У Николая Николаевича Никулькова на душе кошки скребли.
Отчего? Ну, во-первых, осень. Во-вторых, с начальником поругался. В-третьих, с женой. В-четвертых, в автобусе ногу дверью прищемило. В-пятых, электробритва сломалась. А было еще в-шестых, в-седьмых и в-не-зна-ю-каких. В общем, неприятности.
Никульков обвел серыми глазами привокзальную площадь, заляпанные жидкой грязью троллейбусы, бледно-зеленые такси у бордюра… Редкие прохожие пересекали площадь в неположенных местах.
На лице города лежала непреодолимая осенняя скука.
Никульков посмотрел на свое отражение в забрызганной холодным дождем витрине: сухощавый, не старый, прилично одетый мужчина. Поднял воротник непромокаемого — на полчаса, не более — плаща, засунул руки поглубже в карманы и стал похож на всеми отверженного, покинутого, одинокого человека, губы которого свело судорогой осени.
«Ну и жизнь!» — подумал Никульков. Он еще раз обмозговал свое положение и решил, как всегда, в таких случаях, сломать график невезения. Для этого нужно было пропустить подошедший автобус, сесть , на следующий. Выйти на любой остановке, только не там, где нужно. Нарушить цепь событий, сломать текучку.
Обозрев серое небо, он решил вообще не ехать домой. Пошел на вокзал. До ближайшей электрички оказалось пятнадцать минут. Он пошлялся по гулкому, пустому зданию вокзала, съел черствый пирожок с кислой капустой, запил его приторно-сладким лимонадом и пошел на перрон.
На выходе скопились пассажиры. Им не хотелось мокнуть под дождем, и они загородили проход. Молодые студенты — он и она,— бросив на грязный пол рюкзаки, беззастенчиво целовались. Никульков шлепнул студента по спине.
— Хватит! Теперь я.
Студент оторвался от девушки, оглядел Никулькова и сказал:
— Обойдешься.
— Обойдусь,— легко согласился Никульков. В этот момент задрожал пол, по путям прошумела электричка. Все торопливо двинулись на посадку. Никульков отстал от студентов, сел в самый пустой вагон и уехал неизвестно куда.
Он сошел на второй или третьей остановке после Богашева и направился вниз к Басандайке.
Басандайка — одна из тысяч российских речек величиной с Непрядву, такая же извилистая, такая же заросшая лозняком. Один берег пологий, травянистый, а другой обрывистый. Река служила как бы границей растительности. На обрыве начинались густые хвойные массивы. Топорщились ели. Сосновый бор переходил в лохматый кедрач.
От путей до реки десять минут ходу. Никульков без труда преодолел открытое пространство и перебрался по свалившейся осине на другой берег.
«Возвращаться плохо будет,— подумал Никульков,— скоро сумерки».
Но это не остановило его.
Никульков не пошел в боры. Там сейчас совсем темно. Свернул направо, в лиственные леса. Они стояли совсем голые. .На желтых ветвях светились дождевые капли, висели хлопья тумана. Дышалось легко и шагалось легко по мягкой сырой земле, сплошь усыпанной потемневшей листвой.
После третьего лога потянулся широкий покос. На стерне стояли стога. Никульков едва не заплакал, увидев их. Наверное, они хранились в его памяти более глубоко, чем обычное воспоминание, может быть, в самой крови) в мозге костей. Образ тысячелетней Руси был связан с этими мокнущими в лесах серыми стогами.
Он пересек покос, углубился в осиновый подлесок, наелся рябины, уже тронутой заморозками и потому горько-сладкой. Вышел на поляну, уставленную какими-то темными фигурами, словно алтайскими идолами. При ближайшем рассмотрении фигуры действительно оказались похожими на человеческие, как будто высеченными из серого гранита.
«Откуда они здесь? — удивился Никульков.— Зачем? Почему археологи не увезли в город, в музей? Почему нет ограждения или какого-нибудь знака? Бесхозяйственность. Непорядок. А работа искусная. Нет, это не идолы,— решил Никульков,— Слишком натурально сделаны. А идолы всегда стилизованы. Они Сверхчеловеки и Недобоги».
Гранит какой-то странный…
Никульков вытащил из кармана перочинный нож и попробовал поковырять голову одного изваяния.
— Стой! Очумел, что ли?! — услышал он заполошный голос за спиной.— Ты у себя поковыряй!
Никульков обернулся.
— А тебе что?
