Ревизия с Антоном Семеновичем
«Никто не заставляет делать паровозы из старых ведер или консервы из картофельной шелухи. А я должен сделать не паровоз и не консервы, а настоящего советского человека. Из чего?..»
«…В колонии не оставалось места ни для какого своеволия, ни для каких припадков самодурства».
Комната свиданий. Прозрачные перегородки. Разговоры — с помощью телефона. Обычные житейские новости: здоров, болен, ушел в армию, вышла замуж, купили то-то, ездили туда-то… Рядом, у окошка, где принимаются передачи, идут тоже обычные препирательства.
— Почему торт нельзя передать?
— Так, нельзя.
— У мальчика день рождения, вы поймите!
— Дни рождения будете справлять дома.
— Да вы что, не люди?
— А вы — люди… Потому-то мы, «нелюди», и перевоспитываем вашего сына.
Дни рождения здесь отмечают только открыткой на доске в отрядах: «Дорогой Дима…» и так далее. Здесь — воспитательно-трудовая колония.
Помещения, где живут отряды, не похожи ни на спальни, ни, тем более, на казармы — так много цвета что только на потолке их нет. Идеальные по белизне и аккуратности постели. В красном уголке — газеты, журналы. Подписка неограниченная: «Собеседник» пожалуйста, «Аргументы и факты» — извольте, «Дружба народов» с романом А, Рыбакова зачитана капитально.
В тупике коридора — вольера с зелеными попугаями. Крохотный бассейн — говорят, караси жили; наверно, здесь темновато было. Аквариумы с рыбками. Голуби — и не одна, а три-четыре породы,
А в другой колонии — музей А, С, Макаренко. Душа заходится трепетом от реальных лиц на фотографиях: 3адоров, Карабанов, Голос, Бурун,., И Антон Семенович смотрит из-под очков. Рядом начертана не страстная восторженная проповедь, на которые он был способен в минуты высшего счастья, не злая реплика в адрес чиновников от педагогики, на которые он тоже был горазд, но умная, выверенная, как эталон, мысль: «Человеческая личность продолжала в моем представлении оставаться человеческой личностью со всей ее сложностью, богатсвом и красотой; но мне казалось, что именно потому к ней нужно подходить с более точными измерителям с большей ответственностью и с большей наукой».
…А вот и те, к кому следует «подходить с более точными измерителями». Идут строем по аккуратной дорожке. По команде «смирно» останавливаются, после команды «вольно» продолжают идти дальше. Умные глаза, живые лица, искреннее мальчишечье любопытство. Кому — четырнадцать, кому — восемнадцать. Пацаны и юноши. Кому-то дети, сыночки…
По суду они — воры, насильники, хулиганы. Они отбывают наказание — умиляться нечему, У них имеется весьма симпатичная парадная форма, но чаще они ходят в ватниках. Компот дают только по выходным. Свиданья с родными — раз в два месяца, при хорошем поведении. Режим есть режим. Привыкать трудно. Полгода длится адаптация — тяжелый период: худеют, бледнеют… Но, привыкнув, моментально отъедают мордашки, наливаются румянцем, округляются телом. Режим здоровый, норнальный. Еда без выкрутас, но сытная.
Начинается колония с карантина, где вновь поступивших знакомят с правилами. Какие они приходят,
страшно смотреть: в глазах смятение, подавленность, тоска и злоба… Хорошо, что их там не фотографируют. Фотографии появляются в колонии, когда ребята из нее уходят. Тогда пред очи персонала колонии предстают великолепные джентльмены в брачных костюмах с бабочками, блестящие курсанты в военной форме, потрясающе романтичные геологи, снятые рядом с каким-нибудь экзотическим якутским или чукотским пеньком…
Не будем врать: кто-то из них не пришлет радующего душу портрета. Не будем смягчать: сроки бывают и малые, и большие. Не слукавим: и среди воспитанников есть разные. Один каков пришел — таков и уйдет. Другой будет просить: «Оставьте еще, дайте школу закончить- дома все равно не дадут…» Не скроем: влияние на этих ребят тоже разное. Одному отец пишет: «Что ж ты, сын! А как же мать — ведь мы ноги ей должны целовать с тобой, а мы что делаем?!» Другой, четырежды судимый, наставляет: «Ты, сын, только доживи до зоны… Просись ко мне, я тебе все устрою, все сделаю!»
И все-таки негатив чаще превращается в позитив. Но между этими двумя обличьями — затравленным поначалу видом и реабилитирующим все на свете портретом — стоит срок в колонии. Год и годы.
…Телевизоры, классные доски, которые и киноэкраны, удобно смонтированные открывалки-закрывалки шкафов демонстрируют любые вещи: от простейшего химического опыта и человеческого скелета до ликов мировой классики и астрономических чудес. «Киси-5», электронная машинка, оценивает ответы на обычном школьном уроке.
