— Ответь, для чего африканской обезьяне, которая слезла с дерева и взяла в руки палку, собираясь стать хомо сайиенс, с какой стати сбрасывать волосяной покров? У моего собеседника колючие усы и колючий — исподлобья — взгляд. Он смотрит пристально и ждет ответа четкого, без виляний.
Что я могу ответить? Действительно — зачем это обезьяне.
— В процессе эволюции…— мямлю я.
— Э, нет, так не пойдет,— протестует собеседник.— И для эволюции требуется нужда, стимул. Бегала волосатая, враз взяла и облысела… В природе так не бывает. Не было в тропиках у тамошней обезьяны никакого стимула сбрасывать волосяной покров. А зачем в жаркой Африке обезьяне, которая собирается стать человеком, разжигать костер?
Действительно, зачем? Наворачивала бы аппетитно сырые кокосы.
— Стимул, стимул какой? — нетерпеливо поторапливает мой собеседник.— Климат благоприятный, тропический, райский…
— Похолодало? — догадываюсь я.
— Нет, похолодания в тот период палеоклиматологами не отмечены…
Бывает: в нашу жизнь неожиданно, внезапно врывается незнакомый человек, взбудораживает; заставляет многое переосмыслить. И встретишься-то с ним всего один раз, и новые встречи вроде не предвидятся, но этот будоражащий человек-«взрыв» надолго оставляет след в жизни, в душе.
Часто, со школы, приняв что-то на веру, мы уже не возвращаемся к пройденному и не задаемся вполне естественными вопросами, которые сейчас задает мне беспокойный собеседник. Ответить на подобный вопрос, возможно, не каждому дано, но задать-то его, тем более самому себе, всегда можно. Ведь не такой уж он и несущественный — нашего человеческого истока касается. За нас вроде кто-то должен решать, а мы снова на веру примем очередную версию.
— Так вот,— не дождавшись ответа, жестко констатирует собеседник.— Если задаться этими вопросами, то неизбежно придешь к ответу, что родина хомо сапиенс вовсе не жаркие тропики.
— А где же человеческая прародина? — вырывается у меня.
— Сибирь!
Он смотрит торжествующе и одновременно недоверчиво, предполагая, что, хотя я ошарашен, но вряд ли соглашусь с этим рискованным утверждением.
Но мой собеседник не какой-то безответственный прожектер, бездумный автор преждевременно-безумных идей. К его аргументам не грех и прислушаться. Юрий Алексеевич Мочанов — доктор исторических наук, старший научный сотрудник научно-исследовательского института языка, литературы и истории Якутского филиала АН СССР. А главный его аргумент — Диринг-Юрях.
— Человека сделал труд. Но сказав это, разве мы сказали всё?:— формулирует Мочанов свою точку зрения.— Что заставило его одеться в звериную шкуру, разжечь костер? Единственно подразумевающийся ответ — условия, в которых он жил. Резкая смена этих условий, холод. Так что Сибирь, окраина мира, берег великого океана — идеальное место для прародины человечества. Здесь было тепло, потом стало холодно, и двуногим приматам пришлось разжечь костры, чтобы согреться, добыть звериную шкуру, дабы одеться в нее.
Сибирский ученый не опровергает ни Дарвина, ни Энгельса — он только не отыскал у них ответа на вопросы, которые основоположники и не ставили перед собой. Впрочем, такие гипотезы о «внетропической» прародине человека появились в России еще в конце прошлого века — выдающийся отечественный географ Д. Анучин полагал, что для перехода одного вида в другой нужен существенный стимул, и таким стимулам считал резкое изменение климата.
Но то было чисто умозрительное построение — гипотеза, без всяческих палеоантропологических или археологических данных. Напомню, в середине нашего века тропическую версию существенно поддержало открытие англичанина Луиса Лики в ущелье Олдовай в Восточной Африке. В Олдовае обнаружены кости человеческого предка, или, по-научному, древнейшего, человеческого примата, возраст которого свыше двух миллионов лет. Это человеческие кости, древнее которых на планете еще не нашли.
Что же нашел, обнаружил, открыл Юрий Мочанов, чтобы столь решительно опровергать знаменитого английского коллегу? По логике напрашивается: нужно найти кости подревнее.
Нет, Мочанов отыскал пока только булыжники, которые он, человек, шутку любящий, считает орудием первого на земле пролетария. Это не простые булыжники, а чопперы—камни, обработанные человеком.
