе как общаться.
С Юрой Сахаровым и Володей Кривчеико познакомился тоже в первый день. Несколько дней жили в одной комнате гостиницы, пока нас не расселили в общежитие. Парни прошли БАМ, строили Зейскую ГЭС, глаз у них наметанный и, надо сказать, особо стройку не ругали. Поживем, дескать, увидим. И уж видели, что жить здесь можно. Вернулись из села, где были у прописавшегося там земляка, розовые после баньки. Счищая толстым плотницким пальцем пятнышко на рубашке — икорку ел, капнул,— Юра был доволен собой и всеми: сохранились еще обетованные места, где икру можно есть из тазика…
Но Юра и Володя все же новички. Другое дело — Василий Мефодьевич Гончар. Теперь замещает главного инженера. Он на стройке давно. Письмо его лежит в папке у начальника штаба, деловое, про Павку Корчагина ни слова. С ним я и поделился своим недоумением.
— И кто только эту стройку придумал?! — махнул он рукой и скрылся в конторе, оставив меня в еще большем недоумении.
И что же это за стройка?.,
И вот я уже в спецовке и вместе с бригадой еду на участок. Проехали по мосту через речушку Хальзан, мимо плаката: «Гордись, тебе поручено строить город на Амуре!». Въезжаем на гору, видны дома — в один этаж, без особых затей. Каких-то там удобств для жителей города будущего не предполагается: туалет на улице, печки, водопровода тоже не будет — только колонки. Вместо гордости — унылое недоумение: это и есть город будущего?.. Не совсем так, поясняют мне. В проекте написано, что поселок временный. А как временный, если собран из постоянных конструктивных элементов? Да и зачем два временных поселка? Нашлись в управлении самодеятельные экономисты, прикинули: первый временный поселок обошелся в два миллиона. На эти деньги можно поставить две девятиэтажки, разом решить все квартирные проблемы. Ну, мы же Дальний Восток, база слаба, отсталые мы, убогие… А посему будем строить еще один временный… В некоторых домах уже живут люди. Возле каждого дома — сарай из бруса. Кто-то держит в сарае свинью, кто-то под баньку перестроил, а у кого-то он так и стоит пустой. Думали ли проектировщики— кто вселится в эти дома? Такие дома строят для переселенцев в сельской местности — там понятно, а здесь?..
В бригаде остались еще старожилы. С их помощью восстанавливаю начало стройки.
Год 1988-й, начало лета. Уже стоит улица вагончиков, построены два общежития. Работавший с 20 января отряд «Приамурский комсомолец» заканчивает последние приготовления к встрече всесоюзного отряда: выметают строительный мусор, сажают деревья, расставляют в комнатах мебель, врезают замки. Еще не выветрился запах краски, свежего дерева.
Играет оркестр, бухает барабан. Посланцы Украины, Белоруссии, Тамбова, Кузбасса, Воронежа, молодые и красивые, в защитного цвета костюмах, в кроссовках шагают по улицам незнакомых дальневосточных городов… Хлеб-соль, митинги, снова хлеб-соль, митинги, речи, барабан… В Нижней Тамбовке что-то новенькое. Коренные жители Амура нанайцы преподносят большую рыбину, сазан — надо ж такого изловить!
К микрофону вышла Клавдия Никитична Абросимова. Дед ее, Яков Болдырев, был одним из пятерых мужчин, кто в 1862 году вместе с семьями и всем домашним скарбом, с лошадьми и коровами, проделал путешествие из Тамбовской губернии сюда, на берег Амура.
— Стройте город такой же красивый, как вы сами, — сказала Клавдия Никитична.— Лишнего деревца не рубите, чтобы не пришлось потом садить…
Потом на трибуну взошел Алексей Клементьевич Черный, первый секретарь крайкома партии, прилетел сюда на вертолете ради такого знаменательного случая. Говорит, как всегда, ярко, в присущей ему демократической манере:
— Построите город и станете химиками,— и делает широкий жест рукой.