При всем добром оснащении школы и профтехучилища колонии слово «обычный» следует все-таки выкинуть как лукавое. Здесь нет «обычных» уроков. Нет школярного бузотерства. Нет домашних заданий, которые можно сделать получасом раньше или тремя часами позже, и не знаешь урока — это подножка всему отряду и сбавление баллов в соревновании; выполнение домашних заданий называется самоподготовкой, и тут ни минутой меньше, ни минутой позже — сколько полагается и когда полагается.
Колония называется воспитательно-трудовая. Основная продукция — элекгрошкафы к вертикально-сверлильным станкам с программно-числовым управлением, в отечественном и импортном исполнении. Продукция идет в Италию, ГДР, Алжир, Кампучию — стран в двадцать. За семнадцать лет не было ни одной рекламации, все качественно. Работа сложная, требующая знаний. Макаренко об этом мечтал…
Смущает одно: труд в колониях введен в целях исправления, а план — как на любом предприятии, жесткий: пять миллионов рублей в год. Амнистия прошла — половина воспитанников из колонии выбыли, а план остается тем же. Логика получается сомнительная… Наверно, когда Антон Семенович со своими «ФЭДами» пробивался в финплан, он представлял эту плановость более гибкой и разумной, чтобы не получилось так: чем больше преступников —тем выгоднее государству.
Меры по борьбе с алкоголизмом сказались и на исправительно-трудовом фронте. Меньше стало осужденных. Иные колонии уже свернуты. Ребята, что остались там, поступят вместо ушедших по амнистии в эту колонию, и план будет выполнен.
План — один из рычагов, движущих здешнюю коллективную жизнь. Движут ее и многие другие рычаги.
Главное — чтобы не было застоя. Это один из основных макаренковских принципов, и нынешние офицеры-педагоги кожей его чувствуют. Родительские конференции, праздничный чай в отрядах, лекция, уборка картофеля, поисковая работа для музея — это все движение, жизнь, но вот провели конференцию, выкопали картошку, отрыли музей — и по скучным, пустым взглядам видят воспитатели: надо снова что-то делать. А тут объявляется «умелец», который знает, как стены «под мрамор» отделать. Быстренько добываются материалы и — поехало: в одном отряде уже пошли резать бумагу на квадраты. Обмакивают листы в ведро с типографской краской и клеят, как обои, на стену. Через неделю по всей колонии идет повальная отделочная лихорадка: в одном — бордовые стены, в другом — зеленые, каждый отряд свой вид хочет иметь. На полмесяца теперь затянется, пока все спальни и коридоры не оклеят…
Не только на радость работают стены «под мрамор», не только для праздника готовятся инсценировки — работает коллективная инициатива. А когда уж вовсе пусто — ни праздника впереди, и выдумка исчерпана,— тогда беспощадно, посреди интереснейшего фильма командир поднимает воспитанников и, вопреки всяким их сетованиям, заставляет делать первую попавшуюся работу. И это тоже надо. Лень, расхлябанность, мечтания и разнеженность — здесь не помощники. Строй, подчинение общему порядку, подтянутость, собранность, готовность выполнить любую задачу — без этого нельзя.
«Из этого дурака можно всяких вещей наделать: оглобли, ложки, корыта, лопаты. А он воображает, что он уркаган…»
Его зовут Сережа. Его «личное дело» самое пухлое в колонии. Нарушал форму одежды. Пререкался с администрацией. Отказался выполнять требование персонала. Воспитателю говорил «ты». Демонстративно лежал на полу… Сколько есть прегрешений, он их сполна представил, во всей красе. Прошел три колонии, во всех «трепыхался».
А в этой колонии за полтора месяца стал человек человеком…
Что произошло? Да ничего. Просто совет командиров колонии воспитывался тоже не в пансионе благородных девиц.
Сначала раскусили, что парень здорово обработан в изоляторе. Следственный изолятор для подростков — как тифозный барак. Пока суд да всякий разбор, насидятся парнишки, такого наслушаются. И про «красную зону», где ух какие строгости (то есть настоящий порядок); и угроз всяких — на всю жизнь можно под себя хвостик поджать; и измывательств натерпятся… Только пацан на порог, а ему: «Сойди с ума!» — и начинает тот кривляться, как клоун, плясать, орать благим матом. Уголовники приказывают — страшно пацану. «Сойди с ума» — всего-то значит «переступи порог». Но это еще легкие шуточки…
Прокуроры по делам несовершеннолетних клянутся: «Раздельно держим!» Да нет, по жизни все не так. В следственных изоляторах подростки сидят со взрослыми преступниками иной раз до года, и этапирование вместе. Это настоящая беда — калечат ребят, к уголовной романтике приобщают. Насколько легче без этого бы!.. Сотрудники колоний предлагают больше применять отсрочку исполнения приговора, не брать под арест, кроме исключительных случаев, миновать как-то следственные изоляторы.
…Вот он такой и попал. Да еще не запуганный или подавленный, а вдохновленный: по душе ему тюремная романтика пришлась. Вся уголовная терминология и философия на языке: «активисты», «черти», «воры», «воровайки»… И характер сильный, уверенный в себе парень — таких трудно ломать.
