Вике не было еще и четырнадцати, когда она почувствовала себя взрослой. И внешне как-то вдруг она стала выглядеть, по крайней мере, года на два старше сверстниц. На нее, как на взрослую, стали засматриваться совхозные парни.
Этот неожиданный взлет вскружил Вике голову. Семиклассница, она ударилась в косметику, капризно потребовала от родителей модную одежду и обувь.
Отец Вики, человек по своей натуре спокойный, попробовал урезонить дочь. Но та была непреклонна. Откуда что взялось! Даже ножкой топнула.
— Мне надо итальянские туфли, американские джинсы и финскую куртку. Все. Точка!
Разговор происходил один на один. При матери, горячей и нервной, Вика не рискнула бы так разговаривать, а с отцом, этаким могучим добряком, можно.
— Ну что же, ладно,— вздохнув, молвил папа-добряк.
Он взял дочку за руку, подвел к шкафу, открыл его и из своих костюмных брюк вытащил ремень.
Вика, ни разу в жизни не битая отцом,— от матери-то ей перепадало! — в неподдельном страхе прошептала:
— Ты меня хочешь… ударить?
— Обязательно,— ответил папа и, размахнувшись, от души хлестнул ремнем единственную дочь вдоль спины.
— Больно!..— взвизгнула Вика.
— Неправда,— невозмутимо возразил отец.— Если ты манекен для итальянских туфель, американских джинсов и финской куртки, не должно быть больно,— и он хлестнул дочь еще раз.
От боли она не устояла на ногах.
— Хватит? Все поняла? — спокойным голосом спросил отец, хотя у самого темнело в глазах от жалости к дочери.
Он поднял ее с полу и отнес на диван.
— Полежи. И успокойся. Об этом нашем разговоре никто никогда не узнает,— он помолчал.— И мы с тобой возвращаться к нему не будем. Согласна?
Вика чуть заметно кивнула. Она лежала с открытыми глазами, по лицу бежали слезы.
С тех пор прошло три года. Вике же казалось, что было это давным-давно. Как много успела она пережить за истекшее с того дня время и как сильно изменилась! Взять хотя бы то же ощущение взрослости. Сколько раз оно обновлялось! И вдруг новая волна взрослости, не похожая на предыдущие, и уж теперь-то, наверное, последняя. Нет никакой охоты кого-то подзадоривать, «заводить», но зато возникло неодолимое желание быть нужной, необходимой одному-единственному человеку на всем белом свете! Таким человеком для Вики стал Дима Козырев.
Когда это пришло, Вика и сама толком не знала. То, что она сказала Диме, будто ждала встречи с ним больше года, было лишь полуправдой. Она надеялась и верила: Козырев не устоит и, как другие парни, тоже начнет искать встречи с нею. Тем ее девичье самолюбие было бы вознаграждено. Но и только. А потребность быть нужной Диме, быть рядом с ним появилась позднее. Возможно, она выросла из первой настоящей тревоги, когда Дима уезжал в городскую больницу к отцу, ее школьному учителю, а потом достаточно было одного взгляда, чтобы понять, что там, в больнице, нет никаких перемен к лучшему.
И вот теперь он опять в беде. Еще вчера он ничего не знал, а, оказывается, его собираются судить…
Как ни ждала Вика конца урока, как ни часто поглядывала на свои крохотные, в золоченом корпусе часики, звонок оказался неожиданным. Она вздрогнула и тотчас взглянула на Козырева. Дима сидел, склонившись над столом, и, похоже, вообще не слышал звонка.
Расходились, как всегда, торопливо, будто стремились скорей вырваться из стен школы на уличный простор. Вика опять забежала в раздевалку и надела свою шубку- Поджидавшим девчонкам в коридоре громко сказала:
— Вы идите. Я задержусь. У меня свидание.
Девчонки переглянулись, однако сразу направились к выходу, а Вика застучала каблучками к пятому «Б».
Дима стоял у окна, прислонившись к подоконнику. Вика вошла в класс,’Притворила дверь, потом вынула из кармана фартука ключ, вставила в замочную скважину и повернула на два оборота.
— Откуда у тебя ключ? — недоуменно спросил Дима.
— Из двери вытащила. После пятого урока. Прибежала, смотрю — ключ торчит.
— Зачем? Ведь его искать будут.
— Когда уйдем, я его в двери и оставлю.— Вика озабоченно взглянула Диме в глаза.— Расскажи, что тебе следователь говорила?
Она стояла перед ним встревоженная, готовая понять его и помочь всем, что было в ее силах, и Дима почувствовал это.
— Собственно, рассказывать-то нечего,— нахмурившись, ответил он.— Вихрова, которому я бревна сдал, за пьянство с работы сняли. Ну, и еще следователь сказала, что суд должен меня оправдать.
— Оправдать? Да это же самое главное! — облегченно воскликнула Вика.
Потом они опять сидели за партой, и Дима держал в своих руках ее руки.
— Дим, а что еще говорил тебе отец? Ну, кроме того, что ты должен помочь матери..,
Он встрепенулся.
— Хорошо, что ты спросила. Почему-то считается… неприличным, что ли, напоминать об умершем. Но мне… мне дорого такое напоминание,— Дима помолчал, глядя на Викины руки. Карие глаза его будто стали еще темней, сузились.— Отец уже умирал и говорил чуть слышно, но очень отчетливо. Как вспомню, так мурашки по коже..,.— и произнес шепотом: — «Живи по совести, по правде жизни. Чтобы ни перед кем… не стыдно…»
Оба долго молчали.
— Это похоже… на завещание,— раздумчиво произнесла Вика.
— Завещание и есть… Ты — единственный человек, кому я сказал эти слова. Даже матери не говорил. И на отцовской могиле я дал слово всегда поступать только по правде и совести.
Сказанное прозвучало несколько торжественно, однако именно эта торжественность и убежденность в голосе Димы неожиданно сильно взволновали Вику.
— Дим! Я тоже хочу так,— порывисто произнесла она.— Давай дадим друг другу клятву, чтобы всегда…
— Не надо,— перебил ее Дима.— Клятва, если по-настоящему, это очень серьезно. Но ты же понимаешь, что жить по совести, не просто. Я много думал об этом. И не только думал. Я стараюсь так жить. И уже знаю: тяжело.
— Думаешь, я хочу легкой жизни?
— Ты меня не так поняла… Знаешь, зачем прибегал ко мне Женька, когда мы здесь сидели?
— Не знаю.
— Он просил, чтобы я не говорил следователю, куда и сколько он загнал бревен.
— А ты — сказал?
— Следователь сама узнала. Но если бы не знала и спросила, я сказал бы правду. А ведь Женька за это назвал бы меня предателем. Разве не так?
Вика долго молчала.
— Наверно, так. Но все равно мне хочется, как ты. Или, думаешь, я не могу?..
— Можешь. Если бы я хоть чуточку сомневался, я бы ничего не стал говорить. Но не надо связывать себя клятвой.
— А ты? Почему ты связываешь?
— Меня связал отец. Кроме того, я сам убежден, что жить надо по правде и совести. Без всяких клятв.
…Они ушли из класса, когда за окном опустились ноябрьские сумерки.
Ранней зимой, когда по Чивицкому озеру пройдут последние ледоколы, вспоров фарватер для запоздавших речных судов, а крепкий мороз в одну ночь спаяет на ледокольном пути осколки беловатого льда — хоть на лошади поезжай,— редкий любитель зимней рыбалки устоит перед соблазном попытать счастья по перволедью. И со всех прибрежных деревень и поселков на рассвете выходного дня потянутся на белый озерный простор рыбаки.
Этот первый массовый выход на лед очень любил Дима. Когда-то семилетним малышом взял его на рыбалку отец, тоже по перволедью, и угадали они на такой дивный окуневый клев, что стал Дима не просто любителем, а рыбаком до мозга костей. Он быстро освоил нехитрую технику ловли, научился сам делать удочки из сухого прочного можжевельника, придумывал новые блесны и паял их, сначала под контролем отца, а потом самостоятельно; уже в двенадцать лет была у него своя пешня, свой ледобур и своими руками сделанная шарманка — вместительный ящик для рыбы, на котором ловко сидеть и в маленький отсек которого можно положить термос с горячим чаем и скромный запас съестного.
Девять лет подряд Дима уходил на рыбалку по перволедью вместе с отцом и вот теперь впервые пошел один.
По мере того как рассеивались сумерки, раздвигался простор Чивицкого озера. И справа, и слева, и впереди зачернели сначала смутно, а потом все отчетливее и резче фигуры рыбаков. Было хорошо видно, как энергично работали они пешнями и ледобурами, пробивая и сверлу еще нетолстый вязкий лед. И Дима тоже остановился, снял с плеча шарманку, сошел с лыж, валенками разгреб снег. Он работал пешней легко и ловко, в рассчитанных по силе точных ударах чувствовалось умение и сноровка, которые даются не сразу, а приобретаются опытом. Всякий, кто хорошо знал Андрея Аркадьевича, непременно отметил бы, что Дима и пешню-то держит как отец, и ледяное крошево вычерпывает из проруби как старший Козырев, став на одно колено и складывая битый лед аккуратной горкой. Дима подумал, что скоро не клюнет и надо набраться терпения. Сколько раз бывало, что начинаешь ловлю утром, а первая поклевка случается лишь под вечер.
Конечно, Дима не собирался сидеть возле одной лунки целый день. Он, как всякий опытный рыбак, знал, что рыбу надо искать. Поблеснив на первой проруби, отошел сотню шагов и сделал еще одну. Но и там ничего. Передвинулся к середине озера, и опять пусто.
В послеобеденную пору рыбаки, которым надоели поиски крупной рыбы, перешли на ловлю ерша и мелкой сорожки на мормышку и были довольны, что хоть мелочишка ловится. Но самые настырные и многотерпеливые продолжали искать удачу. Дима уже не ходил от проруби к проруби, а упорно сидел на одном месте, потому что в первом часу дня отчетливо ощутил слабую поклевку крупной рыбы. Было похоже, что рыба схватила блесну за противоположный от крючка конец и потому не зацепилась.
Задержка Димы на одном месте не прошла незамеченной. Скоро к нему подошел высокий розовощекий мужчина, в новеньком белом полушубке и войлочных бурках, видно, приезжий — местные так на рыбалку не одеваются,— и спросил, не здороваясь:
— Изловил чего?
— Не,— мотнул головой Дима.
— А сидишь давно,— рыбак подозрительно пошарил глазами по снегу вокруг проруби.
— Тычок был. Вот и сижу.
— A-а…— рыбак отошел немного и начал быстро долбить лунку.
Через полчаса вокруг Димы сидело уже человек шесть-семь, И тому рыбаку, который подходил, повезло — вытащил судака. Тотчас, будто по тайному знаку, со всех сторон исподволь начали стягиваться сюда рыбацкие силы.
За спиной послышался быстро приближающийся шорох лыж. Дима обернулся. Перед ним в голубом спортивном костюме и красной шапочке стояла румяная и сияющая Вика.
— Вот ты где! — воскликнула она с радостным облегчением.—А я чуть не пол-озера обежала!
Лицо ее светилось здоровьем, счастьем. Шерстяной трикотажный костюм с алыми и белыми полосками по опушке, манжетам и воротнику плотно облегал изящную фигуру.
Дима поспешно поднялся с шарманки, взял Вику под локоть.
— Садись тут, а я на лыжах посижу.
— Нет, лучше вместе, рядышком. А шарманку не раздавим?
— Выдержит.
Они уселись на рыбацкий ящик и прикрылись Диминым полушубком. Вика стала блеснить. Дима осторожно завел свою правую руку ей за спину и, чувствуя, как Вика прижалась к нему, обнял ее за плечи. Сквозь свитер он ощущал ее тепло и испытывал новое, непривычное состояние, сладостное и вместе с тем тревожащее, отчего мутилось в голове и мысли путались. Он знал, что вокруг сидят рыбаки, помнил, что совсем рядом, справа, находится дядя Витя Игошин. Но если бы даже тысячи людей собрались тут, он бы не пошевелился.
«Это, наверно, и есть любовь,— думал он.— Конечно, любовь! И я должен сказать ей… Обязательно! Сейчас…»
Неожиданно Вика вздрогнула, резко наклонилась вперед, будто ее толкнули в спину, и взволнованно вскрикнула:
— Ой! Помоги!
Дима сидел на самом краешке шарманки и, потеряв опору, соскользнул в снег, но не упал, а встал на левое колено и увидел, что Вика обеими руками держит туго натянувшуюся леску. Он мгновенно все понял. Перехватив леску правой рукой, ощутил знакомое, без рывков и колебаний, упругое сопротивление крупной рыбы.
