Дважды в жизни случилось со мной невероятное.
Первый раз это было в пятом классе: в один день по пяти предметам я получил пять «пятерок»! В субботней ячейке дневника они выстроились этакой симпатичной этажерочкой. Олег Свистунов, мой сосед по парте, поглядывая искоса на эту, прямо скажем, сказочную картину, украдкой тяжело вздыхал: в его дневнике отличные отметки были только по поведению.
Домой я в тот день не шел — летел. Возле булочной меня догнал Олежка.
— Ну? — спросил я, почувствовав, что приятель бежал за мной не просто так.
Олега, очевидно, смутила такая прямота вопроса. Он покраснел и после некоторого колебания попросил:
— Дай мне твой дневник до завтра.
— Зачем? — удивился я.
— Нужно.
— Да зачем нужно-то?
— А если скажу, дашь?
— Дам.
— Честное пионерское?
— Вот еще,— возмутился я.— Не веришь — не проси.
Олег отвел глаза в сторону и промямлил:
— Там у тебя пять «пятерок»…
— Ну а тебе-то от этого какая польза? — допытывался я.
Олег еще немного помедлил, но, увидев мой нетерпеливый жест, произнес скороговоркой:
— Чкалов на машине прокатит.
Ах вот оно что! Я сразу вспомнил Олежкин рассказ о том, что каждую субботу в Тушинский аэроклуб, по соседству с которым живут Свистуновы, приезжает шеф-пилот Валерий Павлович Чкалов. Потом, по пути домой, катает он ребят на своей машине, подаренной ему правительством после знаменитого перелета из Москвы через Северный полюс в Америку. Правда, катает не всех желающих, а только пятерых (столько умещается на заднем сиденьи его лимузина). Попасть в эту пятерку очень даже не просто. Чкалов завел такой порядок: к семи часам вечера — в это время он заканчивал свои дела в аэроклубе — ребята приходят к машине с дневниками. Пока прогревается мотор, Валерий Павлович просматривает их, откладывает пять с лучшими отметками за неделю и потом объявляет фамилии отличников.
Валерий Павлович довозил ребят до Покровского-Стрешнева, а иногда до Коптева, высаживал возле автобусной остановки, давал рубль на обратную дорогу, а сам ехал дальше, в центр Москвы. Чкаловский рубль ребята, конечно, пускали на мороженое, а до Тушина добирались пешком.
Олег Свистунов ни разу не удостаивался чести прокатиться на легковушке прославленного летчика. Он даже и к машине близко не подходил — со стороны наблюдал процедуру отбора пассажиров.
И потому я решил выручить товарища: дневника мне не жалко!
— Только,— говорю,— сначала пойдем ко мне домой, покажем дневник бабушке — ей это для здоровья необходимо, а потом бери.
Всю дорогу Олежка молчал. Я догадывался, что творится в его душе: наверно, первый раз за свою тринадцатилетнюю жизнь он шел на обман.
В наш дом Олежка не заходит — стесняется. Остается ждать у подъезда. Я выхожу минут через десять с дневником под мышкой и двумя кусками хлеба, посыпанными сахарным песком.
И тут хлеб он берет, а от дневника отказывается.
Я по-своему понимаю причину такой неожиданной перемены и спешу заверить его честным пионерским словом, что по гроб жизни буду молчать — ни одна душа не узнает о подмене. Но Олежка непреклонен.
— А знаешь что,— оживляется потом приятель.— Пойдем в аэроклуб! Покажешь Чкалову свой дневник, и он тебя обязательно прокатит!
Обычно, повторяю, Чкалов выходил из здания аэроклуба в семь, а на этот раз мы прождали его до восьми. Вот и он, но…
— Ребятки, сегодня я вас не возьму: поздно. Получайте все по конфетине «Мишка на Севере», и — до следующей субботы!