«Все-таки личность,— сказал бы Макаренко,— есть за что взяться». Взялся за него сперва начальник отряда Начал объяснять, что это чужое, наносное в нем лезет. Но не так-то просто через скорлупки и кожурки до орешка добраться… После очередной лежки на полу не стал больше церемониться — отдал на суд командиров колонии. Там разговор короткий: «Ты отчаянный? Ну, и мы не робкого десятка».
Макаренко так писал о таких ребятах: «Среди еще чуждых мне угрюмо настороженных лиц я все больше и больше вижу детей, жизнь которых тащится по чужим линиям. Это обыкновенная в старом мире вещь — так называемая подневольная жизнь… Много… красивых и не очень красивых мальчиков, которым не посчастливилось иметь собственную линию».
Примерно это самое втолковывали Сереже. И вдолбили-таки, что он сам себе голова.
Теперь у Сергея пойди-выпроси его коронную фразу: «Вы рисуетесь перед погонами!..» Матери сказал: «Не приезжай — далеко, накладно. Сам приеду раньше срока, и все в порядке».
В другой колонии замполит рассказывал. Было у них такое чудо-юдо: чем больше нарядов — тем больше герой. Специально парень бравировал наказаниями. Что с ним делать? Только глупые и умильные деятельницы от педологии, так досаждавшие Антону Семеновичу, могли воображать подобного «орешка» пасхальным мальчиком на пасторальной полянке, мечтательно представляющим свое лучезарное будущее… А его надо ломать, переламывать, иначе он деморализует всю колонию.
Нашлось, «за что взяться»… Парень был отличный вратарь, и тут-то ему и сказали: «Два месяца наряда!» Он обалдел: такого срока даже в режимном распорядке нет… «Два месяца на футбольное поле не будешь выходить»,— разъяснили ему. И весь его дурацкий «героизм» кончился… На любви к футболу и «сломали».
«Всякая мера взыскания только тогда производит полезное действие, когда она выталкивает человека из общих рядов и поддерживается несомненным приговором общественного мнения». Может быть, не с такой страстью, как макаренковские командиры, действуют сегодняшние председатели отрядов в колонии. Но они влияют и воспитывают, и актив все равно силен — нет ничего сильнее и надежнее его.
Еще пример. Один офицер вспоминал случай из собственной практики. Были его воспитанники на сельхозработах. Машина за ними не пришла. Как быть?
Ждать ее неизвестно сколько или идти пешком? Так он их и спросил- как? Решили идти. Их сорок, он один. Выстроились в колонну, пошли. И дошли без приключений.
Разве что одна мелочь случилась. Мимо села проходили, а один говорит:
— Разрешите зайти — дом мой тут.
— У ребят спроси.
Кончилось тем, что зайти не зашел, а в окошко, как ребята разрешили, заглянул и рукой помахал.
Все случаи не предусмотришь. Но коллектив, если он есть, будет силен прежде всего ответственностью.
«Они были обыкновенными детьми, поставленными судьбой в невероятно глупую обстановку».
В карантине — четверо новеньких. Спрашиваем одного:
— Как тебя зовут?
— Юра…
— За что получил срок?
— Ер… ед…— бормочется что-то.
— Обед? Какой обед?..
— Не обед, мопед спёр…— произносит более внятно.
— Как ты влез-то на него, такой махонький? Сколько лет тебе, а?
— Четырнадцать…
«Мопед спер» — и все тебе… Но такой уж он маленький, что естественное желание пожалеть восстает во мне против всех его возможных обид.
Статный майор хмыкает:
— Таких не обижают… Они потом еще наглеют от общего внимания, через полгода он сам задираться будет… Мопед украл, значит?.. Ремня бы тебе хорошего, а не два года!
И я отчетливо понимаю, насколько искренне желание этого взрослого человека: вместо того чтобы воспитывать его два года — врезать по-отцовски по тому месту, через которое, как говорил Ahtqh Семенович, испокон веков входило в ребенка воспитание…
Но то, что должен сделать только отец, часто некому сделать. Как много занятых мам… Как мало отцовского подспорья…
Есть три закономерности в определителе поставщиков колонистского контингента:
город поставляет больше, чем село;
разведенные семьи — больше, чем неразведенные;
и слишком много бед идет от матерей, которые топят свое бабье горе в вине…
Сейчас в колониях — белоснежные простыни. А есть тдети, которые их просто никогда не видели. Грязь, от которой хотелось убежать; гам, которого хотелось не слышать вместо ласкового слова, обращенного к сыну,— откровения уличных проповедников… Вот это всё они видели и слышали. О таких родителях Макаренко говорил: «Если вы желаете родить гражданина и обойтись без родительской любви, предупредите общество о том, что вы желаете сделать такую гадость. Люди, воспитанные без родительской любви, это искалеченные люди». Как ждут иные ребята в колониях свиданья с мамой, редкого свиданья, а она не едет…
К какой-то части воспитанников нельзя даже применить стандартное здесь слово «перевоспитание» — просто воспитание. Их учат здороваться, заправлять постели по утрам, чистить зубы. И эти мальчишки, как макаренковский Тоська, изо всех сил тянутся к стройным, красивым, образованным подполковникам, майорам, лейтенантам. Поверьте на слово, если нельзя проверить: не так уж и мало — умниц, интеллигентов, «аристократов» от педагогики — тех, кто с академией, истинных макаренковца. И, что важнее всего,— не растерявших способности отцовского и братского чувства, от искреннего сожаления о судьбе пацана до суровой требовательности во имя его же.
