СТАРЫЙ ДВОР
Ах, была она рыжая,
как пламя костра!
Ей завидовали подружки.
Обжигались мальчишки
большого двора
и дразнили ее за веснушки.
Я сидел над бумагой и слово ловил
и вмещал его
между синеньких строчек,
и каракули безнадежной любви
прожигали тетрадный листочек.
А когда под таинственный шепот:
«Прочти…»
ей ладонь
четвертушки мои целовали,
как надменно сужались ее зрачки
над моими святыми словами!
И глядела куда-то за дальние крыши,
где темнела листва уходящего лета,
и роняла небрежно, со вздохом,
чуть слышно:
«Не будет ответа…»
ТРЕТИЙ ГЛАЗ
Что осталось за спиной,
от улыбок до ухмылок —
по ночам опять со мной:
дышит и глядит в затылок.
А в затылке древний зрак
легендарный цепенеет —
третий глаз в кромешный мрак
вперился, мечту лелеет:
все, что было, пронеслось
в долгой жизни человека,
тщится разглядеть он сквозь
неподъемлемое веко.
Напрягись и подыми!
Вспять направь свой взор пытливый
и пространство обними
оборотной перспективой.
Ненавидел и любил,
приютил или обидел —
всех, кого я позабыл —
чтобы снова их увидел.
Чтоб при ясном свете дня
года так сорок седьмого
кто-то глянул на меня
исподлобья и сурово.
Кто он, кто он, кто такоз,
пнуть забыв тряпичный мячик,
замер у дровяников
изумленный этот мальчик?
Это сам себе вослед
я глйжу, глазам не веря,
с pacci-оянья в сорок лет
на грядущие потери.
Пух, летящий с тополей,
вспыхнул вдруг на трассе взгляда.,
Мальчик, мальчик, пожалей,
отвернись, глядеть не надо!
Смотрит прошлое на нас
пристально, без уваженья…
Слава богу, третий глаз —
лишь игра воображенья.
* * *
Мы пробежим апрельским парком,
нам этот путь давно знаком,
прочерченный вороньим карком,
синицы робким голоском.
Причала сгнившие подпорки.
Прибрежных камешков гряда.
Ржавеют лодки на пригорке
у разомлевшего пруда.
Так ветви кленов узловаты,
так трясогузочьи следы
запутаны, замысловаты
на влажной кромке близ йоды;
в таких лохматых черных гнездах,
как в черных звездах, небеса, ‘
таким бездонным эхом воздух
пронзают птичьи голоса;
ветвей, пока что полуголых,
так осязаем силуэт —
да будь ты хоть последний олух,
в тебе проклюнется поэт!
Тому подобно, как в июне
синицы первенец, юнец,
скорлупку пеструю проклюнет
и выйдет к миру наконец.
Взъерошенный, как черт, в восторге
и потрясеньи глянет вниз,
младенческого клюва створки
продует, словно кларнетист.
И вдруг такое выдаст, дунет,
такое выкрикнет, нахал,
какое только что придумал
и сам впервые услыхал!
* * *
Мелькают кулачки:
как зло дерутся дети!
Сверкают их значки
на вытертом вельвете.
Им нипочем мороз,
отброшены пальтишки,
без возгласов и слез
сражаются мальчишки…
Ах, сколько детств прошло
и подтвердилось вдосталь,
что драки ремесло
осваивать непросто. —
Как музыкальный слух
и тяга к рисованью,
так и драчливый дух —
он вроде дарованья.
С размаху дать под дых,
в скулу вломить умело!
Но это для иных —
немыслимое дело.
Есть сила и кулак,
не хилы и не хромы,
да, видимо, не так
сцепились хромосомы.
Для этих чудаков,
живущих под запретом,
мир и без кулаков
приятным крашен цветом.
Пора, пора решать,
какие нравы правы,
который поддержать,
в котором больше славы?
Лет этак через сто —
что лучше, в самом деле:
чтобы не смел никто
или чтоб все посмели?
…А эти — молодцы.
На лицах гнев и злоба.
Отважные бойцы.
Умеют драться оба.
