Путешествие в три королевства
НОРВЕГИЯ — СЕВЕРНОЕ КОРОЛЕВСТВО
Огромный «Боинг», как летающий ящер-птеродактиль, опустился на аэродром в Осло, за полчаса., кажется, перенес нас в новое королевство. Здесь все было новое, начиная с флага на флагштоке. Датский белый крест сменился норвежским, синим. У всех скандинавов флаги, осененные крестом, но разного цвета и на разное фоне.
Дания с прилета пахнет стариной, старыми замками, тихими прудами, уютными городками, сказками, черепичными крышами, где бродит по ночам волшебник Оле Лукойе. Дания пахнет гусиным пером, утренним кофе в толстых чашках, рыжим волосом горбоносых женщин и традициями неторопливой жизни.
Норвегия — это воздух и свет. Словно бы какой-то северный и снежный свет (пусть дело было в июле), но освежающий и широкий, когда хочется радостно вдохнуть всей грудью, выдохнуть, зажмуриться и засмеяться. Да, Норвегия — северная страна. Это понимаешь сразу. Здесь все резче, холоднее, свежее и просторнее прямо с выхода на трап самолета и до въезда в предместья ее столицы. И еще: здесь пахнет близостью России, шумят сосны, растут березы, на голубом камне Скандинавии стоят деревянные дома, которых мы давно не видели, кочуя по Северному Западу.
Норд. Норвегия. Норманны. Норвежские Лыжи, свитеры, шапочки, коньки. Фритьоф Нансен. Северный полюс. Амундсен. Арктика и Антарктида. Роальд Амундсен, которого еще в моем детстве все считали ну абсолютно своим, нашим, как бы русским героем. В моем городе есть привычная всем улица Амундсена и все жители ее, по-моему, никогда не задумываются, норвежец он или русский. Просто наш, родной, Амундсен. Так же, как Тур Хейердал, как Бенгд Даниэльссон. Да разве других великих норвежцев не знают у нас? Ибсен. Григ. Вигеланд… Надо ли продолжать?
Я много читал и слышал о норвежском мужестве, норвежской доброте, норвежской выдержке, норвежской простоте, норвежском нёмногословии, хотя последнее более приписывают финнам, эстонцам, литовцам, латышам и русским поморам. Бродят по берегу Балтики и Беломорья ходячие анекдоты, каждый народ считает их своими. Ну, например, два брата рыбаки-норвежцы решили взять к себе в лодку рулевого. «Хансен — хороший рулевой»,— сказал младший брат. Старший кивнул. Пошли к Хансену, спросили: «Пойдешь рулевым?» «Хорошо»»—согласился Хансен. Задумались. «Говорлив?» — сказал младший брат. Старший кивнул.
Не хотелось бы мне уподобляться тому рулевому, но ведь о Норвегии и ее столице все равно не скажешь в двух словах, пока автобус мчит нас по лесной и словно бы гористой, как будто уральской дороге.
Гид по Осло — женщина, прилично говорящая по-русски, с некоторым даже русским областным акцентом, так говорят на Псковщине.
Нет, это не фру Грета с ее самодержавным величием — ничего похожего. Невысокая скромная женщина лет сорока пяти, никакой амбиции, сплошная добросовестность. Зовут гида Фанни. Хотя нам с женой все время казалось, что у Фанни гораздо более русское и простое имя, вроде Маши, Катерины. Прошу прощения, если ошибся. Фанни не подчеркивала и своей норвежской принадлежности, не в пример гидессе из Копенгагена.
На прощанье мадам Грета, узнав, что мы летим в Осло, заявила, как всегда, без апелляций:
— В Осло? Зачем? Что там хорошего? Это — деревня. Мы, датчане, туда не ездим.
Фанни везла нас точно по путеводителю, который вручила каждому вместе с проспектом по Осло и картой города. Женщина эта со своим робким взглядом, заученной речью казалась донельзя боящейся потерять работу и потому старалась изо всех сил выглядеть умной и знающей. Но эффект — возьмем негодное слово в прозе — получался иногда обратный, такой, как, скажем, у самоварных дел мастера, берущегося объяснять устройство атомного реактора или у школьного завхоза, которого на время зачислили доцентом. Все объяснения и пояснения Фанни были на каком-то промежуточном уровне между текстом путеводителя и собственным пониманием вопроса. Словом, для туриста, едущего просто поглазеть, побездельничать, отдохнуть в путешествии, сказанного гидом было вполне достаточно. Для обширного и, главное, эстетического восприятия, к которому стремился, возможностей гида не хватало, и опять я благодарил судьбу и себя за усердие, с которым перед поездкой много читал о Норвегии. Старался заочно представить ее облик и облик Осло, о котором просмотрел все, что мог найти, вплоть до подшивок «Вокруг света». Должен заметить — изучение страны до поездки в нее очень полезно во всех смыслах: обогащаешься знаниями, материалом для ассоциаций, знаешь, что в первую очередь стоит посмотреть, и обретаешь лишнюю радость от встреч с этим желанным, убеждаешься, что действительность часто прозаичнее мечты (изредка наоборот!),, и, наконец, ясно понимаешь, что ничего-то ты, в сущности, не знал, так — крохи, и вот, если удастся поехать вновь, тогда, конечно, увидишь-поймешь в три раза больше.
Как было объявлено в программе, госпожа Фанни сначала повезла нас на лыжный трамплин на окраине Осло. Я и до сих пор не могу понять — зачем. Если б еще зимой? Наверное, программа и составлена была для зимних впечатлений. Трамплин был как трамплин. Ярко окрашенный, высокий, летом, естественно, не работал. Был очень схож с трамплином в окрестностях Свердловска и в такой же гористой местности. Скалы, под ними котлован. Два оранжевых экскаватора, должно быть, грузят камень.
— Это трамплин. Здесь сделано много рекордов. Мировых. Сейчас он закрыт,— объяснила фрау Фанни.
А я почему-то вспомнил Тургенева. Рассказ «Хорь и Калиныч». «А вот это моя контора,— сказал мне вдруг господин Полутыкин, указывая на небольшой низенький домик.— Хотите зайти».— «Извольте».— «Она теперь упразднена,— заметил он, слезая (с телеги),— а все посмотреть стоит». Контора состояла из двух пустых комнат. Единственное благо от поездки на трамплин было в том, что автобус поднялся еще выше по горному склону, и мы постояли высоко на скользком обрыве, ну, точь-в-точь таком же, как под Свердловском, заросшем невысоким, коряво-корзучим, ярко-зеленым сосняком, и смотрели на панораму Осло, цветную, наверное, благодаря морскому заливу Осло-фиорду и нежно-голубому небу, лишь чуть приглушенную летней дымкой и пронизанную как бы лучами прохладного прибалтийского солнца. Если камень, серый в голубизну, в древних трещинах и прозелени мхов, был как на Урале, сам Осло не напоминал Свердловск. Был меньше, может быть, покомпактнее, без заводской дали, столь характерной для столицы Урала, и казался, конечно, благодаря морю, более теплым и южным, так оно в сущности и было. Весь Северный Запад греется великой печью Гольфстрима.
Вниз, к Осло, автобус катился, сдерживая скорость. На обочинах шоссе стояли дома, обшитые досками и еще скупее на краски, чем в Дании, тем более в Бельгии. Архитектура жилья напоминала мне снова, что она по характеру и складу творящего ее народа. Она была немногословная, без больших затей и оригинальничанья.
— В Норвегии много снега,— опять, наверное, в точности следуя зимней программе путеводителя поясняла нам Фанни.— Здесь говорят (она не сказала «у нас»), норвежцы рождаются с лыжами на ногах.
— Я слышал, «с коньками»!
— Да, может быть, и с коньками…
— Скажите, пожалуйста, а кто в Норвегии король?
— Король в Норвегии Улаф.
— Вот видишь,— говорит Серафима Кондратьевна мужу,— в Норвегии есть король. В Дании я так и не могла добиться.
С трудом удерживаюсь от хохота.
Серафима Кондратьевна несносна. При выдаче валюты получилось так, что нам пришлась одна лишняя датская крона, а им, супругам, недодали, с условием, что я крону верну, как только разменяю деньги. Уже через час в наш номер раздался осторожный стук. Пришел муж Серафимы Кондратьевны выяснить, не отдам ли я долг. На лице его был испуг и та вечная боязнь, которая владеет кредиторами, но была и непреклонность, которую ничем не убедить. Очевидно, посовещавшись, супруги решили: крону они не получат, а это ведь целых десять копеек, притом ВАЛЮТОЙ! Что мне было делать? Я помчался к портье (все это было в первый день нашего пребывания в Дании). И добрый господин, на мою сбивчивую просьбу разменять десять крон, тотчас с улыбкой выдал мне десяток никелевых монеток, одну из которых я вручил мужу Серафимы Кондратьевны, спустившемуся за мной и стоявшему на страже за моей спиной. Я вручил ему драгоценную крону, которую он принял с благостной улыбкой голубя, наконец-то нашедшего потерянное зерно, и отправился к супруге; я уверен, от нее получил он приказ вытрясти из меня крону любой ценой. И он с честью исполнил этот приказ.