— Мне ничего! Я здесь сторожу! Ты как прошел?
— Обыкновенно,— сказал Никульков.— Как люди ходят. Вон по той тропинке.
— Какие люди? — удивился Страж-недотепа.
— А ты кто, не человек? — спросил Никульков.
— Не-ет,— опасливо протянул Страж.— Я — эгофаг. Мы все здесь эгофаги. Никулькову стало нехорошо.
— Эгофаги?..
Страж-недотепа подошел к тому месту, куда показал Никульков, и тщательно осмотрел поляну. Пошевелил губами, пощелкал пальцами, покачал головой.
— Надо вызвать ремонтников!
— Может, я помогу? — предложил Никульков.— Я техник-инженер.
— У нас своя техника,— хмуро сказал эгофаг.
— Вы что, лешие? — осмелившись, спросил Никульков.
— Типун тебе на язык,— сплюнул Страж,— Мы эгофаги.
— Эгофаги, эгофаги! Заладил! Откуда я знаю, что это такое? Не люди и не лешие, а разговариваете.
— Что же нам, мяукать?
— Почему? Разговаривайте. Но объясните по-человечески. В бога веруете? Вон сколько идолов понаставили.
— Это не идолы, а тоже эгофаги,— оскорбленно заметил Страж.— Только съевшие свое Я. Временно, конечно. Пока обстановка неблагоприятная.
— Не понял,— мотнул головой Никульков.— Как они себя съели, зачем?
— Да ну тебя,— махнул рукой Страж.— Я тебе объясняю, а ты не понимаешь. Съели, и съели. Затвердели. Окаменели. Их теперь ничем не проймешь! Понял? А потом обстановка изменится, и они обмягчеют, станут как раньше. Дошло?
— Не совсем,— честно признался Никульков.— Значит, вы при малейшей опасности затвердеваете?
— Ага,— сказал Страж,— это наше национальное изобретение. Потому и называемся эгофагами. Вообще-то у нашей территории спецзащита пространственная, да что-то вышла из строя. А так бы ты нас никогда не нашел. Я уже вызвал ремонтную летучку, сейчас прибудет.
За логом затарахтело, появилась несусветная колымага, при виде которой Никулькова разобрал смех. Она была похожа на кактус, обросший кактусятами, управлялась при помощи вожжей, вместо колес торчали стальные ступоходы в резиновых калошах.
На подножке кабины водителя стоял какой-то тип и резко взмахивал руками, чуть не свалившись на повороте.
Страж увидел. его и сразу съежился, потом стал серым, затрепетал и закатил глаза. Последнее, что Никульков услышал от него, был испуганный шепот:
— Начальник едет! Сейчас даст разгону! Через мгновение возле Никулькова стоял окаменевший эгофаг.
— A-а! Твое счастье, подлец! А то бы я из тебя душу вытряс! — закричал подоспевший начальник и обратился к Никулькову: — А ты кто? Из какого отдела?
— А я с тобой детей не крестил,— ответил Никульков.— Так что не кричи на меня. А почему защита поломалась? Не знаешь? А я знаю! Потому что ты зря зарплату получаешь!
Взгляд, устремленный Никульковым на кричавшего начальника, стал таким суровым, что тот неожиданно задрожал и тоже стал покрываться каменной коркой. Никульков подошел к нему и постучал пальцем по голове.
— А тоже— кричать. Разобраться надо, а потом кричать. Постой теперь, прохладись.
Водитель и группа слесарей, заметив такой оборот событий, тоже мгновенно окаменели. Машина продолжала тарахтеть на холостом ходу. Никульков оглядел поле, установленное истуканами, и пошел по тропинке назад. Перейдя на другую сторону лога, оглянулся, но ничего не увидел. Поляна эгофагов покрылась туманом. Сработала система защиты, догадался Никульков.
Ничего, кроме жалости, он не ощущал к этим существам, научившимся избегать неприятностей таким простым способом.
Он пробрался через заросли калины и вышел на проселочную гравийную дорогу. По ней у зерен но двигался «уазик». Увидев человека, шофер притормозил и открыл дверцу.
— В город? Садись, подвезу.
— Спасибо.
Никульков понял, что переломил судьбу и теперь все будет хорошо. Началась полоса удач.
Дорога плавно стелилась под колеса. Шофер включил стеклоочистители, и мутная пелена перед глазами исчезла. Ясный вечер сиял узкой полосой над лесом, эта полоса ширилась и несла в себе синеву завтрашнего дня.