— Держу! — вполголоса сказал он.— Можешь отпустить.
Стоя на коленях, Дима медленно, пядь за пядью, подтягивал рыбу ко льду. Когда битый лед в проруби озарился снизу лунным сиянием, он понял: на крючке нельма! Плавная потяжка в сторону — и рыба, огромная и сверкающая, уже на утоптанном плотном снегу.
— Ой, какая-а!..— восторженно воскликнула Вика.— Я же говорила, что я счастливая!..
Несколько секунд нельма лежала неподвижно, потом вдруг сильно и хлестко забила дымчатым хвостом. Звонкие шлепки в тихом безветрии зимнего дня разнеслись далеко вокруг, и все рыбаки, до кого долетели эти звуки, будто по команде, разом повернули головы.
Нельма судорожно била хвостом. Утихнет на несколько секунд и снова бьет, хлестко, звучно, раздражая рыбаков, растравливая их души.
Игошин не выдержал, подошел,быстрым шагом, резко ударил нельму своей можжевеловой удочкой; та сразу затихла.
— Ишь, как у вас на пару-то ловко вышло! — восторженно сказал он.— Пожалуй, килограммов семь потянет,— и тихо посоветовал: — В другой раз, Дмитрий, не давай рыбе так шуметь. На все озеро слышно. Вытащил — колони удочкой, чтобы не трепыхалась, и — в шарманку. А потом и пообниматься можно! — и подмигнул цыганским глазом.
Вика смущенно потупилась.
— Другого раза, дядя Витя, не будет! — с веселым отчаянием сказал Дима.— А эту рыбину вам подарить можем. Подарим, Вика?
Она улыбнулась, пожала плечами.
— Шутки шутками, а рыбину убери,— сухо сказал Игошин.— Больно дорого она стоит в наше время,— он повернулся и медленно, будто враз уставший, зашагал к своей проруби.
Дима сдвинул шапку на затылок, потер пальцами лоб.
— Ладно, в самом деле, надо убрать…
Рыбу кое-как удалось затолкать в ящик, согнув ее и придавив сверху крышкой.
Когда подошли к устью Сорехты и стали подниматься по крутому склону берега, Дима посерьезнел.
— Знаешь, Вика, а ведь по закону мы должны нельму сдать и уплатить большущий штраф. Проще говоря, мы украли эту рыбину.
— Дим, ну какая глупость! Украли… Она же сама на блесну попалась.
— Если бы не ловили, не попалась. А раз попалась, надо было ее обратно, в прорубь…
— Н-ну, Димка!..— Вика тряхнула головой.— Нельма всю жизнь запрещена. И всю жизнь ее ловят. Все ловят. Ты же знаешь. Весной тысячи горожан приезжают, даже из Москвы. И скажи, было хоть раз, чтоб кто-нибудь выпустил под лед нельму? Да не нашлось еще такого полудурка!..
— Правильно,— согласился Дима.— Такого полудурка не было.
— А теперь ты им хочешь стать? — спохватившись, что сказала неладно, Вика остановилась, порывисто обняла Диму за плечо и, приподнявшись на цыпочки, раскаянно шепнула: — Нет, нет! Я не то хотела сказать.— Ничьи глаза никогда еще не смотрели на него так, как эти, и ничей взгляд не был ему так дорог и понятен, как этот.
— Вика, я люблю тебя! — не сказал — выдохнул Дима.
— И я — тоже!..— ответила она и вся потянулась к нему, смежив ресницы.
На какой-то миг он увидел ее полураскрытые губы, зажмурился и неумело припал к ним.
Они совсем забыли, что стояли на крутом склоне берега. От порывистого движения лыжи коварно скользнули, и Вика и Дима, потеряв равновесие, плюхнулись в снег. И оба рассмеялись над этим неожиданным падением.
Еще издали Дима заметил, что возле дома стоит грузовая машина. Кто бы мог это быть?
Раньше, когда еще не болел Андрей Аркадьевич, к Козыревым часто заходили и заезжали односельчане: кто по делу, за добрым советом, кто просто по дружбе. Но с того дня, как Андрея Аркадьевича положили в больницу, редко приходили в этот дом.
А тут машина, да еще в выходной… Когда Дима подошел ближе, все стало ясно: привезли дрова. Они уже были свалены в ограде, возле сарайки, все, как на подбор, толстые березовые кряжи, прямые и несуковатые, такие хорошо пилить и приятно колоть. Вспомнилось, что раньше дрова привозили с берега, на тракторных санях и почти всегда — сырую осину да суковатую елку. Но тогда дровами обеспечивала школа, всем учителям такие давали…
Оставив шарманку в сенях, Дима вошел в избу. Из прихожей в широкую щель между русской печкой и заборкой, отгораживающей кухню, он сразу увидел немолодого шофера, в зеленом хлопчатобумажном костюме, в каких ходят студенты стройотрядов.
— Вот и старший явился! — сказала мать.
Мужчина тотчас повернулся к двери.
— Здравствуй, Дмитрий! — шофер встал, подал руку.— Как порыбачилось?
Рука оказалась сильной и жесткой, Дима любил такие крепкие пожатия.
— Да ничего… Одну голову достал…
Из детской выскочил Костя и хотел было шмыгнуть в сени за шарманкой, но Дима остановил его.
— Не надо. Не ходи,— и шоферу: — Вам спасибо, хорошие дрова привезли.
— Да я уж выбирал…— сказал тот, усаживаясь на табуретку.— Сам пилил… Все-таки береза — она и горит лучше, и жару больше,— он поднял на Диму глаза, спокойные, открытые, и то ли предложил, то ли утвердил для себя, отбросив какие-то сомнения: — В следующее воскресенье приеду с «Дружбой» и распилим. Пока снегом не завалило…
— Хорошо! — Дима кивнул.
Пока Дима переодевал рыбацкую одежду да умывался, шофер собрался уходить.
— Вы это… с собой возьмите,— негромко сказала Елена Александровна.— Раз уж сейчас нельзя, за рулем…
Дима мельком глянул на стол и увидел бутылку водки.
— Ничего не возьму,— отказался шофер.— И не потому, что за рулем, а вообще не потребляю.— Но мы не привыкли так, без расчета.— Елена Александровна была явно растеряна.
— Не беспокойтесь. Дрова еще до ума довести надо — распилить, расколоть, прибрать… Потом рассчитаетесь. До свидания!..— И Диме :— Так я, Дмитрий, в воскресенье приеду. Ты уж будь дома.
Шофер вышел. Через минуту фыркнула машина и, поурчав немного, укатила. Елена Александровна, стоя возле окна, проводила ее взглядом и стала подавать старшему обед.
— А кто этот дядька? Что-то не видел его,— сказал Дима.
— Зуев, Владимир Никандрович. Он не здешний, из Касленьги. Когда-то я училась в техникуме с его женой,— Елена Александровна умолкла, решая, сказать или нет, что Нина, жена Владимира Никандровича, два года назад умерла от инсульта.
— Ну? — поторопил ее Дима.
— Да вот, пожалуй, и все,— смешалась мать.— После похорон позвонил в контору, сказал, что может хороших дров подкинуть. Я сказала, что дрова еще есть, да сельпо обещало помочь, а он, видишь, привез, сам сгрузил… Так неловко! Денег не взял и от бутылки отказался.
Диме было приятно, что мать все рассказывает ему так обстоятельно. И он успокоил ее:
— Может, вправду непьющий… А рассчитаться успеем, раз пилить приедет. Рыбину отдадим, и доволен будет.
— Можно и рыбину,— вздохнула мать — Да ведь и деньги есть.
— Нет, ты погоди! Я счас покажу, какая это рыбина. Ее без всякой придачи хватит.
Он вышел в сени, не без труда извлек из шарманки нельму, расправил ее и внес в кухню.
— Господи! — всплеснула руками мать и тотчас позвала: — Костя, Оля, идите скорей, смотрите, чего Дима-то принес!..
Нельму положили на разостланную на пол клеенку, мать бережно обтерла ее влажной тряпкой, после чего Дима снял с гвоздика безмен, подцепил рыбу крючком, поднял.
— Шесть пятьсот!.. Немного дядя Витя Игошин ошибся. Он сказал — семь потянет,— и взглянул на мать.
Губы Елены Александровны дрожали, глаза были полны слез.
— Не надо, мам! Слышь? — тихо сказал Дима, запоздало сообразив, что именно вид редкой рыбы более всего может растрогать мать: ведь при жизни отца каждый случай поимки нельмы был целым событием. Мать стояла у печки, скрестив под грудью руки; лицо ее было скорбно.
— Ты ведь, Димушка, не знаешь, сколько пережил отец из-за этой рыбы,— печально сказала она.— Потому и на сорочины охота оставить, Куда он только не ездил, куда не писал!
— Ездил? — удивился Дима.— Зачем ездил? Чего писал?
— А как же… Все добивался, чтобы хоть несколько дней в году разрешали ловить на нашем озере нельму на зимнюю блесну и на спиннинг. С Игошиным да Задорновым они хлопотали. Как-нибудь поговори с ними, они расскажут. Я-то плохо понимаю эти дела… Но мучила отца совесть страшно, когда случалось нельму достать. Говорит, обратно под лед спустить — глупцом назовут, да и все равно погибнет она, раз уж на крючке побывала, домой нести — всю душу обжигает, что незаконная. Хоть, говорит, на озеро не ходи!
Дима слушал мать и будто заново испытывал смятение, которое пережил, вытащив запретную рыбу. Оказывается, и отец, сильный, умный, много знавший и понимавший в жизни человек, тоже страдал от противоречивых чувств и угрызений совести.
Удивительно, насколько быстро разносятся на селе новые вести. Казалось, никто не видел, как возвращались с озера Вика и Дима, а наутро уже вся школа знала об этом. Больше того, знали и о том, что Вика и Дима — вместе! — достали большую нельму.
Старшеклассники, сообщая друг другу новость, многозначительно ухмылялись, девчонки по большому секрету обменивались «самыми достоверными» подробностями. Вика, эта задавала, воображуля и эгоистка, по уши втюрилась в Диму и бегает за ним, как собачонка, даже на озеро побежала, хоть он и гнал ее от себя; кто-то видел, как Вика и Дима целовались в темном углу школьного коридора.
Дима не обращал внимания на эти разговоры. Он чувствовал себя старше шушукающихся подростков, которые с головой выдавали свою ребячливость. А Вика — Вика даже радовалась. Душа ее пела, в мыслях она бросала вызов всем, кто секретничал по поводу ее и Димы.
«Влюбилась по уши? — мысленно говорила она им.— Верно, влюбилась! А вы попробуйте так влюбиться. Слабо! Не доросли. На озеро за ним бегала? Да, бегала. И готова бежать хоть за тыщу верст, хоть на другую сторону земли. А вы способны на такое? Целовалась? Да, целовалась. По-настоящему, правда, один разочек. А вы целовались? Где уж вам!»
На большой перемене, нимало не смущаясь, Вика подошла к Тоне Мироновой — Тоне-тихоне, с которой сидел Дима, и с добрейшей улыбкой на лице сказала негромко:
— Тонь, может, поменяемся местами, а?
Худенькая Тоня подняла на Вику глаза, и в них, в этих больших серых глазах, Вика увидела не просто растерянность — страх.
— Извини, конечно,— смешалась Вика,— но я думала, тебе-то какая разница?
Лицо Тони залилось краской, потом на глазах выступили слезы, она уронила голову на руки и заплакала.
Что-то кольнуло Вику в самую душу, о чем-то она догадалась, что-то поняла. Положив руки на вздрагивающие плечики Тони, она склонилась над ней и шепнула на ухо:
— Прости, Тонечка! Я совсем не хотела тебя обидеть!..
…Разговоры о Вике и Диме скоро стали известны и в учительском коллективе. Классный руководитель десятого «А», в котором учились Дима и Вика, преподаватель литературы Маргарита Николаевна Сотина, женщина уравновешенная и рассудительная, решила посоветоваться с директором.
Директор, Федор Аверьянович Субботин, был человеком спокойным и думающим, сгоряча никогда решений не принимал. Он собирался уходить на пенсию, о чем учителя очень сожалели, потому что были убеждены: другого столь же толкового директора, бережно щадящего учительские нервы, им, конечно, не видать.
Она зашла в кабинет и, встретившись взглядом с Федором Аверьяновичем, поняла, что он поджидал ее.
