По одну руку — небольшая словарная картотека, начатая по просьбе редакции ребятами из нашего диалог-клуба: молодежный жаргон… По другую — книги молодого писателя из Оренбурга Петра Краснова — «Сашкино поле», «День тревог», «По причине души», «Высокие жаворонки», «Родное». Вот зти два уровня словотворчества мы и решили столкнуть, отвечая на читательские пожелания поразмышлять о стремительно надвигающемся засилии сленговых речений…
Петр Краснов как писатель стал известен в конце 70-х. Его первые рассказы поразили не только богатством языка, не только достоверностью героев, не только тревожностью за человека, за общество и, незаметно как-то, за вселенную в общем-то. Меня, например, поразило и навсегда притянуло к красновским героям богатство их внутреннего мира, душевных оттенков.
Вот «Теплынь»… Никита, герой рассказа, «давно уже и понемногу начал понимать, что радость дается не столько от жизни, сколько ее в самом человеке имеется: надо только хотеть, уметь радоваться…» И, свыкшийся с пренебрежением жизни к нему, с все большим отдалением между ним и дочерьми, и женой, которая и с самого начала-то не по любви — по обстоятельствам родной ему стала, Никита вдруг находит отдушину: «Баба все продолжала посмеиваться, щурились смущенно ее светлые серые глаза, смотрели на Никиту с доброй пристальностью и долго, словно глянула она да и забыла отвести их в сторону (такая уж, как он после понял, привычка у нее была, а вернее сказать, особенность). И он тоже засмотрелся, растерявшись, тревожась и поражаясь все больше их теплой, телячьей прямо мягкостью, серой их глубиной…» Случилась оттепель в душе натруженного, уставшего мужика. Но встреча с женщиной, в которой жаждущая душа нашла себе радость, вдруг обернулась не изменой, не разрывом, а лишь новым отношением к собственной жене, тоже жизнью не обласканной. «Может, ты и сама не знаешь, как тебе плохо — одной-то за занавеской вздыхать, думать, одной в постромках тянуть; а я вот чувствую и знаю это, и жалко мне тебя донельзя — не с того конца ты за жизнь взялась. Так тебя, понимаешь, жалко, что слов нету…»
Нет у Никиты слов, чтобы новое состояние души своей описать, но есть у писателя, и он бережно обрисовывает это состояние, и другие, закрепляет все уходящее, к сожалению, уходящее… Тем самым ко все дальним границам переносит сторожевые линии Добра.
Экая новость — жалость открыл, оттенок человеческих отношений, тоже нам,— скажут, возможно, читатели постарше. Но — открытие! — подтверждает наша сленговая картотека. Там эта сторона человеческого общежития не зафиксирована, определенной части молодых не нужно слова, чтобы определить это чувство, поскольку чувства не нужны. Зато есть, например, «туловище», самый осторожный перевод которого с жаргона — «сексуальный партнер»…
Так не уходящее ли пытается вернуть к жизни Петр Краснов своими рассказами и повестями? И пока любит писатель своих героев, умеющих тревожиться, жалеть, любить, чувствовать маету, скорбеть, ощущать в себе заботу о других, пока находит их в нашей жизни,— никто не упрекнет наше поколение в том, что сдали позиции Добра, расшатали его границы, что рванулась сквозь них мутная река… Ведь и сам Петр Николаевич принадлежит еще к тому поколению, представители которого так грязно переосмысливали обычное русское слово «туловище»… Поэтому — не все потеряно!
— Как вы расцениваете современный русский, в частности, городской разговорный язык, Петр Николаевич?