Мы ехали к Осло, получив от гида такую информацию: Норвегия — страна фиордов. Осло — столица. Волга впадает в Каспийское море…
Поневоле пришлось быть гидом для своей жены, тихонько, вполголоса, чтоб не обидеть Фанни, чтоб не лезть в глаза группе. Еще чего подумают. Москвичи — народ насмешливый, уверенный на сто процентов в своем столичном превосходстве — лучшие это скрывают, худшие — подчеркивают (уж не обижайтесь, дорогие), впрочем, все это мелочи, на них не стоит обращать внимания. Еще бабушка в золотом моем детстве, заметив некоторую мою непримиримость, говаривала: «Прощать людям надо, батюшко».— «Зачем, если обижают?» — «А ты не обидься, ты их пойми». Где мне тогда было до бабушкиной мудрости, и сейчас, видно, до нее не возвысился.
Итак, я рискую включить в главу о Норвегии и Осло, главным образом, скупые строки программы.
ГЛАВА IV
Посещение мемориала. Музеи Сопротивления. Парк Вигеланда. Ратуша и ее символика. Гостиница «Сити». Вечерние впечатления.
Первым, с кем мы встретились по дороге в Осло, был наш, советский солдат. В каске, в шинели, с автоматом. Он стоял на пьедестале у скромного памятника павшим и расстрелянным фашистами борцам Сопротивления и норвежским партизанам.
«Норвегия благодарит вас!» — было начертано на постаменте.
И мы, выйдя из автобуса, и обрадованные нежданной встречей, и опечаленные, стояли у монумента, склонив головы, потому что память войны свята и редко кто из нас, людей военного поколения, не пережил ее как самую тяжкую годину. Сорок лет прошло, но война все еще дышит, напоминает гранитными и мраморными монументами, стенами в оспинах пуль, нежданными взрывами притаившихся мин, дурацким ревом молодых фашиствующих ослов, не ведающих, что такое война, безвестными холмиками отмеченная по всей Европе.
Рассказываю жене, что неподалеку от этого монумента был концлагерь, здесь гитлеровцы и правительство профашиста Квислинга держали шесть тысяч норвежцев, всех, кто был опасен режиму, кто пытался бороться, шел на неравную схватку со всеми этими полицаями, гестаповцами, доносчиками и предателями родной земли, кто ложью и рабством покупал себе видимость свободы и благоденствия. Сопротивление — это, наверное, лучшее, что есть у каждого народа. Сопротивление фашизму. Шесть тысяч узников концлагеря освободили наши солдаты. Вот такие, как этот, на постаменте.
Из всех Скандинавских стран материкового побережья одна Швеция в годы войны не воевала, не была оккупирована, соблюдала нейтралитет. Но будем правдивы,— нейтралитет этот в какой-то степени она оплачивала поставками в Германию железной руды, и недаром говорится, что каждый пятый наш солдат убит пулей из шведского металла. История любит точность.
Норвегия же сопротивлялась, как могла. И вот мы уже стоим у входа в музей Сопротивления, что расположен в подвалах старой крепости Анерхюс. И здесь, у крепости, стоит памятник жертвам фашизма. В музей ведут каменные ступени. Тускловато горит электричество. Пахнет тленом веков, казематами и бомбоубежищами. Еще одно напоминание о минувшем, еще одно место, где словно бы прячется война. Проходя узкими залами музея, как бы листаешь страницы войны. Планшеты с картами, оружие, винтовки, составленные в пирамиды, колючка концлагерей, горящие города, черные «юнкерсы»-пикировщики, перекошенные лики маньяков Гитлера, Геринга, Геббельса, подслеповатый, омерзительный Гиммлер, бывший владелец птицефермы, садист и палач, ряды концлагерных блоков. Святые имена тех, кто боролся за свободу Норвегии. Три пластины с дырками от пуль при расстреле. Сверху три портрета убитых. Камера-одиночка, где можно увидеть сидящих заключенного и стражника, охраняющего выход.
Музей Сопротивления не велик, но дает жесткую и правдивую картину минувшего.
Ловлю себя на том, что долго быть в этом подземелье невозможно. Там слишком тягостно пахнет войной.
А наверху сияет разгулявшийся день. Светлое норвежское небо, белое норвежское солнце, норвежский ветер, дующий с фиорда. Да, это очень хорошо, что на земле мир, что так спокойно светит солнце, легко дышится и все мы свободные люди, если не считать некоторой скованности программой, от которой ни на йоту не отступает наш гид Фанни.
— Сейчас поедем смотреть парк Вигеланда,— возвещает она, и все покорно следуют к автобусу. Народ мы дисциплинированный.
В России имя скульптора Вигеланда как-то мало известно. Спроси любого непосвященного, непричастного к искусству, к скульптуре,— задумается. Иное дело — Торвальдсен! Но малая известность скульптора-норвежца еще не свидетельство его малой талантливости. Автобус останавливается перед высокой чугунной решеткой, на манер ограды Летнего сада в Ленинграде. Широкие триумфальные ворота — и сразу просторная перспектива парка Вигеланда, уставленного монументальной скульптурой из бронзы и гранита— все, созданное руками Титана, иначе не скажешь,— так велико число статуй, так поражают они моделировкой, неожиданностью замысла и воплощения. «Северный Роден» — часто называют Вигеланда. Но, поскольку мне посчастливилось бывать и в музее-усадьбе Родена в Париже, недалеко от Дома инвалидов, где сидит на высоком постаменте, возвышаясь над стеной ограды, бессмертный мыслитель, я могу засвидетельствовать, что если Сходство и есть, оно лишь как олицетворение мастерства ученика, в чем-то и превосходящего своего учителя! Да не в том ли и смысл истинного ученичества — поднять знамя УЧИТЕЛЯ, нести его дальше и выше? Бронзовая галерея скульптур по обе стороны от центральной дорожки (не то слово, надо бы сказать — проспекта) парка. Каменные парапеты, и на них, одна за другой, мощные фигуры обнаженных людей. Женщины с детьми. Играющие подростки. Мужчина и женщина, обнявшиеся и протянувшие друг другу руки. Целующиеся. Борющиеся. И даже верхом друг на друге! Все человеческие чувства. Радость… Страсть… Торжество сближения и узнавания… Дружба… Любовь… Материнство и Отцовство- Каждой своей скульптурой и группой автор внятно говорит: Люди! Цените жизнь! Тянитесь друг к другу! Играйте! Пойте! Дружите! Любите! БУДЬТЕ ЛЮДЬМИ… Более гуманистической скульптуры в столь ясном, доступном выражении я не видел никогда. Она проста, она чужда академизму, в ней не дышит холодный канон старой классики. Живая скульптура — так можно сказать. И все это создал один человек, в юности,— так уж словно водится,— гонимый, непризнаваемый, скитавшийся по чердакам и подвалам* Жил в Дании, ездил в Италию, учился и в Париже, у самого Родена. А Роден умел узнавать талант учеников! У сурового, взбалмошного, подчас вздорного в суждениях скульптора их было мало, но все, без исключения, впоследствии великие и прославленные. Роден создал школу. А создатели школ и направлений всегда были величайшими гениями рода человеческого. Это аксиома.
В 1921 году Вигеланд вернулся в Осло, богатый одним талантом, верой в себя, терпением и мастерством. Его не встречали как триумфатора. Не гремели оркестры, не били в литавры. Скульптор добился лишь договора с городским магистром на мастерскую и материал, на оплату нискольких помощников. За это все свои творения он передавал общине столицы. Тут, можно сказать в парке, Вигеланд и прожил оставшуюся жизнь. Прожил в неустанном труде, создав почти за сорокалетний период сотни скульптур, целые ансамбли, установленные главным образом здесь, во Фромартен-парке, под светло-голубым норвежским небом.
За аллеей бронзовых фигур громадный каскадный фонтан, весь в причудливых изваяниях сплетенных и разобщенных бронзовых тел. Рождение… Молодость… Старость… Исход… И снова рождение! Цепь жизни — таков круг образов фонтана. Хлещут струи хрустальной воды в бронзовые тела старцев, старух, юношей и детей, малахитом отливает мокрая патина, и кажется, кипит не вода, а жизнь. Бьет, пенится бесконечными потоками. И нет ей конца. Жизнь — и только жизнь!
А далее на возвышении за фонтаном, вокруг странной стелы — громадного, уходящего в небо столпа из свитых человеческих тел — стоят уже не бронзовые, а гранитные скульптурные группы, выразители все той же преемственной идеи вечной жизни. Материнство. Младенчество. Юность. Зрелость. Старость.
