Колесо

Похожее на черную корону,
рубцами проминая свежий снег,
ОНО неслось по скошенному склону
и с каждым махом ускоряло бег…
А Человек, как дерево сухое,
недвижное, утратившее цвет,
стоял и с непрощающей тоскою
затравленно глядел ему вослед.
Холодное —
венцом алмазным — солнце
мерцало в ледяной воде небес;
внизу чернея окоченелый лес,
и эхо в нем кололось,
как в колодце.
Спрямляя взор,
чем дальше — тем ровней,
кругом стелилась голая равнина.
Ни дыма восходящего, ни тына,
ни духа человечьего на ней…
Он был один, как силой неземной
исторгнутый из шумной ойкумены —
в небытие, где ветер ледяной
с застывших волн
сдувает клочья пены…
«Дурацкий сон!» —
Крылов сглотнул слюну.
«В степи глухой…» — как пели
в старину…
И усмехнулся в белый мрак оврага:
— Черкнуть бы «прощевай»,
да где бумага.
Он вынул спички, пачку папирос,
прищелкнул ногтем снизу
чуть заметно,
зажег огонь и медленно поднес
к лицу, огородив рукой от ветра…
Е!
…Я рву сюжет на первом рубеже.
Мой друг, читатель! Ты настороже!
Экзотика? Бураны? Севера?
Романтика
в джеклондоновском стиле?
Слыхал. Читал. Видал — еще вчера!
Поведал бы, как пели да кутили.
Мол, тут копни!
У нас сегодня что? —
Всплеск прямоты!
Неслыханная гласность!
Пора пролить критическую ясность
на теневую сторону! А то.«
Ах, мой провидец!
Бей похлеще, бей!
Поверь,
твоя мне по сердцу закваска!
Но в корень зри. Иначе есть опаска
не отличить муку от отрубей!
Тряси, тряси смелее решето,
да знай.: лишь совесть —
истине подмога!
А вдруг,
хлебнув от наших бед немного,
и ты поймешь: «Когда не я,
то кто?»
на
Я ж так скажу: в избе да у печи
герои мы — нам море по лодыжку!
А у меня вот
слов теперь не лишку,—
молчу,
как вспомню ночь у Танапчи…
Мы шли с Обдорска…
Федька Бурелом —
такая кличка! — вел по перевалам
свой КрАЗ, как черт!
Он в тундре слыл бывалым,
ему что снег, что ветер —
напролом!
С утра и тихо было, и светло,
но чуть за полдень —
разом потемнело,
как будто в небе что перегорело.»
И понесло поземку, помело!
Она слаба сперва-то… Но потом,
глядишь, такие вздует шаровары!
К пяти мы снег таранили мостом,
к восьми — тупик:
в занос уткнулись фары!
Еще к пяти — оглохли от лопат,
но суетились, не роняли марку!
Еще к восьми — светало аккурат —
движок сглотнул последнюю
солярку!
Тогда и шевельнулось первый раз:
«Играй отбой! Приехали, ребята!
Тут и могилка братская для вас,
и в полный вес —
полярная зарплата!»
Еще к полудню… Я лежал углом
и слушал звон,
как будто бьются склянки.
Я замерзал, следя, как на баранке
бледнеет, остывая, Бурелом…
Когда нас откопали тягачи,
я не скажу… Везенье,
право слово!
Так вот,я вспомнил ночь у Танапчи…
Там, в Танапче,
и встретил я Крылова.
Пятнадцать лет с тех пор…
Сойти с ума!
IV
А за окном — полярная зима.
В сплошную ночь
упали стрелки суток…
Мне и сегодня что-то не до шуток!
По крышам вихри ходят на хвостах,
в подъезде — дым:
горят электроклеммы
и в трубах отопительной системы —
тяжелый хруст,
как в старческих костях.
Вчера, «чуть свет»,
звонил в аэропорт:
в командировку надобно.Да где там!
Диспетчер уязвил:
«По всем приметам
вы — утопист».
Занозистый народ!
