Когда куропатки на своих лохматых лапках начинают проваливаться в снегу, утрамбованном и сбитом за зиму ветрами до бетонной крепости, значит, пришла на нашу землю — к берегам Ледовитого океана — весна. Она еще хрупка, как таловая веточка. Наступишь — сломается. В иные годы уже из сугробов живой позванивающей струей потекут ручьи и на стелющихся карликовых березках появятся почки в серебристом пушистом одеянии, как вдруг мороз и пурга. И снова нежится зима на Севере. Гонит по обледенелой, как лакированной, тундре снега. И начнут метаться в поисках спасения звери и птицы. Куропатки с высоких мест опустятся в лога и распадки, где можно напиться никогда незамерзающей болотной воды и понежиться на мягких пуховиках еще как следует не тронутого солнцем снега. Но день настанет. Небо прояснится. От солнца, плывущего высоко над горизонтом, начнет наступать на тундру тепло. От земли его еще отбивает холодный . воздух снегов и поэтому тепло пока только ласкает верхушки кустарников. Но это сигнал к пробуждению. Задубевшая, смерзшаяся за зиму кора начинает темнеть, расправляться, и в ее трещинках появляются светлые, как слезы, капли живительных соков. Но настоящим барометром устойчивого тепла служат птицы.
Вначале вдали покажется несколько темных точек. Постепенно увеличиваясь в размерах, они примут очертания гуменников — отчаянных гусаков с полосатыми, будто морская тельняшка, животами. Круглый день над землей летят песни: «Га-а-г, пи-пи-и, тюрл-ли!»
Домик старого Варкаи стоял на краю поселка. Зимой к нему вела еле заметная тропа. В сильные бураны и снегопады на ней было больше песцовых следов, чем человеческих. Ленивые ходить по глубокому и мягкому снегу, белошубые зверьки охотно пользовались тропой. И Варкаи не пугал их. Наоборот, теплее становилось на душе, когда стремительно и мягко, будто тени, рядом проносились песцы. Но весной тропа превращалась в дорогу — широкую, торную. Ее пробивали к домику Варкаи охотники — за мастерски выструганными из пенопласта и дерева чучелами уток и гусей.
Вот и на этот раз крыльцо и завалины были превращены в мастерскую. Сбросив на снег малицы, охотники сосредоточенно вырезали пенопластовых уток и отдавали их на суд Варкаи, который либо браковал изделие совсем, либо ножом с однобокой заточкой ловко, в два-три приема, доводил чучело до нормы.
…За столом, а точнее на большом брезенте, застелившем истоптанный и заваленный стружками снег, появились дымящаяся оленина, куски нутряного, с красными прожилками, жира и аппетитная нельма. Из нее взялся готовить строганину сам Варкаи. Он острым и узким, как шило, охотничьим ножом вначале аккуратно срезал пласт кожи со спины, потом с живота. Затем провел рукой по бокам рыбины, согревая ее, и, убедившись, что шкура отмякла, повлажнела, надрезал ее у самого хвоста и, намотнув на нож, потянул на себя. С шипеиием,’ похожая на серебристую кольчугу, шкура слезла, оголив желто-красный жирный бок нельмы. Сглотнув слюну и откровенно любуясь работой деда, Алексей подумал, что он все такой же умелый и сильный. Вот только левая рука пару раз соскользпула с рыбины в тот момент, когда Варкаи стал тонкими завитушками гнать строганину. Но тому была причина. На руке не хватало двух пальцев: дед был на фронте.
— Почему меня не зовут?! капризно топнув ногой в модном «казачке», на крыльце дома появилась поселковая учительница Алиса, подвязанная, как фартуком, старой рубахой Варкаи. Она частенько помогала Варкаи хозяйничать. Вот и на этот раз вызвалась готовить угощение к приезду внука.