Когда мы в «Уральском следопыте» несколько лет назад опубликовали «Цвет репейника» — серию материалов о причинах детской преступности, там приводились слова одного мальчишки из неблагополучной семьи: «Какой там техникум, с такими родителями разве поступишь… В ПТУ пойду. А потом в техникум поступлю. И в институте буду учиться. Все равно пробьюсь!..» Увы, далеко не каждый подросток вырастает с таким зрелым сознанием и волей. Чаще их, как щепку по воде, несет по жизни, не хватает силенок ей противостоять.
У Макаренко был классовый враг. Очертания нашел «врага» размыты, но более масштабны и устрашающи из-за неучтенности, из-за плохой видимости порока, скрытого в интимности семьи. Макаренко имел дело с БЕСПРИЗОРНОСТЬЮ. Мы имеем дело с БЕЗНАДЗОРНОСТЬЮ.
Его зовут Саша. Редкий случай: передо мной сидят сразу два председателя совета колонии. Второй мальчик «принимает дела», потому что Саша вот-вот уйдет домой.
— Чем будешь заниматься?
— В поселок вернусь. Трактористом буду работать.
— Скажи, пожалуйста, за что отбыл срок?
— На станции в вагоны залезали. С машин там., снимали… части.
— Вот дадут тебе трактор, а он раскурочен. Не обидно будет?
— Тогда я об этом не думал…
— А с чего все началось, не вспомнишь? Не с первого же раза в вагон залез?
— Помню. Стекла из светофоров вытаскивали
— Об аварии тоже не думал?
— Не-е… Пацаном был.
— Кто научил?
— Да кто… Так… болтались, делать нечего было. Из старших пацанов кто-то и повел.
Старших поставляет в колонию улица, младших семья. Сколько их болтаются… Сперва озорничают, потом воруют, потом все равно попадаются. Мопед сопрут, судьбой расплачиваются. Правильно говорят офицеры-педагоги в колониях. «Ремня бы им хорошего, а мы сроки… Но о ремне поздно вспоминать, когда он уже вор, когда ему говоришь «не укради», а пока говоришь — он уже со стола что-нибудь спер…»
Когда-то пацан впервые подобрал на улице оброневный кем-то ключ, и не было еще у него связки, где навешано полсотни; когда-то он впервые пропадал ночи неизвестно где; когда-то, робко веря в свое маленькое мальчишечье счастье, попросил купить или хотя бы напрокат взять мопед… Где были родительские глаза, уши, сердце?
Психологи считают, что поведение людей зависит от того, как к ним относятся. Социологи говорят: «Все модели преступного поведения — это цена общественых просчетов».
У 90 процентов детей Макаренко не было родителей. У 90 процентов ребят в сегодняшних колониях они есть. Разве не прав Антон Семенович: «О каком можно говорить воспитании, если сын или дочь встают и ложатся когда вздумается или придется, если по вечерам они «гуляют» неизвестно где или ночуют у «подруги» или «у товарища», адрес которых и семейная обстановка просто не известны. …Налицо такая бытовая неряшливость… что говорить о каком-нибудь воспитании просто невозможно — здесь все случайно и бестолково, все безответственно».
И взваливший на себя родительские обязанности в отношении сотен ребят, разве не имеет он права на упрек многим сегодняшним коллегам своим, умывающим руки от ребячьих проблем: «Почему у нас нет отдела контроля, который мог бы сказать разным педагогическим портам: «У вас, голубчик, девяносто процентов брака. У вас получилась не коммунистическая личность, а прямая дрянь, пьянчужка, лежебок и шкурник. Уплатите, будьте добры, из вашего жалованья».
Беспризорники двадцатых годов не знали хорошей жизни. А наши дети знают. Даже самые «неблагополучные» видят в ней хорошие примеры. Но, видно, плохо мы им помогаем. Где эти клубы моряков, летчиков, мотоциклистов, конного спорта, которые привлекают мальчишек — их ничтожно мало. Кружков во Дворцах культуры и пионеров — мало. Спортивных секций и площадок — мало, дворовых клубов — мало…
Надо подумать и о другом. Даже если и оздоровеет наша школа, пионерская организация, освободятся от формализма, повернутся лицом к школьнику и его внутреннему миру — стоит помнить: профессия учителя и вожатого стала массовой, нельзя требовать от каждого самопожертвования. Значит, надо особенно дорожить энтузиастами, добровольцами, открывать им поле деятельности, давать волю инициативе — пусть охватывают как можно больше ребят.