— Я — утопист?В уме ли ты, земляк?
Вели, я созову для разговора
все сорок зим, вошедших до упора
в судьбу,
как гвозди — намертво — в кругляк!
А он в ответ:
«Попробуй вас проверь!»
Раскованное времячко приспело…
Повесил трубку.
Чу, стучатся в дверь.
— Кто там? — кричу.
— Есть,— отвечают,— дело!
Открыл — стоят. Втроем,
как на подбор.
V всех троих,
что у боксеров, стойка.
— Мы — Ускоренье, Гласность,
Перестройка!
Ставь чай, товарищ,
будет разговор!
Народ полярный —
правильный народ,—
гость — ночь-полночь —
для нас святое дело!
Вот эти, трое, поразмяли тело,
чай похвалили: «Заварил умело!» —
да тут меня ж и взяли в оборот.
Их первый речь повел издалека:
— Что ж,— говорит,—
вы крепкие ребята,
Обдорск — Медвежье —
трасса нелегка,
да вот потерь, пожалуй,
многовато!
Железом путь усеян за спиной…
Лес, птица, зверь — погост
обочь дороги!
Я возразил: «Выдерживали сроки,
ведь был приказ— пройти
2
любой ценой!»
Тогда Второй вступает в разговор:
— А ты, браток,
кричал об этих бедах?
Или включился в тот хвалебный хор
и звонко пел о
«трудовых победах»?!
Его слова… Они ожгли меня…
— Да, был и в хоре,
истина сурова!
Но человек на линии огня…
ведь он — солдат…
Возьмите хоть Крылова.»
Когда среди тех проклятых полей
стрельнул баллон…
и он скатил запаску,
могла ли заронить в него опаску
размеренная тряска дизелей?
Всё не учесть! Доверье подвело!
Ведь колесо поставил аккурат он
у бампера».
Нагнулся за домкратом».
Вибрация… Оно и ожило!
— Да, тяжело! Кино — ни дать
ни взять! —
кудрявый Третий почесал затылок…
— А там, в кабине,
не было бутылок?
Не счесть нам бед от «змия»,
так сказать!
— Нет, он не пил!
— И даже — никогда!
— Нет, нет и нет!
— Вот так у нас всегда:
куда ни ткни — повсюду адвокаты!
Никто не виноват,
нигде — не виноваты.»
Зачем же он — да это ль
не эксцесс!—
на трассу без напарника полез?
— Я расскажу!
— Инструкцию нарушил.
— Я расс».
Увы, меня никто не слушал».
Колокола у них, не голоса!
Как на кресте,
я сник на той беседе.»
Шум продолжался ровно три часа,
пока не стали
в стенку бить соседи.
Они ушли.» в метель, в мороз.
А я,
смят, как с трибуны
высвистанный лектор,
пуловер натянул,
включил рефлектор,
задраил шторы и ушел.» в себя.
У
— Кто ж ты такой? —
пронзил меня вопрос.—
Дом, где ты рос,
давно ушел под снос,
а вместе с ним —
иных времен приметы:
иконки, гильзы, слоники,
^ портреты.»
Из той поры восторгов и утрат
танкеткой мчит Победа молодая,
в ушах звучит:« Борясь и побеждая…»
И лишь один молчит
и плачет Март —
по черепу стучит, как по крыльцу,
его капель грузна от пересола…
Молчала школа. Дело шло к концу.
Четвертый день, как склеп,
молчала школа.
Ни оклика, ни свиста со двора,
ни грома перемены в коридорах,
а только шорох, будто бы с ковра
метелочкой сметает кто-то порох.
И вот он вспыхнул,
пятый день весны…
В крушение еще не веря сами,
суровые, как войско, пацаны,
мы выстроились тесными рядами.
Слепой учитель пенья, фронтовик,
водил вокруг безумными белками
и кителя стоячий воротник
с петелек рвал дрожащими руками.
Слова? Наверно, были и слова,
они последней клятвою звучали».