Химиками так химиками, с готовностью соглашается большинство. Правда, иные усмехнутся, вкладывая в слово особый смысл. Выяснится, кстати, что за двумя из приехавших тянутся уголовные дела. Участковый инспектор Носов и следователь Ткаченко вообще заподозрят, что сюда, в Тамбовку, отправили кое-кого, от кого хотели избавиться. Исключение — отряд «Приамурский комсомолец». Про него плохого не скажешь. Состав подбирался со всей тщательностью, ребята проходили стажировку в Некрасовке, на своей стройке, где уже с десяток лет работает краевой отряд «Баневуровец». Коренные дальневосточники и сейчас составляют ядро стройки. А так приехали далеко не «лучшие из лучших». Пусть эта издержка будет на совести функционеров от комсомола, кто составлял списки бойцов. Да и вряд ли вообще возможна тщательная селекция. Любая характеристика лжет, кроме той, которую выдаст сама стройка. Она и испытывает характер, и формирует. Возможен взлет, возможно падение.
И все же начало многим нравилось. Стучали барабаны, призывно пела труба. С шумом падали деревья. В азарте первых дней не задумывались, что топор не совсем сподручное средство в эпоху НТР. Впрочем, простреливало воздух несколько бензопил. Эй, кто там с пилой, живо сюда! Ну и дерево!.. Верхушки не видать… Визжит пила, изнемогает. Все глубже и глубже въедается в дерево, подбирается к самой сердцевине. Ну, ребята, навались, все разом, ну!.. Ап!
— Так это ж кедр…— глянул Мефодьевич.— Вон ведь что завалили…— И пошел прочь, сутулясь.
Ребята с Украины, Белоруссии, откуда им знать, какой он, кедр… Не отличат бархатного дерева от маньчжурского ясеня. Позже, листая папку дел в Хабаровской межрайонной прокуратуре, я выпишу в блокнот такие строчки: «…Строительство ведется с грубым нарушением лесного и земельного законодательства. Рубка леса ведется самовольно. Директор Нижне-Тамбовского лесхоза предупредил начальника СУ-12 Ф. Ф. Копия и управляющего трестом № 6 Н. В. Соловьева, однако никаких мер принято не было, незаконные рубки леса продолжаются».
Приехал как-то в Тамбовку корректный, с аккуратной стриженой бородкой человек.
— Нам с вами надо поговорить,— сказал он Федору Францевичу Копию.
— А кто вы такой, чтобы я с вами разговаривал?
— Шишкин Евгений Михайлович, заместитель прокурора по охране окружающей среды, младший советник юстиции. Ваше управление ведет незаконную рубку леса.
— Мне приказали город строить, и я рублю.
— А если прикажут строить дорогу на Луну?
— И буду строить. Я солдат партии.
Так повелось с тридцатых годов: приходили десантниками, завоевателями на свою же землю, получали награды, признание общества. Так было на великих и малых стройках. Главное — строить и построить, а победителей не судят… Все эти «мелкие» грешки простятся. Ради великой цели мы пренебрегали многими «мелочами». Ради счастья девятерых пренебрегали несчастьем одного… Ради справедливого в будущем общества учиняли произвол в настоящем… «Мелочи » прорастали потом в тени «грандиозных» успехов, и теперь, когда мы вдруг прозрели и увидели чудовищные драконовы деревья, ужаснулись: откуда что на нашей прекрасной социалистической почве?
Начало многим десантникам нравилось. И заработок был неплохим. Потом пошел на убыль. Тоже вот «мелочь»…
«Надо же, надо же, надо ж такому случиться… Надо бы, надо бы, надо бы остановиться . » Серега Бородко напевает полюбившуюся песенку и то и дело сплевывает. Напевает и сплевывает— привычка такая. Мы пилим с ним брус для сарая двуручкой, хотя сейчас уже и заключенные отказываются ею пилить — механизацию подавай. Пила нервно дернулась, застряла. Серега склонил голову набок, лениво пропел: «Надо же… Надо же…» Это означало: и где тебя учили так пилить?
