— А-а-а-а!—в сыром воздухе крик долетает словно обернутый ватой.— Ы-у-у-у!
По улице гуляет ветер, шастает по дворам, плюет дождевой моросью в окна — сердится. Ему б, молодцу, хлопать подолами девок, кидать парням в горячие лица студеные капли, чтоб не зарывались, да нет их… И тихо, и скучно. Мокрая, тяжелая темнота навалилась на деревню. Тусклые, мерцающие окна то угасают, то беспокойно вспыхивают — в домах топятся печи, чадят лучины в светцах, брызгают яркими смоляными кометами. Дыма из труб не видно, но горький, пощипывающий глаза, смоляной дух растворился в дожде, и собака, что невидимая бежит в темноте, чихает и обиженно сжулит. Дождь сеется уже пятый день. Шипя с досады, осели сугробы, набрякли водой поля. Мерзлая земля покрылась хрумкающим ледяным лубом, вода скользит по нему, падает в русла ручьев, мутными потоками бежит в реку. Закованная, задавленная река жадно пьет, пробуя силу, тужась, приподнимает тяжелую плиту льда, и он гулко ломается, стреляет, словно отдает прощальный салют берегам и деревне.
Мы стоим внизу, у воды. Костер горит жарко, потрескивает. Из сырой чурки, приваленной сбоку, тугой струей бьет пар. Пар валит и от одежды, мы крутимся к огню то боком, то спиной — мелкий дождь упрям, но и мы упрямы, не прогнать ему нас домой…
Рыжая Катька мечется между костром и домом. Подойдет, займется паром и снова исчезнет. Брат ее, Николай, кричит вслед:
— Чего блондаешь? Чай, мамка без тебя родит.
Чтобы унять возбуждение, он все ищет рукам работу: с хрустом ломает сучья, шевелит картошку в углях или, выхватив мокрой рукавицей пылающую головню, бежит к воде и, подняв высоко, ловит тусклые отблески на оголившемся льду.
— Стоит,— говорит он, возвращаясь.— А вода еще на вершок поднялася.
Лихо съехал с горы Егор. Остро запахло дегтем.
— Чего драндулет выкатил? — кричит Николай.— Не время ишшо.
— Так охота,— простодушно отвечает Егор.
Педальный грузовик подтащили к костру. Кузов из елового тёса, колеса из березовых кругляков, кривошип сами в кузнице сковали вещь умелая и надежная, два лета уже кино от перевоза возим.
Славка садится за руль и кричит изо всей мочи:
— «Броня крепка и танки наши быстры…»
— Не ори. Бабам, чай, отдыхать надо.
— А сам?
— Мал старших-то учить,— Николай дает ему щелбан через шапку так, что гул разлетается в голове.
— Герой маленьких бить, да? Фрицев бы бил.
Из темноты выныривает Катька, всовывается в костер, начинает куриться паром, говорит придушенным от волнения голосом:
— Поди, начинается. Прогнали.
— Во, папаня наш, герой,— Николай возбужденно машет руками.— Три дня за ранение давали, а сколь делов наделал. Сколь делов!
Холодно, сыро, зябнут мокрые ноги — вода уже не выбирает русел, сочится по всему склону. Уйти бы домой, сладко заснуть в тепле, да вдруг тогда и случится редкое зрелище, торжество весны — ледоход.
Подходит Федор. Левой рукой он поддерживает раненую правую, чуть качает ее, словно баюкает. Шинель его накинута на плечи, гимнастерка под ней мокрая, черная.
— На-ко…— говорит он Николаю, протягивая кисет— красивый, вышитый, полученный в посылке еще на фронте, Николай ловко свертывает цигарку, лижет газетный квадратик красным, в огне костра, языком.
Федор сунул цигарку в угол перекошенного болью рта, тупо смотрит в огонь, все качает раненую руку и вдруг нацеливает острый взгляд на Егора.
— В шесть чтоб на наряде был,— говорит он грубо.
— А то не знаю,— отвечает равнодушно Егор.— Чалого дашь, на этой, хромой, не поеду.
— С Николкой делите,— так же грубо говорит Федор.— Мне чтоб утром справные были.
Прикурив, он уходит. Цигарка его вспыхивает неподалеку. Мы знаем, что он под навесом кузницы, и знаем, кто с ним. На всю деревню один жених да одна невеста. Остальные — женихи на войне, невесты на лесоповале.
От цигарки Федора летят по ветру искры. Следом за ними иногда прилетает смех, звонкий и счастливый. Боль не отпускает Федора ни на минуту, лишает сна и покоя; днем он остервенело работает, носится по деревне, бригадирствует, по ночам же скрипит зубами, зажимает стоны подушкой… А Весна и Любовь позвали его, и он с серым, перекошенным лицом пошел встречь, в сырую темноту, и сеет теперь искры, качает исковерканную руку и все равно находит слова, что заставляют девушку счастливо смеяться. Значит, есть в человеке что-то сильнее, чем боль и страдание.
Курит он почти непрерывно, стараясь, видать, никотиновым дурманом заглушить боль, и снова подходит к костру.
— Как там? — спрашивает он, кивая в сторону деревни.
— Мамка нам, чай, пятого рожает. Дело привычное,— спокойно говорит Николай и напряженно долго смотрит на пляшущий в окнах свет.— И то, поторопилась, мне днями четырнадцатые именины будут.