Я шел домой. А с неба синева
текла на землю черными ручьями.
Тринадцать лет мне было
в ту весну!
Тринадцать лет и веры, и доверья
к единому — кто выиграл войну,
кто укротил лютующего зверя.
Тринадцать лет внушенной правоты
и красоты отеческого взгляда,
когда ни звезд не знаешь ярче ты,
ни доблестей превыше Сталинграда!
Ах, ситный мой! Суди меня, суди!
Постыдством назови мои качанья».
Ведь до сих пор
торчат в моей груди
те кованые гвозди раззенчанья!
И до сих пор мне видится оскал
учителя в минуту откровенья,
когда в того, кого он нарекал
чуть не святым,—
вдруг сам швырял каменья!
Суди меня: я этого не смог!
В тоске, как раб,
что брошен на галеры,
я прозревал». Но боль,
а не восторг
венчала прах моей сожженной веры!
VS
…Они ушли в мороз,
в метель, в борьбу.»
А я все вопрошал свою судьбу:
что ж было там — потом,
у той черты,
где вызревали первые мечты,
где дух и плоть — они еще едины
и золотой не терпят середины,
и рвутся в бой?
Ты ж знаешь, старина,
я все прошел!
Ангарск и Целина,
Урал — до Харпа,
Тихий — до Бристоля,—
они во мне,
мне улыбалась воля!
Был полдень века. Эра Бытия!
Мы разъезжались в разные края.
Ты слышишь гул
стремительных колес?
То — юности мятежный паровоз —
на звездных рельсах,
на семи ветрах…
Какие песни пелись — нараспах!
И таял лед, и возрождался пламень
в моей груди».
Да вновь — коса на камень!
Короткий лязг.» И камень победил.
Он лег, тяжелый, поперек дороги,
тем указал, тому подвел итоги
и все, что мог, собой загородил!
…Нет, милый мой,
судьбу не обойти,
не устраниться волей от маршрута.
Случайно ли, как стропы парашюта,
сошлись мои с крыловскими пути?
VII
…А было все так просто и светло.
Машина шла сноровисто и ровно,
и колея скользила под крыло,
как под пилу — отесанные бревна.
И красовались руки на руле,
и гордый взгляд
летел за край равнины,
и верилось: нет крепче на земле
союза Человека и Машины…
Крылов ценил (на то он и шофер!)
условия их дружеского пакта…
И словно песню на четыре такта
вели совместно сердце и мотор.
От светлых чувств
как будто бы хмельной,
он вспоминал,—
ведь не было угрозы! —
живую ветку трепетной мимозы,
так ласково пахнувшую весной!
То было до зари. Из полусна,
из призрачного зыбкого броженья
он вынырнул и выплыл», а жена
уже шептала:
«С днем рожденья, Женя!»
А он и позабыл.» об этом дне…
Такой сюрприз!
Раздвинул марлю шторок,
потер стекло:
«колдун» в его окне —
«поди, не врет!» —
показывал на сорок.
— Ну что, жена, закатим пир?
— А рейс?
— В такой мороз
не выкатишь «телегу»!
Под звездами распахнутых небес
он шел в гараж по кованому снегу.
Уже не спал вагонный городок,
из теплых окон, будто бы медок,
свет наплывал на синие сугробы.*.
Он поспешал —
аж пар валил от робы,
хоть и мороз зубчатый, как фреза,
упорно драл и кожу, и глаза.
Хорош денек. Как раз на именины!
Добыть бы щекурка для строганины,
да что еще…
Но вот издалека
к нему летит начальник АТэКа:
— Крылов, здорово!
Жду тебя, как бога!
Беда, Крылов: рвануло на трубе!
Две сотни верст
туда-сюда — дорога…
Кого пошлю, салаг? Вот я — к тебе!
— Да погоди!
— Нет времени!
— Тоска.»
— Чего? — спросил начальник АТэКа.
— Да это», так,—
Крылов присел к двери.
— Ну что, лады? Напарника бери».
Туда-сюда». Заплатим по двойной».