Психологи в колониях говорят: вопрос, как ты дошел до преступления, — для подростка самый тяжелый. Макаренко вообще перечеркивал прошлое малолетнего преступника — знать не хотел, бумаг его не читал и вообще просил не присылать. Но он сам бы возразил против того, чтобы считать свою систему догмой. Тогда было другое время, другие мотивы.
Вопреки Макаренко, в развитие системы Макаренко нам сегодня надо знать — почему мальчишка, юноша воровал, совершил преступление? Только взрослые крадут из расчета или чистой корысти. Подростки крадут по разным причинам — из подражательства, глупости, бравады, зависти, пьяной одурелости, даже из-за голода. Мотивы, обстоятельства, несмотря на кажущуюся типичность, неодинаковы и непредсказуемы.
…Может быть, вообще нет такого явления: вор — среди детей? Есть те, кто толкает, пособничает, попустительствует, создает условия, прикрывает. Может быть, промахи, ошибки, корысть, лень, трусость, равнодушие сразу нескольких сторонних людей реализуются в это понятие? Один не схватил за руку, другой отвернулся — сделал вид, что не видит, третий заступился…
Вот почти исчезла же классическая «профессия» — карманник. Зато сколько идут сейчас по 89-й статье… Крадут конфеты, коньяк, сигареты, торты. Велик искус залезть в неохраняемый склад, магазин. А мы не виноваты тут? На ставке сторожа, на сигнализации экономим и сами провоцируем — нате, доступно.
Два аспекта «почему» торчат в голове одним больным вопросом. Почему с таким трудом обычно добываются доказательства, уличающие чиновных жуликов, казнокрадов, «должностных» воров? Почему у них всегда находится много заступников? И почему с такой легкостью «упекается» пацан за украденный мопед? Школа рада от него избавиться, комиссия по делам несовершеннолетних — скикнуть с рук… Почему у этого пацана нет защитников и заступников, особенно если он из неблагополучной семьи? Против него — все. А за него?.. Только система Макаренко?.. И за него, и за того парня, которому уже и вовсе, вроде, верить нельзя…
Еще одно интервью в карантине.
— …За что попал?
— Золото крал.
— Где крал?
— А везде…
— В магазинах, по квартирам?
— Ну…
— Зачем тебе золото?
— Сгодилось бы!
С таким будет сложно. У него уже и подельники есть — золото сбывать надо. Этот — из тех, кого не воспитывать, а ломать придется: у него душа искалечена, трудный ремонт предстоит.
Как сказал один из руководителей колонии: «Если бы с ним подружился парень, побывавший в Афганистане… Там другие мерила, другие ценности. Жаль, что армия нами брезгует — такое шефство нам ой как нужно!»
Но ведь и этот «золотодобытчик» с чего-то начинал. Что сказалось: ложный лидер-авторитет, выход энергии, безделье, гены? Романтизм Монте-Кристо или авантюризм Остапа Бендера?.. Загадки человеческого «я»… Не было никого, кто бы предупредил: «Эти черты характера в себе задави. Они тебя подведут». Одна надежда, что найдется кто-то, кто объяснит: «Вот этот момент был для тебя роковой — тут ты сломался».
«Причина — руководительница разума»,— сказал великий педагог Ян Каменский. Нам надо научиться разгадывать секреты поступков подростка. И объяснять их: самих — себе. И чем раньше, тем лучше.
«Половая проблема… желает оставаться все-таки половой проблемой, а не проблемой клюквенного киселя или абрикосового варенья».
Его зовут Слава. Он здесь — по 117-й, групповое изнасилование.
— Расскажи, как это с тобой случилось.
— Праздник встречали. Танцевали. Девчонки с нами были…
— Вино пили?
— Выпили, и в подвале пили. А?.. Да никто их не тянул, они сами с нами пошли. Не-е, и потом все с согласия было… Это мать к одной пристала уж после — что да как. Ну, мы и загремели, все пятеро…
— По восемь лет?
— По восемь.
Сорок лет на пятерых — за один «праздник». Пострадавшие уже, наверно, давно замужем. Интересно, вспоминают ли они этих пятерых, что с «их согласия» просидят в колонии свою молодость?..
Не бойтесь, я не буду оправдывать преступников. «Культура любовного переживания не возможна без тормозов,— писал Макаренко.— Половое воспитание и должно заключаться в воспитании того интимного уважения к вопросам пола, которое называется целомудрием. Уменье владеть своим чувством, воображением, возникающими океланиями — это важнейшее умение, общественное значение которого недостаточно оценено».
Одно волнует: откуда у подростков взяться целомудрию, если девочки сами просятся в подвал? Если они пьют, бьют друг друга, шляются по ночам? А мамы спохватываются, только заметив у дочери неладное, и тогда только спасают свою и ее честь, сажая сразу пятерых за решетку?
Опыт воспитательно-трудовых колоний свидетельствует: если с ворами работать сложно, то насильники (без патологии — она редка) — нормальные мальчишки, легко поддающиеся педагогическому воздействию. В страшном определении «групповое изнасилование», на которое закон взирает особо строгими очами, есть большая слабина: они, 14—15—16-летние подростки, досмерти боятся того, что делают, и в кучу сбиваются от страха и смущения. Мотив часто один — любопытство. Происходит, так сказать, естественно-физиологическая осечка, к которой приводят алкоголь, праздность, дурацкая бравада.