— Садись, Маргарита Николаевна, поближе и посмотри вот эту почту,— он положил на край стола скрепленные бумажки.
Сотина взяла листки, села.
Это были записки, перехваченные учителями в разных классах на тему: «Дима плюс Вика». Записок оказалось десятка полтора. Маргарита Николаевна положила их на стол, вздохнула.
— Ну, и что ты думаешь по поводу всего этого? — спросил директор, поглаживая кончиками пальцев высокий лоб.
— А ничего плохого не думаю. Даже довольна.
— Угу… Довольна, значит.
— Конечно. Во-первых, хорошо, если наша взбалмошная красавица прибилась к берегу и сделала, наконец, свой выбор. А во-вторых, Козыреву поддержка сейчас очень ко времени.
— Так, так… А не боишься, что поклонники Задорновой темную устроят? — директор пристально посмотрел на Сотину.
— Нет. Определенно Вика ни с кем не дружила. Да и никто не станет связываться с Козыревым: он же совсем взрослый среди ровесников, и это чувствуют… Так что все нормально.
— Нор-маль-но…— раздельно повторил Федор Аверьянович и побарабанил пальцами по столу.— Да… Двое взрослых, точнее, рано повзрослевших, нашли друг друга…— он помолчал.— А это ведь серьезно. Очень. И ответственно. Мне уж тут намекали на ЧП в Савиновской школе. Помнишь, в позапрошлом году?
— Это… когда восьмиклассница-то родила?
— Да.
— Исключено.
— Вот как? — директор вопросительно поднял брови.— Почему?
— В отличие от других акселераторов, у Козырева и Задорновой нет отставания в духовном развитии. Мне кажется, они способны оценивать свои поступки, способны управлять собою. И вообще… Я верю в чистоту их чувств и отношений.
— Ну что же, спасибо. Наши точки зрения совпадают. Ни к кому никаких санкций, кроме фискалов,— он кивнул на записки.— Если случайно кто-нибудь выявится, скажешь мне. К Козыреву и Задорновой максимум корректности. Через недельку новость утратит остроту, и все пойдет своим чередом. Так?
— Наверно, так.
На том разговор был закончен.
Директор не ошибся — вскоре разговоры среди учеников о Диме и Вике поутихли: чего говорить и обсуждать, если и так все ясно? Зато в коллективе учителей волнения стало больше. Одних удивляло, а других прямо-таки возмущало, что молодые люди, будто напоказ, выставляют свою дружбу. Теперь Вику и Диму можно было видеть только вместе: на уроках — за одним столом (скромная Тоня все-таки не выдержала напора Вики и уступила ей свое место), на переменах они тоже рядышком, и все о чем-то тихонько, чтобы другим не слышно было, переговариваются, будто во всей школе они одни.
— Нет, добром это не кончится! — опасливо озираясь, говорила молодая математичка, работавшая в школе первый год. Она в совершенстве знала свой предмет, в считанные секунды перемножала в уме любые двузначные числа, чем поражала учеников. Но природа обделила ее внешностью. Прямая и плоская, с длинным лицом и непомерно высоким лбом, она была лишена женственности и в свои двадцать два года еще не испытала любви. Втайне она жгуче завидовала Вике, презирала себя за эту зависть, но ничего не могла с собой поделать и лишь повторяла:— Определенно добром не кончится!..
ЧП случилось в пятницу. В сущности, это не было настоящим ЧП: дверь в класс, где закрылись Дима и Вика после уроков, кто-то сильно дернул. Ручка, в которую была вставлена ножка стула, отлетела со щепками, стул был сломан.
Но мало ли отлетало в этой большой школе дверных ручек! Случалось, и замки вырывались, и двери с петель сходили, и стекла разбивались. И все это воспринималось если не как должное, то, по крайней мере, как вполне естественное. Виновные наказывались, и порядок восстанавливался, а тут — ЧП, потому что тотчас поползли по школе слухи да шепоточки.
Дима не сомневался, что вырванная ручка и цущенные по школе слухи — чей-то злой умысел.
— И ведь не девчонка это сделала,— возмущался Дима,— девчонке так дверь не рвануть. Это какой-то подонок…
— Каждому — свое,— невозмутимо заключила Вика.— Хороший человек добро делает, подонок — гадости.
Диму обескураживали ее спокойствие и ее логика.
— Но почему? Делать добро — понятно. А гадости?
— Чтобы жить интересней.
— С гадостями — интересней?
— А как же! Видишь, вся школа в каком волнении. Того и гляди, нас с тобой к Аверьяновичу потянут.
— Еще чего!
Но Вика оказалась права. В субботу во время второго урока в десятый «А» заглянула дежурная учительница и, извинившись перед преподавателем, сказала, что Козырева вызывает директор.
Редко бывал Дима в директорском кабинете, а чтобы вот так, по вызову, да еще посреди урока — такого вообще не бывало. И хотя он не чувствовал за собой вины, но кто знает, чего наболтали директору и чему тот поверил?
Федор Аверьянович был один. Он отметил, что Козырев вошел уверенно, что одет, как всегда, скромно и аккуратно, причесан и подтянут. Не ускользнуло от его цепкого взгляда и то, что парень действительно возмужал, в глазах появилось выражение самостоятельности.
— Проходи, Дмитрий, садись,— директор жестом указал на стул.— Я пригласил тебя во время урока не потому, что есть особая срочность, а чтобы никто не мешал разговору. Да…— он помолчал.— Ты и Виктория… Скажи, вы любите друг друга?
Вопрос был настолько неожиданным, что у Димы дыхание осеклось и кровь ударила в лицо. Его охватило жгучее чувство возмущения. Кому какое дело до их любви? Хотя бы и директору!
— Если не знаешь или если не хочешь, можешь не отвечать,— спокойно, даже чуть грустно сказал Федор Аверьянович,— потому что спрашиваю я тебя не как директор ученика, а как старший товарищ, как мужчина мужчину.
Они смотрели друг другу в глаза, и Диме на миг открылось в задумчиво-серьезном взгляде директора что-то знакомое, отеческое. Вспышка возмущения погасла, и он глухо ответил:
— Да.
Федор Аверьянович кивнул.
— У меня первая любовь тоже была в десятом… Удивительное чувство! Полвека прошло, а воспоминание все еще живо. Хотя мы и оказались обманутыми в своих надеждах…
— Обманутыми? — невольно вырвалось у Димы.
— Так уж получилось… Нам казалось, что мы любим друг друга насколько это возможно. Не забудь: шел сорок второй год. Я уходил добровольцем на фронт. Мы поклялись сохранить нашу любовь, пока не кончится война. Три раза был ранен, но выжил. А она… вышла замуж за другого,— заметив недоумение в глазах Козырева, Федор Аверьянович грустно улыбнулся.— Видишь ли, Дима, способность любить и мера любви у людей разная. Одни могут любить надежно, долго и верно, у других любовь уходит, она тает с неотвратимостью, как лед весной на Чивицком озере, тает без видимых причин, тает против воли самого человека. Уходящую любовь невозможно удержать ни волей, ни разумом, ничем на свете.
— Неужели… так бывает?
— Бывает. Она поступила честно, когда написала мне об этом.
— Вы хотите сказать…— голос Димы дрогнул.
— Нет, нет,— остановил его Федор Аверьянович,— я ничего не хочу сказать!.. Бывает, хоть и нечасто, что первая любовь, взаимная и равновеликая у обоих, сохраняется на всю жизнь. Это — редкое счастье. Потому проверка любви на прочность временем — не пустые слова, не фраза. В этом есть большой смысл. Вот и советую вам — будьте мудрыми, берегите свою первую любовь. Жизнь у вас только начинается, и еще много будет в ней неожиданных поворотов… А на всякие сплетни не обращайте внимания. Будьте выше этого.
— Мы и не обращаем.
— Ну и отлично! — директор посмотрел на часы.— Через десять минут звонок. Ты еще успеешь на конец урока.
Уже в дверях Дима вспомнил о сломанном стуле и обернулся к директору.
— А стул, Федор Аверьянович, я отремонтирую. И дверную ручку — тоже…
— Не нужно. Не ты их ломал. Иди, не беспокойся.
Зуев приехал в воскресенье к десяти утра. Дима с Костей еще не успели расчистить место под новую поленницу, как к дому почти бесшумно подкатила грузовая машина.
— О, вы уже работаете! — весело воскликнул Зуев, соскочив на землю.— Молодцы! — он подошел, подал ребятам руку.
Его румяное лицо светилось улыбкой, а в серых глазах было столько откровенного расположения и благожелательности, что Диме стало неловко: человек-то все-таки почти незнакомый…
— Да мы еще ничего и не успели,— пробормотал он,— я думал, как прошлый раз, к обеду приедете.
На крыльцо вышла Елена Александровна, простоволосая, в длинном, до щиколоток, ярком домашнем халате.
— Владимир Никанорович, зайдите, чайку выпейте!
— Чай — это хорошо! — Зуев, улыбаясь, энергично потер ладонь о ладонь.— Только… часика через три. Его заработать надо!
Он достал из кабины «Дружбу», оглядел кучу дров, прикидывая, с какого края начинать.
— Ну что, Дмитрий, начнем?
Андрей Аркадьевич всегда разделывал дрова сам, и хотя своей бензопилы у Козыревых не было — отец брал ее у кого-то из знакомых,— пилил он хорошо, Дима только успевал поддерживать да подсовывать под пилу кряжи. И теперь он метнулся было, чтобы пододвинуть кряж, но Зуев предупредительно мотнул головой:
— Не надо! Чурбачки откидывай!
Шина пилы погружалась в плотную древесину, как в масло, и вот уже по снегу откатилась первая чурка, вторая, третья…
Дима тоже умел управляться с «Дружбой», и прошлой осенью они с отцом пилили дрова по очереди. Втайне он надеялся поработать и на этот раз, но когда увидел, как пилит Зуев, понял, что блеснуть своими способностями на этот раз не придется.
«Дружба» играла и пела в руках шофера. Ни одного лишнего шага, ни одного лишнего движения. Создавалось впечатление, будто эти березовые кряжи специально уложены так, чтобы можно было их перепиливать на короткие кругляки непрерывно, один за другим, ничего не подтаскивая и не переворачивая.
Ревнивое чувство, что Зуев пилит лучше отца, шевельнулось в Диминой груди. Ему подумалось, что на фоне виртуозной красивой работы его, Димино, дело — отбрасывать и откатывать чурбачки — слишком уж легкое и примитивное.
— Костя, оставь лопату! Откатывай чурки.
Костя прислонил деревянную лопату к стене сарайки, стряхнул с себя снег, поправил шапку, сползающую на глаза, и неторопливо подошел к брату.
— Можно и чурки. Мне все равно,— протянул он.
Зуев приглушил пилу.
— Чего? — спросил недоуменно.
— Я колоть буду.
— A-а… Давай, давай! — и одобрительно кивнул.
Прибежала Оля в серой шубке, в черных валеночках и красной вязаной шапочке.
— Я тоже хочу помогать!
— Вон, чурбаки откатывай,— тотчас предложил Костя.
— Не, я лучше поленья носить! — возразила Оля.— Дим, можно?
— Можно. Вон туда, к сарайке, где снег расчищен. Только близко не подходи, а то отскочит полено в лоб и будешь реветь.
Работа спорилась. Зуев, орудуя пилой, казалось, всецело был поглощен делом и ни на что не обращал внимания. Но это именно казалось. В действительности он замечал все: и то, что Дима умело колет березовые кругляки, точно попадая колуном по средней линии торца, но силы при этом тратит больше, чем нужно,— удары могли бы быть и полегче, а вот братишка его, видать, с ленцой. Этот не пересилит себя, чурбаки то ногой откатывает, то одной рукой, редко за который обеими руками возьмется и откинет подальше. Зато девчушка в старшего — старательная, с поленьев снег рукавичками отряхивает — веничком бы надо! — и складывает аккуратно, ровненько.
Видел Зуев и то, что время от времени из кухонного окна смотрела на улицу Елена Александровна. И тогда у него жалостью сжималось сердце — такая семья осталась без хозяина! У отцов, матерей с одним-двумя ребятишками хлопот полон рот, а тут — на одну трое. И ведь совсем еще молодая. Как выстоит? Нет, одной не выстоять. Согнет жизнь, сломает… До щемящей боли делалось горько Зуеву при этой мысли, и в душе его, бездетного вдовца, зрело подспудно желание сделать все, чтобы хоть немного облегчить и скрасить жизнь несчастной семьи.
Через час работы Зуев заглушил пилу, стер тыльной стороной ладони пот со лба, объявил:
— Перекур!..