Где твой напарник!
— Лешка-то? Больной.
— Что за напасть! Найду.
Другого дам!
— Не суетись. Впервые, что ль?
Я сам.
VIII
Вот я зарылся в ворохе бумаг.
Сижу, пишу.»
А ветер хлещет в спину!
Ты знаешь, друг,
я видел тот овраг,
и лес внизу, и мертвую равнину,
и этот серый, тусклый окоем,
злой для ума,
безрадостный для взгляда…
Смотрел вокруг —
и думал о своем,—
о смутных днях
душевного разлада.»
IX
Я умирал, как раковый больной,
из ночи в ночь
предчувствуя кончину.
Туманом сны клубились.»
Надо мной
смерть разжигала смрадную лучину.
Физически я был вполне здоров:
ко мне не вызывали докторов,
не предлагали травки и пилюли.»
Вокруг привычно брякали кастрюли,
шипел утюг, приемник голосил.»
А я терял, терял остатки сил!
Терял, как пес весной
теряет шерсть.
Болтались мыслей драные лохмотья,
взгляд стекленел,
зрачки блестели, хоть я
мог видеть, говорить,
работать, есть».
Овраг тоски.»
Все глубже он, все глуше!
Кому кричать, взывая издали:
«Товарищи, спасите наши души,
проломлен борт и вырваны рули!»
Напрасный труд.
У всех свои заботы!
Те, суетясь, общипывают муз,
те — бормотуху хлещут до блевоты,
те ищут щелку в дайпотребсоюз.
Как на змею,
смотрел на репродуктор:
в три пальца свист — «Ура!»
А в горле — ком!
Нас обложили валовым продуктом —
златые горы, реки с молоком…
Струится нефть, дымит металлургия,
течет зерно ручьями в закрома…
А в ухе — зуд! Наверно — аллергия
на этот звон без чувства, без ума».
X
Один поэт (он нынче знаменит!),
увенчанный седыми волосами,
мне говорил: «А все-таки мы сами
ушли из боя в тень могильных плит!
Чего нам не хватило— прямоты?
А может — воли, совести и чести?
Мы принимаем гибель, как цветы,
покачиваясь набожно на месте!
Так кто же мы — хозяева? Увы!
Хозяева… у них побольше злости…
А мы с тобой, выходит,п росто гости!»
Слова мешались с шелестом листвы
и исчезали в нем… Но в глубине —
во мне, как похоронный
плач оркестра,
творилась боль, готовая вовне
исторгнуть
петушиный крик протеста!
И вдруг мне показалось, будто я
все понял — разом! —
разумом и сердцем!
В глазах сверкнула
дерзость бунтаря:
— Нет, я не стану вам
единоверцем!
Я не хочу обидчивую нить
отыскивать в клубке противоречий!
Душа болит? Переболит — полечим!
Но рано, рано душу хоронить!
Вам — шорох трав,
мне — ветр с полярных гор…
Вам — листопад,
мне — хлопья снегопада.
Там жгут костры
и льется полный лада
мужской неторопливый разговор:
— Ну что, братан,
не спится на матрасе?
— Не время спать.
Подняли — чуть заря!
— Видать, не зря!
У нас опять на трассе,
как на войне!
— Ну, стало быть, не зря?!
— Откуда в людях что взялось!
Постой-ка,
ты ж уезжал».
— Вернулся на круги!
— Еще бы…
Ясно дело: перестройка!
Теперь сопеть в сторонке не моги!
— А кто сопел-то,
мы с тобою, что ли?
— И то… Вопрос, конечно,
не простой.
Но раз толкуют, значит,
был застой?
И мы к нему причастны поневоле!
— Не нам, Крылов, пенять
на жребий в те,
что названы застойными, годины!
Не где-то «там» — на этой широте
мы гнули свои каменные спины!
И не было накатанных дорог,
чтоб ускорять завязшие колеса!
— Теперь, браток,и ные смотрят косо.
Бетонка — вон! Чего им наш урок?!
— Урок?