— Чтобы дать ему оценку, нужно прежде, по-моему, разобраться, как и в какой социальной ситуации он формировался. А ситуация эта более чем сложная и противоречивая, драматическая, в чем-то трагическая по своим последствиям. На протяжении всего двадцатого века и особенно последние полвека шел и продолжает идти стремительный отток деревенского населения в города. Едут, во многом вынужденно переселяются на вздыбленную землю новостроек псковские, рязанские, тверские, уральские, сибирские крестьяне, везут с собою и свой язык — и там он попадает, если так можно выразиться, в огромную «лингвистическую мясорубку», куда до нее вавилонской… Языковый отбор, требующий всегда много времени на «обкатку» столь резких, можно сказать, мировоззренческих перемен, попросту не успевает происходить, цельность «привозной» деревенской речи очень быстро утрачивается, расползается в едкой этой среде — как разрушается и цельность старой, тоже веками формировавшейся городской речи. И потому царит у нас сейчас в городах (кроме немногих северных, провинциальных) некая смесь, порой довольно дикая, «французского с нижегородским», языковая полукультура, где рядом с каким-нибудь «энтээровским», еще безликим словечком непримиримо соседствует архаизм,— оба получая от этого насильного соседства какой-то пародийный оттенок: «Нынеча компьютер на базу притартали — огроменный!..» Да, вместе со столь радикалькой ломкой хотя, повторюсь, неминуемо (и чаще всего безвозвратно) происходит и ломка языка. Одна старушка, волею судьбы помотавшаяся по разным нашим городам и весям, так мне и сказала: «Где я только язык свой не ломала: и в Пензе жила, и под Краснодаром, и с казахами соседилась…»
Конечно же, формирование нового городского языка продолжается пока больше за счет грубого усвоения множества иностранных слов и терминов и столь же грубой нивелировки и разложения речевой культуры «растащенной» по городам российской деревни. И продолжается, на мой взгляд, в не очень-то желательном для всех нас направлении: сказывается и все возрастающее отчуждение людей в современном городе, отчуждение, предсказанное еще Марксом и Энгельсом, которому нам пока нечего противопоставить, и гнетущее, все опошляющее и сводящее к примитиву воздействие масскультуры, этого олитературенного, эстрадного, киношного и всякого прочего ширпотреба…
— Какое место, по-вашему, занимает в языке нынешней молодежи жаргон, сленг, какова вообще его природа? Почему он возник и так живуч?
— Слишком большое место, конечно. Жаргон обслуживает всегда, на мой взгляд, очень недалекие и низменные, большей частью, эгоистические, мелкогрупповые интересы и потребности, это самый, пожалуй, низкий уровень общения людей. Он грубо упрощает, до предела обедняет взаимоотношения «человеческих вселенных» (а каждый человек есть ведь и впрямь вселенная — со своим микропорядком и мировоззрением, нравственной высотой и глубиной, с тончайшими психологическими связями) — возьмите хоть тот же уголовный мир, где так ценится умение «по фене ботать»… Жаргон — это вид насилия не только над языком, но и, в первую очередь, над человеком, личностью. Он низводит вселенную и наш человеческий дом, где сосуществуют. и обогащают друг друга сотни языков и культур, к подворотне, непоправимо сужает взгляд человека на мир и на свое место в нем. Я понимаю, жаргонный диапазон довольно широк, от «языков» всяких тайных обществ, бродячих торговцев-офеней прошлого до сленга «металлистов», но в принципе, убежден, они мало чем отличаются друг от друга. Истинному революционеру, например, не нужен примитивно-изощренный набор словесных шифров, какими общались часто и общаются между собой всякие интриганы и заговорщики, ибо он борется ради раскрепощения богатств человеческой личности и культуры, всех возможностей человека и знает, что слово-суррогат практически всегда ведет к суррогату действия. Истинно культурному человеку жаргон, сленг только мешает понимать другого человека, все многообразие людского мира, ставит преграды между людьми.