Гости разошлись глубокой ночью. Охотники интересовались, окончил ли учебу Алексей и надолго ли приехал к деду. Крепыш Саварка после рюмки спирта вдруг обнаружил в себе тьму болезней и просил молодого доктора его осмотреть. Алексей вначале ссылался на свою неопытность, но потом, чтобы не обидеть старика, обещал на днях заглянуть к нему. Наконец дед и внук остались одни. Варкаи включил «Спидолу», на корпусе которой, на блестящей пластинке, красовалась надпись: «Варкаи Лыдаковичу Лаптандеру за добросовестный труд от дирекции совхоза». После долгой разлуки маленькая комнатушка казалась Алексею особенно родной. Слева от порога на стене висела тасма, которую иметь посчитал бы за честь каждый тундровик. Алексей слышал, что за нее деду отдавали упряжку оленей. По широкому полю из черной юфти бежали фигурки, точнее — вылитые из меди силуэты оленей. Каждую из них пунктирами очерчивали шляпки в стреляных малокалиберных гильз. В полумраке комнаты медь теплилась мягким светом. По нижнему краю тасмы тянулись волчьи и медвежьи клыки, говорившие о доблести охотника и, по старому ненецкому поверью, спасающие его от болезней спины. Но главным украшением тасмы, конечно, были ножны. Вырезаны они были Варкаи из мамонтового бивня. По желтому, до блеска отшлифованному боку ножен сияющим орнаментом лежали коричневые и голубоватые камушки. Их дед разыскал на оленьих тропах Полярного Урала. Огранил как сумел, затем, просверлив костяную крепость ножен, вставил туда камушки и залил осетровым клеем. Ручка ножа была украшена скромнее. Во всю высрту рукоятки тянулась цепочка узоров в виде оленьих копыт. Такой отпечаток оставило на кости раскаленное клеймо. Плоская, с легким закруглением и небольшим набалдашником на конце рукоять удобно ложилась в ладонь. И венчала это произведение искусства затейливая костяная цепочка, которой ножны крепились к тасме.
С тасмы взгляд Алексея переметнулся на большую фотографию. Она висела на середине противоположной стены. С пожелтевшего, местами покоробившегося листа смотрели на него двое — мужчина со сброшенным с головы совиком малицы и женщина, тоже в малице, подпоясанная свитым наподобие кушака цветастым платком.
— Это мы с бабушкой на фактории Той-Яха,— прозвучал сзади голос Варкаи. Фигура деда осталась прежней, молодцеватой. Только разве плечи чуть ссохлись и ссутулились. А над лицом время поработало основательно. Перечеркнули лоб широкие морщины, некогда тугая кожа на щеках собралась в дряблые складки, а жесткие волосы окончательно поседели и походили на щетку оленя. Так называют ненцы проволочной колючести олзньи волосы, обрамляющие его точеные копыта.
Варкаи понял, о чем думает в эти минуты внук. Вздохнул и вышел на улицу. Нарубил мелко тальника, привезенного накануне на собаках, чтобы утром затопить кирпичную печь, сложенную по его просьбе совхозным печником. Долго занимался чучелами. Старые, изрешеченные дробью, с обломанными носами, приготовил для ремонта. Вынес собакам таз с едой и присел рядом на завалинку. Четыре молодых рослых кобеля, пушистых и спокойных, и рыжая гладкошерстная сука; она постоянно норовила вырвать из-под их носа кусок побольше. Варкаи одобрительно смотрел на псов. Нахальство Пуро простить, действительно, было можно, ведь в конуре ее дожидалась целая свора щенят. Варкаи не запрягал Пуро в упряжку почти всю зиму. По устоявшейся привычке, когда еды в тазу не осталось, подозвал к себе ездовых псов, вычистил слипшийся между когтями их лап лед. И только тут с огорчением заметил, что шерсть у Пуро стала сворачиваться в сосульки. Ненцы знают, что бывает это только в двух случаях: когда собака страдает от недоедания или еда не идет уже впрок. Варкаи внимательно посмотрел на старую собаку и невольно вспомнил взгляд внука.
Владимир Михайлович Соснин — начальник Яхинской нефтегазоразведочной экспедиции — был дома, а точнее, в небольшом, но уютном номере гостиницы. Ноги его тонули в мягкой шерсти медвежьей шкуры. И он, чтобы ненароком не пролить на нее кофе, которое выфыркивалось из рожка маленького чайника, подставил под него тарелку, и все же несколько капель упали туда, где на груди медведя, как солнечный зайчик, красовалось белое пятно. Но и это не могло испортить настроения щепетильно аккуратного Соснина. Закинув ногу на ногу, он поудобнее уселся в кресле и, хищно раздув ноздри, некоторое время втягивал в себя нежно-горьковатый аромат кофе. Затем стал маленькими глоточками отпивать его из керамической крохотной пиалы, и приятные думы охватили его.