Да вспомни ночь у Танапчи,
в бараке «мертвой»
северной дороги.
— Припоминаю, как же.
В той берлоге
мы и сошлись впервые у печи…
— Дымила печь.»
Ты помнишь, старина,
как там, во мраке,в спыхивали спички,
и с нар пустых фанерные таблички
сдирали мы, читая имена:
«Петров», «Савельев»,
«Крамер», «Белоконь»!
Читали, и бросали их в огонь,
и грели обмороженные руки
над тем последним
пламенем разлуки…
— Да, паря, жисть!
Ведь мы по их следам
пришли к своим победам.
Правда, вольно».
— Вот то-то и оно-то!
Но довольно».
Сто лет полярным нашим городам!
XI
Плясал огонь. Звучали голоса
легко.»
И вдруг
из тьмы и снегопада,
как черный призрак,
выползла громада
клубящегося паром Колеса.»
О, наш покой! Цена ему — пятак!
Оно взошло на белый горб ложбины,
и встрепенулись памяти пружины,
и пот прошиб до копчика!
Ит ак:
Похожее на черную корону,
рубцами проминая свежий снег,
оно неслось
по вздыбленному склону
и с каждым махом ускоряло бег.
И Человек, как дерево сухое,
недвижное, утратившее цвет,
стоял и с непрощающей тоскою
затравленно смотрел ему вослед».
Приехали!
XII
Крылов протер глаза.»
В ногах поземка свищет, как коса.
Внизу — вершки седыхб
олотных трав.»
Там — Колесо. Лежит,
что твой удав.
Свернулось. Ждет!
Крылов глядит окрест:
ну и мурло у этих скудных мест!
Сугроб, как гроб, и — крест
что ни коряга…
Ну что, браток,
4
давай — на дно оврага!
Шагнул на край, кувырк —
и на спи но
скатился вниз. И там, уже на дне,
отер лицо, поднялся…
Снег по пояс,
кусты,
деревьев карликовых поросль,
мазками да цепочками — следы…
Чего тут ждать? Попробуем? Лады!
Мы только с виду вроде как малы!
Крутнул локтями, плечи разминая.
Вперед, ребята!
Хрястнули мослы,
взыграла в мышцах силушка родная!
Ы-ы-ы раз!
Ы-ы-ы рраз!
Пугливая толпа
тщедушных ёлок
отшатнулась к лесу.
— Ы-ы-ы рраз ишшо!
Поставил на попа.
«Удав-удав,
а четверть тонны весу!»
А ну — вперед!
За Родину, за мать!
Не хочешь ехать, будем кантовать!
И он бросал и снова ставил ношу,
барахтаясь в снегу. А Колесо
выбрасывало залпами порошу,
как будто бы плюя ему в лицо.
Он отступал
и вновь шагал к баллону.
Баллон сопротивлялся, но вперед,
как бронтозавр,
двигался по склону,
топорща черный рубчатый хребет.
— Ы-ы-ы рраз! Ы-ы-ы рраз! —
неслось, как из берлоги,
и отражалось эхом с трех сторон.
НО что ни шаг, то круче,
круче склон…
И не понять,
как подкосились ноги…
XIII
От середины проклятого склона
он не шагал, он полз по крутизне,
вонзил плечо
в ребристый бок баллона,
как тот Сизиф в мифической стране.
Но он не знал Сизифа, слава богу!
И от вершины метрах в десяти
мозг шевельнулся:
трос бы подвести…
Оставил груз и выполз на дорогу.
Мороз не жег. В набрякшие виски
стучала кровь. На шее —
будто камень…
Качнуло вбок,
Припомнил без тоски:
«Закатим пир…» Дрожащими руками
закрыл лицо. Услышал голоса:
поют, поют
каким-то детским хором!
Потер глаза,
повел ленивым взором,—
смеркалось,
мгла ползла на небеса.
В карманах —
снег, от пачки папирос —
одна труха. «Курнули!»
Где же трос?
