Путешествие в три королевства
КОРОЛЕВСТВО ШВЕЦИЯ
«Швеция, как красивая женщина, красота ее сразу бросается в глаза, а чтобы узнать по-настоящему, какой у нее характер, надо прожить с ней некоторое время».
Гениадий ФИШ
И еще в одно королевство летели мы теперь уже на самолете ИЛ-62, но финской авиакомпании «СаС». Прощальный взгляд на Осло-фиорд, похожий на громадную синюю реку, где купаются гигантские допотопные чудища, динозавры не динозавры, черепахи не черепахи, но что-то такое, что явно было живым и движущимся, глядело глазами панцирных рептилий, и только время остановило их движение, а они замерли, окаменели, поросли лесом и так лежат в голубой воде, может быть, до нового воскрешения. Осло-фиорд, может быть, красивейший из фиордов этой страны моря, леса и камня.
Перелет до Стокгольма так же невелик во времени, как от Копенгагена до Осло. К тому же нам подают еще нечто вроде раннего ужина или позднего обеда. Стюардессы-финки, светловолосы© и розовощекие, очаровательны, к тому же, как у всякого мужчины, у меня есть свой тип привлекательной женщины, для меня он как раз «финно-угорский», как называю я его, то есть женщины с льняными или ближе к овсяной соломе волосами, плотным станом и северно-серыми спокойными глазами.
Финки, заметив мой взгляд, столь же очаровательно усмехаются. Коль уж я заговорил о женщинах и смотрю на них, то вспоминаю, что Швеция считается страной красавиц, это отмечали многие бывавшие там, да тот же Фиш, из книги которого я взял эпиграф, и даже печально известный реакционер-издатель Булгарин, который вычислил, что во время стояния его на одном стокгольмском мосту из ста прошедших мимо шведок было столько-то настоящих красавиц, столько-то прелестных, столько-то, говоря по-русски, хоть куда и совсем мало невзрачных. Ну, что ж, прилетим — посмотрим, убедимся сами, женщины, как ни крути, входят в число самых запоминающихся достопримечательностей любой страны, города, местности, насчет мужчин я этого не скажу.
А пока справлялись с этим ужином-обедом, самолет уже, клоня крыло, делал плавный разворот, снижался и в иллюминаторе, как в овальной раме, открывалась поразительная по ясности панорама Стокгольма — «Северной Венеции». И не бывал в Стокгольме, я знал, что центр его представляет собой королевский остров. Видимо вот этот, как бы плавающий в середине голубого до синевы залива и словно привязанный к застроенным берегам тросами мостов. Здесь замок королей Швеции, должно быть, вон те три кирпичных строгих квадрата. Сверху кажется, что весь город плавает на воде, даже зыблется, мосты стягивают его берега, не дают расплыться, но ощущение власти воды, ее простора, пожалуй, сильнее всей этой застройки по берегам, нарезанной, как некий странный торт, на аккуратные доли и дольки. Улицы Стокгольма, сравнительно с другими городами — столицами Скандинавии, прямые, бегут по ним потоки разноцветных жучков-машин. Игрушки-суда стоят на причалах вдоль королевской набережной, и прекрасная модель парусника с тремя мачтами стоит у противоположного берега наискосок от дворца. Еще я успеваю рассмотреть крепость — мрачноватое строение с башней типа каланчи и рядок узких прямоугольных домов-высотников, похожих на поставленные друг за другом игральные карты. Стокгольм — город на воде. Сверху это ясно видишь и понимаешь, ибо водное пространство морского залива, где «плавает» центр, просторнее окружающего его города. Из справочников я узнаю, что Стокгольм имеет приличную историю, впервые упомянут в 1252 году, но, конечно, люди жили здесь и в более отдаленное время, уходящее к стоянкам викингов. Очевидно, на удобном острове посреди залива они основали нечто вроде главного поселения, города на холме,— немецкое штадт хольм. Другое, более древнее предположение, что здесь скатывали в воду стволы срубленных деревьев, и отсюда шведское «штоккар». Историческим основателем города является регент — воинственный Ярл Баргер. Считается, что город прошел через три периода — становление в XIII и XIV столетиях, превращение в столицу объединенных под властью Швеции земель в X V — XVII веках и, наконец, эпоху расширения и развития, особенно быстро идущую от девятнадцатого века.
ГЛАВА VII
Аэропорт Арланд. Шведско-датско-норвежский юмор. Прием в посольстве. Обед без хлеба. Экскурсия по городу и в национальную галерею. Вечерний Стокгольм. Рулетка в гостинице «Карлтон».
Аэропорт Арланд считается лучшим в Скандинавии, как лучшим в Европе новый аэропорт под Парижем — «Шарль де Голль». Мы были в обоих и можем сопоставить. Действительно Арланд внушителен,— движущиеся дорожки, свето-реклама, четкая работа таможни. Правда, с моими норвежско-чешскими вазами на секунду заминка. Экран просвечивающего багажи-чемоданы телевизора показывает нечто странное, непонятной формы. Но таможенники здесь привычные только спрашивают: «Что это такое?» Язык близкий к немецкому, жесты — к русскому. Все понимаю и отвечаю: «Крюстал». — «A-а! О-о!» — вот и все формальности. Шведской таможне из всех скандинавских больше всего работы. В стране много наркоманов. Нет закона о их принудительном лечении, и наркотики, очевидно, проникают через самые бдительные кордоны. Проблема эта бедственная. На нас, русских, смотрят как на людей надежных,— эти не повезут! Таможня все знает.
Если Норвегия по сравнению с Данией поражает своей каменистостью, то Швеция, если можно так выразиться, еще более «скальная». Серый, розоватый, местами голубой и замшелый камень начинается прямо от аэровокзала. Это не горы — а именно скалы, скальные обнажения, сглаженные ледником, временем и морским ветром. Но в Норвегии камень сочетается с не менее северным ландшафтом: сосна, береза, опять сосна, здесь же растительность южная, и в районе Стокгольма растут не только кипарисоподобные туи, но чуть ли да те не магнолии. Этакий северный Прованс. Там, на берегу Средиземного моря, тоже камень, скалы, яркое небо, хотя и под разбеленное к горизонту вечным зноем, да камень у моря выцвел дожелта, не хранит, как здесь, первозданную синеву. В общем, странное впечатление рождает природа Швеции, по крайней мере под Стокгольмом, смешение северного и южного особенно заметно, и южное, пожалуй, преобладает, как плетистые вьющиеся розы, что ползут по углу каменного здания какого-то пакгауза.