Огорченные, мы молча и не смея запустить пальцы в кулек, протянутый Чкаловым, стояли. Вдруг Олежка выхватил из моих рук дневник и смело шагнул к Валерию Павловичу:
— А вы все-таки посмотрите, какие отметки получил сегодня вот он.— Олег кивнул в мою сторону.
Летчик удивленно взглянул на меня, на Олежку, но дневник взял, развернул…
— Ух ты, вот это дело! Русский язык — отлично, ботаника — отлично, алгебра, история, рисование… Это что ж, всегда у тебя так?
— Нет,— потупился я.— Только сегодня.
— Следовательно, повезло?
— Да.
— А не сам ли ты этот марафет навел? — Валерий Павлович лукаво погрозил мне пальцем.
— Что вы! — оскорбился за меня Олег.— Мы же с ним за одной партой сидим…
— Ну извините, извините,— Чкалов приложил руку к сердцу и склонил голову;— Прошу в карету.
— Куда? — не понял я.
— На заднее сиденье… И ты с ним за компанию, адвокат! — Валерий Павлович раскрыл перед нами дверцу машины.
Когда мы выехали на Волоколамское шоссе и миновали тоннель, Чкалов, не отрывая левой руки от руля, правой расстегнул стоявший на переднем сиденьи портфель, пошарил в нем и извлек какую-то книгу в красном переплете. Не оборачиваясь, подал ее нам.
— Взгляните-ка и на мой дневник.
— «Штурманский бортовой журнал самолета номер 025»,— прочитали мы вслух наклейку на обложке.
— Соображаете? — спросил через некоторое время Чкалов.— Да вы полистайте… Смелее, смелее… Здесь вся история нашего перелета в Америку.
Мы осторожно перелистали два десятка плотных листов и, разумеется, ничего не поняли в колонках многозначных чисел, не разобрали торопливого рукописного текста на разграфленных страницах. Единственное, что не нуждалось в комментариях,— подклеенная к первому листу карта Северного полушария с жирной линией, соединяющей Москву, Северный полюс и Сан-Франциско.
— Ну? — опять спросил Чкалов.
— Здорово! — только и сказали мы.
— То-то что здорово,— подтвердил Валерий Павлович.— А теперь кладите журнал в портфель, подъезжаем к Коптеву…
Бортжурнал самолета 025 мне довелось увидеть еще раз, но уже совсем другими глазами. И случай этот был в тысячу раз невероятнее, нежели тот, о котором я только что рассказал. Да вот судите сами.
Берлин был взят нашими войсками 2 мая 1945 года. Я попал в столицу поверженной Германии на следующий день. Наш авиационный истребительный полк перебазировался из Франкфурта-на-Одере в Ораниенбург, городок в сорока километрах западнее Берлина.
В кабине нашей головной машины ехал начальник штаба полка майор Душин — невысокий, подвижный, веселый человек, любитель разных побасенок, присловий и каламбуров. До войны он работал стартером на Тушинском аэродроме и очень гордился тем, что был лично знаком с такими героями пятого океана, как Чкалов, Байдуков, Беляков, Громов, Коккинаки… Когда однажды я осмелился заметить майору, что тоже жил в Тушино и тоже видывал знаменитых асов, а из рук Валерия Павловича однажды получил конфету «Мишка на Севере» и прокатился на его машине, начальник штаба проникся ко мне особым расположением и называл меня не просто по фамилии, а с непременным прибавлением слова «земляк». Частенько, встречая меня, волокущего на старт запасной контейнер с пудовым аккумулятором, Душиц, с сочувствием спрашивал:
— Тяжело? — И насмешливо прибавлял: — Да, земляк, это тебе не чкаловскую конфетку сосать.
До Берлина мы добрались под вечер.
Когда до цели, казалось, было рукой подать, на пути оказался завал. Тяжелый снаряд отщипнул от многоэтажного здания угол и обрушил его на проезжую часть. В разрушенном доме находилась какая-то библиотека — на мостовую выплеснулись потоки книг.