Костя, которому осточертело откатывать да откидывать чурбаки, сразу убежал домой — чего-нибудь попить.
Дима, тоже давно ждавший передышки — намахался, аж колени дрожат! — все-таки ещё разок занес над головой тяжелый колун и, крякнув, ловко располовинил толстый березовый чурбак.
— Перекур так перекур! — он положил колун на половину кругляка, достал носовой платок, обтер потное лицо.
— Видать, что у рук бывало,— похвалил Зуев. Потом закурил беломорину и спросил:— А технику какую имеешь?
— Мопед да лодочный мотор «Москва».
— У такой воды без моторки нельзя,— Зуев понизил голос: — Сейчас-то еще рано, а ближе к весне я тебя горючкой обеспечу. Машина у меня новая, езжу аккуратно. Экономия порядочная…
Два-три месяца назад Дима несказанно обрадовался бы такому обещанию: покупать бензин накладно. Теперь уж услышанное не породило в его душе отклика. И он, будто ничего не было сказано, подозвал к себе Олю, все еще носившую поленья к стене сарайки, потрогал ее рукавички.
— Смотри-ка, совсем мокрые! Больше не носи, а сбегай домой и возьми на печке серые, обшитые.
— Ну, те большие! — Оля насупилась.— Я лучше в этих.
Рукавички, вязанные из красной шерсти, ей очень нравились.
— Нет. Эти положи сушиться. Иди!
Оля побрела домой. Когда скрылась за дверью, Зуев сказал:
— Слушается. У других, смотришь, ни отца, ни матери не признают,— он несколько раз глубоко затянулся папиросой и, удивленный тем, что Дима не поддержал разговор о бензине, сказал: — Я так, между прочим, про горючку-то… А уж, наверно, у тебя есть снабженец… Но мало ли, осечка какая или езды много будет… В общем, можешь рассчитывать, всегда выручу.
Дима выслушал эту сбивчивую, будто оправдательную речь, усмехнулся:
— А куда ездить-то? С удочкой в устье Сорехты,— немного бензина надо.
— Я не об удочке. Мало ли, дорожкой порыбачить или лесу половить… На что и моторка!
— Дорожка запрещена, а лес ловить — уголовщина.
«О, да ты парень-то ершистый!» — удивился Зуев и ответил убежденно:
— На все запреты смотреть, так и жить нельзя.
— Интересно! А для чего тогда законы да правила?
— Ну, без законов и правил нельзя. Но закон закону рознь. Есть, скажем, дорожный знак — красный восьмиугольник, и на нем «стоп» написано. Он означает: движение без остановки запрещено. И есть другой знак, «кирпичом» называют,— он запрещает въезд. Так вот под «кирпич», кроме злостного нарушителя, ни один шофер не рискнет проехать, а под «стоп», если на поперечной дороге нет машин, едут без остановки все, пртому что глупо тормозить и останавливаться, когда кругом все видно и нигде ни души.
Зуев, помолчав, заговорил снова:
— Вот эту «Дружбу» я купил десять лет назад на сданное ивовое корье и за все годы в магазинах ни одной запчасти к ней не видел. Может, где-то и есть, но кто подскажет? Вот и достаю у рабочих лесопунктов. А они те же цепи или стартеры не сами делают. Знаю, что покупаю краденое, а как быть? С превеликим бы удовольствием в магазине купил, да нету. Вот так! — Он дернул трос стартера, запустил двигатель и сразу начал пилить.
Дима тоже принялся за работу. Колол дрова, а в голове вертелось: «На запреты смотреть — жить нельзя… Он и не смотрит. Бензин — от экономии, стартер и цепи пилы — слева…»
Думал так, но мысли эти не вызывали неприязни к Зуеву. Напротив, он почувствовал даже неловкость, когда сам себе напомнил, что дрова-то Зуев пилит ему, что приехал он делать добро. Кроме того, в том, что рассказывал Зуев насчет запчастей, тоже была правда, хотя она и не укладывалась в рамки жизни по правде и совести.
Как-то утром, придя в школу, Дима и Вика увидели в вестибюле объявление о внеочередном комсомольском собрании с повесткой дня: «Персональное дело Е. Старкова и Д. Козырева о хищении ими сплавного леса».
История с бревнами представлялась уже настолько далекой и давней, что они вообще за были о ней. И вдруг — персональное дело.
— Это несправедливо!— возмущалась Вика.— Ведь следователь сказала, что раз ты бревна сдал, значит, тебе ничего не будет! А они выдумали «персональное». ,
— Ну и пусть!—Дима махнул рукой.— Собрание разберется.
— Да не будет никто разбираться! Как скажут, за то все и проголосуют. Будто не знаешь!
Вика настояла, чтобы Дима на большой перемене сходил к секретарю комитета комсомола Юле Поликарповой. Все выяснилось просто. Оказывается, из райкома комсомола прислали бумагу, в которой предлагалось немедленно обсудить на общешкольном комсомольском собрании «факт хищения сплавного леса Е. Старковым и Д. Козыревым, дать ему соответствующую оценку и принять меры к недопущению впредь подобных явлений».
Для подготовки и проведения собрания со столь необычной и серьезной повесткой дня из райкома комсомола приехал второй секретарь Вениамин Величутин, элегантный молодой человек с черными, аккуратно подстриженными усиками.
Величутиным было предусмотрено все: кто и кого выдвинет в президиум, кто и о чем будет выступать и как говорить. Еще он потребовал заранее показать ему тезисы выступлений, но ребята отказались: мол, не привыкли по бумажкам…
Собрание проходило в актовом зале. Началось с того, что с выдвижением президиума вышла заминка и из зала кто-то выкрикнул:
— Председателем — Левку Звягина, секретарем — Вику Задорнову.
Величутин, сидевший в первом ряду, недоуменно уставился на враз покрасневшую Юлю, секретаря комитета.
Вскочила Вика и с вызовом сказала:
— Я не согласна с повесткой дня и не буду писать протокол! Ставить Козырева и Старкова на одну ступеньку неправильно.
Тотчас раздались выкрики, смех:
— Еще бы! Димка тебе не простит такого.
— Наоборот! Валяй, Вика, пиши! За Димку— оправдательно, за Женьку — обвинительно.
Величутин не выдержал, встал, повернулся лицом к залу.
— Это что за балаган?! — возмущенно сказал он.
Зал притих, и в этой тишине чей-то голос упрямо повторил:
— Председателем — Звягина, секретарем — Задорнову.
— И еще я предлагаю в президиум присутствующего на собрании второго секретаря райкома комсомола товарища Величутина,— запоздало подал голос тот, кому было поручено выдвинуть президиум.
Проголосовали единогласно.
Лева Звягин, высокий складный парень, завсегдатай танцев и известный в школе собиранием песен Высоцкого, подмигивая друзьям, с улыбкой направился к сцене. Он был балагур и весельчак, не терпел пустой говорильни, и потому зал проводил его одобрительными взглядами: этот собрание не затянет.
Чтобы дать собранию нужное направление, Величутин сам объявил повестку дня и темпераментно произнес короткую речь «о вопиющем факте уголовного преступления, совершенного комсомольцами Старковым и Козыревым» и выразил надежду, что собрание «со всей серьезностью отнесется к обсуждению этого факта и даст ему самую суровую оценку».
Первым слово предоставили Козыреву.
— Я не знал, что нельзя ловить лес в озере,— сказал он с места.— Все бревна сдал по квитанции. Больше ловить не буду.
— Ты пройди на сцену! — Величутин сделал приглашающий жест.
— А чего проходить? Я все сказал,— и Дима сел.
Величутин вскочил.
— Ты совершил преступление и обязан обстоятельно рассказать собранию, как и зачем это сделал!
Зал зашумел, послышались отдельные выкрики:
— Краткость — сестра таланта.
— Чего воду толочь?
— Все уже тыщу раз известно!
Величутин поднял руку, требуя тишины, потом громко спросил у Козырева:
— Ты на каком бензине ездил?
— На семьдесят шестом.
— Я не о том спрашиваю! Откуда у тебя бензин?
— Купил.
— Где?
Дима поднялся. Стало тихо.
— У нас, в Крохалеве, бензином не торгуют. Я покупал бензин у шоферов. Еще летом.
— Вы слышали? Мало того, что Козырев совершил хищение леса. Он ездил на краденом бензине. Краденном у государства!
И снова шум.
— А где брать? Все у шоферов покупаем! Не он один…
— А ну, поднимите руку, у кого есть лодочные моторы, мотоциклы, мопеды? — неожиданно спросил Величутин.
Гул захлебнулся. В зале не поднялось ни одной руки.
— Трусите?
— Никто не трусит! — резко сказал Дима.— Раз меня обсуждаете, то и обсуждайте, а при чем тут другие? Да, я покупал бензин у шоферов. Но больше не куплю ни литра. Не потому, конечно, что вы запугиваете, а просто… так решил.
— Честное слово, какой-то детский лепет: леса ловить не буду, бензин покупать не буду…— Величутин язвительно усмехнулся.— И рыбу воровать не будешь?
Опять стало тихо.
— Я не понял, о чем вы?
— Понял, отлично понял! Кто месяц назад выловил нельму?
И снова зал пришел в движение, кто-то присвистнул.
— Я выловила! — Вика вскочила.
Они стояли рядом, и многие в зале в этот миг почувствовали, какими прочными незримыми нитями связаны они между собой.
Величутин впился острым взглядом в лицо Вики и, воспользовавшись наступившей тишиной, сказал:
— Между прочим, Задорнова, о твоем моральном облике тоже не мешало бы поговорить…
После этого всем стало ясно: секретарь райкома проинформирован всесторонне.
— Пойдем отсюда! — громко сказала Вика и взяла Диму за руку.
— Пойдем! — Он стиснул ее ладонь и отодвинул стул.
— Это еще что такое?! — Величутин обернулся к Звягину: — Ты почему не ведешь собрание?
Звягин лишь пожал плечами.
— Вернитесь на место! — крикнул Величутин Вике и Диме, но те, держась за руки, быстро шли к выходу.
Федор Аверьянович понимал, что своей директорской властью должен остановить Козырева и Задорнову, но чувствовал: они не подчинятся и ему, уйдут, и вмешиваться не стал.
Они прошли по пустынным коридорам школы, спустились в вестибюль, оделись и вышли на крыльцо.
Начинало смеркаться. В желтом свете фонаря медленно кружились хлопья снега. Ветра не было, и на перилах крыльца, и на ступеньках, и на дорожке, что вела от школы, снег лежал пушистым слоем.
— Куда пойдем? — тихо спросил Дима.
— Конечно, к нам,— ответила Вика.— Дома никого нет…
Шли молча. Говорить не хотелось. Самые честные признания, чувства были публично осквернены недоверием. Вика крепко держала под руку Диму, он был благодарен ей, что она рядом, что она именно такая.
Вика немного растерялась, когда увидела, что дверь в квартиру открыта. Дима тоже огорчился: встречаться с родителями Вики именно сейчас не было ни малейшего желания.
Дома оказался отец. Он лежал на диване, укрывшись шерстяным клетчатым пледом, и читал газету. Увидав Диму, привстал, протянул большую в темных волосках руку.
— A-а, Дмитрий! Рад тебя видеть,— и, здороваясь, улыбнулся приветливо.— А я, стыдно сказать, приболел. Вчера трактор из болота вытаскивали, и, видно, продуло. Знобит… Первый раз в жизни такое… Ну, чем кончилось твое «персональное»?
— Ты-то откуда знаешь? — ошеломленно спросила Вика.
— Знаю. Хоть ты и не очень со мной откровенна, я все знаю,— заметив, что Дима покраснел, Николай Васильевич сказал: — Не смущайся. Я ничуть не против вашей дружбы, даже доволен, что ты сдружился с этой сумасбродной девчонкой… Так чем же все-таки кончилось собрание?
— Мы с собрания ушли,— ответил Дима.
— То есть как — ушли?
— Очень просто: встали и ушли,— сказала Вика.
— Догадываюсь: Дмитрий ушел потому, что собрание его не поняло, а ты — из солидарности. Так?
— Не так,— возразил Дима. Ему не хотелось ничего рассказывать, но в то же время он понимал бессмысленность какой бы то ни было недоговоренности.
Воспользовавшись заминкой, Вика сказала:
— Приехал из райкома комсомола самовлюбленный хам…
— Ну, ну, полегче!