Хоть и случилась авария на одной из буровых, экспедиция все же с планом пяти месяцев справилась. Почти неделю не выходил Соснин из домика радиостанции. Начальник ее по этому поводу, шутя, заметил: «Вам бы сюда, Владимир Михайлович, и раскладушку поставить».
Аварию не могли устранить в течение трех месяцев. Генеральный директор объединения Шибанов, смирившись уже с этим, как-то сказал Соснину: «Брось ты с ней возиться. Выговор получил и довольствуйся. Пусть стоит до тепла, а пока раскинь план на остальные бригады и жми на них».
Чего-чего, а требовать Владимир Михайлович умел. И, впрочем, никто на него не был за это в обиде. Потому что ему, начинавшему с рядового, секреты бурения были знакомы до тонкостей.
Представив себе аварийную буровую, с которой, как с оплавленной свечки, свисали огромные сосульки он все же решил вдохнуть в нее жизнь. В ущерб другим бригадам выдал на ремонт буровой все самое необходимое и дефицитное и как от сердца оторвал легкий и надежный ГАЗ-71 — вездеход, служивший ему для поездок по буровым и в районный центр. Отдавая бригадиру машину, Соснин пообещал: ликвидируете аварию — выговоры сниму и выдам иремии… Люди старались вовсю, зная слово Соснина. И уже через три недели радист, сияя, вручил ему радиограмму: «Аварию ликвидировали тчк Начали проходку тчк».
Об этом сообщении Владимир Михайлович запретил говорить кому-либо, он хотел, чтобы, настроившись на выполнение повышенного задания, бригады не расслаблялись. И маневр удался. Благодаря этому, а также помощи вышедшей из аварии буровой, экспедиция план выполнила. И сегодня впервые за долгое время Соснин был не на рации, а дома.
Смакуя кофе маленькими глотками, он прислушивался к шагам в коридоре и думал: «Придет или нет?»
В свои тридцать лет Владимир Михайлович считал, что достаточно хорошо уже изучил психологию женщины. Поэтому после знакомства с Алисой тоном, не допускающим возражений, потребовал, чтобы она пришла к нему сама.
— А моей ноги в твоем общежитии больше не будет.
— А если не подчинюсь?
В ответ Соснин только хмыкнул. Мол, как хочешь, так и понимай…
Владимир Михайлович услышал стук уличной двери. Кто-то вошел в сени, но дальше, словно выжидая, не проходил. Наконец, послышались осторожные и торопливые шаги по коридору. Соснин отвернул задвижку на комнатной двери, и в объятия ему юркнула Алиса.
— Что, бессовестный, дождался, сама к тебе ходить стала,—- смущенно и вместе с тем кокетливо выпалила Алиса.
— Ну, ты сразу же обижаться,— добродушно проговорил Владимир Михайлович и помог снять ей пальто. А когда Алиса уселась рядом, спросил:
— Ну, что слышала?
— Не получается из меня, Соснин, разведчицы. Потому, наверное, что я ровно ничего не понимаю в твоих гусях.
— Ну хоть названия мест запомнила, куда собираются старики?
— Нет. И на что тебе эти гуси?
— Не мне они нужны,— раздраженно бросил Соснин,— а товарищам сверху. Понимаешь?
— Снова не понимаю.
— Какой же вы, бабы, бестолковый народ. Запомни. Успех всякого производства зависит от материально-технической базы. А у нас вечно то того, то другого не хватает. На прошлом совещании мне удалось познакомиться с одним ответственным работником, министерства. Невидный такой. Весь в прыщах, а одет модно. Джинсы с молниями, пиджак велюровый. Подошел он ко мне и обратился, как к старому знакомому:
— Ты, старик, с Севера?
— Да,—отвечаю.
— Тогда у меня дельце к тебе будет. Думаю, часик-два мне вечерком уделишь?
И хотел бы я ему отказать, да нельзя. Во-первых, он все-таки из министерства. Во-вторых, по интонации чувствую, что для него мое согласие не особо важно. Он придет без приглашения.
В общем, встретились. Сидели почти до полуночи. Разговаривали обо всем. И я, было, уже подумал, что просто он рассказы о северной экзотике послушать пришел, как вдруг перед самым уходом он спросил меня: «А гуси у вас есть?» Я, помню, в глупой улыбке рот растянул: «А как же!».