— Перекур,— объявляет он. Мы садимся у сарая, стены которого выросли настолько, что дают тень. Жара стоит убийственная, и перекуры всегда кажутся маленькими.
— Было нормально, четыреста в месяц. А потом меньше, меньше…— Он сплевывает.— Тут как раз шабашка подвернулась в рыбкоопе. После работы — машина, возит на объект, всё как надо. Смотрю, в первый месяц — четыреста, во второй — шестьсот, в третий — семьсот. Прикинь: тут — четыреста, а на шабашке — семьсот…— Помолчав, он снова ударяется в воспоминания: — А шагали, как шагали… Вот в этих самых кроссовках — румынские, в Минске выдали. Ничего кроссовки, а? Потом теплоход, каюту нам на двоих, краны блестят, салфеточки белые-белые, дискотека…
«Надо же, надо же…» — заводит он снова.— Жена поработала, посмотрела: нет, говорит, это не для меня, и уехала. А я остался.
Мне нравится его улыбка, и сам он симпатичен.
— Серега, мать твою так! — ругается Юра Сахаров.— Ты что тут наразмечал?!
Подняли брус, примерили — замки не стыкуются. Получается: «мама»-«мама», а надо, чтобы чередовалось: «мама»-«папа».
— Заболел, что ли,— жалуется Серега, ощупывая горло.— Завтра не выйду.— И допевает: — «Не могу, не могу и не хочу…»
Завтра он не выйдет и послезавтра тоже. Потом выпадет — это уж чисто случайно — встретить его в «Ракете», идущей вверх по Амуру. И мы с ним будем полдня болтаться по Комсомольску в ожидании поезда. Я поеду в Хабаровск, а он дальше, в глубинку, в поселочек, где ждут его два друга, пасут шабашки. Он приедет, прикинет, что к чему, и они возьмутся за ту, которая выгодней. День в Комсомольске будет жарким, душным и длинным. Мы забредем в киношку, где с шашками наголо будут мчаться всадники, падать на всем скаку, проливать кровь за революцию, за будущую счастливую жизнь. И потом еще долго будем стоять на перроне. И он посмотрит на свои кроссовки, усмехнется: «Да, шагали…» И улыбка спадет, как приклеенная.
Трагедии с Сергеем Бородко не произошло. Просто иными стали взгляды на жизнь, иной — судьба. Так с каждым обошлась стройка, с кем жестче, с кем мягче. Смотрю вот тоже: девчушки-отделочницы списались с рыболовецкой конторой, приглашают их на плавбазу рыбообработчицами. Наладились ехать. Понятия не имеют, какая там работа, какие нравы… Что там с ними будет, вчерашними школьницами? Ради какой великой цели стронули их с места, оторвали от пап и мам?
…Уклон обозначился сразу: перебои с материалами, простои. Хотя, стоп, простои — не совсем верно. Подходим к бригадиру, Юре Команюку, спрашиваем, что нам делать. Юра помыслит, скажет:
— На сто сорок втором ветровой доски нет— идите прибейте.
Прибив доску, подходим с тем же вопросом.
— Ждите, сейчас придет машина с бетоном…
Ждем час. Машины нет.
— Нет, Юра, машины, говорят, на растворном узле что-то поломалось…
И мы с Юрой теперь уже идем к прорабу Лехе Барышникову.
— Леша! — кроет по матушке Юра.— Чем мне
народ занять?
Леха будет долго молчать, собираться с мыслями, потом выродит:
— Забор ставьте.
Ну, если не забор, то еще что-нибудь придумает. И всегда есть работа, которую можно переделать. Как писал уральский сатирик Игорь Тарабукин:
Под окном канаву люди
Раскопали в пятый раз.
Никогда, друзья , не будет
Безработицы у нас.
— И-взяли! — Геша Колмаков сует ломик под плитку (плитка, 200 кг), и я тут со своим ломиком. Подхватили, подняли, опрокинули. Подсыпаем под плитку пескогравий, трамбуем, укладываем и переукладываем. А потом приходит самосвал с бетоном, и мы уже вчетвером носим его на тот, что уложен зимой, потрескавшийся, вздыбившийся. Сколько же лишнего бетона, сил лишних вложили?! Золотые эти домишки, золотые… Даже Геша, который всегда сам вызывается на бетонные работы, заявляет:
— Не заставят меня больше переделывать.