Николай Васильевич отложил газету на журнальный столик, сел, закутался в плед. Вика поняла: теперь он вытянет из них все. Из нее-то одной, конечно, ничего бы не вытянул, но Дима…
И она сказала неожиданно ласково и мягко:
— Папа, полежи, пожалуйста. Ты-то, наверное, обедал, а мы как неделю некормленные собаки.
—Ох, Вика! Ну и выражения у тебя… Обедайте. Поговорить успеем.
Обед кончился. Вика шепнула:
— Давай я расскажу.
— Нет,— Дима прошел к Николаю Васильевичу, сел.— Дело вот в чем,— сказал он после короткого молчания. Я хочу жить по правде, по совести.
— Похвальное стремление.— Николай Васильевич с интересом вгляделся в лицо Димы.
— Раньше я не знал, что нельзя ловить бревна в озере. Теперь знаю. И не буду этого делать. Не буду покупать бензин у шоферов. Не буду ловить нельму…
— Постой, постой. А при чем тут бензин, нельма?
В разговор решительно вмешалась Вика.
— Обожди, папа. Дима не умеет рассказывать. Я тебе сейчас все изображу.
И изобразила: с момента выдвижения президиума и до последней фразы Величутина «Вернитесь на место!», которую они слышали. Все из слова в слово, с точной копией интонаций. Артистка!
— Я тебе как с магнитофонной ленты выдала,— сказала она отцу в заключение.— Дима может подтвердить.
Но Николаю Васильевичу подтверждения не требовалось, он знал: на все, что волновало дочь, у нее уникальная память.
— Действительно, ситуация…— Николай Васильевич задумчиво склонил голову.— А скажи, Дима, откровенно, если вытащишь нельму, куда ее? Обратно в прорубь? Но она все равно пропадет или заболеет: эта рыба очень нежная и, если хватила воздуха да еще травмирована…
— Я вообще не буду блеснить.
— Узнаю характер Андрея Аркадьевича! — Николай Васильевич улыбнулся.— Но ты тут не прав.
— В чем?
— Да в том, что блеснить на нашем озере разрешено правилами. Ты достаточно опытный рыбак и знаешь: кто хочет выловить нельму, тот ее ищет. День ищет, два, неделю. Она же не по всему озеру! И блесны используются особые, нельмовые.
Дима знал это. Но знал он и другое и потому возразил:
— Она иногда и окуневую схватит. Да еще в таком месте, где сроду не ловилась. — Бывает. Но это — иное дело. Ты лови щуку, судака, окуня, но не ищи нельму, обходи, как делал твой отец, те места, где точно знаешь, что есть нельма. Это будет по совести. И если при такой ловле вытащишь запрещенную рыбу, считай, что тебе повезло.
— Папа, а ты, когда на рыбалке, сам — как? Тоже обходишь такие места? — спросила Вика.
Николай Васильевич перевел взгляд на дочь.
— Нет, такие места я не обхожу. И в этом мы расходились с Андреем Аркадьевичем. Но, как и он, я никогда не делал специальных блесен.
— Раз не обходите, значит, поступаете не по совести?
— Почему?!— взволнованно воскликнул Николай Васильевич.— Где есть нельма, там обязательно держится и судак, и крупная щука. Я их ловлю. И уж если на судаковую или щучью блесну нельма попалась, тут, извини, моя совесть ни при чем… Да ты отлично знаешь, насколько редко бывает в моих уловах эта рыба. Еще реже она бывала в уловах Андрея Аркадьевича.
— Папочка, ты не волнуйся,— проворковала Вика, искренне сожалея, что растревожила отца.— Я ведь нарочно тебя завожу… Лучше скажи, правильно или нет мы сделали, что ушли с собрания? ..
— Неправильно,— отрезал Николай Васильевич.— Но в молодости, на вашем месте, я поступил бы так же.
— Я знала, что ты нас поймешь! — Вика подскочила к отцу, порывисто обняла его, но тотчас отпрянула.— Ой, да у тебя температура! Ты совсем больной. Почему не вызвал врача?— И кинулась к телефону.
— Не суетись. Врач был. Все прописано, все принесено,— Николай Васильевич повернулся к Диме.— Вот что, Дмитрий, я еще хочу тебе сказать по поводу решения жить по правде и совести: будь, как твой отец, неравнодушным. Это главное!
— Спасибо!..— произнес Дима, глубоко тронутый словами Задорнова. Помолчав немного, попросил: — Мне как-то мама говорила, что вы с моим отцом и дядей Игошиным много хлопотали и писали насчет рыбалки… Расскажите!
— Было, Дмитрий, писали,— Задорнов поплотнее закутался в плед.— Лет тридцать назад рыбы в нашем озере было много. Беда пришла неожиданно: вдруг пошла мертвая рыба. Инспекция зашевелилась. Решили: рыба дохнет от перегрева воды — лето жаркое. И начались ограничения: промысел — сократить, спиннинг и дорожку— запретить. Дошло до того, что на удочку запрет наложили.
— Неужели и такое было? — поразился Дима.
— Было, чтобы кто ненароком нельму на червяка не выудил… Отберут инспектора удочку и под ребячий рев в щепки разломают: не привыкай браконьерить!.. Вот тут-то мы и забили тревогу. Сначала выяснили, отчего дохнет рыба. Все оказалось просто: в колхозы начали поступать минеральные удобрения, а складов не было. Удобрения сваливали где попало. Вешней водой и дождями их вымывало в ручьи и реки, вот рыба и гибла… Помню, плыли мы на моторке с Андреем Аркадьевичем на ту сторону. До берега осталось километра два, и вдруг — что такое: дно озера белым отсвечивает, и широко так, на большой площади. Остановились, давай по дну багром шарить. А там — мертвые нельмы! У нас и волосы дыбом. Сколько их тогда погибло! Не одна сотня. Оказалось, в Шатаеве разгрузили баржу удобрений, а на обратном пути речники включили помпу и вымыли трюмы. Их, конечно, наказали, дали штрафу пятьсот рублей…
— Пятьсот?!—Дима в лице переменился.— За одну нельму до сотни взыскивают, а тут — пятьсот?!
— «Непреднамеренно нанесенный ущерб…» — Николай Васильевич вздохнул.— А сколько раз вообще не удавалось узнать, кто отравил рыбу. Мало ли барж по озеру ходит!
Долго молчали. Задорнов, то ли от волнения, то ли от недомогания, а скорей всего от того и другого, дышал прерывисто и часто, на лбу его и у тронутых сединой висков проступила испарина.
— С твоим отцом,— снова заговорил Николай Васильевич,— и с Виктором Леонтьевичем мы добивались, чтобы летом один день в неделю, скажем, в субботу или воскресенье, можно было пользоваться на озере спиннингом и дорожкой. Все впустую.
— Ну почему? Ведь спиннинг — самая спортивная снасть. Это же общеизвестно! И дорожка — тоже.
— И мы так думали, да нам объяснили, что раз в водоеме есть ценная рыба, то спиннинг и дорожка — браконьерские снасти. И еще мы предлагали сезон зимней рыбалки кончать пятнадцатого апреля. Вникни! До средины апреля нельма практически не ловится на блесну. Ну, а поймаешь — твое счастье. Зато после шестнадцатого, в нерестовую пору, на льду не должно быть ни одного человека.
— Вы хорошо придумали!— взволнованно сказал Дима.— Но почему и это предложение не прошло?
Николай Васильевич вздохнул.
— Есть в Ленинграде такая организация — «Севзапрыбвод». Так вот оттуда ответили: «Нельма — особо ценная лососевая рыба, и потому запрет на ее спортивную ловлю не может быть снят даже кратковременно».
— Но это же глупо! Наверно, там не знают, что от запрета нет никакого толку!
— Знают, Дима. Знают, что запрет не срабатывает и что инспекция бессильна. Знают и то что во второй половине апреля нельма вылавливается на блесну в десятки раз больше, чем за весь год.
— Ну почему такое?
— Да потому, что не перевелись еще равнодушные, которых вообще ничто не интересует.
Есть правила рыболовства, они и прикрываются ими. А соблюдаются правила или нет, все ли них разумно и целесообразно, дают ли они эффект— на это им наплевать.
— Значит, нужно еще писать!
Николай Васильевич не стал говорить, как много было написано и послано в разные инстанции всяких бумаг и писем, зачем расхолаживать парня? — он просто сказал:
— Хорошо. Давай напишем. Только не сейчас, а в апреле, чтобы по свежим фактам, по горячим, как говорится, следам.
…Вечером к Диме забежал Лева Звягин.
— Ну, Козырь, чего было-о!..— воскликнул он еще с порога.— Такого собрания никто не помнит. Бразды правления я все-таки взял в свои руки, и пошло!..
— Ладно. Пойдем туда,— Дима кивнул на дверь в детскую.
Звягин — не Вика, изображать не умеет. Но из его рассказа Дима понял: собрание заступилось за него — за бревна оправдали, а за уход с собрания ему и Вике объявили по выговору.
— А Женька, дурак, весь заврался! — с горечью говорил Лева.— Мог бы догадаться, что у Величутина шпаргалка из прокуратуры. На исключении настаивал. Едва отбили. Но строгача с записью схватил.
Пережитое чувство оскорбленности в душе Димы еще не улеглось, но тем не менее знать, что товарищи заступились, было приятно..
В канун новогоднего праздника рано утром к Козыревым приехал Зуев. Он вошел, пахнущий морозом и бензином, в ладном полушубке, и сказал, застенчиво улыбаясь:
— А я вам елку привез.
— Спасибо,— Елена Александровна смутилась.— У нас уже есть. Правда, маленькая,— показала в передний угол,
Зуев заглянул в комнату. Там на табуретке стояла скромно украшенная жиденькая елочка.
— Ну, какая это елка? — поразился он.— Я вам настоящую привез, красивую, большую.
— Правда?!— обрадовалась Оля.
— Конечно! А завтра от Деда Мороза возвращаться буду и приверну на огонек с праздником поздравить,— он потрепал Олю по голове и кивнул Диме.— Пошли. Только оденься, сегодня морозит.
Дима накинул на плечи фуфайку, нахлобучил шапку.
На улице действительно было морозно. На проводах в свете яркого фонаря искрами мерцала бахрома инея. И на ветках березы тоже сверкал иней, образуя причудливое кружево. А вершина дерева еще была погружена в предрассветную тьму.
Зуев проворно влез в кузов и осторожно подал Диме пушистую густо-хвойную елку.
— Ты аккуратно! — предупредил он.— Лапки мороженые, хрупкие… Воткни пока в снег, а потом пусть в сенях постоит. Если сразу с мороза в тепло, иголки быстро опадут.
Дима бережно поставил елку в сугроб возле крыльца.
— Вот еще! Держи! — и Зуев поднял на борт зеленую канистру.
— Это что?
— Бензин. Держи, держи!
— Не возьму.
— Чудак ты!— Зуев сбросил в снег одну за другой две канистры.— Тара-то у тебя есть? Перелей, а потом еще привезу.
— Сказал — не возьму! Не надо мне такого бензина.
— Какого — такого? — удивился Зуев.— Я же говорил: у меня экономия. Конец года. Куда его? — он соскочил с машины.
— Куда хотите. А я не возьму.
— Не упрямься. Летом пригодится. И ничего плохого тут нет. Найди тару, а канистры я завтра заберу, на обратном пути из рейса…
— Не возьму! — не сказал — выкрикнул Дима. Он поднял канистру, бросил ее в кузов, потом туда же вторую.
— Ну, как хочешь,— Зуев сник, сел в кабину, завел двигатель. Потом открыл дверцу и сказал:— Я ведь не приписками его сэкономил, не махинациями, а вот этими руками! — Он выкинул перед Димой свои большие крепкие руки.— А ты!..— И уехал.
Дима чувствовал: Зуев обиделся. В самом деле все получилось неожиданно и грубо.
На крыльцо вышла мать.
— Чего стоишь? — спросила недоуменно.— Ты хоть на чай его пригласил?
— Нет.
— Почему? И вообще, что у вас произошло?
— Ничего не произошла Он бензину давал, а я не взял.
— Про бензин не знаю, а в дом пригласить человека надо было. Нехорошо так… Вон какую елку привез!
— Ладно, мама. Он завтра заедет…
Но Зуев не заехал. А его ждали. Ждала Оля — она отлично понимала, что значит, если дяденька к Деду Морозу поехал, ждала Елена Александровна: хоть и посторонний человек, но раз собирался зайти, нужно встретить по-доброму, тем более с дороги, под Новый год.