И тут Игорь сбрасывает свой плащ и выуживает из кармана похожую на фляжку бутылочку коньяка. Разливаю я коньяк по стаканам и смотрю, что глаза у Игоря, как фосфорные, так и горят. «Устрой мне, Володя, охоту. А за это что хочешь проси».
— Ну что ты, Игорь. Охоту устроить — пустяк. А запросы у меня гигантские. И сможешь ли их удовлетворить — просто сомневаюсь,— подзуживаю я.
А он, как это бывает у молодых, петухом кукарекает. Грудь свою выпятил. Пот со своего красного угреватого лица стирает. И наступает на меня: «Не смотри, что я только начальник отдела. Зато отец мой всем материальным снабжением министерства руководит».
Тут я по-настоящему понял, что нечаянная встреча мне действительно может оказаться полезной. И молчу, обдумываю, с чего бы начать, что в первую очередь выпросить. А он мне сам предлагает: «Можно добиться выделения нескольких вездеходов или тракторов, двух-трех новых буровых станков. Да, наверное, самых обыкновенных брезентовых верхонок в твоем хозяйстве не ахти как много».
Я согласно киваю. И прикидываю, что если только это богатство действительно отгрузят, то оно до экспедиции не дойдет. Непременно осядет в объединении. Поэтому попросил, чтобы все было направлено к нам централизованно. На том и порешили. Допили остатки. Я и пьянеть от радости перестал. Игорь снова засобирался домой, но вижу, не дойти ему, и чуть ли не насильно заставил его ночевать у меня. Уснул я быстро и не знаю, спал ли он, но только слышу, тормошит. Открываю глаза, рядом на корточках Игорь сидит и так ехидно улыбается.
«Вижу,— говорит,— здорово ты обрадовался и забыл спросить меня, почему я именно на гусей хочу охотиться и причем не на гуменников, а на краснозобую казарку».
— Кого? Красиозобую казарку? — приподняла Алиса голову.— Но ведь она в Красной книге.
— И я ему про это. А он: «Бог не выдаст, свинья не съест». Ты, надеюсь, знаешь укромные уголки, где она проходит весной? Вот там мы и будем охотиться. А почему именно казарку — просто вычитал в каком-то журнале, что этот гусь доверчивее любого другого. И подлетает к человеку близко. Вот я с него и начну. Ведь, по правде говоря, об охоте я только мечтал, а бывать еще не приходилось. Что молчишь? Или передумал?
— Но он же изверг,— возмутилась Алиса.
— Почему? Я тоже люблю стрелять по летящим и бегущим мишеням. Кажется, всю злость, скопившуюся на работе, в них вколачиваю.
— Значит, ты согласился на это убийство?
— Не на убийство — на охоту.
— Не охоту, а браконьерство.
— Ну и что. Зато буквально вчера получил телеграмму, что централизованным порядком в адрес экспедиции направлен груз: горючее, транспорт, трубы и станки. Значит, опять в газетах о нас писать будут.— И не дав Алисе раскрыть рта, Владимир Михайлович снова поинтересовался; — Ну хорошо, ты не запомнила мест пролета гусей. Тогда хоть знаешь тех, кто у этого старика на посиделках был?
— Да много их было,— нехотя ответила Алиса.— Из Омты слова клещами не вытянешь. Сэроко тоже молчун. А вот Тумба Окотэтто — тот знает и наверняка сказать может, если найдешь подход к нему…
Отца Варкаи помнил плохо. Он умер, когда мальчишке минуло пять лет. Кроме чума, другого имущества семье не оставил. А человек в тундре без оленей — самый последний бедняк. И, поглаживая по голове притихшего Варкаи, мать, вероятнее всего, успокаивая себя, говорила:
— Ничего, Варкаи. Скоро возьмешь ты отцовское ружье и научишься стрелять. А потом выследишь зверя. И мы досыта наедимся мяса.
Насчет ружья мать после этого не заикалась. А вот отцовские пленки на куропаток взять разрешила. И с тех пор, как помнил Варкаи, ему голодать уже не приходилось. А мерзнуть — всегда.