Будет переделывать, куда денется…
На БРУ опять что-то заклинило — машин с бетоном нет. И я просто сижу и перекуриваю, хотя в сущности не курю. У всех одна мысль: одурачили. Одинаково безнравственны и безделье, и дурной труд. Бесконечная волынка… Материалов нет, нет леса. Нет леса, вот в чем штука. Представьте себе: у нас нет леса!
Поселок перерезает леспромхозовская одноколейка, и каждый день мимо идут составы с отборным сортиментом. Чужой каравай — лес идет в Японию, в обмен на тряпки и технику, которой мы и сводим на нет наши родные, девственные леса… У нас нет леса?! 30 процентов пускаем в дело, остальные 70 — под короеда. У нас нет леса?! Да вот он, тысяча кубов лежит на берегу Амура, нарублен — возьми только. Но как взять? Трелевочник нужен, кран… морока. Будем ждать, пока привезут. Доски тоже подождем. Эти доски ждали в прошлом году. Баржа шла, шла, вмерзла во льды, перезимовала и снова шла… Теперь со дня на день должна быть — навигация месяц как открылась, вода теплая, купаемся вовсю.
Был случай в истории, у первостроителей Комсомольска тоже не было леса. Что они сделали? Прорубили во льду канал и сплавляли по нему лес с правого берега Амура. Невыгодное для нашего поколения сравнение…
А может, и нельзя сравнивать. Другое время — другие рычаги. Вернулось бы оно, мало кто бы обрадовался, особенно здесь, на Дальнем Востоке. Были комсомольцы, был энтузиазм, но было и другое. Была армия рабов, которая под ружьем валила лес, строила дорогу. И тут, в Тамбовке, где сейчас пекарня, размещалась комендатура одного из подразделений Амурлага. 530 человек рубили лес в Шелеховском леспромхозе. И «железку» до Селихино они строили. Объявлено новое наступление на Дальний Восток, теперь он будет развиваться ускоренно по сравнению с другими регионами. Но прежде чем ринуться в атаку, присядем на минуту, помянем безвестных первостроителей… Железнодорожные ветки Комсомольск — Березовка и Хабаровск — Чегдомын, соединившие Восточное кольцо, прошли по их косточкам. Сколько можно было судить по барабанной прессе недавних лет, БАМ построили комсомольцы семидесятых. Не только, не только…
Довелось мне побродить по старым насыпям: из песка и камней пробивались чахлые деревца; речушки, когда-то повернутые вспять, расчищали прежние русла. Видел горы деревянных тачек — ручки широко расставлены, маленькое железное колесико изъедено работой и ржавчиной. Пошевелил одну-другую — даже пустые они непосильно тяжелы. И забытые могилы, бугорки без крестов и звезд, березки, посаженные в шахматном порядке… Одна из насыпей привела меня к Дуссе-Алиньскому тоннелю. Он был еще только вскрыт, и воины-железнодорожники расчищали ствол и штольню от забившего их льда. Оставались еще дома, в которых жили надзиратели, вышки охранников. По надписям в тоннеле, по рассказам немногих уцелевших из того времени людей узнал, что было здесь два лагеря: женский — под названием «Агнесса» и мужской — без названия. Стало быть, и два участка работы: Восточный и Западный. И было налажено социалистическое соревнование, продумано поощрение — отгул победителю. Отгул мужчине и отгул женщине. Женщины, к их чести, чаще были впереди. Били проклятую сопку и днем, и ночью, двигались навстречу друг другу в подземном мраке.
Но я знаю и другое — как строился Комсомольск. Помшо рассказы матери, комсорга тридцатых, которая четырнадцатилетней девчонкой приехала в Магнитку… Как работали, как жили в бараке и ходили с отцом на танцы за сколько-то там километров. Яркая и ясная была у них юность!..