В энциклопедическом словаре скульптор назван «представителем натурализма, символики и эротики, сочетавшимися с реалистическими традициями». Оставляю на совести тех, кто писал эти холодные строчки о великом норвежце. Думаю, искусствовед, составитель справки для словаря, никогда не был в Осло и не видел ансамблей Вигеланда. Иначе рука не написала бы столь холодно-казенные строки-оценки роли мастера и его искусства. К тому же я не специалист, изощренный в теоретизировании. Передаю лишь свои впечатления. И пусть рассудят нас очевидцы. Никакой «эротики», особой или лезущей в глаза, я не мог усмотреть, не заметил в массивах бронзовых и гранитных скульптур. Да, здесь были сплошь обнаженные девушки, женщины, юноши, мужчины и даже старцы и старухи. Да вот, например, в ансамбле у «Столпа жизни» мощная и прекрасная в своей мощи-полноте женщина-мать. И представьте себе! Она стоит на четвереньках. А на спине у матери, у этой «лошадки», держась за ее косы, как за уздечку, сидят, улыбающиеся от счастья, ее дети, мальчик и девочка, и тоже голеныши, обнаженные. Нигде еще не видел я столь прекрасно выраженной идеи материнства.
Да, Вигеланд (в русской транскрипции иногда Вигеланн) смелый художник и недаром учился у Родена, вольно перешагивавшего пороги так называемых приличий. Но, глядя на скульптуры Родена, я не нахожу, что роденовское изображение более натуралистично, чем, скажем, уже упоминавшийся мной Давид. Великие мастера напоминают нам лишь великую гуманистическую истину: все прекрасно в человеке, душа и тело. Все должно быть прекрасно. Нет стыдных частей в человеческой наготе. Такими их сделало людское ханжество и глупость.
А завершает ансамбль парка Вигеланда скульптура «Кольцо жизни».
Бронзовое кольцо жизни из трех сплетенных тел: женщина, ребенок, мужчина (или начните как угодно). Кольцо возвышается на высоком гранитном постаменте.
Известно, что Вигеланд оставил в завещании объяснение всех значений своей скульптурной символики, но указал срок (кажется, столетний) для его прочтения.
Не прогадала городская община Осло от союза со скульптором. Она, была даже скупа, ведь оплачивала лишь камень, бронзу и подмастерьев. А чтобы заработать на жизнь, Вигеланд писал заказные портреты. Вот так…
Парк Вигеланда показался мне лучшим скульптурным ансамблем, какой когда-либо доводилось видеть. Здесь дышит жизнь. Все полно ее движением, исполнено благородства и благородства особенного — земного, гуманистического и земнородного. В то же время, когда смотришь на завершающее ансамбль «Кольцо жизни» на фоне светлого северного неба, нежно-нежно-голубого, как глаза здешних девушек, видишь сквозь кольцо счастливые далекие облака,— думается, что вся скульптура исполнена высшей духовности, той, что объединяет жизнь земную с жизнью небесной, а лучше сказать, вселенской, чтоб автора не обвинили в признании теологии.
Мы собрались у дальнего конца парка, поджидали отставших. Экспозиция парка велика и торжественна. В ней множество сюжетов для съемки, и даже мы с женой, старавшиеся никогда не отставать, работая двумя фотоаппаратами, едва успевали за госпожой Фанни — так быстро вела она авангардную часть группы, которая состояла главным образом из путешественников, не слишком интересующихся искусством и Вигеландом, но обеспокоенных вопросом, сумеют ли они сегодня походить по магазинам. Что делать, писать надо правду, правду и только правду, даже не кладя руку на Библию. Главным образом для этой части группы Фанни объясняла теперь, какова стоимость жизни в Норвегии, какие взымаются налоги. Оказалось, что средняя зарплата рабочих и служащих 70.000 крон в год, но до 40 процентов этой суммы уходит на разного рода налоги. Налоги прогрессивные, то есть увеличивающиеся с увеличением доходов. Тем не менее капиталисты не плачут,— ведь при любом налоге прибыль не ограничена. Из нее всегда остается немалая сумма, так сказать, «на бедность». Фанни говорит, что в Норвегии теперь бесплатное медицинское обслуживание, распространяющееся и на туристов. Так же и с элементарным образованием. Однако сказанное не исключает обслуживания платного, платных пансионов, больниц и тому подобного, где за деньги и учат, и лечат, по-видимому, лучше.
Какая-то девушка с газонокосилкой обрабатывала неподалеку от нас лужайки под деревьями. Трудилась на совесть, старалась изо всех сил и, видно, была довольна работой. Фрау Фанни заметила, что работу в Норвегии ценят все, какая бы она ни была. Сказанное, конечно, опять не новость, и я уже писал, что на всем Северном Западе работу, наличие ее, включают в понятие счастье, а поскольку потерять счастье легко, а обрести трудно, здесь никто не станет понукать, уговаривать нерадивых, их не станут воспитывать и стыдить — их просто тут же уволят.
Если в Голландии преобладает всюду зеленый цвет, в Дании сельской, как мне показалось —желтый, то Норвегия, пожалуй, страна с преобладанием синего. Синее море, фиолетовые фиорды, серо-голубые скалы и валуны, бледно-голубые небеса, индиговые горы вдали. Все это, в сочетании с нордическим, северным, названием страны и с тем, что в памяти ассоциативно всегда держатся норвежские снега, лыжи (в Осло есть музей лыж!), коньки, знаменитые конькобежцы, норвежские свитеры и шапочки, норвежская зима,— все создает для страны единый колорит в холодных тонах. Вот ее краски: Лазурь железная и оловянная. Церулеум. Ультрамарин. Хром и Кобальт всех оттенков. Да еще белила. Так расположил бы краски на палитре Норвегии ВЕЛИКИЙ ХУДОЖНИК. И тот же ХУДОЖНИК писал бы Голландию Изумрудной зеленой, Волконскоитом, Хромом и Стронциановой. А в Бельгии брал бы на кисти яркий и теплый Крон. Только в Дании ОН призадумался бы. Там все основательно и неброско. Может быть, благородный серый с коричневым марсом? Умброй и Сияной? Нет, ОН не забыл бы и про яичный желток рапсовых датских полей. Почему я представил все это за того ВЕЛИКОГО ХУДОЖНИКА, который писал кистями Рубенсов, Ван-Дейков, Босхов, Рембрандтов, Йордансов? К Норвегии больше подошла бы, наверное, кисть, которую ОН вкладывал в руки американца Рокуэлла Кента.
Просто у меня есть вечное стремление находить цветовую гамму или общий колорит всего увиденного, будь то слово, предмет, лицо, явление, город, страна. И вот норвежский город Осло показался мне голубым на фоне темного в синеву фиорда, контрастом к которому были два ярких красных кирпича, поставленных торчком и соединенных такой же красно-кирпичной перемычкой. Мы ехали в центр города, где и стояла на берегу фиорда-залива ратуша,— вот это только что названное творение из яркого кирпича. В отличие от других стран Северного Запада, Норвегия сравнительно поздно получила полную независимость, освободившись в 1905 году от унии со Швецией, избрав своего короля и выбрав самостоятельный путь развития. Тогда-то старый город Христиания превратился в новый, столичный Осло, знамением которого и стала новая ратуша, олицетворяющая как бы новую историю древней страны. По проектам архитекторов Арнеберга и Поульсена здание возводили в тридцатые годы нынешнего столетия. Архитекторы отошли от привычного средневекового канона городских магистратов, в то же время, как ни поверни, ратуша смотрится и словно бы двухбашенным древнескандинавским (или норманнским) замком. Других строений она не напоминает и полностью самобытна. Даже Осло теперь, по крайней мере для меня,— это прежде всего его двухбашенная ратуша, с часами, украшенными знаками зодиака.
Справа и слева к башням примыкают крытые одноэтажные галереи, по-видимому, служебных помещений. Стены галерей украшены деревянной скульптурой на темы древних скандинавских саг. Боги, герои и героини норвежского эпоса изваяны под примитивную народную скульптуру. Все эти норманнские боги Тор, Один и прочие — тут. Вот, на пример, воинственный бог Тор на своей колеснице, запряженной козлами (скандинавский вариант славянского Перуна или Ильи-громовержца). Здесь Тор похож на разудалого русского мужичка в рубахе с опояской, в тиковых полосатых портках, в красных сапожках. Замечаю, что на рогах козлов грозного бога удобно устроил гнездо городской голубь и даже хорошо видно сидящую там птицу, ее оранжевый философский глаз, устремленный как бы в никуда и внутрь, весь сосредоточенный на проблеме рождения жизни. Символика Тора и Голубя получается замечательная и поучительная.
Забыл добавить, что посредине парадной лестницы, ведущей в центр ратуши, уступами сбегает вода — нечто вроде каскадного фонтана-водопада, символизирующего, наверное, бесконечное течение и обновление жизни, а также и природу страны, богатой ручьями и порожистыми речками с пятнистой форелью.