Душин взял с собой пятерку автоматчиков и пошел искать выезд из тупика. А мы, высыпав из кузовов, чтобы чуток подразмяться, ринулись через выбитые окна в библиотеку. Взрывная волна обрушила многоярусные стеллажи, и тысячи томов в дорогих переплетах, украшенных золотым тиснением, валялись под ногами. При занимавшемся свете майского утра поблескивали благородным металлом готические и латинские литеры на крышках фолиантов. Вдруг глаза мои уперлись в родные русские буквы. Они четко выделялись на белом фоне листка, приклеенного к красной обложке книги: «Штурманский бортовой журнал самолета номер 025».
В этот момент с улицы послышалась зычная команда вернувшегося майора:
— По машинам!
По-настоящему рассмотреть свою находку решился, только когда колонна наша выбралась из лабиринта берлинских улиц и покатила по асфальтовой глади Ораниенбургского шоссе. Я не торопился раскрывать книгу, боялся нарушить сладостную иллюзию. Рукавом шинели долго стирал с алого коленкора насевшую на обложку известковую пыль. Потом отвел глаза в сторону, чуть приподнял верхнюю крышку переплета и пальцем нащупал под ней кромку твердой бумаги. Так и есть! Там — приклеенная к первой странице карта Северного полушария! Смело переворачиваю корку переплета, читаю в углу: «Карта астрономической ориентировки и генерального маршрута самолета 025. 1937 год».
Сомнений нет: я держу в руках ценнейший документ. Тот самый, который когда-то показывал мне и Олегу Свистунову Валерий Павлович Чкалов. Другого подобного нет и быть не может!
Но как он попал в Берлин, в фашистское логово? На этот вопрос ни я, ни мои изумленные товарищи, которым я показал находку, ответить, разумеется, не могли. Даже предположительно. Майор Душин познакомился с журналом, когда мы разгрузились на стоянках Ораниенбургского аэродрома. Он молча перелистал его страницы, просмотрел их на свет, пощупал пальцами коленкор переплета и, усмехаясь, покачал головой. Наконец, произнес не совсем уверенно:
— Черт его знает… Вроде бы вещь настоящая.
Душин вновь углубился в изучение журнала.
— Вот что, земляк, давай-ка сообщим в дивизию о твоей находке. Пиши рапорт на мое имя: так и так, мол, обнаружил в Берлине документ мирового значения… Ты хоть место запомнил, где нашел?
— Еще бы не запомнить! С завязанными глазами найду дом с отхваченным углом,
— Ну, дом этот у меня на карте помечен. Вот он, голубчик! — Майор постучал ладонью по планшету с картой Берлина,
…Пошел мой рапорт вместе с приложенным к нему бортовым журналом путешествовать по инстанциям. Из дивизии — в корпус, оттуда — в армию. А уж куда дальше — и не знаю, При каждом удобном случае я спрашивал Душина, не пришел ли ответ. Но он только пожимал плечами и обнадеживающе хлопал меня по плечу:
— Жди, земляк… Чует мое сердце: крутая каша из твоей находки заварится.
И вот однажды во время подготовки самолетов к очередным вылетам меня вызвали к Душину. Не чуя под собой земли, грубейшим образом нарушив наставление по инженерно-авиационной службе, я пересек по прямой взлетную полосу, добежал до штаба и предстал перед начальником. В кабинете майора сидел незнакомый капитан. Увидев меня, он улыбнулся и спросил Душина:
— Этот?
— Он самый,— подтвердил начальник штаба.