Вот мой ученый собеседник берет такой булыжник со сколотой поверхностью и демонстрирует, как работал древнейший пролетарий, потому что камень через многие тысячелетия сохранил и пронес следы осмысленной, целенаправленной деятельности. Оказывается, этот неприметный, кирпичного цвета кварцит с желтоватым налетом на сколе — заготовка рубила-чоппера.
Мочанов с видом заговорщика берет каменную пластину размером поменьше, прикладывает ее к заготовке и ликующе смотрит на меня: части совпали.
— Неудача, — поясняет он. — Древнего мастера постигла неудача. Камень скололся неудачно, он его бросил, оставил, принялся, видимо, обделывать другой.
Как понимаю, то, что демонстрирует Мочанов,— обычные археологические хитрости, ничего сверхоригинального в этом нет. Логика действий древнего пролетария прослеживается четко. Но ведь этим камням, по расчетам Мочанова, не меньше 2 миллионов 200 тысяч лет. Не меньше. А может, все 3 с половиной миллиона.
— Археологическая бомба! — ахаю я.
— Прежде чем она разорвалась для науки, она должна была разорваться во мне, пристально вглядываясь в меня (смогу ли я понять?), объясняет Мочанов.— С этим взрывом надо было справиться. Неужели вы полагаете, что специалисту просто провозглашать перед коллегами новации, которые воспримутся если не как еретическая жажда сенсации, то как профессиональное сумасбродство?
Он этот взрыв в мирных целях науки рискнул обнародовать. Скажу сразу: чтобы доказать стопроцентно надежно, что найдены первые каменные орудия древнейшего человека, уточню, сакцентирую — древнейшего сибиряка,— потребуются долгие годы поиска новых аргументов, убедительнейших доказательств, неопровержимых технико-типологических сравнений. Ведь такая вольная размашистость в датировках — от двух до трех с половиной миллионов лет, эдак миллион туда, миллион сюда — вряд ли научно допустима. В основном доказательства Мочанова, кроме чисто археолого-типологических сравнений, базируются! на данных геологов и геофизиков, которых он привлек к исследованиям на Диринг-Юряхе. Для более точных методов — радий-углеродного и калий-аргонового — пока материалов не найдено, хотя число находок на стоянке перевалило за три тысячи. Как понимаю, у мочановских оппонентов позиции сильны, сильны и сами оппоненты, потому что открытие на Диринг-Юряхе не может не скомпрометировать тысячи томов всяческих монографий, которые исправно толковали зады классической науки, но полно не отвечали на вопросы, на которые науке пора бы уже ответить. Диринг-Юрях потенциально может подорвать многие устоявшиеся репутации.
Может, потому так пристально и вглядывается в меня пятидесятитрехлетний ученый, потому что важен для него каждый единоверец, всякий поверивший в его эпохальное открытие.
Меня лично не нужно убеждать долго — ясно же, что земляки-сибиряки всегда и во всем были первыми, а первое освоение Сибири вполне могло совпасть вообще с освоением планеты. Правда, встает вопрос: следует ли нам, сегодняшним, гордо обзывать себя поколением первопроходцев, если три с половиной миллиона лет назад на берегу великой сибирской реки Лены, на холме у ручья Диринг-Юрях уже горел костер первопроходца человечества? Я вовсе не балагурю — греет душу мысль, что ты наследуешь трехмиллионнолетнюю историю, хотя с таким-то временным запасом следовало бы вести себя по отношению к планете-прародительнице куда разумнее.
Впрочем, Юрию Алексеевичу поверил не только я, есть у него отечественные соратники, рвутся на берега Лены коллеги из многих стран, специалисты из Канады и США уже прорвались, и на археологических картах мира Диринг-Юрях помечен особо.
— Когда я немного поустал от археологии,— вспоминает Мочанов,— тут-то и свалился на меня этот божественный дар. Да, такое не может подарить даже президиум Академии наук,— в присущей ему иронической манере мимоходом замечает он.— Диринг-Юрях могли подарить только боги. .
Да, Диринг-Юрях открывает не какую-то частность, подробность человеческой истории. Предметом анализа становится не какая-то золотая безделушка-пиктораль из гробницы приснопамятного фараона. Диринг-Юрях приоткрывает дверь в человеческую эпоху почти безлюдной еще планеты.