— Родить не погодишь,— философски замечает Федор.— Эй, экуированный! — кричит он, хотя Славка стоит рядом. Кажется, он уже оглох от страдания.— Навоз возить пойдешь? Днем-то. Машку дам, кобылу, сми-ирная.
— А запряжешь? — сдерживая радость, «солидно» спрашивает Славка.
— Скажу Кириллу. Ты бы мальцов-то гнал,— говорит он Николаю — Зашибет кого, смотри…
Майская ночь уже кончается. А может, это дождь наделал в ночном покрове дырок? Мутный свет потек, с трудом растворяя чернильную темноту; завиднелись тяжелые силуэты домов на взгорке, гребенка елового леса за деревней и вспушенный вал ивовых кустов на берегу. Уже неясно сереет светлое пальто учителки Наталии Павловны. С каждой минутой глаза видят все больше. Вот угадалась зимняя дорога через реку, чернеют дырки прорубей и елочки, воткнутые для приметы рядом. Вот нарисовались окна на темных от дождя стенах, порозовел свет огня там, где напряженно мечется он в ожидании нового человека. Стал виден ток воды между льдом и берегом, извилины трещин и заледенелые колеи, проложенные зимой самодельными лыжами Николая. Проявились черные бани на фоне бурого склона и тугие, пульсирующие вены ручьев.
Дождь перестал. Из холодного леса сочится туман, жмется к домам, никак не решится лечь в ледяную реку. Костер уже не так ярок. Мокрый воздух чуть слышно шипит, обжигаясь пламенем. Хочется спать. Все липнут к теплу, молчат, вздремывают и испуганно вскидываются. Лед стоит.
В деревне один за другим кричат петухи.
— Горлопаны,— лениво говорит Егор.
— И как эта механика у них устроена? — Николай задумчиво смотрит в деревню.— Узнать бы…
— Ладно, робя, я пошел.— Егор встает.— Мне, никак, на работу. Вы, ежели что, из пушки пальните. Может, разбужуся.
Пушка стоит в стороне — железная, заглушенная с одного конца труба на тележных колесах. Тут конструкция простая — в трубе вода, в дуле деревянная пробка. Конец в костер и… Бабахнет славно, проверено. Сколько раз уже салютовали мы победам наших солдат на фронте.
Егор уходит. И Федора с учителкой уже нет. Бесприютный ветер крутится вокруг нас, холодит спины, заворачивает дым, от которого сами собой бегут слезы, оставляя белые полосы на грязных щеках.
— Катька! Ты бы это… узнала. …….
Катька пожимает плечами и идет вверх.
В домах уже затапливают печи. В рубахе из домотканого холста, выбеленного на едком мартовском снегу, босиком, с разметанными волосами, бежит по снегу баба, не сберегшая у себя огонь и занявшая его у соседки. Есть что-то от сказочной ведьмы в белой тени в рассветных сумерках. Малиновая головня в самоварных щипцах сеет искры, оставляет длинный голубой шлейф дыма…
Катька появляется на верху высокого берега и машет руками.
А мы не знаем, куда смотреть.
На другом берегу бежит к реке человек и тоже машет руками.
— Аа-а-а-а! …а-а-а-а! — доносится с того берега.
— Началося! Началося! — истошно кричит здесь Катька.
— Что тогда орать? Тут без нас управятся,— Николай с тревогой смотрит на тот берег.
Человек добегает до воды и кидается в сторону. Мы понимаем его маневр, там лежат доски от летнего перевоза.
— Видать, спешная естафета,— говорит Николай.— Может, Гитлера в плен взяли?
Человек бегом тащит доску.
— Надо нам тут переправу изладить.— Николай идет к лодкам, осенью поднятым на бугор. Мы идем за ним, пряча в карманы руки, и все оглядываемся, словно вот-вот должно произойти что-то, чему мы непременно должны быть свидетелями. Человек, пружиня и балансируя, перескакивает на лед и бежит, размахивая над головой руками.
— …Да-а-а! …да-а-а!
Мы окружаем самую легкую лодку, цепляемся, чтобы поднять ее, и… застываем.
Дорога на льду выгибается дугой, будто кто-то невидимый натягивает тугую тетиву лука. Мы еще не понимаем, что происходит, просто смотрим, как завороженные, и вдруг тетива лопается с глухим звоном, черные молнии летят во все стороны, крупная дрожь сотрясает напружиненный мускул реки, а за спиной бегущего человека с шипящим шелестом лезет вверх льдина.
— Пошел! — восторженно кричит Славка и бежит к пушке.
— Погоди палить,— властно говорит Николай.— Кузьма без большого дела в такую пору не побежит.
Мы узнаём кривого сельсоветчика Кузьму. Он уже не машет руками и не кричит. Течение сносит его; суетливо перебирая ногами, он бежит к нам наискосок, смешно подпрыгивает, словно танцует дикую пляску. Льдины качаются под грузным бегом, но он упрямо движется вперед, и мы уже слышим свистящее дыхание сквозь шум и треск ледохода.
Лед раздвинулся, лезет на берег, с сухим звоном осыпается ледяное стекло, топорщатся и опрокидываются льдины — в гармонию мира ворвался великий хаос и торжествует, звеня и ухая.
В нас бурлит восторг, но рядом в смертельной беде человек… Наконец Кузьма прыгает на мокрую, сочащуюся землю.
— Победа! — со свистом выдыхает он.— Людей зовите… Победа! Конец войне!
Мы бежим в гору, неосознанно, словно в беспамятстве, крича, а встречь нам пронзительно, тонко кричит народившийся человек:
— А-а-а-а!