Между норвежцами и шведами, шведами и датчанами испокон века существует не то что бы вражда, а довольно едкое высмеивание друг друга. Датчане любят трунить над шведами, шведы — над норвежцами, норвежцы — над всеми и сами над собой. Тут все идет в ход. Характер народа, язык, обычаи и даже то, чего у народа нет, но ему приписывают. Идет это, наверное, издалека, от старых междоусобных распрей, когда страны входили в Датское королевство, а Швеция как бы владела Норвегией. Идет от разного уровня жизни. Ведь самыми зажиточными, по традиции, считаются шведы, за ними датчане, норвежцы — победнее,— так было до настоящего времени, но сейчас положение меняется. Норвегия богатеет за счет нефтяного шельфа, Дания интенсифицирует свое молочное хозяйство, а шведы не хотят уступать, они привыкли считать себя самыми-самыми. Из всех скандинавских стран природа богаче одарила Швецию, есть ископаемые, лес, гидроэнергий, большая территория (в два раза больше Англии!) при населении всего 8 миллионов. Швеция не воевала уже более двухсот пятидесяти лет. На ее территорию не врывались захватчики. Даже в годы минувшей войны она умудрилась сохранить нейтралитет, хотя и продавала фашистской Германии железо и сталь. Мне вспоминаются слова Геннадия Фиша из его талантливой книги «У шведов» о шведском нейтралитете. Там сказано примерно так: «Если шведы ругают США, они считают необходимым обругать и Россию, но если ругают Россию, ругать США не обязательно».
Фиш пишет, что датские моряки не любят шведских, и если, что называется, «по пьянке» ловят матроса-шведа в порту, то снимают с него штаны. Шведы же трунят над датским произношением: «Когда у шведа болит горло, он начинает говорить по-датски».
Эту шутку нам подтверждает и гид — Эми Валлениус.
— Еще шведы говорят, что лучший способ развлечь норвежца — дать ему лист чистой бумаги, сказав: «Посмотри, что на обороте?».
Хохот.
— А еще есть вот такая привычка. У шведов принято писать надписи на тортах. У норвежцев такой привычки нет. Спрашивается, почему?
Недоумение слушателей.
— Потому что норвежцы считают, что торт очень трудно вытащить из машинки,— говорит Эми.
— А почему норвежцы в грозу выбегают из дома? — задает новый вопрос Эми.— Они думают, что их фотографируют…— отвечает она с усмешкой.
Таков шведский юмор. Норвежцы, без сомнения, платят тем же. За словом в карман эта нация не лазает.
Мы в Стокгольме. Город уже не кажется здесь плавающим на воде. Напротив, он весьма обстоятельно расположен на земной скалистой тверди. Стокгольм респектабелен. Самый основательный город Скандинавии. Основательнее Копенгагена. Все крепко. На скальном грунте. На камне. Все прочно: кладка домов, решетки балконов, стены, ограды. Если Копенгаген напоминает старый Питер, у Стокгольма есть сходство с нынешним Ленинградом, морской залив у королевского острова напоминает Неву, есть здесь и крепость с башней. Дворец королей как-то напоминает уменьшенное подобие Зимнего. Реет над ним голубой флаг с желтым национальным крестом. Флаг у всех скандинавов одинаковый по символике: крест с одним удлиненным концом на однотонном фоне разного цвета. Желтый на голубом, как уже сказал я,— это национальные цвета шведов, синий на красном — у норвежцев, голубой на белом — у финнов, белый на красном — у датчан, красный на синем — у исландцев. Символика простая, объединяющая как бы всех скандинавов, не лезущая в глаза, достаточно торжественная и осененная религиозным началом. Все соблюдено, продумано.
Вот и отель «Карлтон» в самом центре Стокгольма, на Королевской улице! Впрочем, я уж писал, что как-то привык к понятиям, что на Северном Западе все почти королевское. «Не хочешь, да станешь монархистом»,— сокрушается кто-то из наших, читая название улицы.
В гостинице мы устраиваемся неплохо, в прохладном номере, выходящем на северную сторону в узкую улицу-щель. Все вроде бы ничего, если не считать, что в доме напротив, почти балкон в балкон, два патлатых парня, типа «золотой молодежи», пьют из банок пиво, что-то орут нам, с трудом перекрикивая включенный на всю железку магнитофон. Картина, в общем, не из необычных. У нас такое бывает сплошь, развлекаются юнцы в жилых районах под равнодушную снисходительность милиции. Не обращаем внимания. Пытаемся не обращать… Это лучшее, что можно придумать в такой ситуации. Хотя дома я расцениваю это как злостное хулиганство и дремучую невоспитанность, а всякого рода забулдыг с их магнитофонами, как бы обязательным приложением к хмелю, считаю… Да пусть читатель сам подберет сравнение, вдруг ему нравится, когда, допустим, сосед развлекается такой музыкой еще и в ночное время…
Чтоб не слушать пьяные голоса, мы спустились в ресторан. Время было к обеду, и стол накрыт.
Мой сосед по столу, писатель-молодожен (ему семьдесят, ей вполовину меньше, первое путешествие за рубеж, может быть и свадебное), сокрушается:
— Знаете, прямо напротив нас какие-то два жлоба пьют и орут что-то неприятное. Хорошо, что я не понимаю по-шведски.
Встревожен не на шутку.
— Ничего! Выпьют все пиво — угомонятся… В крайнем случае пойдем и поколотим их. Нас-то ведь четверо. Или купим пива, выйдем на балкон, вот только где бы по магнитофону взять. Между прочим, лучшее средство. Однажды я так легко угомонил своего соседа, любителя-меломана. Поставил маг на пол, надел ботинки и сплясал. Получилось чудесно.
Молодожены смеются, успокаиваются и приступают к обеду.
Я не стану описывать шведский обед в гостинице «Карлтон». Скажу только: он хороший, сытный, вкусный, лишь без традиционного для нас супа и вместо хлеба нечто, похожее на сухие галеты. Уж не раз упоминал, что хлеб на Северном Западе словно бы не в моде. Его предпочитают избегать, кроме воздушных утренних булочек и тех длинномерных батонов. А вот шведский завтрак или «шведский стол» я рискну описать, забегая несколько вперед. Он значительно отличается от «европейского». Утром в том же ресторане отдельные столы накрыты, как и у нас на ярмарке-продаже. Горами булочки, сыр, нарезанная колбаса, масло, конфитюр, а также кофе в больших кофейниках, чай, естественно в чайниках, молоко и сливки. Подходи с тарелочкой, бери сколько нужно, наливай чай-кофе, клади сахар и трапезуй за отдельным столиком, Не хватило — добавь, подходи снова, хоть десять раз (правда, такого я не видел, но могу предположить, что возможно), никто тебя не оговорит. Норма и плата за продукты, должно быть, рассчитаны на средний аппетит. А поскольку Швеция и вообще страны этого региона не славятся обжорством и всякого рода раблезианством, то стол по-шведски выгоден. Себе в убыток здесь не обслуживают и не торгуют. Прислуги минимум — только те, кто меняют чайники и подносят снедь. Аппетит мужской уравновешивается женским — ведь все не все, но многие женщины всю жизнь стараются и мечтают похудеть (на мой вкус, несносное качество), едят как птички. Никак только не могу понять, откуда их полнота?