Кутая свое худенькое тело в старую малицу и теснее прижимаясь к матери, он дрожал и не мог уснуть. Сквозь дыры в стенах чума нахально заглядывали звезды, ярко разгоравшиеся к морозу. Поэтому в чуме было так же светло, как на улице, и так же холодно.
Однажды, когда Варкаи исполнилось шестнадцать лет, они с матерью пошли за дровами. Вышли спозаранку. Добрались до ручья и уже выкопали яму, как поднялся ветер. Он перевернул и покатил нарты, чуть не сбил с ног Варкаи. Мать, снизу прокричала, чтобы спускался к ней.
— Да захвати лопатку,—посоветовала она.
Когда Варкаи скатился в яму, мать укрепила свою лопатку поперек нее и набросала сверху веток. Вскоре на ветки набросало снега и, спрессовавшись, он, как крышка, захлопнул яму.
Варкаи поинтересовался:
— Зачем вторая лопатка?
— А как ты вылезешь, если сверху навалит снега. Но пока она нужна нам для других дел. Чувствуешь, как в яме стало душно. Надо продырявить потолок.
Варкаи поднял лопатку над головой и, когда хлынул из отверстия холодный воздух, повернулся к матери.
— Сейчас садись, садись,— успокоила она сына.— И слушай, не стихает ли метель. Но отверстие потемнело, а ветер рвал по-прежнему.
— Придется нам с тобой оставаться в куропачьем доме, видно, до утра,— решила мать и, придвинувшись к Варкаи, участливо сказала: — В таком доме спать опасно, можно задохнуться или замерзнуть. Бери снова лопатку, просунь в отверстие и крути.
Сколько они занимались этой нудной работой, мать с сыном не знали. Водянистые мозоли на ладонях лопнули, из ран сочилась липкая кровь, а они все продолжали крутить по очереди лопатку. Мать вставала все неохотнее. Варкаи тормошил ее и напоминал, что спать под снегом нельзя. Она соглашалась, а потом уснула. Сонную, Варкаи пытался поднять ее на ноги и разбудить, а мать, как ватная кукла, валилась на бок.
На следующий день мужчины селения по лопатке, торчавшей из снега, нашли их. Мать была мертвой. Приютил осиротевшего мальчишку Лытако Окотэтто. Человек оленный, зажиточный. Ему давно хотелось иметь работника. Причем такого, которому хозяйское добро было бы тянуть некуда. Тут уж Варкаи подходил по всем статьям.
Когда Варкаи в первый раз зашел в чум Лытако, тот встретил его вопросом:
— Видишь, у самого входа висит палка?
— Вижу.
— Ею, вообще-то, сбивают снег с кисов. А отец мой учил этой палкой ленивых работников. Много с тех пор прошло времени. Сучки обломались и палка стала гладкой. Но не думай, что бьет она не больно.
Тумба, развалившись на шкурах рядом с отцом, захихикал и показал язык. И хотя Варкаи еще никто не тронул пальцем, он содрогнулся и весь ощетинился. А Окотэтто продолжал:
— Ты будешь моим охотником. Поймаешь песца — накормлю дельна. Станешь лениться — забью.
С тех пор так и пошло. Если рядом с чумом Варкаи на длинном шесте появлялась шкурка песца, чтобы холодное зимнее солнце и снег отбелили ее, ему приносила похлебку старшая жена Окотэтто. А в случае неудачной охоты сидел Варкаи на одном чае.
Через две зимы никто не мог в нем признать прежнего Варкаи. Длинная, волочившаяся по снегу малица теперь едва доходила до колен и трещала на его плечах. А кожаная отцовская опояска подчеркивала стройность фигуры.
Стрелял Варкаи без промаха, умело настораживал насти на песцов. Но всякий раз, забирая от него шкурки, жена Окотэтто говорила, что добывает он мало, и хозяин им недоволен.