О природе Норвегии был бы особый сказ, я с ней достаточно хорошо знаком в теории, по географическим книгам, и многое мог рассказать о животном мире страны, но здесь написано лишь все то, что довелось видеть собственными глазами, и я никогда не стану отступать от правила.
Из ратуши выходит невесты с женихами и свидетелями. Норвежские нравы, по-видимому, особенно просты, не по-российски свободны. Одна невеста курит, светлое полупрозрачное платье надето на ней без некоторых предметов нижнего белья, что, скажем прямо, ошарашивает нашу публику, особенно дам. Девушки и женщины на Северном Западе, кажется, давно уже упразднили бюстгальтеры, а встретить летом на улице, в любом месте человека в трусах, в майке, в окромсанных джинсах можно сплошь и рядом. Пляжный наряд сегодня носит здесь не обязательно фрондирующая молодежь, попадаются идущие босиком и словно бы не стриженные с рождения, похожие на йогов, на странствующих факиров. Вообще впечатление, что норвежская мода ведет тенденцию к упрощению, упразднению, удешевлению и укорачиванию туалета. Платья из марлеподобной ткани, кофточки из бязи сорта «дешевле некуда», какие-нибудь балахоны и штаны такого же сорта, на ногах сама» грошовая обувка: спортивки, босоножки. Бедность, известно, не порок. Но здесь как-то из понятия этого вычиталось иногда понятие порядочности или скромности. В чужой монастырь со своим уставом не ходят, и я, естественно, не говорю о норвежцах сплошь, а лишь о той части, что бросилась в глаза этой своей, наверное, нарочитой расхристанностью.
В ратушу входишь, попадая сразу в огромный зал наподобие спортивного. Высокий пустой холл, с каменным мозаичным и словно в косую клетку шлифованным полом, с громадными, во все стены, картинами-панно. Центральная, та, что перед входом, исполнена своеобразной символики — трех- или четырехступенчатое восхождение человечества (и Норвегии) от дикости к цивилизации, от рабства перед силами природы к освобождению и совершенству. Нижний ярус панно — хаос природных сил, борение стихий, света и тьмы, выше — изображен примитивный труд, освоение земли на первичном уровне, третий ярус — человек, преобразовавший землю, в центре его монументальные фигуры, мужчина и женщина, соединенные руками стоящего меж ними ребенка. Красивые, ясноглазые, здоровые и улыбчивые люди. Такие, каких мечта всегда селит в будущем, а писатели-фантасты называют физико-химическими или астрономическими именами Эрг, Вольт, Аэлита… Над ними (фигурами) четвертый ярус — небо со звездами и облаками — голубая и розовая мечта человечества, светлое будущее страны.
Картина в верхних частях с преобладанием упомянутых розово-сиреневых, белых и ярких красок очень впечатляюща. Но на нее, кроме туристов, никто не смотрит, не обращает ни малейшего внимания. У входящих в ратушу свои дела, и дела-то важные. В основном идут женихи в черных костюмах и невесты в белом. Им не до фресок. Дамы внимательно оглядывают одну невесту, которая, по-видимому, на последнем месяце беременности. Белое платье не вяжется с ее фигурой, чувствуешь, не легко ей взбираться по узкой боковой лестнице на второй этаж, где и производится бракосочетание. «Невеста-то с приданым!» — ехидничает кто-то. Я же думаю, что чужая жизнь — потемки, и какое кому дело, когда оформлять брачные документы. И в данном случае как раз все законно. К тому же в Скандинавии иные взгляды на добрачную жизнь молодых. Не знаю, есть ли здесь брак по контракту, как, допустим, в Турции, Японии или еще каких-то странах, где стороны договариваются оформить свой союз на какой-то срок, по истечение которого брак автоматически расторгается или продлевается по желанию, но знаю, что есть шестимесячный развод, во время которого бывшие супруги могут подумать, взвесить, покусать себе локти, почесать затылок и, убедившись, что разводились зря, радостно дождавшись конца этого долгого срока, снова стать мужем и женой. Правило, пожалуй, неглупое.
Под лестницами на боковых частях зала также картины-панно. Они узкие, длинные, изображают сцены оккупации Норвегии и борьбы за ее освобождение от фашистов. Маршируют стальноголовые колонны. С тревогой прислушиваются женщины. Врываются в квартиры гестаповцы. Совещаются подпольщики. Идут уличные бои. И вот оно — ОСВОБОЖДЕНИЕ, вся его радость и счастье.
Позади нас, над входом, еще одна картина славит народный труд. Здесь изображены все основные виды труда в Норвегии, их прелести. Вот лесорубы с пилами, моряки, рыбаки, пахари, рабочие, ремесленники, знаменитый писатель Иене Бьерре — рыжий, горбоносый; в распахнутом пальто. В общем, никто тут не забыт и ничто не забыто.
А мы поднимаемся вверх вдоль стены по правой лестнице и попадаем, так сказать, в предбанник мэрии. На стенах здесь висят тускловатые, под старину, гобелены, изображают основание Осло Христианом IV Суровым. Так сказала нам Фанни. Знаю, что этот суровый Христиан был женат на внучке древнерусского киевского князя Владимира Красное Солнышко. Меня давно мучает вопрос — не рыжий ли он был. А уж Христиан-то, судя по гобелену, явно рыжий.
В двери, где совершается бракосочетание, мы не пошли. В конце концов, везде оно примерно одинаковое. Экскурсия наша продолжается в зал Сената, скромный, добротный, где кресла расположены удобным полукругом, а перед ними сплошные дубовые столы-пюпитры. Чувствуется, вся обстановка создана для дела, деловых обсуждений, чужда парадности. Парад в делах норвежцы не терпят…
Теперь наш путь лежит вдоль главной улицы Осло и улиц, обсаженных старыми липами и вязами, в гостиницу. Проезжаем мимо зеленого здания, где вручаются Нобелевские премии мира. Нобелевские премии по литературе и науке вручает Швеция, но премия мира — привилегия Норвегии. В том году премия в Осло вручалась лицам скандальной известности — израильскому премьеру Бегину и египетскому президенту Садату. Неисповедимы пути норвежского нобелевского комитета. Дом же, если смотреть внимательно, невзрачен: три этажа с фасадной стороны, два сбоку, ибо дом упирается цоколем в скалистое возвышение,— особенность, характерная для многих городов Скандинавии. Скалы здесь вторгаются в застройку (или она в скалы), ледниковые валуны, бывает, лежат в скверах, выпирают из газонов, ничуть не нарушая их ухоженности, а, возможно, добавляя к газону нечто прелестно-дикое. Здесь только никто не пишет на камнях. Вспомнил к этому случаю, что в моем городе, в районе новой застройки, лежал, а может, и сейчас он там, вот такой же, будто скандинавский, валун, но с надписью краской: «Жителям на память от Радченко». Иногда думал, вот бы найти шутника, поблагодарить…
Наконец-то мы прибыли в гостиницу, как это пишут, «усталые, но довольные». Я бы добавил еще, и голодные. Гостиница называется «Сити». Она в старом центре Осло, недалеко от вокзала. Не блещет модерном, старенькая, но уютно, опрятно. А на втором этаже в обеденном зальце нас даже ждал обед при свечах, хоть был еще ясный день и свечи бледно горели на длинном общем столе для парада.
Вечером мы бродили по Осло и, скажу по чести, были несколько напуганы обилием пьяных и пьяненьких, каких-то весьма агрессивно настроенных парней, которые шатались по улицам, орали, горланили песни, приставали к прохожим. Подходили еще какие-то люди навеселе, что-то спрашивали. От них я отделывался немецкой фразой: «Ихь ферштее нихт! (Я не понимаю!)» Вслед летело: «Бош!» Но на этом все и кончалось. А «боши», то есть я и супруга, продолжали прогулку.
Пьяницы были нам не в диковинку. Тогда еще с ними дома, в России, все как-то церемонились, старались вразумить. Здесь же как будто не ведется антиалкогольной пропаганды, коли один из аборигенов лежал в луже у здания универмага, а другой, пошатываясь, мочился на витрину какой-то лавки. Обращало внимание большое наличие в городе явно не норвежцев, кто они были: турки, арабы, пакистанцы?— не знаю, но многие из них торговали, предлагали какое-то барахло, шары, картинки, сумки, часы. Вся эта малозакоиопослушная публика казалась какой-то чрезмерно возбужденной и даже опасной. Она посмеивалась даже над редкими и необычайно лояльными к ней полицейскими. Иные ребята орали парням в фуражках и униформах: «Эй, полицист!» Свистели.