Все четко, просто, демократично, без лишних церемоний. Но у шведского стола есть и железный закон, кстати, соблюдаемый на всем Северном Западе: не должно оставлять на тарелках объедков, закусанного хлеба, корок, несъеденного сыра, масла, сахару. На человека, полубрезгливо ковыряющего в тарелке, оставляющего, едва отведав, разворошенную еду, смотрят (и, думаю, справедливо), как на дикаря, троглодита и даже на существо из животного мира, по пословице роющегося в апельсинах. Пища — ценность. Ее надо использовать по прямому назначению. Продукты питания здесь дороги или не дешевы. Гораздо дороже, чем у нас дома. И русскую расточительность в еде и хлебах я могу объяснить баснословной дешевизной от привычно немеренного богатства.
В первый день мы побывали на приеме в своем посольстве. Думали-гадали, когда ехали, сейчас нас встретят, усадят за столы, ну, в крайнем случае, фуршетик стоя… Оказалось, все проще. Некий советник — не припомню, не записал имени-отчества — принял нас с ледяной любезностью. Провел по залам роскошного нового здания, на скользком паркете отражались пальмы — зал, чудо для приемов. А потом в разникелированном зальце нам прочли скучную нотацию, как вести себя в Стокгольме. Не ходить на красный свет (штраф очень большой, не хватит всех наших крон), не гулять по ночам, не задерживаться в злачных местах, не…— и так далее. Воспитательный момент. Читавший же лекцию больше походил на чопорного иностранца, чем на соотечественника,— вот что значит жить за границей,— и, помнится, все без исключения вышли за крепкие ворота посольства с некоторым недоумением во взорах. Зачем приглашали? Вот так радушие к своим. Пусть уж сие останется на совести дипломатов. «А ведь стало и очень стало бы»,— как писал Гоголь в «Ревизоре»,— принять группу потеплее. Были в ней люди заслуженные, в том числе два фронтовика со Звездами Героев Советского Союза. Оставляю информацию для сведения и размышления. Писать — так правду и только правду.
Вечерний Стокгольм. Город этот довольно прост в планировке. Улицы прямые. Заблудиться мудрено. Тихий розовый вечер с прелестного тона синими тучами. Над башнями и церквами кружат ласточки и стрижи. Здесь их много. Светится стеклянная башня-фонтан на одной из некрупных площадей. Не людно, однако со всех сторон рокочущий скрип роликовых коньков, на которых здесь бешено гоняют здоровенные парни и девушки им под стать. Роликовые коньки в Швеции, похоже, мода и бедствие для нормальных пешеходов. Иди и берегись, могут снести, толкнуть, а то еще и гаркнуть над ухом и — дальше. Вечер выводит на улицы разного рода искателей приключений. Вот ватага веселых юнцов в огромном открытом автомобиле-колымаге мчится куда-то, явно пренебрегая правилами уличного движения. С ревом несутся на ярких японских «Хондах», «Тойотах» парни в цветных шлемах, судя по скорости, кандидаты на больничную койку.
Японцы наводнили европейский, и только ли европейский, рынок мотоциклами-чудовищами, мотоциклами-красавцами. Эти «звери» — так хочется их назвать — даже с виду сверхмодные, быстрые, яркие, глазастые, машины с двумя, четырьмя, шестью цилиндрами так и прут на тебя из витрин. Сила, скорость, мужество, красота! Но скольким юношам она стоит жизни! Молодость жадна до впечатлений, молодость требует простора, размаха и скорости, скорости… Но обилие ревущих чудовищ ка улицах вечернего Стокгольма вызывает и чувства какой-то родительской боязни за мчащихся всадников. Впрочем, это уж дело шведское, внутреннее. У нас, в России, мотоцикл вымирает в городах, может быть, также и в глубинке. Заменяется «Ладами», «Жигулями», «Москвичами». Дорожный кордон у нас строже, многочисленнее, и лихачей-«кавалеристов» давно бы усмирило суровое ГАИ.
Кроме этих лихачей вечерний Стокгольм показался мне спокойнее, чем Осло. Чем позднее, улицы его становились безлюднее, и мы вернулись в гостиницу «Карлтон»,
В вестибюле ее предприимчивые хозяева устроили нечто вроде казино с рулеткой, так что и не ездя в Монте-Карло здесь можно было проиграть любые наличные деньги. Я не игрок по сути своей и никогда не стал бы рисковать даже франком, кроной, рублем. Во всех играх и лотереях мне чудится замаскированный подвох. За всю жизнь я лишь один раз сыграл во время войны на рынке, у базарного ловкача, где на разграфленную на квадраты картонку — «на номер» — ставили кто что мог, испытывая судьбу. Я поставил рубль, выиграл пять и сахарную карточку, больше играть не стал. А выигрыш не доставил мне, в общем, большой радости, ведь кто-то остался из-за него без сахару. В общем, я и жена лишь смотрели на бойкий шарик, скачущий в чаше рулетки, которую крутил не мужчина-крупье, а довольно миловидная женщина, типа горничной. Женщина знала свое дело. Бойко раздавала круглые фишки ставящим на красное или на черное, отпускала остроты, выдавала выигрыш, но чаще всего она собирала бумажные банкноты и опускала их в щель-прорезь игорного стола, очевидно, в подобие сейфа, находившегося под ним, и уталкивала туда бумажки специальной плоской «толкушкой». Деньги прятались надежно на случай возможного появления в вестибюле какой-нибудь личности в черной полумаске, желающей, так сказать, «снять банк». Возможно, я и преувеличиваю, но зачем тогда такие предосторожности. Играли в рулетку довольно охотно по маленькой и, просадив свои кроны, что было чаще всего, присоединялись к зрителям. В конце концов остались двое: молодой мужчина или парень лет двадцати, инвалид в кресле-каталке, и, как видно, весьма богатый и солидный седой старик с обличием бизнесмена и не нуждающегося в деньгах человек. Парень в каталке выигрывал, старику же не везло. Он доставал из бумажника зеленые американские доллары, неким полуцарственным-полупрезрительным жестом кидал на стол и делал новую ставку. В конце концов, проиграв сумму, видимо, приличную, но не настолько, чтобы огорчаться, он со смехом потрепал женщину-крупье по плечу и величественно удалился.