— Я все думаю, может, это награда за заурядность моей научной судьбы,— признается Мочанов.
Относительно своей «заурядности» — может быть, он и прав, пять лет назад вполне еще обычный, рядовой доктор исторических наук Мочанов. Были у него статьи в сборниках, была монография «Древнейшие этапы заселения человеком Северо-Восточной Азии», было многолетнее руководство Приленской археологической экспедицией, которая исследовала огромные территории дальней Сибири, побережий Ледовитого и Тихого океанов. Были находки и открытия, но те, что не выламываются за рядовые рамки. Мочанов считался специалистом по древнейшим этапам заселения человеком северной Сибири, но правомерно полагал, что насчитывает этот этап не более чем 30—40 тысяч лет.
Он и на Диринг-Юрях попал именно как узкий специалист по этому временному этапу. Геологи, пробивая здесь шурф, наткнулись на маленький, скорее всего детский череп.
С этого и началось.
Возраст черепа установили в 35—40 тысяч лет. Вроде тоже интересная находка, как-никак она объясняла, что именно 40 тысячелетий назад берега Лены были обитаемы. Находка хорошо вписывалась в сложившиеся представления.
Можно было ставить четкую точку. Но что-то заставило Мочанова копать глубже. Археологический бес интуиции шамански заманивал его вглубь, и в тот же сезон Мочанов наткнулся на эти чопперы, от которых и повеяло куда более глубокой планетарной стариной, пахнуло миллионнолетьями. Сегодня площадь раскопок составляет более 12 тысяч квадратных — тщательно под метелочку просеянных, исследованных метров, в сезон раскопок на работах набирается до ста человек, в основном студентов. Поиск ведется уже на третьей, самой верхней террасе.
— Трактор мне нужен,— выразительно проводит ладонью по горлу Мочанов.— Катастрофически не хватает бульдозера.
Диринг-Юрях — место безлюдное, труднодоступное, выклянчить бульдозер трудно, еще сложнее пригнать его сюда. А вскрышные работы требуются серьезные. Два последних сезона с бульдозером ничего не получилось, это основательно задерживает раскопки.
— Академическое производство,— бросает Мочанов гневно,— средневековье, кустарщина.
Как его не понять — ведь он вынужден разрываться между наукой-теорией с непредсказуемыми последствиями и наукой-производством, где все решает дефицитный бульдозер. Очень уж не сопрягаются безнадежно-бульдозерная современность с проблемами вечности Диринг-Юряха. Прежде чем убеждать маститых академиков, ему надо убедить бестолкового соседа — председателя маломощного колхозика.
А он за пять-то лет вполне созрел для дискуссий куда более масштабных.
Диринг-Юрях выводит на пересмотр сложившихся взглядов не только археологов, но и генетиков, антропологов, палеогеографов, биологов, философов. Знаменитый патриарх отечественных генетиков академик Н. Н. Дубинин, который уделил Мочанову несколько часов для беседы, признал, что стимулы природных испытаний точнее вписываются в генетические теории эволюции человека. На языке генетиков это звучит так: не скачок, а развитие обычного запаса прочности и последовательность рядовых мутаций создали человеческий организм. Напрашивается естественный резон: на Диринг-Юряхе должна бы работать не просто археологическая, а комплексная, как бы поточнее ее обозначить: археолого — биологическо-генетико-философская экспедиция. Но пока со стороны Академии наук особых движений нет, как будто речь идет о рядовой заявке, а не о заявке на эпохальное открытие.
Древнейшему примату вряд ли пристало быть тропическим сибаритом, это явно труженик сурового климатического пояса — только неистовый трудяга мог пробить себе тропу в дремучих дебрях человеческой эволюции.
Долгое время считалось, что древний человек появился в Сибири 100 тысяч лет назад. Потом в предгорьях Алтая академиком А. П. Окладниковым была обнаружена стоянка на берегу речки Улалинки. Обжитая человеком сибирская история прибавилась сразу на 600 тысяч лет. Ну, а Диринг-Юрях вообще обосновывает сибирские приоритеты в планетарном масштабе в заселении планеты, в эволюции живой жизни и разума.
Гляжу на Мочанова. Даже за недолгое время нетрудно понять, что человек он ершистый, не всегда сдержанный, в формулировках не стесняющийся, вообще на слово резкий. Своих оппонентов почти ласково обзывает «фанерными мозгами». Мнение о нем эдак незаметно переносится и на его открытие.