Мы порой сами не замечаем, как нам навязывается различный жаргон — политический, газетно-бюрократический (всяк уже сейчас понимает, например, что под словами «еще живы пережитки прошлого» подразумевается не что иное, как недостатки и протори нынешних времен, наших). А вот еще пример — и весьма, по-моему, показательный. Уже на протяжении века различные группы и кучки энтузиастов довольно навязчиво проповедуют по всему миру искусственный язык эсперанто, издают десятки журналов на нем, даже проводят свои ежегодные международные конгрессы. Это голый, без своего народа, истории, эстетического и этического содержания, без глубокой необходимости своего появления на свет «гомункулус», выращенный в колбе умозрительности,— для международного, якобы межнационального общения… В отличие от живых, практически бесконечных в своем богатстве и творческом потенциале языков этот конечен, примитивен, несмотря на все ухищрения своих создателей, мертв, являясь лишь механическим, по сути, передатчиком информации, но не носителем духовной энергии народа. Общение на эсперанто, я уверен,— это псевдообщение, отвлекающее от настоящего познания культуры и духа народов, близких и дальних соседей наших по Земле…
С невольным содроганием представляешь, что будет, если народы мало-помалу и впрямь перейдут в своем внешнем и внутреннем общении на этот бездушный, безрадостный функциональный жаргон — это насаждение языковой, а значит, и духовной униформы, от которого до тоталитаризма рукой подать… Могут возразить, что эсперанто, дескать, только вспомогателен и не ставит перед собой таких задач… Не может не ставить, ответил бы я, ибо любая подмена в культуре агрессивна и стремится утвердить себя на костях подменяемого явления, в данном случае национальных языков,— как бы деликатно на первых порах, по малости сил, это ни делалось, в какие бы словечки ни обряжалось: «вспомогательный», «дополняющий»… Эрзац- хлеб никогда и ничем не дополнит, не заменит хлеб настоящий, если последнего в достатке.
Жаргон возникает, когда кому-либо надо выделиться в группу «своих людей», так я понимаю. Сначала появляются, перенимаются у кого-то несколько общих ходовых словечек, чаще из полублатного обихода, по сравнению с которыми обычные слова и выражения кажутся кое-кому «пресными»: ну, а дальше — больше, как водится…
Разговорный язык человека — это ведь его второе лицо, и увлечение жаргоном есть, по сути дела, желание некоторых из молодежи побыстрее выделиться и самоутвердиться — но только путем, каким полегче, поэффективней, без труда, без нелегкого постижения настоящей культуры мысли и слова. За «лидерами» тянутся, стараются и другие, жаргоном хвастают, в нем соревнуются. А в результате эффект получается, как в насмешку, прямо противоположным: вместо того, чтобы выделить и утвердить человека, эти попытки загоняют его в стадо одинаково с ним «ботающих» единоверцев — скучное, скажу вам, зрелище… А наиболее умные, авторитетные «шишкари» в уголовном мире, кстати, чураются, избегают жаргона,
выделяют себя в другую сторону — не приходилось встречать такое?
Бывает и наоборот: те, кто послабее характером, стремятся, подражая, забиться в самую середку себе подобных, «своих», где им кажется уютней, чем на ветру жизни, ее непростых порой вопросов и проблем. Объединяют, конечно, и общие увлечения. Но жаргон, увы, всегда свидетельствует об одном: о бедности общения такого рода. О недостатках воспитания, об элементарной нехватке культуры, социальной и нравственной несамостоятельности.
— Беднеет язык — беднеет душа?
— Скорее, наоборот — душа первична. Но язык — окружающий — очень сильно влияет на развитие, формирование души человека. У нас были и сейчас есть любители поговорить о поголовно «темных массах» российского дореволюционного крестьянства, о захватившем все и вся «мещанстве» городского жизненного уклада русских людей. Утверждения эти, конечно же, огульны, исторически недостоверны и перешли к нам частью из агиток, целью которых была сиюминутная политика, разрыв, а не связь времен; как известно, например, ленинские планы кооперации крестьянства, утверждавшие эту связь, были надолго забыты.
В недрах же нашего народа родилась, развилась и — через летописное наследие, не имеющее себе равных, через «Слово о полку Игореве», бездонный фольклор, через Пушкина, Достоевского, Толстого, Шолохова — проявилась одна из великих культур мира. И считать народ, любой, лишь навозом, на котором произрастают пресловутые цветы искусства,— это, конечно, верх бескультурья. Так что из-за бытовавших долгое время идейных перекосов в подаче нам нашего же исторического прошлого мы даже и представить себе толком не можем сейчас культурный уровень наших предков. А был он весьма не низок — найдите, почитайте книгу «Лад» Василия Белова, книгу Владимира Личутина «Дивись-гора» хотя были уж не ниже массового культурного уровня западноевропейских стран того времени, несмотря на бедность, порой нищету народных «низов»; язык тому лучший свидетель — полистайте, опять же, собранные Владимиром Ивановичем Далем «Пословицы русского народа», их там более тридцати тысяч — и каких!.. Не знает аналогов в мировой литературной практике и его «Толковый словарь живого великорусского языка». Да и революция — это ведь тоже следствие народной духовной культуры, его нравственной энергии.