ГЛАВА VIII.
Экскурсия по Стокгольму. Шведские школы. Мужчины на женских должностях и женщины на мужских. К вопросу о пьянстве. Национальный музей. Корабль «Васа». К вопросу о Нобелевских премиях. Куда смотрит шведское ГАИ.
Нам очень нравится полунескованное программами шведское житье. С утра, правда, опять экскурсия, но как-то неназойливо, просто по городу. Мимо каналов, набережных, площадей, церквей, пристаней, мест, где стоят конные и пешие памятники шведским героям, королям и писателям. Есть и статуя Карла XII. Говорят, что он указывает на Россию. Но что может обозначать сей жест? История взаимоотношений двух наших стран, приводившая к войнам, закончилась именно при этом короле. Карл XII возглавил войска воинственных шведов, он же, быть может, яснее других понял бесполезность, бессмысленность вражды. С тех пор ни Россия, ни Швеция не воевали друг с другом.
Проезжаем американское посольство, которое стокгольмцы зовут самым некрасивым зданием в городе. Мелькают названия ресторанов и ресторанчиков. Как могу понять и успеть, перевожу: «Гамлет», «Шериф», «Гурман», «Милая мама». Это, наверное, что-нибудь для детей. А это, конечно, ресторан, где преобладает мясная кухня,— «Длиннорогий бык». Неплохо для вывески.
Эми говорит, что в Стокгольме на набережной ежегодно бывает парад шляп. Ходят дамы, иные с собачками, и на собачках также шляпы.
В проспектах по городу можно прочесть много рекламных зазываний. Преобладают традиционные: «Только у нас!», «Единственный в мире…», «Самое лучшее и по умеренным ценам». Ресторан «Гамлет», например, предлагает даже набор английских фраз в переводе на шведские. Самые обиходные: «Что-нибудь вкусненькое, пожалуйста». Или: «Что-нибудь типичное шведское». Или: «Только пиво и отварной картофель». Кошелек посетителей ведь может быть разной толщины. И еще: «Кофе для всех», «Пожалуйста, счет». Удобно?
Мы едем мимо старого здания парламента. По-шведски это риксдаг. Эми сообщает, что в нынешнем составе парламента 16 мест имеют коммунисты. Во время заседаний в риксдаге можно присутствовать на балконах для публики. Здание парламента отражается в воде. Здесь, в центре Стокгольма, очень много воды, всюду мосты и как бы водяные улицы. Острова и островки, конечно, застроены. Здесь самая респектабельная часть города. Живут состоятельные люди. Все ухожено, одето в камень, обстроено прочно, основательно, на века, по-шведски. Шведский характер словно чувствуется во всей застройке.
По привычке я интересуюсь шведской школьной системой образования, и Эми Валлениус подробно рассказала.
Школа в Швеции двенадцати классов. 9 — обязательная, и 3, можем так сказать, второй ступени. Обучение бесплатное, включая учебники. До пятого класса ученики не получают оценок. В дальнейшем оценки есть, но переводят с любыми. Учись хоть на сплошные двойки! «То-то радость нерадивым!» — скажет кто-то, забывая, что это капиталистическая страна. Да, учись как хочешь, но если ты учишься на эти самые «колы-пули», ты и в жизни будешь занимать в лучшем случае место мусорщика, мойщика посуды, а скорее всего, просто безработного, со всеми вытекающими обстоятельствами. В школах есть уроки домоводства, так сказать, профилактики семейной жизни.
В школах и детских садах Швеции работает много мужчин. У шведов вообще считается, что мужчина, так сказать, обладает всеми правами женщины. Вот почему мужчины неохотно идут в полицию, а женщины служат там с большим рвением. Кажется, в Швеции была единственная или первая женщина-пастор. В Швеции домохозяйки, имеющие семью, считаются работающими. Застрахованы. И получают некое символическое пособие по больничному листу (12 крон в день). По больничному листу оплата за 8 дней без справки. На девятый требуется документ. Есть отпуск, называемый «на доверии», на два-три дня. И снова напомню, Швеция — страна капиталистическая. Если вы будете слишком часто «болеть» и злоупотреблять «доверием», скорее всего, вам откажут от места. Мне рассказывали, что если шведский рабочий в обеденный перерыв берет к столу бутылку пива, на него обязательно обратят внимание те, кому положено от хозяина или администрации обращать внимание, а если он берет и делает это постоянно, он будет считаться алкоголиком, и опять с вытекающими последствиями.
Со школы разговор переходит на пиво и проблемы, сейчас очень актуальные в нашей стране. Эми говорит, что в Швеции нет сухого закона, но есть регистрация алкоголиков. Крепкое пиво продается только в винных магазинах, которые по субботам и воскресеньям закрыты. Пьяницу или человека, явившегося пьяной на работу, уволят без всяких церемоний. Вот тут и попробуй, сбегай «за бутылкой» в обеденный перерыв. Такова алкогольная и антиалкогольная проблема в Швеции. В соседней Финляндии она еще строже. Там есть лимит на спиртное, нечто вроде карточек на год, появившегося пьяного жестоко штрафуют или отправляют на определенный срок строить аэродромы, дороги и тому подобное. А «отпетым» алкоголикам даже запрещается производить потомство. Таковы законы.
Очевидно, для развлечения, гидесса сообщила нам, что в Швеции муж, с согласия супруги, имеет право присутствовать при родах и стоять у изголовья жены. На мой взгляд, гуманно и поучительно для обеих сторон. А послеродовый отпуск вместо жены может взять муж. Не потому ли в Швеции так много мужчин работает в детских садах?
— Вот эта площадь,— говорит Эми,— называется Русское подворье. Здесь продавали русские товары новгородцы. Шведы же возили свои товары в Выборг. Торговые ряды были созданы, когда царь Михаил Романов написал шведской королеве Кристине укоризненное письмо об утеснениях торговых людей. В Москве,— улыбаясь, говорит Эми,— есть Шведский тупик. Это возле улицы Станиславского…
Объезжаем и королевский дворец, как я уже сказал, похожий на Зимний. Эми сообщает, что король получает своеобразную зарплату — содержание от государства, Вопросами управления ведает правительство и риксдаг. Форма королевского дворца напоминает четкий прямоугольник примечательность. Это был старинный военный корабль с двумя более низкими открылками, обращенными к набережной морского залива. Фактически стоит дворец на острове в центре Стокгольма, где до него был сгоревший старый замок «Три короны». Это было в 1697 году. Новое здание было построено по плану архитектора Никодима Тессина. Замок охраняется специальной народной гвардией в синих мундирах и золоченых касках, с одной стороны напоминающих пожарные, а с другой — каски немецких солдат с острым шпилем-шишаком периода 1-й мировой войны.