И, добавим к этому (немыслимое, противоестественное, не учтенное пока законом, но сплошь и рядом встречающееся именно в сегодняшней жизни),— девичье «согласие», которое никак не согласуется с терминологией 117-й статьи: угроза, насилие, умысел…
Явление это столь страшное и безобразное, что уже появилась почва для шантажа. При возбуждении одного такого дела против восьми подростков, имевших несчастье быть в компании с пьяной, неопрятной, но юной особой, семья «потерпевшей» предложила родителям обвиняемых в складчину заплатить огромную сумму денег; взамен брат этой дрянной девчонки обещал изменить ее показания и забрать заявление-
Феномен женского падения — одна из причин, приведших в колонию многих подростков.
За большим процентом воспитанников стоит пьянство матерей, безотцовщина, разводы.
С каждым годом увеличивается число подростков, попавших сюда по вине «согласных» девиц.
Нельзя не сказать и о том, что одна четвертая часть всех воспитанников — те, кто, по кодексу соцстран, например, считаются людьми с пониженной вменяемостью: психопаты (в медицинском, а не в ругательном понятии) и умственно отсталые. У олигофренов не только пониженная вменяемость, но и замедленное восприятие. Ритм, режим, напряженный труд, команды, постоянное «есть!» — им не под силу. Хоть педологи и упрекали Макаренко в «милитаризации», но только подтянутость и собранность исправляют— не расхлябанность. И если бы у Макаренко был такой процент умственно отсталых детей, он не взялся бы за свой социальный эксперимент. Он имел дело с живыми сообразительными детьми, а тут нужны лечебницы и интернаты, щадящий режим лесных школ.
Причина одна — материнские грехи… Один из аспектов женского падения.
Закон есть закон. Но если не учитывать эти грозные симптомы, половина нашего мужского населения может оказаться на общем или строгом режиме…
…В колонии была космонавт Светлана Савицкая. Не знаю, о чем она говорила с воспитанниками. Но я прекрасно помню одно интервью по телевидению, сразу после ее полета в космос. Вопрос был такой: «Что вы больше всего цените в женщине?» Конечно, можно было ответить: доброту, нежность, слабость, красоту… Но Савицкая перечислила главные человеческие качества: «Я ценю в женщине порядочность, искренность, честность и верность».
Как бы хотелось, чтобы она сказала ребятам именно эти слова! Чтобы не рвались они сломя голову за первой попавшейся яркой бабочкой… Нынче все девчонки яркие, призывно красивые. А получается иногда: знал бы, чем обернется,— за десять верст обошел бы иную куклу…
«Я с отвращением и злостью думал о педагогической науке: «Сколько тысяч лет она существует! Какие имена, какие блестящие мысли… Сколько книг, сколько бумаги, сколько славы!» А в то же время пустое место, ничего нет, с одним хулиганом нельзя управиться, нет ни метода, ни инструмента, ни логики, просто ничего нет…»
Антон Семенович называл перевоспитание «ремонтом». Кара и «ремонт», наказание и лечение — разные вещи. Трудность работы как раз в этом сочетании и заключена.
У Макаренко из колонии не бегали. Не худая была рядом с ним жизнь. Да и некуда было: ни кола, ни двора, ни отца, ни матери. Нынче открой ворота — разбегутся… У каждого есть дом, и какой бы он ни был — хороший, плохой,— а человек не лист на ветру: и к маме тянет, хотя она даже кормить забывала, и друзья там остались, и даже в самой паршивой мальчишечьей жизни всегда есть кто-то, кто сказал ласковое слово… Поэтому и нельзя без нынешней системы запрещений, ограничений, подчинения.
Но один из секретов Макаренко состоял в том, что он не отдалял своих подопечных от нормальной жизни, а приближал к ней, не отдалял от норм общения, а прививал их. «Мистерия» труда, душевные посиделки по вечерам при свете коптилки, концерты для хуторян, купанье — все это расцвечивало однообразное и размеренное существование коллектива, сохраняло пульс и краски живого мира. Вспомните хотя бы его «принцев»-горнистов: «Внизу на дороге дежурят верхом одетые в красные трусы и рубашки Синенький и Зайченко. За плечами у них рюзвеваются белые полуплащи с красной звездой, огоромные кроличьим мехом. Трубы повешены через плечо на атласной ленте».
У Антона Семеновича жизнь была полнее и бога? Он даже ложу оплачивал в театре для колонистов…
Нынешние педагоги вынуждены считаться со множеством запретов, порой не объяснимых. Мне, например, показалось диким ограничение на молоко: его дают только ослабленным, по предписанию врача. Запросто, оказывается, можно прикрыть все уголки живой природы — все эти попугайчики и золотые рыбки живут только потому что кто-то в случае чего согласился взять на себя разносные окрики. Нельзя делиться передачей… Боязнь внедрения уголовных привычек (пойдет вымогательство наряды и т. д.) пересилило естественную потребность человека поделиться с другим и напрочь вышвырнуло воспитательную ценность этого благородного порыва.