Я бы не сказал все-таки, что наш сегодняшний разговорный язык не развивается, подпитка его из сохранившихся языковых глубин, из настоящей нашей литературы продолжается; но и приобретений больших не вижу. А в так называемые «годы застоя» заметно прибавилось в разговорах людей некой «махровости», словечек из арсеналов торгашей, официантов и перекупщиков краденного, убогого юмора из «Утренней почты» и прочих хохмаческих телепередач… Наш язык по-своему и очень порой зло обличает наши недостатки. Сами, своим языком обличаем себя, не замечая этого.
— Пытались ли вы использовать в своих произведениях какой-либо жаргон и как это делали?
— Нет, у меня почти нет его — если не считать десятка-другого словесных оборотов и штампов нашей бюрократии в повести «По причине души». Да и убежден, что злоупотреблять жаргоном или даже, допустим, каким-нибудь местным диалектом русского языка профессиональному литератору в своих вещах не надо, не стоит. Достаточно лишь умело показать сравнительно немногие, но характерные образцы его в речи героя, положим, чтобы эффект был таким же, если не большим. Нужна мера, продиктованная художественной необходимостью. Иные же авторы, бойко работающие «по молодежной части», будто подрядились распространять всякий словесный мусор — так порой подумаешь, заглянув хоть в тот же журнал «Юность». Причина такой авторской речевой развязности в большинстве случаев все та же: прикрыть бедность содержания и формы своих сочинений, заодно «набрать очки» у не очень-то требовательной части нашей читательской публики. То, что на том же молодежном жаргоне именуется «дешевкой».
— Что вам помогло сформировать свой литературный язык?
— Во-первых, живая речь нашего оренбургского села Ратчино, откуда родом,— сто восемьдесят лет назад оно целиком переселилось с Рязанщины сюда, в степи Южного Урала, и в неприкосновенности, считай, сохранило рязанский наш диалект, очень богатый, развитый, с великим множеством поговорок и присловий. Бывая на родине, до сих пор открываю их для себя, все новые и новые, одна лучше другой, и не перестаю удивлятьбя точности, сметке блистательной русской, уму народа, развитому куда дальше наших поверхностных представлений о нем. «Невольник не богомольник» — это ведь не только по поводу религиозных проблем, это можно сказать хоть о том же нашем наемном, по сути, сельхозработнике при земле, которого мы лицемерно величали в газетах «хозяином земли»,— как бывший агроном это говорю…
И, конечно же, классика — именно она «ставит» язык (как ставят в консерватории голос певца опытные преподаватели) всякого желающего всерьез учиться литературному делу.
Богатство же, гибкость и красота языка нашей классики — поразительны, и далеко не все просто знают, какое это увлекательное дело — читать ее.
— Что нужно молодежи, чтобы развивать свой язык?
— Думать, чувствовать. Учиться видеть, понимать мир и людей вокруг себя. А хорошая, умная мысль и не скованное эгоизмом чувство всегда найдут себе точное, емкое, красивое слово.
— С какими открытиями в русском языке вы встретились в своей жизни, в работе? Каких ушедших слов вам жалко — унесших с собой что-то важное, чего очень не хватает современному общению?