Жизнь путешественника или даже организованного туриста хороша лишь тем, что он постоянно видит новое. Новое! Новое! Новое! Невиданное! И это новое заставляет его идти дальше, смотреть зорче, запоминать, впитывать впечатления, наблюдения и ассоциации, искать и находить в этом занятии большую усладу. Но особенно остро воспринимаешь все, когда живешь по программе, времени в обрез и меньше того, тогда ценишь всякую минуту и, может быть, следуя теории относительности, растягиваешь время, тогда минута становится часом, а сутки подобием маленькой вечности. В Осло мы были три дня (трое суток!), и все они были заполнены передвижением по городу и окрестностям на автобусе, но, главным образом, пешком. Вообще лично я предпочитаю последний способ передвижения. Я обошел бы, кажется, пешочком весь мир, останавливаясь и теряя шляпу перед его чудесами да заходя в обувные магазины, чтоб сменить изношенные туфли. Путешествуя пешком, видишь-ощущаешь-осязаешь и обоняешь в сто раз больше, чем, мчась, допустим, на самой современной машине, где мелькание увиденного количества ничем не заменит основательное пешеходное качество. И в Осло, кроме обязательных поездок, мы предпочитали ходить пешком, говорю «мы», потому что жена, может быть, и не разделяя моих взглядов, все-таки верно следовала за мной.
Норвежская жизнь за эти долго-короткие дни показалась нам, по крайней мере в столице, какой-то неупорядоченно разбитной, думаю, что это было внешнее ее проявление. Чтобы судить точнее, надо жить здесь долго или быть норвежцем. Но ведь говорят также, что «со стороны виднее». Итак, жизнь шла. Магазины торговали, работа двигалась своим чередом, но все-таки это не была та дотошно целенаправленная ускоренно, а лучше бы сказать, пришпоренно кипучая жизнь-торговля, какую видишь в Бельгии или в Голландии, отчасти и в Дании. Может быть, сказывалось здесь обстоятельство, что Норвегия много богаче, гораздо обширнее и безлюднее стран Северного Запада. При населении всего в 4 миллиона она имеет площадь 324,2 тысячи квадратных километров. Здесь еще можно пожить и за счет кладовых природы, чего никак не позволишь в Бельгии, Голландии, Дании. Лес. Просторная земля. Гидроэнергия. Ископаемые. Рыба. Теперь еще нефть на океанском шельфе — сделали Норвегию одной из самых богатых по жизненному уровню, хотя пальма первенства всегда, словно по традиции, была за Швецией. И то, что жизнь норвежца, по-видимому, полегче жизни датчанина или бельгийца, неминуемо отражается ну хоть в том же пьянстве, с которым встречаешься в Осло. Пьянство же, на мой взгляд, следствие отнюдь не тягостной жизни. Преимущество стран с так называемым «сухим» или, скажем, «полусухим» законом бросается в глаза, хоть я далек от мысли обвинять весь норвежский народ — трудолюбивый, степенный и храбрый.
В отеле «Сити» жизнь шла по иным канонам. Кормили здесь без датской скупости, с хорошим закусочным столом. Заведовал всей благодатью степенный седой норвежец в очках, похожий одновременно на доброго доктора и тихого помешанного. Он всегда улыбался робко и словно бы виновато. Смотрел на шумных русских по-отечески, и, вероятно, допускаю, приходил в ужас от аппетита, с которым мы сметали блюдо за блюдом, подававшиеся на длинный наш, как бы для монастырских трапез, стол бойким парнишкой-подростком и такой же девчонкой, может быть, племянниками или внуками этого норвежца. Было им лет по пятнадцати.
Кстати, о подростках. Во всех странах Северного Запада они подрабатывают в каникулярное время, а иные и просто трудятся лет с четырнадцати, помогая родителям сводить концы с концами. Про детей фермеров не говорю — те в работе с пеленок. Взгляд на ранний труд как на нечто ужасное или позорное здесь не привит, и я не вижу ничего страшного в том, если б и у нас желающему работать подростку-акселерату давалась бы возможность начать свой стаж лет с четырнадцати, при соответственно уменьшенном рабочем дне. Больно видеть, а особенно ныне, в жилых районах мающихся бездельем, не знающих куда податься парней и девчонок.. А выход часто ведет к хулиганству, вандализму в подъездах и мало ли еще к чему, что найдет и придумает молодой праздный ум, по образному выражению англичан, мастерская дьявола. Мы почему-то привыкли к мнению, что если подросток трудится, то чуть ли не эксплуатация, а если лоботрясничает и хулиганит, так вроде бы это и положено! Он же еще не совершеннолетний! Ему можно все. В крайнем случае мера спасения от всех напастей будто бы клуб. Нет клуба, и дурит подросток, а будет клуб, и все станет хорошо. Но там, где есть эта панацея от всех болезней, вроде бы мало что меняется. Ну, собираются, конструируют орущую цветомузыку, ансамбль создают, который все больше в западную пошлятину втягивается. Играют в игрушки детки в сажень ростом, ковыряют для цветомузыки стекла в светофорах, режут, видать с той же целью, телефонные трубки. Странно, что на родине Макаренко и Сухомлинского все никак не изжит пока взгляд на труд как нечто тяжкое и угнетающее, портящее жизнь молодого человека.
Вот дискотека — это да! Только ею и должен увлекаться этот человек.
Мысли такие невольно приходили, когда смотрел на бойко снующих ребят с подносами, ребят, ничем не напоминавших мне Ваньку Жукова. Были живые, ясноглазые, яснозубые, озорные, успевали между делом дать друг другу тумака, высунуть язык, а нам подмигивали. Подростки как подростки. Во всем мире они одинаковы. С виду они тоже не походили на норвежцев, а напоминали жителей Сицилии.
ГЛАВА V
Снова музеи. Челны викингов. Нансен и «Фрам». «Ра» и «Кон-Тики», музей народного зодчества. Конькобежка Сони Хэнни. Эдвард Мунк.
Когда поутру фрау Фанни своим беспристрастным голосом зачитала программу на день, от группы раздался жалобный вопль, сходный со стоном. Но где же это все осилить? Столько музеев? А магазины? Однако Фанни была непреклонна: «Ничего не могу сделать… Ничем не могу помочь »,-—было на ее лице. Норвежский гид честно зарабатывал свой хлеб.
День воскресный. Тепло. Солнечно. Осло пуст. Мы едем за город вдоль побережья. Тянутся справа и слева от дороги знакомые, чуть не сказал уральские, пейзажи. Холмы, перелески, луга, поляны, кое-где выступы сглаженных временем и древним оледенением скал. Проезжаем мимо королевских владений. Королевская ферма. Король в Норвегии на досуге занимается сельским хозяйством, на ферме продуктивный молочный скот, племенные лошади. Фанни говорит, что норвежский король, видимо как все норвежцы, любит спорт, яхтсмен, а в 30-е годы брал призы на трамплине. Знаю, что Улаф V вступил на престол в 1957 году. Имеет звания генерала и адмирала. В войну жил в эмиграции в Великобритании. В конце сороковых годов был верховным главнокомандующим силами норвежского Сопротивления. Его предшественник Хокон VII был известным археологом.
Белая вилла вдали. Усадьба короля. Зеленые привольные луга с перелесками вокруг. Поют жаворонки.
— А в Дании мы никак не могли узнать, кто же там король,— говорит Серафима Кондратьевна.
С королей как-то неожиданно разговор переходит на викингов. Викинги — слово производное от «вик» — залив, фиорд, то есть жившие в заливах. Они же норманны, варяги… При слове «викинг» так и рисуется беловолосый, сероглазый богатырь, бесстрашный, могучий, сорвиголова, владевший и мечом, и веслом, и секирой, хоть во многом, наверное, представление явно идеальное, приукрашенное, создано по фильмам, по книгам. А скорей всего, викинги обычные люди, вся жизнь которых шла рядом с морем, средь скудной скалистой земли, жизнь нелегкая, полная борьбы за существование с морем, голодом, хищным зверем, другими племенами, шедшими к морю. Как тут не станешь выносливым и бесстрашным. Природа и суть боевой жизни жестоко губили все хилое. Может, и не от добра ходили викинги в походы за удачей. Постепенно мешались с другими народами, брали их женщин. Растворилась норманнская кровь в крови датчан, белтов, саксов, эстов, литовцев, финнов, русичей. С варягами славяне воевали, с варягами и братались. Ходили вместе путем «из варяг в греки». Шли столетия. Тысячелетия. И вот уже викинги — далекое предание, как бы вымершее племя. Но памятники его — огромные челны, что порой находят в заиленных морских прибрежьях или в курганах, где хоронили норманны своих королей и королев вместе с челнами,— рассказывают многое об исчезнувшем народе.