Ему, пожалуй, уже не стать другим.
— Годки-то считанные,— произносит он, и в глазах тоска,—считанные годки-то остались.
Боится, не успеет. Работы еще большой воз, а ведь он пока и монографию оформить не успел, только пуд полевых отчетов написал. Каждый том этих отчетов — весомый кирпичик в основание здания знаний о человечестве. Если он даже в чем-то ошибся — его ошибка плодотворна.
В юности все мы мечтаем о великом, думаем, что предназначены для великого, иначе для чего появились на этом божественном свете. Но жизнь потихоньку оглаживает нас, примиряет с мелкими делами; укатанные жизнью, мы забываем, что предназначены для великого. И если шанс свершения судьба вдруг предоставит — всегда ли мы готовы?
Я гляжу на Мочанова, понимаю, что он за эти пять лет пережил в себе не только «взрыв» археологической бомбы, он пережил взрыв ответственности — перед наукой, перед человечеством. И отступать ему некуда, хотя ноша, наверное, непосильно тяжела.
А вообще — счастливый человек, хотя вряд ли позавидуешь его сегодняшним проблемам. Но только ничтожный человек отказывается от дара богов. Он себе этого позволить не смог.
Определюсь (или отрекусь?) сразу: оценить открытие Мочанова трудно хотя бы по той простой причине, что ученый еще не оформил результаты исследований, не обобщил в цельной работе. С полевыми отчетами не каждый специалист имеет возможность ознакомиться, поэтому коллеги, зная об открытии понаслышке, и торопятся судить предвзято.
Говорить о дирингюряхском комплексе находок можно будет тогда, когда выйдет монография, она представит возможность оценивать и оспаривать не предварительные, а окончательные мысли-выводы Мочанова, хотя все это не отрицает того, что уже сегодня это открытие нужно осмыслить пристальнее и прицельнее.
Я поинтересовался мнением известного московского археолога, специалиста по Сибири доктора наук М. Ф. Косарева
— Я не знаю всех деталей, но знаю Мочанова,— признался Михаил Федорович.— Он не может блефовать, он все делает серьезно. Привыкнуть к тому, что он утверждает сегодня, понятно, не просто, но комплексно изучить дирингюряхский феномен необходимо. Та страсть, с которой Юрий Алексеевич защищает свое детище, многого стоит.
…Как было не побывать на Диринг-Юряхе, который грозится войти в историю!
Археологи — ведь на дворе уже октябрь — экспедицию свернули, сезон закончили. На Диринг-Юряхе уже никого, но я подговорил капитана «Сибирского-2-102» Николая Осипова, и он рискнул на незапланированную стоянку. Мне понравилось, как он пояснил это команде:
— Вас ожидает первая стоянка человечества.
Грубоватый капитанский юмор, очаровательная оговорка.
А может, и вправду: Первая Стоянка Человечества?
Мочанов начертил мне четкую схему раскопов, но мы, выйдя на берег, взяли слишком вправо, сбились, заплутали в лиственничном лесу, где земля была желта от хвои.
Пока мы блуждали, резко сменилась погода, похолодало, завертело, начался снегопад. Мне это показалось не случайным. Разве может на встрече с вечностью погодный фон быть обыденным? Да, только так: нужен древний холод, рвущий ветер, резкий снег в лицо, чтобы напомнить, как трудно приходилось человеку, впервые здесь разведшему костер.
Сами археологические раскопки на вершине холма выглядели вполне обычно, напоминали окопы, затейливую фортификацию научного поиска, но заглянуть в красно-коричневый разверстый зев этой глинистой научной ямы — словно заглянуть в историю. Раскопы припорашивало снегом, к вечеру их уже занесет, припозднись, появись здесь завтра — мы бы кроме снега ничего не увидели.
С вершины открывается захватывающе-неоглядный простор реки, угадываемые в снежном тумане прячущиеся берега. Эстетику свободного пространства человек, кажется, ценил всегда.
У подножия холма течет крохотный ручей, давший название открытию — Диринг-Юрях. Он уже замерз, Но как все горные ручьи, замерз как-то витиевато, манерно, холод схватил движущуюся воду фигурно, прямо на лету, сереброльдистая лента рассекает еще не заснеженный холодновато-зелены и брусничник.
Обычный ручей. Нам бы запомнить его имя: Диринг-Юрях — «Глубокий». Ведь вытекает из вечности.