…Королевский национальный музей — крупнейшее в Швеции собрание живописи, скульптуры, графики, предметов старины и прикладного искусства. Его коллекции показывают историю европейского искусства, доведенную от сегодняшних дней приблизительно до середины нынешнего тысячелетия. В основу положены королевские собрания и пожертвования. Особенно славится музей собранием русских икон, картин Рембрандта и французской живописи периода классицизма. Примерно так характеризуется этот музей-галерея, стоящий на берегу — не поймешь сразу — залива или канала, так как морская вода мешается здесь с речной, а рукотворные реки-каналы с естественными руслами меж островов. Музей кирпичный, трехэтажный, надежно-шведской кладки с трехарочным входом — фронтоном. Прямо к музею ведет мост. Национальный музей шведов не Дувр, в котором легко заблудиться, поэтому ходим по его залам индивидуально и есть возможность задержаться у ряда картин, которые интересуют больше других, не следить за стремительно удаляющейся группой, большую часть которой (и которых) — я не ставлю это в вину — не слишком интересуют ни старые, ни новые мастера.
Описывать музеи-галереи — неблагодарная задача. Либо надо писать о широко известных шедеврах, о картинах, хотя бы со скандальной славой, либо… В общем, галереи надо смотреть, как картины Лильефорса, где совсем как будто живая лиса играет со своими лисятами, летают птицы, порхают бабочки. Кот ловит зяблика.
Лильефорс — картины есть в галерее,— может быть, провозвестник нового направления в живописи, изображающего, так сказать, лики животного мира. Мира, который, на его исходе от наших рук, мы еще только-только начинаем узнавать, изумляться ему, не отказывать ему в разуме, «гуманизме», этике, совести, индивидуальности, то есть во всем, не говоря уж о красоте, эстетике — ее-то мы все-таки замечали, крадясь с сачком за редкостной бабочкой, вылавливая раковину, сажая на окно или в сад растение — во всем, что даст художникам право писать портрет быка, лошади, льва, совы и, как знать, может быть, медузы или осминога. Впрочем, лучшие художники всегда замечали и отражали-видели лики животного мира в обличье человека. Вам не встречались мужчины с лицом медведя или бизона, а также женщины с глазами лани или мурены?
В тот же день мы посетили еще одну шведскую достопримечательность. Это был старинный военный корабль «Васа», построенный на королевской верфи Стокгольма в 1625—1628 годах.
Как повествует путеводитель, «Васа», построенный по приказу короля Густава II Адольфа, был спущен на воду 10 августа 1628 года, но, не успев даже выйти из гавани, по неустановленным причинам вдруг наклонился, зачерпнул воду через пушечные портики и с поднятыми парусами и флагами пошел ко дну. Он затонул на сравнительно небольшой глубине — 32 метра. Многие члены экипажа, женщины и дети, бывшие на торжественном спуске судна, погибли. В 1664 году с корабля удалось снять пушки (53 из 54!). Затем о нем забыли, потеряли местонахождение и лишь через 333 года, в апреле 1961, корабль «Васа» был поднят на поверхность. Предварительно он был сдвинут понтонами на мелководье. Корабль «заселили» археологи, тщательно собравшие все, что удалось найти. Корабль «Васа» огромен для своего времени, может быть, даже чудовищно огромен. Его длина 62 метра. Высота от киля до верха грот-мачты 49 метров, водоизмещение 1300 тонн и площадь парусов 1200 квадратных метров. Экипаж составлял 437 человек. Из них 3 офицера, 12 старшин, 12 ремесленников (путеводитель имеет в виду сапожников, слесарей, кузнецов и т. п.), 90 артиллеристов и 300 солдат. К счастью, во время пробного рейса солдат на борту не было, и погибли около 30 человек, вместе с командиром датчанином Сёфрингом Хансоном. Корабль, столько лет пролежавший под водой, на воздухе начал разваливаться. Для того чтобы это приостановить, его в течение десяти лет пропитывали консервирующей жидкостью и антисептиками.
Такова история корабля. Сейчас это музей, и мы посетили его. Корабль отреставрирован на славу, на нем установлены все утраченные части, резные деревянные скульптуры. Судно можно осмотреть, проходя по мосткам возле него или с антресолей понтонного помещения (корабль стоит под крышей), угнетает лишь запах консервирующей жидкости, довольно противный. Приведены в музее также документы о том, что было на корабле, сколько жалованья платили морякам и солдатам какой выдавался натуральный паек. Из пушек сохранилось 3 двадцатичетырехфунтовые. Орудийная прислуга у каждой такой пушки состояла из 8 человек!
В музее демонстрируются фильмы о подъеме корабля. Специальные гиды читают лекции. Музей-док находится на острове Диургерден.
И снова мы предоставлены сами себе. Экскурсий сегодня больше нет, и мы рады этому обстоятельству. В конце концов надоедает все: архитектура, готика, старые мастера, галереи, магазины — все это можно принимать в меру и не следует объедаться. Туристов-путешественников все фирмы без исключения явно перекармливают, и шведы, пожалуй, здесь на высоте. Я уже сказал, что надоедает все, что предписывается принудительно. Зато никогда не приедается простое понятие «бродить по новым местам», по городу, где можно и любоваться все теми же, но самостоятельно открытыми памятниками старины, а то и просто считать в небе ворон и голубей, дышать воздухом, которым дышал Андерсен или Амундсен, посидеть в парке, постоять на мосту через канал или залив, глядя, как полощутся утки и державно плавают лебеди. И я в музеях люблю гулять, как гурман, и вместо бестолковой беготни присесть где-нибудь на банкетку, любуясь знакомой или приглянувшейся картиной подолгу. Вот так смотрел сегодня полотна Цорна и Лильефорса.
В Стокгольме, да еще имея карту-проспект, заблудиться мудрено. А возле широкой Кингстгатон, где находится отель, и вовсе просто ориентироваться. Мы идем по ней до площади Хеторгет, где расположен знаменитый концертный зал, или, скажем так, филармония. Ну и что особенного в этой филармонии, голубоватого тона здании с десятью коринфскими колоннами вдоль фасада? Филармония и в Свердловске есть, пожалуй, не хуже. Но дом я недаром назвал знаменитым, во-первых, у главного входа, прямо в ступенях, бьет фонтан, в котором стоят бронзовые скульптуры муз и над ними, как бы парящая в водяных струях, статуя Орфея, волшебного певца мифической Эллады древних богов и героев. Фонтан «Орфей» подобно копенгагенскому фонтану Гефион, отпахавшей Данию от Швеции, считается одной из главных достопримечательностей Северной Венеции. Создатель скульптурной группы Карл Миллее, в музей-усадьбу которого мы должны ехать завтра. Но не только фонтаном знаменито голубое здание с колоннами. Здесь 10 декабря каждого года вручаются Нобелевские премии в области науки и литературы. Каждый год в этот день мир узнает новых счастливцев и новых гениев, прежде, может быть, не слишком известных.