— Однако сыграл ты с нами шутку,— произнес незнакомый офицер.— На всю воздушную армию переполох устроил,
Такое начало ничего хорошего не предвещало. А капитан, глядя на меня, рассказывал вроде как майору Душину:
— Начальник политотдела с самим Беляковым разговор имел. Благо, он одно время был прикомандирован к нашей армии. И представьте, Беляков поведал ему об аналогичном случае в 1942 году. На Большой земле получают шифровку из партизанского соединения, действовавшего в Белоруссии. Партизаны просят дать «добро» на операцию по захвату немецкого штаба, где, по данным разведки, хранится бортжурнал чкаловского самолета. Руководство партизанским движенцем тотчас связывается с Байдуковым и рассказывает о предстоящей атаке. Тот просит срочно отменить операцию: мол, подлинный журнал находится в Москве, а партизаны, видимо, узнали о копии… Вот и ты, товарищ гвардии сержант, за подлинник принял копию.
— Не может быть! — в сердцах воскликнул я.— Спросите у майора, он сам видел.
— Не горячись,— остановил меня капитан.— Выслушай до конца. В 1939 году, когда готовилась международная выставка в Париже, издательство «Искусство» небольшим тиражом выпустило воспроизведенный литографическим способом бортовой журнал легендарного самолета АНТ-24. Очень удачно были подобраны цвета чернил, простого и химического карандашей, которыми члены экипажа заполняли графы и делали заметки. Почти весь тираж был отправлен в Париж, его быстро распродали в киоске нашего павильона. Повторить издание для советских читателей помешала война. Да ты, брат, не огорчайся… Генерал велел поблагодарить тебя за находчивость, за искреннее стремление вернуть, так сказать, законному владельцу ценный документ. И еще…
Капитан расстегнул летный планшет, вынул из него ту самую копию журнала, которую нашел я в пылающем Берлине, и протянул мне.
— Генерал велел вернуть тебе…На память.
…Много лет прошло с того дня. И все эти годы я бережно храню свою находку. Вот она передо мной. Осторожно перелистываю страницы со строгими колонками цифр, обозначающих высоту, скорость, температуру за бортом, обороты мотора, показания бензиномера. В графе «Заметки в пути» читаю строки, написанные рукой Белякова: «Чувствуем себя бодро. Немного побалтывает. Впереди многоярусная облачность». Это на шестом часу полета. Через час: «Ура. Ясно кругом. Под нами темно-синее Баренцево море». Но недолго светило в иллюминаторы самолета яркое полярное солнце. Машина снова попадает в слоистые облака. Чкалов набирает высоту и вырывается из молока.
В 17 часов 37 минут началось обледенение самолета. Температура в кабине 6 градусов, за бортом — 25. Пропали сигналы радиомаяка с острова Рудольфа.
Над полюсом пролетели 19 июня в 4 часа 15 минут утра. Байдуков пишет в журнале: «Видны льды полюса, белые с трещинами, разводьями и торосами. Стрелка компаса ходит кругом. Трудно ориентироваться».
В 12 часов 30 минут радостная запись: «Внизу земля с озерами… Это Америка…» И тут же тревожный сигнал: «Лопнула водяная трубка. У Байдукова замерзли смотровые стекла».
Еще через 10 часов полета: «Внизу горы. Высота 5 тысяч 300 метров. Кислород на исходе… Кончился кислород — надо снижаться с 6 до 4 километров. Пробили облачность — вышли на море. Острова угрюмые, скалистые, со снегом. В полете уже двое суток…»
Утром 20 июня начал работать радиокомпас. «Сигналы принимаем со стороны Сан-Франциско. Бензину осталось на семь с половиной часов полета. Плохо с водой».
Завершает журнал короткая запись: «16 часов 20 минут. Посадка в Ванкувере. Всего были в воздухе 63 часа 16 минут. Израсходовано горючего 7933 литра»,
…Реактивная техника вытеснила с дальних трасс поршневые самолеты. Нас уже не удивит и беспосадочный полет «вокруг шарика», о котором когда-то мечтали летчики.
Тем не менее не затушевало время подвиг Чкалова и его друзей-сподвижников. Мы и сейчас говорим о нем с тем же пафосом, как много лет назад. Чкалов — это юность нашей авиации, боевая, отчаянная. Без нее не было бы зрелости — побед в небе Великой Отечественной войны, побед в космосе.