Специализировали колонию — собрали только воров. Очевидно, вверху решили, что легче будет работать, методика одна. А пока работает методика воров — они такого набираются друг от друга… Поистине прав Антон Степанович: «С вершин олимпийских кабинетов не различают никаких деталей работы… А в самом кабинете стоит модель абстрактного ребенка».
Я знаю случаи, когда офицеры возили ребят в музеи,— втихаря, потому что это большое нарушение, такое же, как и купанье, если рядом река…
И праздничный чай в отрядах, и спектакли, и отделка стен «под мрамор», и обилие цветов — как без этого, в общем-то, по инструкции «недозволенного», жить? «Человек не может жить на свете, если у него нет ничего радостного,— писал Макаренко.— Нужно организовать саму радость, вызвать ее к жизни и поставить как реальность. Ведь это — ребята, не взрослые. Им нужна радость для глаз, для души, им надо на чем-то отойти. Без этого ребячья душа совсем омертвеет…
Раньше были у колоний названия: имени Горького, Дзержинского, Матросова… Когда, по какой инструкции их отменили? Разве обиделись бы на это Александр Матросов, или Януш Корчак, или Юрий Смирнов — тем более что высоко-трагедийные финалы их судеб могли бы перевернуть сознание многих воспитанников, заставили бы задуматься, возвысили душу… Почему, к примеру, Корчак пошел за своими детьми в крематорий?
Какой документ санкционировал эту безликость и изъял мощное воспитательное средство — приобщение к великому жизненному примеру?
Кара и ремонт… Кара есть. Еще Януш Корчак говорил: «Хотите наказать ребенка — посадите его на некоторое время на стул», то есть оставьте ему едва обозримом пространство. Это едва .обозримое пространство уже и есть кара. Но ремонт души, характера подростка и юноши без полноты жизни невозможен. И здесь вступают в противоречие строгие инструкции и практика работы.
Почему?.. Да потому что инструкциями — хоть разрешающими, хоть запрещающими — не создать педагогику.Тем более такую… (Назовем ее не столь ведомственно: «исправительно-трудовая», а, скажем, «ремонтная» педагогика.) Ее до сих пор нет. Есть богатейшая практика, есть база, успехи — а теории и методики нет…
Единственный учебник «Основы исправления и перевоспитания…» Башкатова и Фицулы вышел в 1984 году. Заметьте: только ОСНОВЫ… Между тем в ФРГ издав 20-томник трудов по специфике А. С. Макаренко. Между тем мне показывали сборник 1909 года — «Труды VII съезда» работников детских исправительных заведений. Семь съездов уже точно по этим вопросам были в России!.. А в 1898 году выходила книга Л. X. Сабинина «Преступные дети и исправительные заведения».
В дореволюционной России уже был накоплен опыт «ремонтной» педагогике, наверняка еще до Макаренко разработан человеческий фактор. А он ввел социальный фактор, и сразу после революции прибавил к отечественному свой опыт, аналогов которому в мире нет.
И при всем при том мы, спустя шесть десятков лет, не имеем ни теории, ни педагогики, ни учебников, ни литературы, ни соответствующих профилю кадров…
…Хотя ближайшие к колониям пединституты распределяют туда своих выпускников, что бы открыть хоть маленькое отделение и ввести практику студентов для этого специфического профиля?
„.Хотя есть прекрасный опыт Армении, где колонии для несовершеннолетних находятся под неусыпным и пристальным вниманием Академии педнаук, советских и партийных органов, комсомола и многих других ведомств,— но что мы знаем об этом опыте?
Хотя есть два педагогических института в стране —Саратовский и Коломенский, где последователи Макаренко не первый год работают над тем, чтобы объединить усилия Министерства внутренних дел и Министерства просвящения,— но Саратову дали издать только вышеупомянутые «Основы…», а Коломенский институт не может получить «добро» на специальный факультет, где обучались бы только педагоги для колоний.
И, без всякого «хотя», у нас есть система Макаренко, которого чья-то неумная воля поставила апологетом общеобразовательной школы, в качестве классного руководителя и почасовика… Да разве в этом его сила, слава и опыт?!
Точно сказал журналист в одной молодежной газете: Антон Семенович у нас сам сегодня беспризорный…
«Сложены целые штабеля ненавистных для меня идей и предрассудков, слюнотечивое интеллигентское идеальничанье, будничный бесталанный формализм… и умопомрачительное канцелярское невежество».
…Один вышедший из колонии воспитанник как-то признался своему бывшему командиру: «В меня так вошло колонистское «Здравствуйте», что я долгое время не мог отвыкнуть говорить его незнакомым людям».