— Рядовые, на уровне слов и отдельных выражений, «открытия для себя» происходят часто, я о них уже говорил. Главным же открытием всякий раз является сам русский язык, его необыкновенные возможности,— кажется, можно выразить им всё. Он неисчерпаем, как хороший колодец: чем больше берешь, черпаешь из него, тем прозрачнее, чище вода… Если к Пушкину и Некрасову, Чехову и Есенину, Исаковскому и Пришвину привычка была с «незапамятных времен» детства, можно сказать, врожденная, то проза и поэзия Ивана Алексеевича Бунина явились так неожиданно ярко, радостно, в пору юности как раз, что первое время сам не свой ходил, начитаться не мог — глаза не верили, что другой, два десятка лет назад умерший в чужом краю и до поры до времени, считай, забытый у нас человек мог так написать о моем сокровенном, родном…
Жалко же, может, не столько каких-то ушедших слов — в их утрате есть своя печальная закономерность, диктат времен,— сколько той развитой, многосторонней, нравственной культуры речи старых интеллигентов, тоже уходящей, исчезающей быстро. У современной, молодой и уже не очень молодой, подчас скороспелой интеллигенции в ходу, в большой моде сейчас некая напористость, неумение слушать и слышать других, порой даже вульгарность, всякие «американизмы» в речи, взятые напрокат из западных романов отнюдь не первого сорта, вроде «заткнись, милый, ты это уже говорил…» и других, лишь на первый взгляд безобидных грубоватостей, пусть даже и любовных. Но язык, повторюсь, тонко и точно отражает нравственное состояние современного ему общества, и за этой модной безапелляционностью отношений, за поверхностной книжной нахватанностью, гонкой за «голыми», не очень-то отягощенными душевным опытом знаниями стоит очень многое: и легковесное, даже высокомерное порой отношение к результатам своей работы, и деловая, вернее, деляческая бесцеремонность и вседозволенность, и весьма-таки шаткое из всех и драматическое положение нынешней интеллигентской семьи — от шутливого «заткнись» до злобного «заткнись» дорожка гораздо прямее и короче, чем иные из нас думают…
Вопрос «гуманизации знаний», возвращения им нравственного смысла сейчас встал крайне остро, первостепенно: без очеловечивания научно-технического прогресса, с равнодушными специалистами, компетентными в одних «железках» да терминах, мы далеко не уйдем, это должно быть понято сейчас всеми. Но ведь до сих пор не понимают, компетентность таких чаще всего оказывается липовой: те же часы, отведенные в нашей школе литературе и эстетике вообще, катастрофически сокращаются, урезываются— и кем? Да все теми же равнодушными ко всему «дядями-специалистами»…
— Петр Николаевич, многие ребята ориентированы в своем чтении на детскую литературу, подростковую. Закономерно ли такое возрастное деление в литературе?
— Вообще-то в хороших семьях дети, даже и малые, едят то, что сготовлено для всей семьи…
В нашей литературе XIX века если и была литература для младших (вспомним хотя бы рассказы Л. Н. Толстого из «Новой Азбуки»), то весьма немногая. Зато издавались многочисленные книжки и библиотечки для общего, хочу подчеркнуть, семейного чтения. Туда же входили порой народные и авторские сказки; «Коньком-горбунком», «Аленьким цветочком», русскими народными сказками, собранными А. Н. Афанасьевым и другими писателями, зачитывались и дети, и взрослые не брезговали мудрой сказкой, как некоторые сегодняшние «высоколобые» родители, понимали и ценили ее. Некой особой литературы для подростков и юношества не выделяли, считай, не «выделывали», и вовсе не от бедности сил и средств. Через серьезные книги дети с ранних лет входили в большой мир взрослых, в раздумья и тревоги настоящей жизни — обратите внимание, какими вопросами и духовными проблемами занят герой романа Ф. М. Достоевского «Подросток»…
Нынешние «подсюскживания» детям и молодежи, мне кажется, затягивают и без того позднее взросление нашего нового поколения — за исключением сравнительно немногих, по-настоящему хороших книжек, которые, кстати, всегда годятся для чтения и взрослым. Житков, Пришвин, Бианки, Носов, Алан Маршалл, Сетон-Томпсон, Шергин, Соколов-Микитов — есть имена, есть книги… И вопрос не в том, нужна она или не нужна, поскольку она уже существует и делает свое большое дело. Речь о том, какого она качества и направления, насколько верно отражает и творит жизнь. Мне кажется, детская и юношеская литература должна, обязана приблизиться к «взрослой», уйти от чисто развлекательного подчас «чтива»; прорехи в воспитании у нас огромные.
