Николай и не мог предположить, что его так взволнует чистый лист бумаги, незаметно переданный при свидании с братом Владимиром. Они и раньше обменивались небольшими записками, но чтобы получить пол-листа почтового формата, он не мог и мечтать…
Возвратись со свидания в камеру, Николай Серно-Соловьевич сразу решил, что напишет письмо своим лондонским друзьям — Герцену и Огареву. Прошло уже два года с того памятного дня 7 июля 1862 года, когда его почти одновременно с Николаем Гавриловичем Чернышевским арестовали и поместили сюда, в каземат № 16 Алексеевского равелина Петропавловской крепости. Это было время допросов или многомесячных, как видно, специальных периодов жандармской «забывчивости», когда он общался только со своими надзирателями; время борьбы за свое освобождение. Вот об этом и надо написать в Лондон.
И Николай Серио-Соловьевич, еще недавно отставной надворный советник, выпускник Царскосельского лицея, владелец самого известного в Петербурге книжного магазина и библиотеки для чтения при нем, а ныне узник, день за днем восстанавливал в памяти все этапы и повороты этой неравной борьбы…
Арест не был для Серно-Соловьевича неожиданностью. В его жизни уже были периоды, когда арест, казалось, неминуем. Он ожидал его в то памятное лето 1858 года, когда собственноручно вручил царю свою записку. После же знакомства с Чернышевским и особенно после организации «Земли и воли» с ее тщательно продуманной конспирацией Серно-Соловьевич удвоил, утроил осторожность. И все же его арестовали.
Тревога продолжалась до первых допросов, на которых он понял: у следователей нет доказательств его революционной, «подземной» деятельности, кроме перехваченных у Ветошникова лондонских писем Герцена, Огарева и Кельсиева к нему без обращения и подписи, да некоторых его рукописей, взятых жандармами при аресте.
Это позволило Серно-Соловьевичу отрицать все: и связь с «лондонскими пропагандистами», и свою революционную антиправительственную деятельность. Не назвал он ни одного сообщника. Жандармы ничего не могли поделать, хотя аргументы Серно звучали как та же пропаганда: «Я не называю сообщников, потому что заранее обдуманной пропаганды я не вел, но мне пришлось бы называть без конца людей, у которых я видел запрещенные издания, о которых знаю, что они писали или говорили против существующего порядка, значит, так или иначе пропагандировали против него».
Порой Николай и сам переходил в атаку, ставя следственную комиссию в тупик. Вот где принес пользу его давний «рыцарский» поступок — собственноручное вручение Александру II записки, которую он назвал «Очерк общего положения в государстве, очерк далеко не светлый». На всю жизнь Николай запомнил высочайшею резолюцию, переданную ему: «В нашем молодом поколении много хорошего, истинно благородного. Россия должна много от него ожидать, если оно получит надлежащее направление, но иначе выйдет совершенно противное».
Помог ему и «Проект уложения императора Александра II», составленный Николаем перед самым арестом. У ближайших соратников по «подземной» организации «Земля и воля» была идея написать и опубликовать этот «проект», как якобы скрываемый от народа, и тем самым возбудить общественное мнение, поставить царя перед необходимостью действительных социальных реформ.
Сейчас-то Серно-Соловьевич понимал бесполезность этих своих начинаний. Но и «Записка», и «Проект уложения» теперь давали ему основание утверждать, что все его намерения и действия не имели революционного характера, поскольку в этих документах, известных царю, нет призывов к радикальным социально-политическим преобразованиям.
Этой тактики запирательства Серно держался больше года. Однако и следственная комиссия, и Сенат, куда в январе 1863 года передали дело «О лицах, обвиняемых в сношениях с лондонскими пропагандистами», не поверили ему. К тому же малодушие некоторых арестованных по этому «делу», особенно подробные признания Нечипоренко и Петровского, не только погубили многих членов организации, но и свели на нет систему его защиты. Запираться и все отрицать стало бесполезно, и Николай, изменив тактику, решил обнаружить «раскаяние».
Впрочем, Сенат не пошел и на эту уловку Серно. Результат не замедлил сказаться. Несколько месяцев назад, в феврале 1864 года, в третий уже раз Сенат определил «содержать его в крепости».
Жизнь в равелине бедна событиями. И если бы не редкие поездки в следственную комиссию, пусть даже в закрытой карете и с сопровождающим вооруженным офицером, не новости с воли, которыми снабжает при свиданиях брат Владимир и верный товарищ Рихтер, если бы не ежедневная работа за импровизированным письменным столом, жизнь у Серно была бы невыносимой.