Стою на ступенях возле поющего Орфея. Смотрю, как играют водяные хрустально-ломкие, с особым шорохом спадающие струи. Мокрые музы смотрят на Орфея. А жена убеждает меня, что, раз я родился 10 декабря (так оно и есть) да еще стою сейчас на ступенях концертного зала — Нобелевская премия мне обеспечена в перспективе. Отвечаю, что, конечно, ничего не имею против приехать за ней сюда в свой день рождения. Но даже если и не очень повезет, все равно теперь хорошо могу представить чувства лауреатов, поднимающихся по этим обрызганным как бы весенним дождем ступеням.
Поет бронзовый Орфей. Плещет фонтан. Где-то там чудится как бы витающий в здешнем воздухе Нобелевский диплом. ,
Но как легко в Швеции и вообще на Северном Западе сочетается высокая парадность с деловой прозой жизни! Ведь ка площади, перед филармонией, в палатках с цветными, красными, желтыми, зелеными крышами вовсю торгует, шумит овощной и фруктовый рынок. Да-да! Бойкие жгучеглазые итальянцы, а может, турки продают персики, сливы, арбузы, айву, виноград. Итальянцы в Стокгольме замещают словно бы грузин и армян в моем родном городе. И очень на них похожи. Торгуют здесь и экзотическими плодами: апельсины, ананасы, манго, еще что-то колючее, пахучее, южно-тропическое. Базарная толчея площади буквально рядом сменяется высотниками модернового Стокгольма, что возвышаются за зданием концертного зала. Это Хёторгсити, или «бродвей», которым, чувствуется, шведы гордятся. Сейчас «бродвей» есть во всех крупных городах мира, но, кажется, всех перещеголял Париж, ибо в нем таких «бродвеев» даже два, один в пригороде с круглыми и шестиугольными домами-башнями наподобие элеваторов, другой — в самом сердце Парижа, на берегу Сены и недалеко от Эйфелевой башни. «Нью-Йорк» у Сены имеет даже уменьшенную копию статуи Свободы, стоящую на пьедестале как-то почти в реке у одного из мостов. Это уж так, мелькнувшее сопоставление.
Меня часто спрашивали, раз уж я был в Стокгольме, то какова Нобелевская премия в размере. И кто ее присуждает. Этот вопрос я задал Эми Валлениус, и она, как всегда с юмором, живо объяснила, что премия ежегодная, размер зависит от дохода, полученного на капитал, вложенный учредителем. Сумма премии колеблется, следовательно, от 50—70 до 100 тысяч долларов. Присуждает
Нобелевский комитет. Вручает диплом король.
— 50—70 тысяч? — вопрос.
— Я думал — больше! —- разочарованно говорит кто-то.
— Не стоит и трудиться.
— Ну, что ж,— говорю.— Были ведь случаи, когда от премии и лауреатства отказывались. Отказался Лев Толстой, отказался Пастернак, кажется, Сартр…
Да. Господин Нобель сумел увековечить свое имя. Изобретатель динамита. Торговец порохом и российский нефтяной король, он сумел сделаться шведским меценатом, имя которого, олицетворенное в премии, безусловно, не будет забыто.
Далее нам попадается витрина магазина сантехники. О сантехнике этой я рассказывал в очерке о Копенгагене, обещал рассказать еще. Так вот, в витрине были выставлены как бы гарнитуры для… уборной. Ну, скажем помягче, туалета. Но какого туалета! Фаянсовый унитаз форм рококо, ослепительно белый с голубыми разводами и цветами. Нечто вроде китайской вазы. В том же стиле сливной бачок, биде, ночные горшки и тому подобная утварь — все в стиль и в цвет. Такая роскошь вряд ли была даже у мадам Ментенон и Помпадур. Посмеялись. Пошли дальше. В конце концов, тщеславию пределов нет. И ведь у Маркеса одна из героинь имела, кажется, наследственную ночную вазу из золота, что там фаянс, фарфор!
Мы шли обратно, а тем временем наперерез и навстречу нам из какого-то проулка выкатил древний автомобиль, ну точно «Антилопа Гну». Автомобиль был открытый, в нем сидела развеселая компания, юнцы и девчонки из тех, что ничего не стесняются. Компашка была явно навеселе, орала, махала руками и, кажется, ногами. Обдав нас синей газовой дрянью, «антилопа» помчалась по Королевской улице. Бежала она довольно бойко.
— Куда у них смотрит ГАИ,— сказала жена, чуть не выронившая кулек со сливами.
Я же лишь подумал, что Швеция, конечно, особая страна и, как всякая, имеет немало особенностей и чудачеств, почитающихся именно шведскими. В Швеции, например, как в не каждой. стране, ни один преподаватель не имеет права занимать кафедру более десяти лет, на перекрестках нет полиции со свистками, собаки ходят без намордников. Государственные музеи и библиотеки бесплатны. А в спорах здесь не принято говорить: «Вы ошибаетесь! Вы не правы!» Здесь говорят: «Возможно, вы правы, но я думаю иначе».
ГЛАВА IX.
Разговор двух женщин. Музей, которого не было в клане. Размышление о модернизме. Экспонаты из рая. Символы искусства. «Позвольте мне работать». Сад Карла Миллеса. До свиданья, Стокгольм!
В моей коллекции фотографий из страны Северного Запада есть одна очень случайная. На снимке моя жена с каким-то растерянным видов прислушивается (очевидно, это так) к тому, что говорит ей стоящая рядом и точно такого же роста металлическая женщина с руками робота, кубической формы грудями, где соски напоминают пулеметные дула. Женщина из кубического металла, с кубическим животом и бедрами, уперев в них бронзовые руки, по-моему, жалуется на скульптора, который все ее прекрасные женские формы свел к математическим плоскостям и, вбив то, что именуется нежным женским телом, в панцирь робота, заставил мучиться на потеху, иначе не скажешь, стороннему зрителю. Так как будто они и беседуют на фото: одна жалуется, другая — сочувствует, пытается утешить. Как же быть? Как помочь! И в самом деле, терпеть уже нет сил.
Фотография сделана в последний день нашего путешествия и пребывания в Стокгольме, когда, нарушив программу, все мы (нет, не все, пардон, но добрая половина, если не две трети) вместо значащегося в проспекте пункта «Свободное время» отправились в музей современного искусства, или «Модерна-музей», как называют его здесь.