Из всех времен года любил Варкаи раннюю весну. В апреле ночи уже не бывает. Укатанная за зиму ветрами тундра становится тверда, как камень, и гладкий ледяной панцирь блестит на ней от края и до края. Лыжи сами летят по путику. Отмахать много километров за день кажется Варкаи сущим пустяком. И возвращаться в свой дырявый и холодный чум совсем не хочется. Помнится, и в тот день он подходил к стойбищу поздно. Издалека увидел, что у чумов суетятся работники. Одни таскают к нартам ягушки, постели, мешки, другие их накрепко привязывают. «Собрался хозяин до появления первого теленка в стаде откочевать к летним пастбищам на берегу моря»,— догадался Варкаи. А подойдя к чумам поближе, увидел, что не только сборами заняты люди. У чума старика дымились два костра. В обоих булькало варево. Двое мужчин освежевывали оленя, чтобы приготовить из него айбат. «Что-то не похоже на хозяина, чтобы он для нас так расщедрился»,— подумал Варкаи и тут же за чумом увидел две нарты, запряженные пятерками оленей. Чьи они — Варкаи не знал, а объяснил все Тумба. Он, раскрасневшийся, вывалился из чума и, вытирая скользкие от оленьего жира руки о подол рубахи, зло зашипел,
— Чего клыки оскалил и рыщешь здесь? Проваливай в дырявый чум и высовываться не вздумай, не то мою невесту напугаешь.
В просторном чуме было шумно. Пахло жирным оленьим мясом и водкой. Но пьяными были только хозяин и Тумба. Гости, отодвинув недопитые стаканы с водкой, вприкуску с сахаром пили чай. Их манеры, их лица и одежда удивили Варкаи. Однако тут же он вспомнил, что мать рассказывала ему о зырянах. Живут они по реке Каре, как раз почти в том месте, куда на лето выгоняет свое стадо Окотэтто.
— Варкаи, а-а Варкаи,— пьяно, по-совиному выпучив глаза, уставился на него Окотэтто.— Ты что, забыл о моей палке? Ею я бью не только лентяев, но и тех, кто лезет в мой чум без спроса. Подай мне, Тумба, палку!
— Не надо, я сам.
Покраснев от натуги, Тумба едва поднялся на ноги и потянулся к палке. Но взять ее не успел. Варкаи сшиб его с ног. Размазывая по щекам кровь, Тумба силился встать снова, а хозяин судорожно шарил по поясу руками, отыскивая нож. Варкаи ждал, что с минуты на минуту нагрянут работники и тогда ему уже точно не поздоровится. Только повернулся, чтобы уйти, как вдруг молодая гостья, которую Тумба прочил себе в невесты, поднялась из-за стола.
— Ты, наверное, хочешь есть. Возьми читето,— сказала она и подала чашку с мясом.
Сконфуженный Окотэтто положил на место нож. А смолкнувший на минуту Тумба снова заканючил:
— Чего ты ждешь, отец? Бери скорее палку…
Варкаи оставил миску с мясом и ушел. Вскоре в чум к нему вошел Окотэтто. Старик принес все ту же миску с мясом и ломти крупно нарезанного хлеба. Как будто впервые увидев нищету своего работника, Окотэтто пообещал к осени дать из своих запасов малицу. Варкаи неожиданно возразил:
— До осени я работать у тебя не буду. А новую малицу я уже заработал.
Поняв, что лестью парня не возьмешь, Окотэтто сменил милость на гнев:
— Я разнесу по тундре весть, будто ты украл у меня десять песцов. Нет, не десять, а сто. И мне поверят, а вслед тебе плеваться будут.
Не успел Окотэтто закончить фразу, как Варкаи выбежал на улицу и втолкнул в чум три шеста. Сверху донизу они были в зарубках.
Окотэтто попятился. Он никак не рассчитывал, что его неграмотный бедняк окажется таким прытким.
— Так теперь ты мне, может, скажешь, кто у кого украл песцов? За все, что ты на моем горбу заработал, сейчас отдашь две упряжки оленей и новую малицу.
Старик окончательно напуганный, согласно кивнул.
Той же ночью Варкаи уехал из стойбища. Свой чум наметил он поставить на Каре. Соседство Окотэтто его не беспокоило. Да и задерживаться надолго здесь Варкаи не намеревался.
«Постою на побережье до осени. А как только спадет гнус — переправлюсь в Щучью». Туда, слышал Варкаи, какой-то русский приехал. Совет его зовут. Так вот тот Совет над деревянным чумом тряпку алую, как кровь, повесил. Говорит Совет, что на Ямале бедных скоро не будет. А в лавке, которую он открыл, только за одного песца дают ружье и мешок муки.