Дима с Викой весь вечер провели у Козыревых: Викины родители принимали гостей и идти туда не хотелось. Это был первый праздник без Андрея Аркадьевича. Во главу стола мать поставила увеличенную цветную фотографию мужа, рядом с ней фужер и десертную тарелочку с золотистым орнаментом по краям, которой всегда пользовался Андрей Аркадьевич. Дима неумело, впервые в жизни, открыл бутылку шампанского. Пробка неожиданно сильно выстрелила в потолок, вино шипящим белым фонтаном рванулось из горлышка, залило скатерть. Елена Александровна, Дима и Вика встали и под бой кремлевских часов молча чокнулись с фужером Андрея Аркадьевича.
…Утром к Козыревым зашла дежурная сестра участковой больницы Фая Толстикова, полная, неторопливая, с печальным лицом женщина, тоже вдова, оставшаяся с двумя детьми после того, как два года назад ее муж утонул на Чивицком озере во время шторма. Поздравив всех с Новым годом, Фая подала Елене Александровне большой сверток в целлофановом пакете.
— Какой-то шофер просил передать,— сказала она.— Ночью заезжал. А я дежурила. Вот и оставил,— и сразу ушла, унося в глазах печаль своих забот.
Подскочила Оля.
— Мам, это, наверно, тот дяденька? От Деда Мороза…
В свертке оказался деревянный, искусно вырезанный и покрытый коричневым лаком медведь, со съемной головой, внутри пустотелый и плотно набитый орехами, конфетами, леденцами и с крохотной, с мизинец, девочкой-куколкой.
От восторга Оля запрыгала и захлопала в ладоши: было несомненно, что медведь предназначался ей. Большая картонная коробка с набором блесен, конечно, была для Димы, а кожаные меховые рукавички, видимо, для Кости, потому что в маленьком полиэтиленовом мешочке оказался еще туго скрученный пуховый платок.
— Он с ума сошел! — всплеснула руками Елена Александровна.— Это же каких денег стоит!..
Дима молчал. Он тоже почувствовал какое-то несоответствие подарков моменту для дарения. Ну, медведь, конфеты, блесны, рукавицы еще куда ни шло, хотя и они недешевы. Но пуховый платок?..
— Нет, нет! — Елена Александровна дрожащими руками свернула платок и боязливо, будто он обжигал ей пальцы, отложила в сторону.— Такие подарки я принять не могу.
На самом деле она всю жизнь мечтала о таком платке,; но с большой семьей на скромной учительской зарплате приходилось жить экономно и расчетливо.
— Н-ну, не знаю,— неуверенно обронил Дима.— Вообще-то от подарков не принято отказываться…
Елена Александровна отвернулась к окну и заплакала.
С давних времен жила в Крохалеве, как, впрочем, и во многих окрестных селах и деревнях, привычка «варзать» — сохранившийся отголосок святочных забав молодежи. Гаданиями девушки уже не занимались, ряжеными никто не ходил, и понятие «варзать» означало то же, что и озорничать. Главное, пора для этого подходящая: ночи темные, длинные, в школу ходить не надо — каникулы. Отоспятся ребята и девчонки чуть не до обеда, насмотрятся телевизионных передач и глубоким вечером, когда взрослые, утомленные работой и домашними заботами, отдыхают, начинают свою потеху. У кого поленницу дров раскатают, у кого входную дверь приморозят, кому кирпич на печную трубу положат, крылечко водой обольют — шагу не ступишь, поскользнешься.
Старожилы к варзанию относились терпимо: было время, сами забавлялись, но те, кто поселился в Крохалеве недавно, не на шутку сердились, жаловались в сельсовет, участковому. А подросткам то и надо: кто болезненно переживает их шалости, тем хочется еще больше насолить.
В минувшие зимы Дима и Вика всегда принимали участие в этих развлечениях, правда, в разных компаниях, потому что девчонки варзали самостоятельно, отдельно от ребят. Но в эти каникулы Дима опять работал в мастерских, а Вика ударилась в чтение романов.
Встречались они вечерами возле сельской библиотеки, когда Дима возвращался с работы. Рука об руку шли они через весь поселок.
В субботу, однако, Вика не удовлетворилась прогулкой до своего дома и стала уговаривать Диму зайти в квартиру:
— Завтра же выходной. Ну, пойдем, Димчик! И папа уже спрашивал, почему не заходишь.
Это была правда. Николай Васильевич действительно поинтересовался утром, почему не заглядывает Дмитрий, уж не поссорились ли они в новогодний вечер. На что Вика ответила, что скорее луна обрушится с неба, чем она поссорится с Козыревым. (Это выражение она вычитала в одном из романов.)
Отец и мать Вики сидели друг против друга в большой комнате за столом, заваленным бумагами, и оба щелкали на счетах.
— Год кончился, вот сидим и бабки подбиваем,— пояснил Николай Васильевич.— Каждый по своей отрасли.
А мать Вики, в простеньком будничном халате, с лицом усталым и озабоченным, тихо сказала:
— Ты уж, Вика, сама похозяйничай, накорми гостя…
— Конечно, мама! Такое ответственное дело я бы и не доверила тебе. Только сама, из своих рук.
Лишь слабая улыбка тронула губы матери.
Семья Задорновых жила обеспеченно и просторно— на троих три комнаты. Викина, угловая, была самой маленькой и очень уютной: диван-кровать, письменный столик, двустворчатый шкаф, книжная полка да три стула — вот и вся мебель. На полу — серый палас, на стене, над диваном,— болгарский орехово-желтый ковер, на окне — тюлевая занавеска на струне и плотная, с большими коричневыми цветами, штора. Настольная лампа, торшер, лампочка под потолком в плафоне из розового стекла. Все есть, все на месте и ничего лишнего. Диме здесь нравилось.
Они просидели долго. Говорили обо всем, что приходило в голову, без всякой логики и связи — о родителях и школе, об учителях и одноклассниках, вспоминали свои встречи, мечтали о лете и поездке на моторной лодке на озеро, на чистый белый песок — лучшего пляжа не найти! Потом Вика спросила:
— А этот шофер, Зуев, так и не приезжал?
— Нет,— ответил Дима.
— Я, между прочим, знаешь что думаю?
— Что?
— Он, наверно, влюбился в Елену Александровну.
— Чего-о?!
— А что? «Любви все возрасты покорны». Мама у тебя красивая, еще не старая…
— Ну ты даешь! У него же своя семья, жена…
— Какая семья? Какая жена? — поразилась Вика неведению Димы.— Я у папы спрашивала, он Зуева хорошо знает. Жена у него давно умерла. И детей у них не было.
Дима был неприятно поражен: почему мать не сказала, что Зуев— бездетный вдовец?
— Теперь мне понятно, почему он вытряхнул столько денег на подарки. Да я в гробу их видел! Пусть все забирает обратно.
— Я не согласна с тобой,— возразила Вика.
— Не согласна?! Да ты понимаешь, что говоришь? Всего три месяца прошло, как отца похоронили…
— Димочка! Я ведь не о том…
— А о чем?
— Помнишь, я говорила, что мне было жал ко тебя, когда ты ездил к отцу, но я не знала, чем тебе помочь. Может, и ему так же жалко Елену Александровну, тебя, Костю, Олю…
— Да не нуждаюсь я в его жалости!
— Ты не нуждаешься, а Елена Александровна, может, нуждается. Почему ты думаешь только о себе? Неужели ты такой эгоист?
— Думай как хочешь,— Дима порывисто поднялся.
— Ты… уйдешь?
На него почти со страхом смотрели глаза Вики.
— Уже двенадцатый час,— как можно спокойней ответил Дима.
— Хоть три часа! .При чем тут время?.. Ты обидел меня!
— Я обидел? — поразился Дима.— Ты не желаешь меня понимать, говорила черт знает что, и еще — я обидел!
Дима чувствовал, что оскорбляет Вику, и где-то в глубине сознания уже возникла ужасная мысль, что они поссорятся. Он понимал, что нужно сдержаться, найти другие слова, но не мог.
— Кто кого обидел? Начиталась романов…
Своей новогодней подачкой Зуев оскорбил память моего отца, а ты его оправдываешь. Придумала любовь. Какая чушь!
Вика сидела в уголочке дивана, скрестив руки на груди и сжавшись в комок. Сомкнуты губы, в немигающих сухих глазах, обращенных на Диму,— отчуждение. Едва Дима умолк, она сказала:
— Иди домой. Ты устал.
— И пойду. Конечно, пойду! — и быстро вышел в прихожую.
Отец и мать Вики уже спали, свет в прихожей был выключен. В темноте нащупал на вешалке свою фуфайку и шапку, отыскал валенки.
Ночь была звездная, морозная. Под быстрыми шагами отрывисто и резко скрипел снег. Где-то слышался смех, улюлюканье, девчоночьи взвизги: подростки варзали…
Дима подошел к своему дому и остановился, пораженный: большущая поленница дров, та самая, которую общими силами когда-то ставили вдоль сарайки, была обрушена в снег, испещренный множеством следов.
«Идиоты!..» — мысленно выругался Дима.
Стиснув зубы, чтобы сдержать навернувшиеся слезы обиды на. всех и вся, он осторожно поднялся на крыльцо, сверкающее коркой наледи. Входная дверь оказалась примороженной…
Утром Диме неловко было смотреть в глаза матери, потому что он опять подумал о Зуеве, и из головы не выходило нелепое предположение Вики о том, что Зуев «влюбился». Эта неловкость сковывала его, мешала говорить.
Мать подала завтрак, спросила:
— К Вике вчера заходил? Или на работе за держался?
— У Вики,—-не поднимая глаз, ответил Дима и, не зная, что говорить, сказал: — Неужели не слышно было, как дрова раскатывали? Такую поленницу…
— Телевизор был включен… Ребята спали, а я ждала, ждала тебя, что-то тоскливо стало, вот и включила…— оправдывалась мать. Она чувствовала, что сын встревожен и расстроен отнюдь не разваленными дровами, а чем-то иным, более серьезным и важным, но спросить не решалась.
Во дворе скрипнули тормоза и фыркнула машина. Елена Александровна, вытиравшая тряпкой запотевшие стекла внутренних рам, вздрогнула, замерла на мгновение и сказала с плохо скрытым волнением:
— Уж не Зуев ли?
— А кто же еще?! Надо ведь ему узнать, вручили нам подарки или нет. Столько денег угрохал!..
В квартире было слышно, что Зуев о чем-то поговорил с Костей и Олей, потом скрипнула входная дверь, раздались шаги в сенях и осторожный стук.
— Да, да, войдите! — отозвалась Елена Александровна, торопливо одергивая халатик и поправляя прическу.
Зуев уверенно шагнул через порог, громко и приветливо поздоровался.
— С Новым годом вас! — сказал он и чуть поклонился.
— Спасибо. И вас также,— отозвалась Елена Александровна…
— Ишь варзуны-то как у вас нашкодили! Ни стыда, ни совести…
— Ничего, потихоньку приберем..,
Дима уловил в голосе матери намеренную сдержанность. Но если б в этот момент он обернулся и взглянул на Зуева, он бы понял, что тот даже не слышал слов Елены Александровны.
С настороженной тревогой в глазах он смотрел на Диму, тонко, но явственно чувствуя его отчужденность.
В наступившей паузе было столько напряжения, когда все думают об одном и том же, но все по-разному, по-своему, что долго выдержать это молчание было невозможно. Кто-то должен был отступить, первым нарушить молчание и дать всем разрядку. Отступил Дима. Не закончив завтрак, он поднялся из-за стола и, не глядя ни на кого, сказал:
— Пойду дрова убирать. Чего там Костя и Оля одни…
Едва дверь за Димой закрылась, Зуев сказал:
— Елена Александровна, одно ваше слово, и я больше не переступлю этот порог.
— Зачем же так, Владимир Никандрович? — беспомощно возразила Козырева.— Вы столько нам помогли!.. Но не надо было покупать таких дорогих подарков. Я не могу их принять…
Она хотела сказать: «Мы не можем принять», но в последний момент почему-то сказала «Я» и тем самым словно бы протянула Зуеву руку помощи в его неловком и трудном положении.
— Какое имеет значение— дорогие, дешевые… — Я понимаю, для вас, может, это не так важно,— умолкла, чувствуя, что говорит не то.
Зуер ждал.
— Нет. Я не так хотела сказать… Дима мог понять вас неправильно… С какой стати вам одаривать нас такими вещами?
Зуев со страхом смотрел, как Елена Александровна подошла к шкафу, достала сверток. На бледном лице ее, уже тронутом морщинами, в складках возле губ он увидел страдание, плохо скрытое за внешним строгим спокойствием.