Они выходят собранными, подтянутыми, воспитанными. Первый удар ждет, когда, придя домой, юноша услышит
за спиной чье-то злобное и пугливое шипенье: «Ублюдок пришел… Зэк!» Хотя никакой он не «зэк», ему несколько лет внушали, что он — воспитанник трудовой колонии. Он еще не может понять, что это — продолжение наказания, что надо пережить — все пройдет, все зависит от него. Он втягивает голову в плечи…
А если еще и в милиции, куда он становится на учет, вместо естественного «Здравствуйте» он слышит грубый крик: «Эй ты… Выйди отсюда, там подождешь!» Это все равно, что выздоравливающего после воспаления легких подставить под жестокий сквозняк… Неужели нельзя встреть, разумеется, без миндальничанья, официально, но и без грубости?
Дальше начинаются мытарства с устройством на работу. Инспекторши, как правило, предложат первую попавшуюся работу. Все звонки администрации солидных заводов и фабрик, где крепкие коллективы, бесполезны — а что им уголовники? А дальше звонков дело не идет.
Зная, какие трудности ждут воспитанника после освождения, руководители колоний стараются перевести его на год-полтора на условные исправительные работы — все-таки под контролем, и работа гарантирована. Но в отношении всех это не удается.
Помыкавшись, разуверившись, забыв все хорошее и обозлившись на весь мир, некоторые попадают обратно. Вот чего не было у Макаренко — чтобы общество само разрушало плоды своих трудов…
Замполит одной из колоний говорил, что еще в 1963—64 годах можно было запросить комсомол о трудоустройстве воспитанника. Сейчас бесполезно даже писать. Комсомол совсем устранился от этого трудного, но благородного и благодарного дела.
А представьте: все эти подростки — на учете в райкоме комсомола. И райком добивается их трудоустройства. Не с администрацией ведет переговоры по телефону — зачем начальству портить благополучную картину, отказали, и все дела,— а идет прямо в бригады: неужто среди рабочих все глухие и черствые, и такие беспомощные, что одного пацана вместе не вытянут?!
«Я исповедую бесконечную, бесшабашную и безоглядную уверенность в неограниченном могуществе воспитательной работы, в особенности в общественных условиях Советского Союза».
«Они плачут, когда другие смеются» — называется книга Кеннета Вудена о несовершеннолетних заключенных Америки. Начинаешь читать ее с изумлением. Подумать только: американские суды рассматривают дела — кроме тех, кто совершил преступление — еще и тех подростков, которые плохо ведут себя: прогуливают уроки, проявляют непослушание, убегают из дома. Эти подростки называются «статусные» преступники, что означает — жизненный статус их свидетельствует о неблагополучии.
Первая мысль: здорово, прямо идеально!.. А потом волосы дыбом встают… Отдан под суд мальчик, который не пришел в школу, потому что у него умерла мать. Подросток сбежал от побоев отчима — осужден он, а не отчим. Детей увозят из школы в наручниках. На них распространяется практика «неопределенных приговоров»: установление срока на усмотрение тюремной администрации, в пределах от 1,5 до 15 лет, определенных судом,— при такой практике творится самый настоящий произвол…
Много лет в Соединенных Штатах ведется борьба за отмену закона о «статусных» преступниках. И все здравые аргументы разбиваются о финансовый шлагбаум… До 300 миллионов долларов в год составляет доход содержателей всевозможных «арестантских» домов, реформаториев, «статусных» приютов.
Ка-кая страна!.. Разумное начало до такой степени обратить в хаос, абсурд, неразбериху, в бизнес… Саму борьбу с преступностью превратить в преступление!
В Америке нет трудовых колоний. Попадая в государственную тюрьму, «порочные», «растленные», «нечестивые» подростки либо постигают уголовные премудрости, либо маются от безделья. «Не хотите ли полить человеко-растение? — Предложил один из «перевоспитуемых» комиссии, посетившей его камеру.— Здесь ужасно скучно».
Нет, эта практика нам не подходит. Как не подходит и система «шоковой» (каторжной) трудотерапии в некоторых европейских странах. Это не наш путь.
Для нас приемлем только один путь — полноценный рабочий день, жизнь в коллективе, возможность продолжать учебу в школе и получить профессию в профтехучилище. То есть все, чем твердо и уже неотъемлемо располагают советские воспитательно-трудовые колонии для несовершеннолетних осужденных.
Нам подходит только система Макаренко — с его проверенным социальным опытом, с его жесткой дисциплиной и добрым участием, каждодневным творчеством и безоговорочной верой в человека.
Вспомните, как он начинал… 1920-й год. Идут бои с Врангелем, атаманы гуляют, разруха. И не с одними голодранцами он имел дело — полно было рецидивистов, уголовников, многочисленных пособников всяких «батьков», малолетних воров; один Карабанов чего стоил — столько натворил, что под расстрел мог бы идти, кабы не возраст…
Макаренко был первый, он был один. Сегодня сотни и тысячи таких, как он. И стыдно нам, как и в двадцатые годы, по сей день не иметь ни теории, ни методики, ни специальной науки.
Нет сегодня Поэмы… Но нет и драмы, и нет трагедии. Есть житейская проза, в которой нужно многое решать. Та проза, в которой, несмотря ни на что, работает уникальный метод Макаренко.