Был веселый, солнечный день, но чем-то напоминающий дни золотой осени. В Стокгольме солнце словно бы не жаркое, белое, и когда мы оказались на мосту, украшенном солидной золотой кроной, и напротив Королевского дворца нам еще раз показалось, что в городе уже осень. На мосту дул ветер, он посвистывал в реях парусника — прекрасного корабля, причаленного неподалеку,— залив ходил синей, холодного тона волной. Мост привел нас на остров Скепсхолмен, застроенный солидными каменными особняками, вросшими в каменный грунт и осененными толстыми липами, кленами и дубами. Здесь пахло спокойной несуетной жизнью векового уклада. Г де-то пел черный дрозд, мягко шелестели деревья, но как бы забавным и резким диссонансом к этому фешенебельному уюту и покою на берегу недалеко от моста стояли огромные, ярко размалеванные в синие и красные полосы раскоряченные муляжи не то кукол, не то игрушек на манер наших дымковских, увеличенных в сотни раз. Иные «игрушки» стояли вверх ногами, другие лежали на боку, третьи таращили грубо намалеванные глаза. Здесь же, визгливо поскрипывая и скрежеща, вращались, словно по ветру, железные конструкции, как бы скелеты, склепанные из Старых велосипедов, сломанных плугов, кореженных кроватей, и тому подобное. По путеводителю, на обложке которого и были как раз эти яркие монстры, я прочел, что это подарок музею от неких художников-модернистов с названием «Райские фантазии».
«Один из лучших в Европе»,— как сказано в проспекте,— «Модерна-музей» был открыт сначала в старом флотском здании в 1958 году, а впоследствии реконструирован и расширен. Сейчас музей насчитывает 3340 работ плюс 200 000 экспонатов примыкающего фото-музея и библиотеку в 15 000 томов, есть мастерские для творчества детей и взрослых, зал для кино-театральных представлений и тому подобное. Это, по-видимому, шведское воплощение «Центра искусств», подобное Центру Сони Хэнни в Осло. Интересно, что скульптуры и картины здесь разные. Модернизм как бы противопоставляется традиционному реализму в скульптуре, графике и живописи. Вот некая цветная пятнистость в раме, вот треугольники, ромбы, квадраты, перечеркнутые какими-то также цветными линиями и полосами. Картины в манере первых абстракционистов, вроде творения Делоне или Мондриана, рядом еще более загадочный коллаж, не поручусь, что не нашего ли соотечественника и основоположника абстракций Василия Кондинского, какое-нибудь там — «Сечение стрелой». А рядом, или чуть дальше» нормальная, скажем так, живопись в простой, реалистической манере, в какой пишут выпускники художественных школ натурщиц, и дипломные творения верхних классов художественной академии. Снова люди в рамах, похожие на сонм уродов и привидений, и опять реализм, даже блестящий. Картина «Жемчужное ожерелье», где фигурно изогнутая красотка в вечернем платье примеряет жемчуг.
Соглашусь, Что такая подача модерна, безусловно, обогащает зкспозицию, дает пищу для размышлений, сильнее подчеркивает все эти кубизмы, футуризмы, дадаизмы и конструктивизмы, весь этот поп-арт и абстракции. На реализме отдыхает разум и глаз, и, как знать, всегда ли в пользу главных экспонатов «Модерна-музея» делается вывод. Но, наверное, и здесь действует золотое шведское правило: «Может быть, вы и нравы, но я думаю иначе».
Попытаюсь описать некоторые наиболее примечательные экспонаты. Вот сюрреализм — картина Сальвадора Дали со сверхсимволическим названием. «Мистерия Вильгельма Телля». Одна из первых крупных (по масштабу) картин испанского художника. Коричневые и желтые тона. На переднем плане инструмент, видимо музыкальный, типа пианолы без ножек. Над ним фигура полуголого мужчины, жилетка и шляпа есть, все прочее отсутствует. Мужчина стоит на одном колене. Одна из ягодиц его вытянута бревно-подобный предмет, концом лежащий на черной рогульке. Но, наверное, зря описываю я всю эту явную глупость, потому что, по объяснениям критиков и знатоков, сюрреализм, видите ли, непознаваем. Да, познать тут можно лишь cfeneHb шарлатанства и болезненности воображений творца. Иного от такой живописи не выносишь.
Однако здесь есть и картины, зовущие к размышлению. Вот Эрнест Кирхнер. «Марцелла». Худая, тощая даже, девочка-подросток со всезнающими глазами, с детства познающими изнанку жизни. Картина Миро «Мул в огороде»,— некоторое подобие маленького ослика, что щиплет травку на дачном участке. Ну что же… С таким же успехом Подошло бы к полотну известное всем: «В огороде — бузина, а в Киеве — дядька». Сугубо абстрактные картины я вообще не комментирую. Незачем. Их можно лишь смотреть, даже не пытаясь что-то понять, ибо смысла тут нет.
Гораздо больше, на мой взгляд, этого смысла в абстрактной скульптуре и конструкциях. Вот Клее Олденбург. «Геометрическая мышь». Действительно, нечто не плоскостей и кругов, напоминающее диснеевского Микки-Мауса.
А вот, пожалуй, наиболее «со смыслом». Это Мере Оппенгейм. Конструкция «Моя гувернантка». На тарелке и еще на салфетке упакованные на манер жареной курицы две туфельки, каблучками вверх, на каблучках бумажные папильотки, как это делается в ресторанах для отбивных с косточкой. Любопытно? Ведь символика людоедская. О чем мечтает милый мальчик при виде своей гувернантки.
А дальше мы видим на постаменте обыкновенный унитаз. Как бы в пару к нему, водопроводный кран, довольно точно передающий некую часть мужского тела. Автор этого искусства Марсель Дюшами. Дальше — больше. Скульптура мужчины, спутанного веревками, и даже натуральная клетка-камера, заглянув в которую можно увидеть там арестанта.
Может быть, символика скульптур и не так проста, но у нормального, здорового человека она рождает, по моему мнению, либо недоумение, либо желание решать эти загадки как ребусы-шарады, либо усмешку, либо негодование и стыд за бесстыдство художника. Символы искусства, которые как-то с пещерных времен принято называть прекрасными и возвышенными, упрощены здесь до символов элементарных ощущений, таких, как боль, страх, отвращение, ужас, и, в лучшем случае, любопытство. Здесь, в этих спокойных, светлых залах можно долго стоять перед какой-нибудь абракадаброй из железа, бронзы или красочных линий, но большинство их, повторяю, не рождают того чувства, какое рождает и должна рождать истинная живопись или скульптура, чувства, сходного с тем, какое охватывает душу, когда глядишь на морской простор, реку, лесную даль, грозу, улыбку женщины или опушку желтеющего поля.