Музей норманнских челнов — сводчатое здание, где под белым, монастырского вида полукруглым потолком стоят две гигантские черные ладьи со вздыбленными высокими носами. Дубовый киль одной лодки из сплошного дерева двадцать четыре метра в длину. Таких дубов уже не сыщешь ныне. В челне была погребена норманнская королева вместе со служанками и всем необходимым для долгого плавания в потусторонний мир. Не забыли даже кадушки с водой. Челн найден (раскопан) в 1904 году. Подарен городу Осло шведом, владельцем участка. Черная смоленая громадина с такими же огромными веслами из тесаных бревен. Весла и назывались «потесями». Что за великаны их ворочали? — приходит неизбежная мысль. Второй челн несколько меньше— двадцать два метра! Конечно, в сравнении с океаном и это скорлупки. Но ведь теперь известно, что на таком судне люди, не зная компаса, не зная пространства, ждущего их, пересекали океан, задолго до Колумба были в Америке. Это уже доказано, и не раз. Впрочем, подвигами море-плавателей-викингов сегодня не удивишь. Атлантику теперь пересекают в одиночку на крохотных парусниках, яхтах, шлюпках, плотах, резиновых лодках и даже — был случай!— на байдарке! Но викинги были первыми. Звездное небо было их картой. Отвага и страсть к приключениям— компасом. Так люди узнавали и открывали Землю.
Осматриваем вещи викингов, предметы быта. Телеги с деревянными колесами из шести частей. Деревянные ведра. Сундуки. Саки. Оружие. Игрушки детей и произведения древних скульпторов.
В музее челнов оживает прошлое. Бредит, брезжит, быть может, генетическая память. С волнением хожу вдоль смоленых боков гигантских стругов. Знакомы их словно лебединые очертания. Эти высокие носы! Эти весла! Какие волны их качали! Какое небо было над ними…
Под Осло в один ряд целый комплекс музеев. В соседнем помещении со стеклянной крышей, похожем- на геометрическую призму, стоит легендарный «Фрам»— судно Фритьофа Нансена, Роальда Амундсена и Отто Свердрупа. Это на нем бесстрашный человек ринулся на покорение Ледовитого океана. Дрейфовал от Новосибирских островов до Шпицбергена. На нем Свердруп ходил к Канадскому побережью, а Роальд Амундсен плыл к Антарктиде. «Фрам» поставлен на вечное хранение. Тропа к нему не зарастает. С волнением поднимаемся на палубу. С волнением вступаем в каюты, спускаемся в трюм. «Фрам» — прекрасен! Он — мечта путешественника о далеких плаваниях. Невелик. Уютен. Есть даже пианино и бильярд! На одной из стен висит скрипка Нансена. И оживает, шевелится здесь, дышит вся история сурового мореплавания, узнавания Земли. Здесь, стоя в каюте или на палубе, чувствуешь себя как на ее вещественном клочке. Магеллан. Колумб. Кук. Крузенштерн. Беллинсгаузен… Вспоминаются имена других великих, открывавших еще неведомую Планету. Вспоминаю и свои наивные детские впечатления, все после Жюль Верна, его романов. Вот бы мне такой «Дункан» или «Фрам»! Я объехал бы всю Землю! Все ее материки! Все ее великие океаны, моря, острова. И, возможно, привез бы из плаваний для людей самые чудесные книги!.. О, детские, юношеские и взрослые мечты! На палубе «Фрама» они не кажутся несбыточными. ,
С носовой части судно напоминает странное лицо человека. Окна клюз-саков похожи на глаза, и железными слезами вытекают из них цепи якорей. «Фрам» окрашен в три цвета: серый — надводная часть, черный — подводная и красный (обшит листами меди) — балластная. Перед килем судна стоит огромное чучело полярного овцебыка. Здесь же чучело любимой белой собачки Нансена. В киосках у судна бойко торгуют сувенирами. Купили и мы маленького тюленя, сделанного из натуральной нерпичьей шкуры.
Да, норвежцы чтут память своих великих путешественников, в этом убеждаешься, когда переходишь в другое здание — ангар формы модерн. Здесь находится папирусная лодка «Ра» и бальсовый плот «Кон-Тики».
Фанни сказала, что лодка «папиросная». «Ра» как-то не произвел на нас потрясающего впечатления. Сама лодка напоминала какую-то невероятной величины египетского вида корзину или кошелку из как бы соломенных жгутов и веревок. Снасти — такелаж, парус — все было словно бы невсамделишное, даже опереточное. А вот «Кон-Тики» — бальсовый плот был внушителен. В нем и с ним вместе как будто жило здесь чудо странствий по южным морям, океанские дали словно всплывали вместе с ним, с ветрами и течениями, которые качали и несли этот плот отважных. Было в нем, впрочем, что-то И от картины Жерико «Плот медузы», которую видел я в Лувре. Так вот ты каков, «Кон-Тики». Серые бревна. Желтая бамбуковая хижина крыта банановыми листьями. Кокосовые веревки. Плетенная из циновок палуба. Чучело альбатроса, парящее вверху. В музее можно спуститься и «под воду»—- осмотреть плот снизу. Здесь представлен подводный мир, стебли водорослей седовато-зелены, огромная китовая акула в сопровождении золотых макрелей и полосатых рыб-лоцманов плывет к вам. Днище «Кон-Тики» словно покрыто мхом или так кажется от иллюзий зеленого света.
«Из всех памятников: храмов, соборов, королевских дворцов, ратуш и галерей — эти музеи судов запоминаются больше всего, внушают уважение к человеку, его дерзости, мужеству, презрению к смерти» — такую запись сделала моя супруга, и, соглашаясь с ней, я и решил воспроизвести эту запись из ее блокнота.
Уже говорил, что оба мы ё путешествиях беспрерывно работаем, работаем до изнеможения — надо успеть записать впечатления, яркие фразы гида, ассоциации, информацию, ощущения. Иногда успеть сфотографировать на пленку или словом. «У путешественника нет памяти»,— сказал кто-то. Очень правильно сказал. Забывается почти все, казалось бы, и незабываемое. Остается в осадке очень мало, так себе, какая-то жалкая полуявь-полувоспоминания.
Вслед за «Фрамом» и «Кон-Тики» был музей Народного зодчества. О нем я не стану распространяться, тем более что многое подобное есть и у нас, разные заповедники северной старины, вроде Кижей, где собраны на зеленых лужайках, перевезены, смонтированы старинные деревянные строения: церкви, часовни, мельницы, поморские дома с клетямн и подклетями — собрано седое время. Нечто подобное видели мы на лужайках под Осло. Иные строения были с берестяной кровлей, крыты дерном. Бревна невероятных размеров. Мысль: как их поднимали, накатывали? На деревянном церкви с крестом еще изображения химер и драконов («Для отпугивания злых духов»,— сообщает фрау Фанни).
В просторных поморских домах непомерной ширины тесаные половицы или просто полы сделаны из колотых бревен. На притолоке вырезаны имена всех живших. На дерновой крыше хоть коси: бело цветет таволга-лабазник, малиновый иван-чай, ромашки, желтый козлобородник. Знакомая картина. Здесь старая Норвегия ничем не отличается от северной поморской Руси, от Вятской губернии в глубине России,
В музей Сони Хэнни мы поехали уже к вечеру. Сони Хэнни — великая норвежская конькобежка, фигуристка и кинозвезда. Сейчас это имя, особенно за пределами Норвегии, уже менее известно, но мы, поколение, чья юность пришлась на те «грозовые сороковые», скажем штампом, хорошо помним эту норвежскую Соню по голливудскому фильму «Серенада солнечной долины». Что за «серенада»? Ну, комедия, мелодрама, пасторалька в типичном американском стиле, а как помнится до сих пор! Помнится. И все благодаря этой Хэнни. Вот она порхает по экрану, недоступный улыбчивый цветок из мира грез, режиссерских выдумок, опереточных трагедий и счастья сбывшейся любви. Сколько лет прошло! А в памяти улыбки Сони Хэнни. Теперь мы едем в ее музей, или, точнее, Центр искусств, основанный Хэнни и ее мужем Нильсом Онстадом в 1961 году. На строительство дома, где находятся коллекции картин, студия молодых художников-авангардистов, залы наград, призов и подарков, полученных Хэнни-конькобежкой, супруги пожертвовали 7 миллионов крон — самый большой частный вклад в историй Норвегии,— так сказано в одном из проспектов по музею. Центр искусств расположен в 12 километрах от Осло, на берегу фиорда, в живописной местности. Кажется, супруги предусмотрели все для того, чтобы ценители искусства почаще заглядывали сюда. Прекрасное белое одноэтажное здание формы модерн стоит, если можно так сказать, на лоне природы. Парк. Близость фиорда. Ресторан и гриль-бар. Бетон. Алюминий. Стекло. Здесь есть место для выступлений актеров, театральных представлений, кино. Пять больших залов под одной крышей демонстрируют около 250 картин, главным образом художников-модернистов разных направлений. Это Мунк, Воннар, Ян Грис, Виллон, Пикассо и Меро. Особо представлены молодые художники послевоенного периода — Базен, Манесье, Хортунг, Салаж.