В кабине? Там…
Забраться бы в кабину,
вздремнуть часок…
Хотя бы половину…
Очнулся от мертвецкой тишины.
Который час?
Молчанье гробовое,—
заглох мотор!
Холодный луч луны
стекло лизал эмалью лобовое.
Горючее! Скорей — на запасной!
Переключил. «Контакт!»
Зарокотала!
Как будто бы в мотор,в нутро металла
всей мощью недр
нахлынул шар земной!
XIV
Два дня спустя,
растерянный слегка,
рассказывал начальник АТэКа:
— Крылов вернулся утром. Я — ему:
— Ну как?
— Лады!
— А долго почему?
Все ж на ногах,
твоя бунтует жинка.
Шумит, звонит, а ты…
— Была заминка.
— А я уж думал, без вести пропал!
Крылов расхохотался и упал.
Ну, я — к нему,
мол, что еще за шутки!
Смотрю: он спит.
Вот спит вторые сутки.
ЭПИЛОГ
Наш путь конечен.Все мы, как один,
живем, согласно мудрости,
«под богом»,
да ходим разно: прямо или боком,
а то — ползком с пеленок
до седин!
Все дело в том,
какой кому заквас
дала природа, родина, эпоха…
Фортуна — шут —
того и жди подвоха!
Она и возвеличит, и предаст.
Одним при жизни —
медный хор фанфар,
а за чертой — чуть зашагнул —
проклятье.
Другим — глухой безвестности
распятье,
зато потом — рукоплесканий жар…
Но есть и третье— высшее звено:
Народ!
Как в недрах мощного сосуда,
лишь в нем и бродит
вечности вино!
Оттуда — Зевс, Перун,
Христос и Будда!
Там вызревают гений и герой —
из безымянных в массе легионов,
из их побед, сражений,
песен, стонов,
смертей, не опороченных игрой!
Мне повезло: меня крутило в нем,
как глину, без затей высокопарных,
от грубой лепки
на кругах гончарных —
чтоб форму дать —
до обжига огнем.
Да, я зубрил единый часослов
с моимт
ревожно-мирным поколеньем,
и я Крыловым был
иль мной — Крылов,
приметно лишь взаимодополненьем!
Ни почестей, ни славы не суля,
наш бог — эпоха,
в карту ткнув куда-то,
сказал: «Се есть полнощная земля,
вы ж сотворите Утро ей, ребята!»
И мы пошли со всех семи сторон,
как говорится, заломив забрала,
с карпатских круч,
с Алтая ли, с Урала —
туда, где путь не выстелен ковром.
И было нас — десятки, сотни, тьмы,
веселых, злых, но праведных,
как улей!
Все вместе мы именовались — «Мы»,
в отдельности — Петров, Бунчук,
Геймуллин…
У каждого плескались за спиной,
помимо крыл мечты, надежды,
долга,
закрылки нашей верности земной:
Тура, Кура, Донец,
Исеть иль Волга…
И берега, каких не позабыть:
родимый дом, изба с оградой, хата.
И каждый возвращающую нить
влек за собой светло иль виновато.
И пусть один таил в душе корысть,
другой — лишь зов ,
чарующей дороги,
в стране полнощной
судьбы так сплелись,
что расплести не в силах даже боги!
И мы несли друг друга из болот,
на зимниках братались, замерзая.
И сто потов в один сливались пот,
и кровь одну сосала тля земная!
Не отрекусь ни от одной беды,
ни от одной трагической ошибки.
Мои пути — мои, как ни тверды,
или, напротив, как они ни зыбки!
Но вот, взгляни:
огней живая нить —
эквивалент арктического солнца!
И может время стелы возводить,
ваять скульптуры
в честь первопроходца!
Ах, если бы ваятели спросили,
мол, подскажи, товарищ,
дай совет:
поднявшей этот пласт великой силе
какой бы ты поставил монумент?
Я б не искал ни образа, ни слова,
не рисовал суровое лицо…
а просто вывел за руку Крылова
и рядом с ним поставил Колесо!