Допускаю, что мы вышли из стен «Модерна-музея» более просвещенными в «измах» и «артах». Многие из нас еще раз здраво пытались понять их суть. И я убежден теперь — нет лучшей агитации за реализм, за здоровую живопись и красоту в искусстве, чем общение с модернизмом, Может быть, эта очень тайная мысль и заложена в музей его создателями?
Во дворе музея есть стенка, расписанная детьми. Есть много детских работ. Детям, желающим поупражняться в рисовании, здесь дадут краски, бумагу, кисти. Твори! Пиши, что хочешь и как хочешь!
Ну что ж! Может быть, это и есть стимул. Но почему-то я уверен, что любые виды модерна лишь косвенно влияют на реализм, они, возможно, не дают ему застаиваться (вспомним о влиянии ярко-цветных импрессионистов на каноны классической живописи!), но они никогда не заменят реализм. Он всегда останется главным методом искусства, так же, как здоровое начало природы и человечества, инстинктивно чуждающееся и страдающее от вида уродства и добровольных вериг.
Возвращались из «Модерна-музея» совсем не той оживленно предвкушающей запретные блага толпой. Даже заметил, как приуныли просвещенные знатоки, у которых все с придыханием: «Ах, Дали! Ах, Шагал! Ах, Матисс!» Действительность трезвее мечты.
В усадьбу скульптора Карла Миллеса, столь же великого и прославленного во всем мире, как и в Швеции, ехать надо из Стокгольма на остров Лидинге. Здесь, на скальном, обрывами спускающемся к морю берегу фиорда, где растут сосны, а вдали виден Стокгольм и словно бы вся Швеция, еще будучи двадцативосьмилетним, скульптор выбрал место для усадьбы. Синий в холодную сталь залив, светлые с пестриной, как грудь сокола, скалы, серое небо, чуть более теплое, чем дали и фиорд. Шумят сосны. Над железными воротами входа в усадьбу надпись: «Позвольте мне работать, пока длится день». Заповедь, пожалуй, всех истинных художников и мастеров. Им ведь так часто не дают именно работать, реализовывать свою неведомо кем вложенную суть. Их поправляют, одергивают, указывают перстом, совращают на легкий и хлебный путь. Среди сосен стоит странным дом в античном стиле с террасами. Фонтаны. В них купаются бронзовые женщины, быки и сам Посейдон, бог моря с рыбиной в руках взирает на кипящее торжество воды. Вот прекрасная в своей мощи женщина — Европа, укротившая быка — Юпитера. А далее ка столбах-колоннах стрижами вьются не то, черти, не то ангелы с узкими крыльями и с коньками на ногах. Вся усадьба Миллеса — музей под открытым небом, памятник труду, таланту, энергии, упорству Человека.
Я уже упоминал о фонтане Орфея, встроенном в лестницу Стокгольмского концертного зала, там, где музы и жена Орфея Эвридика слушают волшебного певца. Миллес озадачил им городской магистрат, и проект, прежде чем стать достопримечательностью столицы, едва не был забаллотирован. Такова доля мастера, опережающего время и современников. Как часто по этой причине уродливая и угодливая посредственность «украшает» города, площади и парки. Лезет в глаза пустяковая ложно многозначительная идея, прет многопудье, идут мимо равнодушные. У Миллеса равнодушных нет. Им можно либо восторгаться, как, например, его «Рукой творца» — представьте огромную бронзовую ладонь, на пальцах которой изваян человек,— либо негодовать, что это за бог моря, что за Посейдон — с рыбиной в руке, точно сбежавший откуда-то или ограбленный, раздетый догола рыбак?
Миллес, как многие художники и скульпторы, любил воду, она органически входит во многие его творения и здесь, на усадьбе, представлена во всех видах: бурлит, брызжет, льется потоками, просто стоит тихим бассейном, в котором цветут розовые кувшинки.
Миллес и его жена Ольга, помощница и возлюбленная, похоронены здесь же, в своей усадьбе, которую годы и годы они строили, превращая в сад искусства. Судьба трех скульпторов — датчанина Торвальдсена, норвежца Вигеланда и шведа Миллеса — удивительно сходна. И Миллес долго странствовал по свету, жил в США, пока вернулся в Швецию, и нет в ней крупного города, где бы не стояли его статуи. Нет сколько-нибудь известного шведа, кто не был бы воплощением в миллесовской бронзе. Легендарный Густав Васа — основатель шведского государства, писатели Тёнгер и Франсен, путешественник Свен Гедин, рыцарь Энгельбрект и многие, многие другие изваяны руками Миллеса, стоят на постаментах в шведских городах и городах мира. Здесь, в Миллесгордене, «дворе Миллеса», они повторены или представлены моделями.
Вот с волнением смотрю на давно известную по репродукциям группу «Человек и Пегас». Летящий конь и несущийся над ним человек — чудо экспрессии и бесконечного движения. Летят и летят в небе две бронзовые фигуры, Крыло Пегаса едва касается гранитного пьедестала. Едва касается!
Этот швед умел преодолевать пространство, время, законы динамики. Это может только великий художник. У него настолько с во е лицо, что, взглянув на любую статую или группу, без ошибки скажешь: «Это Миллее!» Точно так же неповторимы почерки Вигеланда, Торвальдсена, Родена или Майоля.
И, может быть, только здесь, в саду над фиордом, под шум сосен и плеск воды, под полет и танец всех этих мчащихся, летящих, плывущих фигур я понял, кажется, как откровение может быть, еще раз смысл жизни художника — преодолевай привычное, молву, тяготение, страсти, страх, расчет, собственную немощь,— все, что тянет, давит, отягощает, связывает руки, глаз, язык. Долой эти путы! На слом повседневный хлам жизни! Долой! И ты свободен, перед тобой безбрежные горизонты, может быть, океан, который надо переплыть, и если ты отважишься на это, дашь людям красоту, дашь новую мысль, новое нечто, чего у них до тебя никогда не было и без тебя не будет, ты найдешь счастье, в этом счастье для них и для себя, наверное, смысл бытия художника.
Наутро мы ехали в аэропорт. Улетали из Стокгольма. С Северного Запада, домой! И мне вспомнились слова шведского скульптора Брур Юрта, о котором я не успел рассказать читателю. У Юрта была судьба, сходная с Миллесом. «Именно долгая жизнь за границей научила меня понимать Швецию»,— сказал Юрт. Мы были за границей недолго. Но и за эти недолгие дни, кажется, все еще лучше научились понимать всю Россию, как, не живя в России, вряд ли столь остро видели и понимали этот Северный Запад. «Может быть, я не прав, но думаю так».