Живопись модерн как-то мало привлекла наше внимание. Может быть, надо быть ее исключительным знатоком и ценителем для того, чтобы восхититься этими красочными пятнами, полосами и штрихами, фигурами, отчасти напоминающими рисунки больных детей, разного рода монстрами, которых творит не знающая (да и не желающая знать) никаких правил-канонов кисть живописца. Громкие имена, которые я перечислил, спасают мало. Выскажусь откровенно: я видел очень много всевозможного модерна в живописи, графике, в скульптуре, видел не только в Осло, но в Брюсселе, Амстердаме, Гааге, Антверпене, в Париже — в музеях импрессионизма и постимпрессионизма. Наконец, в Центре современного искусства имени Помпиду, где на четырех этажах громадного здания, напоминающего заводской цех, собрано множество «артов» всех направлений, и все-таки не сумел полюбить то, что трудно назвать истинным искусством, зовущим к размышлению, дающим истинное эстетическое наслаждение от общения с ним. То же примерно можно сказать и о коллекции модернистских творений в Центре искусств. Они не взволновали моей души, как не волнуют ее, скажу по чести, и картины с экскаваторами, домнами и самосвалами на переднем плане, которые сплошь видишь на иных наших выставках изобразительного искусства. Суть его — человек. Истина, которую не надо заменять изображениями уродов и монстров, равно как тщательно выписанными орудиями труда.
Мы смотрели в музее Хэнни собрание серебра, кубков, хрусталя, медалей — призов и наград Сони Хэнни — в полированных роскошных витринах. А я думал — вот где встретились… Разве мечталось тогда о путешествиях, о той же Норвегии, где я сейчас нахожусь. А все помню — в темном зрительном зале сидели, улыбались ответно улыбкам девушки с экрана. Мрачные, стриженые подростки, ждущие любви, может быть, вот такой же солнечной, что осветит их жизнь, жизнь по карточкам, жизнь в телогрейках и башмаках на деревянной подошве. Как давно это было. А было…
Судя по музею, обилию наград, хрусталя и серебра, занимавшего целые стены, Сони Хэнни прожила счастливую жизнь, очень счастливую, чего не скажешь о другом норвежце, Эдварде Мунке,— художнике, в музей которого фрау Фанни привезла нас незадолго до закрытия.
Пылал за Осло яркий скандинавский закат. Трехслойное небо светилось чистыми основными тонами: желтый, красный, синий. И, подсвеченные закатом, фиолетово-лиловые тучи стояли на горизонте над всем, что далеко, там, на севере, может быть в Лапландии. Эти резкие краски словно напоминали жизнь-бытие художника, полубезумца и страдальца, искателя запредельного. Все его картины как бы воплощение момента, мгновения, нюанса, крики боли, ужаса, отчаяния, переданные штрихом и цветом.
— Мунк — это норвежский импрессионист,— пояснила фрау Фанни.— Как Ван Гог.
Мне приходится истолковывать точнее. Ни Ван Гог, ни Мунк в прямом смысле не были импрессионистами. Ван Гог уже пережил первичную скандальную славу импрессионизма и ушел дальше в ту страну, которую искусствоведы именуют постимпрессионизмом; что касается Мунка, то он, конечно, представитель экспрессионизма,— движение в живописи и не только в ней одной, идущее к еще большей выразительности и сведению образа к шаржу, линии к штриху, цвета — к крику. Судьбы Мунка и Ван Гога отчасти перекликаются. Оба близкие к душевцым болезням, оба новаторы, оба непризнанные (по крайней мере, так можно сказать про Ван Гога и раннего Мунка). В отличие от голландского художника, Мунк жил долго (даты жизни 1863— 1944) и еще успел увидеть зарю своей славы.
Фанни, сообщает, что одна из картин Мунка недавно продана в Лондоне на аукционе за миллион фунтов.
На сотни тысяч, а возможно, и на миллион ценятся теперь картины Ван Гога. Оба художника имеют посмертные музеи. Великолепный музей Ван Гога в Амстердаме, трехэтажное здание со светящимися потолками и старым парком, дополняющим его красоту и величие, а вот музей Мунка, открытый в 1963 году, одноэтажно-белое здание, по масштабам уступает музею Ван Гога, но также имеет светлые просторные залы, где картины живописца, графика представлены самым большим собранием в мире. Залы музея похожи на длинные прямоугольники, Светлые стены отделаны пластиком. На них картины. Странные, подчас вызывающие,— Мунк не шел ни на какие компромиссы с живописным каноном,— писал, как хотел, как видел, как переживал. В рамах словно бы не красочные полотна, а некие болезненные цветки, воспаленные, рыдающие, кричащие (одна, очень известная, так и называется «Крик», добавлю от себя— это крик ужаса). Иные картины светло-прозрачны, как сны или миражи, другие — торжественно-вдохновенны, как слезы радости и просветления, но чаще мрачные, жуткого вида полотна, точно подвалы с людьми-привидениями. Болезненные фантазии. Страхи. Персонажи колдовского эпоса. И сами названия картин: «Вампир», «Больная»… Истерически искаженные, переполненные страхами лица и тела. Мунк умел соединить линию и цвет, передать экспрессию чувства, состояние искаженным образом и цветным воплем. Мунк — живописец. Мунк — график. Но равноталантливый! Вот это уж подлинная радость в искусстве. Не поймешь и не скажешь, в чем он сильнее. Женщины Мунка потрясают, скорее, не живописью, а каким-то простейшим и часто плотским выражением лица и тела. Чувствуется, художник и любит и ненавидит женщину. Много натерпелся от нее, не может простить, как не может и не любоваться ее вечной красотой — природой. Вот знаменитая «Мадонна» Мунка — женщина, более похожая на привидение. Внизу, сбоку, жалкий, высосанный, будто комар, скрючившийся, не то скелет, не то уродец. Или этот ужасный розово-воспаленный «Крик»! От людей по мосту бежит прочь некто с разинутым ртом. Далее женщина с крыльями летучей мыши — ведьма или дьяволица. «Автопортрет» — лицо с явными признаками постоянной душевной муки. Ничем не похоже на Ван Гога в его автопортретах, но много общего в выражении.
Художник жил главным образом в Асгарстренде — небольшом городке недалеко от Осло, где Мунк купил дом в 1897 году. И жил в нем почти полстолетия, до смерти. Асгарстренд мало изменился с тех пор, как там жил Мунк. Дом его сохраняется. А по завещанию художника городу Осло перешла громадная коллекция его работ: около 1100 картин, 4500 рисунков и 18 тысяч графических работ. Это был вклад, достойный гражданина своей страны.
Город Осло построил музей Мунка, открывшийся к столетию художника. Здесь постоянная экспозиция, фонды, имеется также зал, где демонстрируют фильмы, читают лекции. Внутри музей очень прост, чист, залит светом. Картины размещены не тесно. На ковровом покрытии пола кучками сидят школьники-посетители. Посидеть можно и на скамьях-банкетках, кое-где поставленных в зале.
Непривычного созерцателя живопись Мунка возмущает. Многие пожимают плечами. Дамы кривят губы. Знатоки и фанатики сияют.
Фанни поясняет, что художник один и тот же сюжет рисовал много раз.
Верно. По альбомам Мунка я знаю по меньшей мере три-четыре вот этих композиций с названием «В лес». Здесь фигуры мужчины и женщины прекрасны, и сам лес перед ними как очарованная страна. Лес всегда был прибежищем тайны, В лес и в леса уходили не только влюбленные. Там отдыхает душа, возвращается мир и спокойствие, там слетает суетная шелуха бытия, по-иному измеряются страсти и страстишки. Человек перед лесом, разумеется думающий человек, стоит как перед высшей совестью, красотой и правдой — ПЕРЕД ИСТИНОЙ! И здесь, мне кажется, такая мысль. Две фигуры стоят перед синим лесом, как на молитве.
При всей цветности картин Мунка, плеске штриха, иногда идущего до французского точечного пуантализма Сера или Синьяка, я понял, что Мунк художник истинно норвежский и «северо-западный». Понял также, как близок к нему наш великий литовец Чюрлёнис и даже — вот диво — Остроухое, Виральт, Водкин, Кустодиев.
Норвежскую суть Мунка воспринимаешь не столько в типажах лиц на картинах, пейзажах, допустим, таких, как «Дом в Асгарстренде», где на деревянном мосту стоят простенькие девушки-провинциалки, не в северных желто- и краснополосых закатах и рассветах, видишь прежде всего в том, что в картинах он протестант, борец и сеятель нового. Это как бы викинг в искусстве, дерзкий и неукротимый, или рыбак, забрасывающий свои сети в такие дали и глуби, где до него не ловил никто и где сеть иногда приносит чудное и неведомое.
Со звенящей от напряжения головой вернулись в отель. Порция впечатлений опять была чудовищно велика. Но что делать? Надо успеть увидеть и усвоить. За тем и ехали. Пили чай. Кипятили в стаканах. Для того есть у нас отличный микрокипятильник. Ели московский хлеб, предусмотрительно запасенный вместе с другими продуктами.