В тюрьме я вырос. Размышление,
Как молот, выковало ум.
Дало полезное терпение
И много крепких, сильных дум.
В апреле 1865 года Николай напишет: «…Я не только страдал, я учился. С утра до вечера, сидя за книгами и мысля, я многому научился, на многое стал смотреть иначе. Новые миры открылись моей мысли». Не удивительно, что из стен равелина на волю одна за другой, хотя и не так часто, как хотелось бы, уходили его переводы, оригинальные статьи, стихотворения и пьесы.
В прошлом году Серно-Соловьевича обрадовала весть о восстании в Польше, хотя поляки и выступили раньше намечавшегося срока. А дальше стали просачиваться новости одна страшнее другой. Муравьев-вешатель потопил в крови это выступление братьев по борьбе с царизмом, а русское общество захлестнула война шовинизма, верноподданнических адресов на высочайшее имя. Назавтра он напишет:
«Гибель братьев разрывает мне сердце. Будь я на воле, я извергал бы огненные проклятья. Лучшие из нас — молокососы перед ними, а толпа так гнусно подла, что замарала бы самые ругательные слова. Я проклял бы тот час, когда сделался атомом этого безмозглого, подлого народа, если бы не верил в его будущность. Но и для нее теперь гораздо более могут сделать глупость и подлость, чем ум и энергия,— к счастью, они у руля».
Из памяти не изгладился визит к нему в камеру жандармского провокатора протоиерея Василия Полисадова в сентябре 1863 года., Полисадов предложил присоединиться к молитве о победе царской армии в Польше. Протоиерей попался на уловку Серно, и узнику было разрешено письменно изложить свое отношение к этому «увещеванию», Жаль, что в Лондоне не смогут получить его «Несколько размышлений, вызванных поучением, слышанном 8 сентября» и рассказ об этом эпизоде. Для «Колокола» это был бы добротный материал. Николай не знал, что Полисадов назвал его сочинение возмутительным, проникнутым идеями «генерала от революции Герцена». Но он почувствовал, что удар попал в цель. Провокатор в сутане больше в его камере не появлялся.
Николай много передумал за эту бессонную ночь, составляя в голове письмо. И хотя мысли и чувства захлестывали его, а чистое место на бумаге, несмотря на убористый почерк, поразительно быстро убывало, он сумел сказать многое, выразить свою любовь к Герцену и Огареву, надежду на победу революции:
«Я люблю вас, как любил, любил все, что любил, ненавижу все, что ненавидел. Но вы довольно знали меня, чтоб знать все это. Молот изрядно колотит, но он бьет не стекло. Лишь бы физика вынесла, наши дни придут еще. Временами грудь чувствовала прелести пенсильванской системы, но теперь ничего, силы есть и будут. К личному положению отношусь совершенно так же, как прежде…
Вас обнимаю так крепко, как только умею, и возлагаю на вас крепкие надежды: больше всего на время, потом на вас. Помните и любите меня, как я вас».
Пройдет совсем немного времени, и его письмо будут читать в Лондоне. А узник «покоя № 16» продолжал борьбу за свободу.
Он хорошо знал, что через пять камер от него в этом же Алексеевском равелине томится его учитель и друг Николай Гаврилович Чернышевский, сумевший написать и опубликовать удивительный роман «Что делать?». Серно-Соловьевич и сам одну из своих пьес назвал «Кто лучше?», завуалировав в ней свои сокровенные мысли. Он даже попытался напечатать ее в одном из журналов.
Узнал он и о букете красных роз, брошенных на эшафот, где в это время ломали шпагу позора над головой «государственного преступника» Чернышевского. Но не узнал, что провокатор из Третьего отделения выдаст еще одно его большое письмо, переправленное из равелина брату Александру в Женеву, и жандармам станут известны его пророческие слова:
«Я дошел уже до той выработки себя, что единственный суд над моими поступками, имеющий для меня значение,— мой собственный. Я же сам весьма доволен, что удалось никого не замешать и пережить два года тюрьмы, оставаясь самим собой. Каторга меня не пугает. Со своим спокойным характером я уживусь везде, я на нее смотрю, как на школу, суровую, но могущую быть во многом полезною. Главное, что я смотрю вперед с полным доверием. Делать нечего. Закон силы против нас. Он неумолим и неотразим. Но имеющие баланс в свою пользу доживают свой век,— мы начинаем свой. Они не понимают этого и потому обстоятельства через 10 лет выведут нас на арену. Ссылающие Чернышевского — вымирают, бросающие цветы — нарождаются».