— Вот, возьмите. Тут все. Только половину конфет ребята съели… Просто я не сразу сообразила…
Она стояла перед Зуевым, протянув ему сверток, и руки ее дрожали. Он смотрел ей в глаза, честные и виновато печальные, и чувствовал, как в душе нарастает и поднимается к горлу тупая боль, смешанная с отчаянием.
— Нет. Я не возьму,— едва слышно сказал он.— Делайте с ними что хотите… Выкиньте, сожгите… Я не знаю! — Зуев, враз постаревший, повернулся, хлопнул дверью.
То, что Зуев не попрощался и что мать не вышла на крыльцо проводить его, насторожило Диму. С минуту он еще поукладывал дрова, потом стряхнул с фуфайки снег и пошел домой. Он сразу увидел в кухне на табуретке сверток с подарками. Мать лежала на диване вниз лицом.
— Не надо, мам,— Дима положил холодную руку на ее плечо.— Слышишь?.. Не взял, ну и пусть. В самом деле, куда ему теперь все это девать? Если бы семья у него была…
При последних словах мать затаила дыхание, и Дима почувствовал это.
— Вот и успокойся,— миролюбиво сказал он.— Из медведя копилку сделаем, и платок тебе пригодится — только в такие морозы его и носить.
— Я бы отдала деньги,— всхлипывая, проговорила мать,— так ведь сам знаешь, нету!..
— Он и денег не взял бы… И нечего расстраиваться,— Дима погладил ладонью теплое вздрагивающее плечо матери.— Ладно, мам, я пойду. Ты лежи и не думай ничего. Он, я знаю, без всякого умысла… Были деньги, вот и купил…
Он и в самом деле думал сейчас так, и от недавнего чувства боязни за память отца в душе не осталось и следа. Выйдя на крыльцо, Дима вздохнул с облегчением. Хорошо, что не наговорил ни Зуеву, ни матери глупостей, каких выплеснул вечером Вике…
Из весенних месяцев Дима больше всего любил апрель — на Чивицком озере начиналась самая хорошая рыбалка. Благодаря рассудительности Николая Васильевича, он отказался от опрометчивого решения никогда не выходить на лед с блесной.
Весна наступала бурно. Еще неделю назад рыбаки запросто, в коротких сапогах проходили с суши на лед, а сейчас образовалась закраина — еле-еле можно пробраться в броднях с развернутыми голенищами. Не подмораживало даже ночью, мелкий дождь на глазах съедал остатки снега в ложбинках, перелесках и распадках. Сорехта вышла из берегов.
Дима с Викой отправились на рыбалку в последнее воскресенье апреля. За поселком Дима оглянулся. Крохалево было погружено в полумрак. Уличные фонари опять не горели — теперь электрикам не до них, да и в домах не светились окна: местные рыбаки, в том числе и мальчишки, давно на озере.
По грязной тропе, промятой рыбацкими сапогами в кочкарнике, подошли к озеру. Полая вода закраины свинцово серела, отражая облачное небо. Горожане, развернув голенища, напрямик устремились к кромке льда, белеющей в сотне метров от берега. Дима взял правее, к песчаной косе, где всегда заходил на лед отец: там мельче.
— Имей в виду, на обратном пути верняком выкупаемся,— предупредил Дима.
— Ну и что? Это даже интересно.
Дима и Вика не утруждали себя поисками рыбы. Мелочишку ловить не хотелось, да и снастей таких с собой не было, а на щуку и судака непросто нарваться. Хоть бы окуня половить, и то хорошо. В послеобеденную пору, когда над озером заколыхалось низкое марево, отдельные рыбаки потянулись к далекому домашнему берегу, причудливо приподнятому и фантастически искаженному переливами струящихся испарений. Но Диме и Вике уходить не хотелось. Они сидели на шарманках, наслаждаясь теплом, покоем и ничуть не огорчались, что рыба не ловилась. Конечно, из многосотенной армии рыбаков на чью-то долю и сегодня выпадет большая удача. Ну и что из того? Побыть вместе на чистом просторе под этим бездонным небом, слушая льющиеся с вышины трели жаворонков,— разве этого мало?
И все-таки у Димы клюнуло. Удар был тупым и коротким — так берет окунь. И точнр, две-три секунды — и в руках трепещется красноперый полосатый «лапоть».
— Ой, Дима, а какой он пузатый! — изумилась Вика.
— С икрой. Потому и пузатый.
Дима высвободил блесну из жесткой пасти рыбы, бросил окуня на лед и скорей снова блеснить: окуни в одиночку не плавают.
Окунь тяжело ворочался на льду с боку на бок, кувыркался через тупорылую голову.
— Дим! А ему сейчас… больно?
—Н-не знаю. Хорошего мало, когда на лед вытащат.
— Дим!
— Чего? — он повернул голову, почувствовав в голосе Вики незнакомые нотки.
— Давай, спустим его обратно в воду?
—В честь чего? Больше полдня ловили, одного окуня достали и того — обратно?
—Мне его жалко. И сам говоришь, что он с икрой. Сколько окунят будет!
Вика подошла к рыбе, бережно взяла ее обеими руками и только шагнула, окунь выпрыгнул из ее рук и тяжело шлепнулся на лед.
— Вот глупый! Ведь ушибешься.
Она снова взяла его, поднесла к своей проруби и спустила в воду. Окунь тотчас нырнул в глубину, будто только и ждал этого счастливого мига.
— Больше не клюнет, ученый! — удовлетворенно сказала Вика и, присев на корточки, стала мыть руки.
— Клюнет, да еще как! У рыб нет памяти…— и точно в подтверждение этих слов Дима опять вытащил окуня.
Но это был явно другой, потемней и поменьше первого, но тоже с икрой. И этого окуня Вика отпустила. Когда в прорубь нырнул четвертый окунь, она спросила:
— А правда тебе не жалко, что я их отпускаю?
— Ни капельки.
Ему в самом деле ничуть не было жаль, что улов уходил обратно под лед и что ловля превратилась в непривычную забавную игру. Но главным в этой ловле-игре было нечто иное, нежели просто забава и прихоть. Что-то новое, глубинное и человечное приоткрылось ему в Вике, вздумавшей дарить жизнь пойманной рыбе. Ведь будь он один, ему бы и в голову такое не пришло, а ей — пришло, и она делает это с удовольствием.
Дима взглянул на часы и поразился: пятый час. Он решительно встал.
— Все. Кончаем. Пора к дому.
И впереди и сзади их по хорошо приметной широкой тропе, проложенной рыбаками, шли люди. Одиночек теперь не было: артелью идти веселей и надежней на случай взаимной выручки.
— Ты что-то, смотрю, приутихла,— сказал Дима, чуть сжимая Викину руку.— Утомилась?
— Нисколько! Просто думаю.
— О чем?
— Папа у меня спросил, буду ли я поступать в институт.
— И что ты ему ответила?
— Я сказала: если Дима пойдет в институт, то и я пойду.
— Но ты же знаешь, мне не до института. Как я оставлю Олю и Костю? Мне работать надо.
— Тогда и я буду работать.
Дима молчал. В последнее время он много думал о том, как будет жить после шкоды. Конечно, останется дома, устроится на постоянную работу в мастерские — вопрос этот решен. Но представить себя без Вики, представить, что ее не будет в Крохалеве, он не мог. И в то же время понимал: Вике нет в совхозе подходящей работы. Девчонок сейчас агитируют на фермы в доярки, но она так же далека от коров, как и он. Какая из нее доярка?
— Что молчишь?
— Не представляю, где ты собираешься работать. Тебе учиться надо.
— И буду учиться. Съезжу на курсы и пойду на комплекс. Доярка из меня не получится, а оператор выйдет. Точно говорю. Техники я не боюсь..
— Это-то я знаю… Ну, а что отец сказал?
— Известно что: согласился. Он убежден: ты влияешь на меня по-ло-жи-тельно, и потому одобряет все, что связано с тобой.
— Вот как? А мать?
— Маме безразлично, кем я буду, лишь бы имела высшее образование.
— А если и я посоветую в институт? Ты же хотела в молочный…
— Хотела. Но такого совета ты не дашь.
— Почему?
Вика остановилась.
— Сказать?
— Конечно.
— Потому что ты не сможешь без меня. Как и я без тебя не смогу,— проговорила она с глубокой убежденностью.
— Ты и в армию со мной пойдешь? — попробовал пошутить он.
— Нет. В армию ты пойдешь один,— отрезала она.
Закраина была близко. Там, перед полой водой, впереди идущие рыбаки рассеялись. Теперь каждый выбирал себе свой путь. А задние ждали. Они пойдут по следам тех, кто сумеет пробраться, не проваливаясь, ближе к воде. И было хорошо видно, как то один, то другой рыбак вдруг как бы укорачивался, будто садился на лед, но Дима знал: рыбак не сел — провалился. И чем ближе к кромке, тем чаще и чаще истаявший лед не выдерживал. Передние — все до единого — уже брели по пояс в воде.
— Видишь, что делается? — с тревогой за Вику сказал Дима.
— Вижу, очень интересно! — она опять беспечно улыбнулась.
Им удалось пройти по льду чуть ли не дальше всех. Но вот Дима провалился раз, другой, третий. Холодная вода заполнила сапоги, и теперь уже не было смысла пытаться идти по льду.
— Попробуй обойти слева, ты полегче! — сказал он Вике.
— А зачем? — она решительно приблизилась к нему и… тоже провалилась.— О-ой, как хорошо!
Кто-то из рыбаков рассмеялся.
И слева и справа от Димы в истаявшем льду уже были пробиты рыбаками проходы, и Дима, круша лед пешней, легко выбрался к одному из них.
— Дай руку!
Вика с готовностью отозвалась, и они пошли в шуршащем . ледяном месиве, повернувшись вполоборота, чтоб удобней было держаться друг за друга.
— Ты меня пугал, а совсем не холодно!
— Жарко! — усмехнулся Дима.
— Не жарко, а… нормально.
Действительно, теперь она не ощущала того обжигающего холода, который обдал ее в первое мгновение.
На берегу было тесно от людей. Рыбаки выливали воду из сапог, выжимали мокрую одежду и тут же расслабленно садились на свои шарманки отдохнуть в отдалении близ кустов, по обе стороны от тропы, что вела в Крохалево, пылали два костра. Там было особенно многолюдно. Но почему-то не слышалось обычного в таких случаях оживленного гомона, смеха и шуток. Глухая напряженная тишина висела над рыбацким многолюдьем.
— Что-то случилось!—тревожно, вполголоса сказала Вика.— Смотри, милиция, дружинники…
Но Дима и сам видел, что берег напротив выхода с озера в полукруг оцеплен милицией и штатскими людьми с красными повязками на рукавах.
— Может, кто утонул? — предположила Вика.
— Глупая, что ли, не понимаешь? — мрачно бросил рыбак, сидящий на шарманке в нескольких шагах от Димы и Вики.— Рыбинспекция наехала!
— А ты, дядя, не лайся,— сдержанно сказал ему Дима.— Откуда нам знать?
— Я и не лаюсь,— миролюбиво отозвался мужик.— Просто обидно. Три недели, считай, впустую выходил — ни разу инспекции не было. А тут, как назло!..— он сплюнул, устало поднялся, взял через плечо тяжелую шарманку и… побрел в озеро.
— Дим, а почему он обратно-то? — тихо спросила Вика.
— Видно, нельмы наловил. ,
— A-а… А потом — что?
— Дождется на озере темноты и выйдет где-нибудь на берег…
Вслед за первым еще несколько рыбаков ступили в воду и медленно двинулись к далекой кромке льда, откуда только что выбрались с таким трудом.
— Напрасно уходите! — зычно, на весь берег прогремел голос, усиленный мегафоном.— На всех выходах с озера расставлены посты!
Но никто не остановился, никто не повернул обратно.
— Ну и дела-а!..— сокрушенно покачал головой седой рыбак.—Угробят здоровье из-за этой несчастной рыбы!..— И он долго, не мигая, смотрел печальными выцветшими глазами вслед уходящим.
Скоро стало всем известно, что у рыбаков, не имеющих при себе охотничьего или рыболовного билета, весь улов конфискуется.
— А ведь и у нас билетов нету! — Вика растерянно посмотрела на Диму. Тот весело улыбнулся:
— Но и рыбы у нас нет. Так что отбирать нечего.
Между тем рыбаки с озера все подходили и подходили, очередь росла.
— А вон и папа! — Вика приподнялась на цыпочки и помахала высоко поднятой рукой.
Дима оглянулся. По берегу устало шагал Задорнов. Он был в ватной телогрейке: на пешне, через плечо, висел свернутый брезентовый плащ. Заняв очередь, Задорнов опустил на землю шарманку и пешню и с плащом на руке подошел к дочери.