Спать ложимся поздно, а Осло все не спит. С улицы доносит шум этого спокойно-неспокойного города, непредсказуемого города. Здесь все не так, как я предполагал и представлял по прочитанному. Деревянные боги на манер российских мужичков, торжественность стенных росписей, свобода нравов, любовь к героям, вольный вид молодежи, босоногая мамаша в юбке и бюстгальтере, толкающая коляску, хиппи с фигурно выстриженной на манер иероглифов головой, чучело собаки Нансена, картины Мунка, «Фрам», похожий на огромное трехцветное яйцо, памятник Амундсену, каменные и бронзовые могучие женщины, тихий, добрый норвежец, потрясенный нашим аппетитом,— все кружит и кружится в голове, не дает уснуть. А когда заснуть стараешься, получается еще хуже.
ГЛАВА VI
Крепость Акерсхюс. Белозобые дрозды. Куда девать норвежские кроны. Нищие музыканты. Попрошайничать надо уметь. Сувениры из Осло.
И еще один день в Осло. Он уже не перегружен музеями. С утра были только в крепости Акерсхюс, старинном добротном укреплении на берегу Осло-фиорда. Некогда крепость была дворцом. Мрачные стены из огромных средневековых кирпичей. Строены в 1300 году, при короле Хоконе V Магнуссоне. Крепость реставрирована, и теперь — памятник и место приемов. Внутри на стенах залов секиры, мечи, копья, ружья. Старинная мебель. Сундуки. Гобелены, выцветшие от времени. Коллекция сабель. Залы, где пировали короли и рыцари. Все это тронуто безжалостной рукой времени, безмолвно говорит об ушедших веках. При крепости-замке на берегу фиорда — парк. И здесь уже нет следов времени, ярко зеленеет подстриженная трава, ее увлажняют вращающиеся разбрызгиватели, дорожки ухожены и укатаны, громадные дубы, каштаны и платаны без признаков староста, а по лужайкам и в кустах везде бегают крупные черно-седые с муаровым переливом на перьях желтоносые дрозды. Это не был обычный на Северном Западе черный дрозд, что поет и гнездится во всех парках и садах. Хорошо помню, например, его гнездо на подстриженном каштане у самой Эйфелевой башни, где дрозд, не обращая внимания на толпы туристов, кормил птенцов. В более крупных черновато-сизых птицах я узнал замечательного певца северных белых ночей — белозобого дрозда! На вид он слегка сходен с черным, но крупнее, красивее, и белый нагрудник-полумесяц придает этой птице нечто торжественно-таинственное. Страстный орнитолог тотчас пробудился во мне, подтверждая догадку.
— Смотри! Смотри! Белозобый дрозд!— едва не закричал я спутнице, дергая ее за руку.
— Все-то ты знаешь,— сказала она, усмехаясь.
— Да ведь это-— редкость! Большая редкость! — радостно подтвердил я.— Это тебе не обычный черный дрозд!
И, должно быть, привыкшая уже радоваться вместе со мной, жена улыбнулась, следя, как птица, отчасти похожая и на скворца, только вдвое больше, бегала по газону, деловито вылавливая кузнечиков.
Так и запомнилась мне крепость Акерсхюс, скорее, не пушками, не мрачными залами с коллекциями оружия, а белозобыми дроздами, мирно живущими тут в большом и красивом парке.
В последний день нашего пребывания в Осло мы опять были в неведении— куда истратить валютные норвежские кроны. Посовещались — и решили идти в центр, пошли, хотя заранее знали оба — ненужная это затея. В центре сосредоточены самые дорогие магазины, универмаги, торговые ряды. Здесь все дорого. Цены внушительные. Куда нам! Смотреть витрины? Толкаться в толпе? К тому же и жара была сегодня отнюдь не северная, понуждавшая многих норвежцев и норвежек одеться как можно раскованнее. В этой толпе мы гляделись прибывшими с полюса. В самом центре Осло, на оживленных улицах, было много не то чтобы нищих, но людей, пробивающихся подаянием. Вот благообразный мальчик-еврей лет четырнадцати старательно играет на скрипке. Юный маэстро зарабатывает на скудный хлеб. Дальше бородатый рыжий художник рисует цветными мелками на тротуаре. Еще дальше, на перекрестке, подобии маленькой площади, прыгает человек, похожий на цыгана или итальянца. Он темнокож, курчавые волосы, улыбка дьявола на желтом, копченом лице. Играет на саксофоне, приплясывает, бьет в барабан, брякает медными тарелками, привязанными к коленям. Все это одновременно. Человек-оркестр. Получается довольно бравурная музыка в сочетании с каннибальским танцем. Закончив играть и плясать, обходит толпу со шляпой. Кроны и мелочь бросают не густо. Человек утомлен, но улыбается своей сатанинской улыбкой.
Еще дальше парень красивого вида, с чистым, правильным лицом, прическа — аккуратный проборчик, бренчит на гитаре. У ног, в раскрытом футляре, несколько медяков.
И уж совсем безнадежно дудел на какой-то трубе негр на углу улицы, сворачивающей прочь от центра. Негр был нечесан. Самый печальный цегр, какого мы когда-либо видели. В шапке ни одной монеты. Эх ты, бедняга…
Такого рода заработок здесь, по-видимому, дело привычное. И не осудишь этих бедняков, скорее всего, они безработные. К тому же, кроме негра, все они не вызывали своим видом большого сострадания. Гораздо более трогающую и печальную картину видели мы как-то во французском городе Авиньоне. Там в привокзальных улицах, на углу одной из них, стояла целая семья. Молодой мужчина, женщина с ребенком на руках и маленький бурый щенок, привязанный за шею на веревочку. Муж играл на гитаре, женщина пела плачуще-крикливым голосом, ребенок привычно спал у нее на руках, но почему-то больше всех вызывал сострадание этот щеночек на шнурке, покорно сидевший у ног четы, смотревшей на мир с трогательной щенячьей грустью. И, наверное, уж согрешу, не им, молодым и здоровым людям, сколько ему, склонившему набок свою трогательную детскую голову со свисающими краями пушистых ушек, кидали и кидали в футляр гитары латунные и никелевые франки и сантимы.
— Вот и попрошайничать тоже надо уметь,— сказал кто-то из нашей группы.
К попрошайничеству дома все мы привыкли относиться отрицательно: лодыри, тунеядцы, прохвосты — вот основные категории наших оценок. И они в основном справедливы для страны, где нет безработицы, работа всегда имеется, как всегда есть самый дешевый хлеб. А здесь были иные законы, иная жизнь, и, значит, иные требовались ее оценки.
Ничего не купив в центре Осло, мы вернулись на улицы близ отеля. Тут были магазины одновременно и проще, и разнообразнее. Ходить по ним даже интересно. Мало ли какой попадется. Вот, например, магазин, торгующий старой морской утварью и атрибутикой. Чего только не было в нем! Обводы иллюминаторов, якоря, штурвалы старых парусников, морские снасти, медные колокола-рынды, зюйдвестки, морские сапоги и еще бог знает что. Покупателей в магазине не было. Казался необитаемым. Мы искали магазин раковин, но такого в Осло не нашли, зато обнаружили неплохой магазин хрусталя и фарфора. Деньги надо было тратить. «Зайдем? Купим что-нибудь в пару к той копенгагенской пепельнице?» — сказал я.
Сказано — сделано. Мы зашли в магазин к огромной радости двух парней-норвежцев, не то продавцов, не то хозяйских сыновей, последнее кажется более верным. Парни глядели на нас так, как смотрят на седьмое чудо света, само собой явившееся в гости. Покупатели?! Мальчишки безошибочно угадали в нас людей, способных купить сверкающий товар.
Больше всего подошли нам по цене и стилю две литые хрустальные безделушки — конфетница и рогатая модерн ваза для цветов. Только вот какую взять? Нравились обе. Вернее, мне — ваза, а жене — конфетница.
— Купим обе! — решились на компромисс. Денег хватало. Вот и будут у нас норвежские сувениры из Осло! Вазы правда красивые и недорого.
— Мы это купим! — к огромной радости юнцов по-немецки сказал я.
Вазы нам бережно-бережно упаковали в коробки, нас проводили до дверей. Выйдя и оглянувшись, мы увидели обоих продавцов, выскочивших из магазина за дверь, очевидно, поглядеть на чудаков.
Дома, то есть в гостинице, мы распаковали вазы, чтоб еще раз полюбоваться творениями норвежских мастеров. Разглядывая внимательно, заметили на боковинках золотые круглые наклеечки.
«Сделано в ЧССР»,— четко было на них.
Ничего. не осталось, как от души посмеяться.
— Так, глядишь, мы и с Урала что-нибудь здесь купим! — хохотала жена.
Ходит ведь такой анекдот не анекдот, но рассказик, как некая свердловчанка купила в Париже великолепные туфли-модерн, привезла домой и обнаружила клеймо фабрики «Уралобувь». Так или не так, но и я купил однажды в Париже красивые кроссовки для дочери. Дома дочь, сведущая в английском, прочитала, что сделаны они на Тайване.
ОКОНЧАНИЕ СЛЕДУЕТ