Подстраиваться же под сегодняшний уровень развития, под словарный запас молодежи, убежден, не надо. Вообще, подстраиваться под читателя — для литератора последнее дело: он тогда станет попросту несвободен в своем творческом волеизлиянии — а «невольник не богомольник», это уже сказано.
— Вы упомянули о влиянии на молодежь, на становление и общение ребят масскультуры. В чем конкретно усматриваете это влияние?
— В смещении критериев истины, добра и красоты, и даже — это сегодня уже более чем очевидно — в разрушении этих критериев. Во все большем отчуждении человека от человека, цивилизованном одичании, в конечном счете.
Предлагаю вам сравнить, например, два «культа», имеющих, как у нас говорят, место: Сергея Яковлевича Лемешева и, скажем, Пугачевой. При всей, в обоих случаях, схожести понятия культа и его крайностей, в первую очередь показывающих интеллектуальную несамостоятельность поклонников, я все-таки был бы против того, чтобы ставить ревнивых почитателей той и другой стороны на одну доску. По той простой причине, что диаметрально противоположны, никак не совместимы и «объекты поклонения», и уровни восприятия, музыкальной грамотности поклоняющихся. Сергей Яковлевич Лемешев обладал, кроме голосовых данных, огромной музыкальной и духовной культурой, непревзойденным даром народного, глубинного чувства песни, пения вообще,— немудрено перед этим взлетом души, искренне поклониться ему. Но эта культура приподымает души, зовет с собою ввысь, к совершенству духа, путь указывает, а не подстраивается под сиюминутные прихоти публики, желающей «отдохнуть» от несовершенств жизни, «отключиться»…
Происходящее ныне не только в нашей, но и во всей мировой культуре я (как и мои товарищи, как многие и многие деятели искусств) расцениваю как стратегическое, в буквальном смысле, наступление масскультуры на все без исключения духовные человеческие ценности. Возможно, такая формулировка покажется излишне суровой, жесткой — что ж, я бы рад был ошибиться. Но по всему свету идет массированная «ползучая» подмена выстраданных человеческих понятий прекрасного на дешево-крикливые, пустые, коммерчески выгодные, а то и прямо человеконенавистнические эрзацы. Любовь подменивается пошлыми криками о ней, самолюбованьем, а следом и примитивным сексом, добро — наскоро замаскированным под благодушие эгоизмом и безверием, красота — размалеванными в рекламном стиле вывесками чьей-то «красивой жизни»… Все это рассчитано и обрушено в первую очередь, конечно же, на молодежь, часто еще не научившуюся отделять зерна от плевел, истинное от мнимого.
Излишне, наверное, говорить, как перенимается многими нашими подростками от своих и заемных «звезд» подобный, нередко откровенно рваческий образ жизни — у всех это на глазах. И с какой-то безысходностью порой думаешь, представляешь, скольким же сотням тысяч, миллионам наших ребят изначально и часто навсегда перекрыта тяжелым, как свинец, роком дорога к пониманию музыки Шопена, Чайковского, Рахманинова, Шостаковича, Свиридова, а заурядными детективами и прочим чтивом — к Баратынскому, Гоголю, Бунину, Рубцову…
Конечно же, не все и не всегда увязают, безвольно бредя на эти болотные огни, в «тумане мировой полукультуры», уставившись в ящик телевизора, и не вся наша нынешняя эстрада и кинодельчество бескультурны и однозначно плохи. Но потери тем не менее непозволительно велики… Мы и так слишком долго, слишком расточительно жили резервами народного духа и веры, мы их поистощили, на проценты от светлого будущего уже начали жить — а оно ведь может попросту не наступить, наше будущее. На нас сейчас, если уж на то пошло, глядят глаза великих собирателей нашей земли, от неизвестного певца полка Игорева, Дмитрия Донского до Петра Первого, глаза летописцев, Ломоносова, Пушкина, Достоевского, глаза Ленина, и оплошать в. наше грозное время нельзя, непростительно, преступно.