Ничего нового, впрочем, жандармам эти слова не сказали. Николай Александрович никогда не скрывал своих взглядов. Еще в 1861 году в Москве и Петербурге по рукам ходила запрещенная цензурой его брошюра «Окончательное решение крестьянского вопроса», которую он опубликовал под своим именем в Берлине. В ней Серно призывал не только «перестать бояться», «безбоязненно стоять за правду и справедливость», но и действовать. Из его слов — «настоящий общественный быт окончательно сгнил на корне, и людям достаточно смелым, чтобы сознать это, ничего не остается делать, как собирать силы для создания вместо него нового, лучшего порядка» — можно было сделать лишь один, революционный вывод. Тогда жандармы не арестовали его, потому что, как писал его друг Герцен, «преступление было совершено слишком публично, слишком открыто, скажем прямо,— по рыцарски».
Таким честным и неподкупным рыцарем революции он остался до конца жизни. В последнем прошении на высочайшее имя о своем освобождении или ссылке в один из городов европейской части России, где он мог бы трудиться на благо родины (к этому времени стало известно определение Сената: лишить Серно-Соловьевича «всех прав состояния и сослать в каторжную работу в крепостях на 12 лет, а затем поселить в Сибири навсегда», смягченное Государственным советом, отменившим каторжные работы), Серно-Соловьевич писал: «Не говорю этим, чтоб стал отступником или изменил убеждениям, чтоб стал хвалить, что порицал, и порицать то, что хвалил. Нет. Пересмотрев заветнейшие чувства и мысли, я нашел их верными в основаниях».
27 июля 1865 года, после позорного акта гражданской казни, его отправили этапом «на вечное поселение в Сибирь». Так началась сибирская страница короткой жизни пламенного революционера. Теперь доподлинно известно, что его пытались, и не раз, освободить, помочь ему бежать за границу, где его брат Александр и друг Николай Утин создавали русскую секцию Первого Интернационала. Не получилось.,.
От этого периода его жизни осталось совсем немного документов и свидетельств. За Уральским хребтом Серно-Соловьевича ждали не только жандармы, но и друзья-поляки, руководители подпольного революционного центра, готовившего восстание в Сибири. Он сразу же был избран в руководящий центр восстания и ему было поручено идеологическое руководство его подготовкой. Именно в это время Николаем Серно-Соловьевичем была написана прокламация — обращение к народу, солдатам и полякам. Спустя полгода, когда Серно уже не было в живых, его призыв: «Народ! Встань честно, смело и дружно за правду и волю!» — поднял восставших на Кругобайкальской дороге.
15 января 1866 года в жандармском донесении прямо указывалось, что Серно-Соловьевич находится «в весьма близких отношениях с заговорщиками». И опять, в который раз, в его жизни роковую роль сыграл провокатор, пробравшийся в законспирированную организацию. Это он выдал жандармам явки, прокламацию, инструкции, написанные Серно. Жандармы хорошо представляли, какое место в организации принадлежит Серно-Соловьевичу, что именно он является одним из ее руководителей и членом Временного правительства будущей республики «Свободославия». Они начали действовать.
Николая срочно этапом перевозят из Красноярска в Иркутск. На одном из этапов, недалеко от Иркутска, произошла трагедия, видимо, запланированная… Из нескольких свидетельств о смерти русского революционера ясно, что жандармы приложили руку, чтобы свести его в могилу. Во время быстрой езды он выпал из саней, зацепился шубой за них и долго его тащило по мерзлой дороге…
Похоронен Серно на католическом кладбище Иркутска. Могила его неизвестна. Но есть память. О всех известных и неизвестных, кто отдал свои жизни за счастье народа.
Об этой памяти заявил член центрального комитета «Земли и воли» Николай Утин, когда в 1869 году откликнулся некрологом в «Народной воле» на смерть младшего брата Николая — Александра Серно-Соловьевича: «Честные и энергичные, преданные и бескорыстные, гонимые, но не покорившиеся, оба брата Николай и Александр Серно-Соловьевичи одинаково оставляют по себе в русской революционной истории благодарную память. Да, мы, которых старое поколение упрекает в отсутствии какой-то исторической благодарности,— мы говорим о любви и признательности, с которыми и бывшее, современное братьям поколение, и нынешнее молодое поколение всегда отнесутся к памяти обоих, потому что они заслужили ее своим искренним служением делу народной свободы».