— Надень,— он развернул плащ и накинул на плечи дочери. Потом перевел взгляд на Диму, спросил: — Как порыбачили?
— Нуль.
Вика лукаво посмотрела на Диму, но промолчала.
— А у меня две головы. Судачок да щучка. Порядочная, килограмма на три.
— А где дядя Витя? — спросил Дима.— Вы ведь с ним ходили?
— На льду остался,— Задорнов нахмурился.— Там уже известно, что тут проверка… И рыбина-то у него килограмма на полтора, а бросить жалко, вот и решил переждать…
— Уже человек десять, не меньше, в озеро вернулись,— заметил Дима.
— Каждую весну так,— с горечью отозвался Задорнов.— Помнишь наш разговор? От неразумных правил один вред.
— Николай Васильевич, давайте и напишем об этом! Как вы предлагали: чтобы до пятнадцатого апреля разрешили ловить, а с шестнадцатого— никакой рыбалки!
Задорнов улыбнулся.
— Что ж, попробуем, напишем. Приходи первого мая, и сочиним вместе. Ладно?
Дима кивнул.
Очередь подвигалась медленно. Усталые, промокшие люди нервничали, роптали. Безбилетники, не таясь, передавали свой улов, в основном ершей да плотву, тем, у кого были с собой билеты. Общественный инспектор, молодой мужчина с красной повязкой на рукаве полушубка, наблюдавший за порядком в очереди, делал вид, что ничего не происходит. Сам любитель рыбалки, он знал, что многие действительно оставили билеты дома — не привыкли носить с собой, и в душе сочувствовал незадачливым рыболовам, так глупо попавшим впросак. К Диме тоже подошел рыбак в финском непромокаемом комбинезоне и предложил:
— Рыбы надо? Сорожонка, ершики, окуньки…
— Я сам без билета,— признался Дима.
Рыбак виновато улыбнулся и пошел дальше вдоль очереди, негромко предлагая:
— Кому рыбешки? Задарма отдаю!..
Зловеще чернела полой водой закраина, а лед, освещенный солнцем, казался бледно-сиреневым. И на нем то тут, то там сиротливо темнели фигурки рыбаков, пережидающих инспекторскую проверку…
Нет на Руси большего праздника, чем День Победы. Только что минул Первомай, но в каждом крохалевском доме опять по-праздничному торжественно, грустно и весело одновременно, потому что это день памяти павших за Отечество, день воспоминаний, день торжества над поверженным врагом.
Ни Вика, ни Дима не знали своих дедов, покалеченных той давней и страшной войной,— деды умерли задолго до появления их на свет. Но грусть в глазах матерей, печальная задумчивость Николая Васильевича невольно передалась и им, знавшим о войне лишь из книг да уроков истории. И, может быть, эта почти неосознанная ими, но явственно ощутимая грусть позвала их на волю, под высокое майское небо, на тихую гладь полноводной Сорехты.
У Дома культуры, на асфальтовой площадке, весело дробя каблучками, отплясывали под гармошку уже не молодые нарядные женщины. На гармонике разудало играл заведующий совхозными мастерскими Василий Трофимович, которого Дима знал медлительным и всегда задумчивым седым стариком. Теперь же он видел веселого, бравого, помолодевшего мужчину с живыми радостными глазами. И казалось невероятным, что его толстые, коричневые, привычные к металлу пальцы могут так неуловимо быстро перебирать клавиши инструмента.
На пиджаке Василия Трофимовича багряно горел орден Красной Звезды, матово белела медаль «За отвагу», сияли на солнце и позванивали еще какие-то медали, названия которых Дима не знал.
— Интересно, сколько же ему тогда было? — задумчиво сказал Дима.
— Кому? — не поняла Вика.
— Василию Трофимовичу… Наверно, он был ненамного старше меня… А как играет! В жизни бы не подумал, что он такой гармонист…
Пока Дима готовил лодку, Вика, в джинсах и алой шерстяной кофточке, стояла у самой воды, скрестив на груди руки. Лицо ее было непривычно серьезным.
Дима с сожалением подумал, что так и не сумел запастись свежим бензином. Талоны — на сто литров — были давно куплены и отданы совхозному шоферу, но тот до сих пор не привез ни капли, хотя ездил в город не раз. Надежнее всего было бы передать талоны Зуеву — тот бы не забыл. Но с того дня, как Елена Александровна пыталась вернуть ему новогодние подарки, Зуев не заезжал…
С прошлого года у Димы хранился небольшой запас горючего — литров пятнадцать, но будет ли устойчиво работать мотор на старом бензине? И вообще, заведется ли? После зимы, бывает, что и на хорошей горючей смеси двигатель капризничает.
Мотор завелся легко, со второй попытки. Дима прогрел его на холостых оборотах, сбросил газ. Двигатель не заглох.
— Готово! Можно ехать! — крикнул Вике, которая все еще неподвижно стояла на берегу.
Вика вздрогнула от его голоса, будто очнулась, быстро подошла к лодке и легко столкнула ее на воду.
Ей непременно хотелось сидеть рядом с Димой, на корме, но пустая лодка задирала нос, мотор зарывался, через корму лилась вода. Пришлось ехать на малых оборотах. Уплывали назад зеленеющие молодой травой берега Сорехты со штабелями леса, с редкими рыбаками, которые стояли в сапогах с развернутыми голенищами в воде и держали в руках непривычно длинные летние удочки.
Позади, на левом берегу, остался льнозавод с высокой железной трубой, которая, как всегда, чадила темным дымом в прозрачную синь неба.
— Давай туда! — Вика показала рукой в глубь широкого залива, на месте которого — это Дима хорошо знал — через какие-то полмесяца, когда схлынет паводок, сочно зазеленеет обширный заливной луг. Каждый год к концу лета на этом лугу рабочие совхоза ставят десятки стогов душистого сена. Но сейчас глубина здесь была не менее метра и можно было смело плыть напрямик.
Дима круто повернул моторку и на малых оборотах почти бесшумно работающего двигателя пересек луговину до самых кустов.
Угадал ли он тайное желание Вики найти укромный уголок в залитых водою кустах или сам стремился к этому — трудно сказать, но он еще издали наметил прогал и, не задерживаясь, повел лодку извилистой протокой меж наполовину затопленных кустов.
— Все. Приехали,— сказал он, и в звенящей тишине голос его прозвучал неожиданно громко.
Вика тотчас обняла его и поцеловала в шею, под ухом, вдыхая слабый запах пота, исходящий от его разгоряченного тела из-под ворота куртки. Он тоже крепко обнял ее сильными руками, и так они сидели неподвижно несколько минут, трепетно взволнованные и счастливые оттого, что так неожиданно скоро оказались совсем-совсем одни в целом мире.
…В залитых водою кустах пели, щебетали, свистели птицы, где-то призывно крякала утка, и ей сразу с двух сторон отзывались селезни. И всюду, куда ни глянь, на воде расходились широкие круги, раздавались мощные всплески крупной рыбы. Вокруг лодки то тут, то там из воды высовывались острые плавники, темными горбушками показывались спины. Это по окрайку заливного луга нерестился язь.
Неожиданно из-за кустов медленно выплыли две крупные утки, обе красноклювые и светлобокие, с легким розоватым оттенком. У одной голова и спина были черными, с зеленым отливом, у другой — спинка серая, а хохлатая голова и шея — коричневые. Дима и Вика замерли, не дыша. Hq утки тоже заметили их и тоже замерли, вытянув шеи. Несколько мгновений они смотрели на людей немигающими круглыми глазами, потом вдруг стремительно рванулись вперед и, разбежавшись на вод€, шумно взлетели над заводью.
— До чего красивые!..— выдохнула Вика.
— С черной головкой — это самец, а хохлатая — самочка. Осторожные! А на гнезде крохалиха так плотно сидит, что подпускает вплотную. Помню, отец гнездо мне показывал, в верховьях Сорехты…
— Как ты сказал? Крохалиха?
— Ну да. Эта утка так и называется — большой крохаль.
— Так не в честь ли их назван наш поселок— Крохалево?
— Может быть. По Сорехте крохаля много. Вода светлая, быстрая, и рыбы хватает. Они ведь рыбешками питаются.
— Тоже вдвоем. Парочкой…— задумчиво произнесла Вика.— Счастливые!..
Голоса внезапно раздалась, и настолько близко, что Дима и Вика, тихо сидевшие на кормовой скамейке, вздрргнули и разом повернули головы. Нигде никого. Но вот послышалось слабое поскрипывание уключин, и они поняли, что кто-то пробирается на весельной лодке меж залитых водою кустов.
— Стой. Хватит. Куда дальше-то? Самое подходящее место,— нетерпеливо произнес низкий мужской голос. Мерный скрип весел оборвался. И через секунду: — Колька, смотри, смотри! Сразу три штуки. Стреляй!..
Отрывисто и гулко, будто небо раскололось, ударил в тишине вечера выстрел… Плеск воды, бульканье и торжествующий, уже другой голос:
— Один есть! Во какой! А те, видать, уплыли…
— Паразиты! — сквозь зубы тихо сказал Дима.— Язей стреляют.
— Уедем!— щепнула встревоженная Вика.— Еще пальнут в нашу сторону.
Видимо, браконьеры, чтобы не мешать друг другу, разошлись от лодки, потому что выстрелы гремели в разных местах. По коротким возгласам и раздраженным ругательствам можно было безошибочно судить, насколько успешно велась эта дикая охота.
Дима был в ботинках, но в носовом отсеке лодки, как всегда, лежали старенькие сапоги-бродни.
— Ты посиди, я сейчас достану сапоги и переобуюсь,— тихо сказал он.
— Ты хочешь идти туда? — Глаза Вики испуганно расширились.— Не пущу! — Вика вцепилась в его плечо.— Их там много… Уедем, Димочка!— в голосе страх и мольба.
— Ты не бойся, я не стану с ними связываться. Они сами убегут, когда увидят, что их заметили. Я только посмотрю номер лодки. Ты ведь понимаешь, нельзя это так оставлять!
Обогнув несколько кустов, Дима вышел к широкому плесу и остановился. Деревянная лодка с поднятым подвесным мотором и веслами на бортах стояла посреди плеса метрах в пяти — десяти. «Рыбаки» не из местных. Дима понял это по номеру и серии. Но где же браконьеры? Дима озирался по сторонам. И как раз в это время справа, почти рядом, ударил выстрел. Дима повернул голову и увидел, как из кустов вышел высокий человек в зеленой куртке. На поясе его рядом с патронташем висела сетка с рыбой, в левой руке он держал ружье, в правой — багорчик с длинной рукояткой. Человек ловко поддел багорчиком подстреленного крупного язя и, повесив ружье на плечо, стал деловито укладывать добычу в сетку.
— Вы что делаете?! — громко сказал Дима.
Человек круто обернулся.
— А тебе чего надо, шнурок? — спросил он низким голосом.— Подотри сопли и проваливай, откуда пришел!
— Чего там у тебя, Семенович? — раздался тревожный голос из-за плеса.— Ты с кем разговариваешь?
— Да тут какая-то гнида привязывается!..— И Диме: — Проваливай, кому говорят?!
Краем глаза Дима заметил, как с той стороны плеса медленно двинулись еще трое с ружьями. Им овладела безрассудная решимость.
— Нет, я не уйду,— твердо сказал он.— Это вы должны уйти!
— Ах ты, сволота!..— взъярившись, браконьер сорвал с плеча ружье.
— Дима!..— раздался близкий и отчаянный голос Вики.
Человек в куртке вздрогнул, растерянно повернул голову на крик. Те трое тоже остановились. В наступившей мертвой тишине было слышно, как бежала, расплескивая воду, Вика.
— Л-ладно,— процедил сквозь зубы человек в куртке.— Моли бога, что не один!..— и, закинув ружье за спину, быстро пошел прочь.
Браконьеры уже садились в лодку, когда подбежала Вика. Мокрая до пояса, босая, она вцепилась в плечо Димы.
— Зачем?! Ты же обещал не связываться!..
— А я и не связываюсь. Пусть уходят. Но я запомнил номер лодки.
Бережно прижимая Вику, дрожащую то ли от холода, то ли от волнения, Дима возвращался к своей моторке.
Ивовые кусты с распустившимися почками-барашками пламенели в лучах закатного солнца, широкими кругами от всплеска рыб огненно плавилась вода; птичий разноголосый гомон не смолкал ни на минуту.
Весна была в самом разгаре.