Облюбовав место, поставил Варкаи чум. Оленей отпустил рядом, а сам охотой занялся. Благо, пленки имелись готовые, и куропаток на побережье хватало. Но, откровенно, за зиму надоело ему их горьковатое постное мясо и ждал он появления гусей. Каждый день, пускаясь в путь, поглядывал Варкаи па небо, подолгу прислушивался. Но, как это бывает, прилет стаи все же пропустил. Она плавно прошла над головой. Гуси нетерпеливо ворочали головами- и, наверное, узнав родные места, загоготали.
С прилетом птиц побережье ожило. Кряканье, писк, гогот не смолкали пи на минуту. Увидев, что почти рядом с чумом построили свои гнезда краснозобые казарки, Варкаи перегнал оленей на другое место. А птицы, понимая, что находятся в безопасности, нисколько не боялись человека. И не было для Варкаи лучшего отдыха, чем любоваться их жизнью. Увидев, с каким трудом строят себе гуси гнезда, он не ленился, ползая на коленях, нарезать для них охапки сухой травы. И за ночь они исчезали. Нравилось казаркам смотреть на костер, а если из него вырывалась и летела яркая искра, какая-нибудь из птиц непременно срывалась за нею с места.
Однажды, вернувшись поздно с побережья, Варкаи обнаружил, что гусята с поляны исчезли. А вместо них ходят два олененка.
«Окотэтто метит по-другому,— подумал Варкаи, разглядев надрезы на ушах оленят.— Чьи же тогда?» Так и не ответив на этот вопрос, Варкаи лег спать. Но не успел сомкнуть глаза, как рядом с чумом услышал голос. Он показался знакомым. И тут же в чум влетела девушка, в которой он узнал невесту Тумбы. В легкой весенней малице, с разметавшимися по плечам длинными русыми волосами, она, отыскивая в полутьме хозяев, громко спросила:
— Кто здесь?
— Я,— растерянно ответил Варкаи.
— Так все-таки кто?
— Я, Варкаи Лаптаидер.
Потом Катерина призналась, что несказанно растерялась, нечаянно встретившись с парнем, о котором постоянно, с момента мимолетной встречи, думала. Он понравился Катерине.
— Не то, что этот жирный и ленивый Тумба,— говорила она отцу.— Тумба богатством хвалится, но оно ведь не его, а отцово. Вот за Варкаи замуж я бы пошла.
— Что ты, Катерина! У него ведь за душой ни копейки. Да и договоренность с Окотэтто полная.
Катерина возражать отцу не стала, но, зная, как он ее любит, надеялась, что только стоит ей захотеть,— не откажет. А Окотэтто пусть ищет для своего увальня другую жену.
Варкаи Катерина тоже пришлась по душе. Он изумился ее смелости в хозяйском чуме, когда она, нарушая ненецкий обычай, заговорила первой с мужчиной и, будучи гостьей, сама подала ему вкусное угощение. Но окончательно покорила она Варкаи на следующий день. Вылавливая из стада для своих упряжек оленей, он услышал за спиной звонкий и задорный голос:
— Сразу видно, что охотник ты, а не пастух. К чему нужны тебе сырицы? Важенки надежнее. Они выносливы, а главное — без приплода не останешься.
Привыкший полагаться на свой ум, Варкаи хотел сказать, что как-нибудь обойдется без советов. А оглянувшись, так и застыл. На опущенный совик малицы падали вьющиеся колечками русые волосы Катерины. Из-под узких, будто нарисованных бровей смотрели смеющиеся карие глаза. Яркие, чуть влажные губы смеялись тоже. И Варкаи, забыв слово «стыд», смотрел на нее не отворачиваясь и удивлялся, что вечером не разглядел красоту девушки…
Первой в себя пришла Катерина. Осмотрев убогое жилище, она перевела взгляд на топтавшегося в нерешительности у костра Варкаи.
— Откуда ты здесь? — удивленно спросила она.
— Понравилось место. Вот и остановился. Или кому-то помешал?
— Да кому ты можешь помешать двумя своими упряжками? Только почему к нам глаз не показываешь? Мы не кусаемся и стоим всего в трех поворотах от тебя по Каре. Поехали? И снова Варкаи удивился. «Разве не осудят ее за то, что в стойбище из тундры приедет с незнакомым мужчиной, да еще молодым?»
Словно догадавшись, о чем думает Варкаи, Катерина уверенно пообещала, что отец его знает, а до остальных ей нет дела.
Так оказался в зырянском стойбище Варкаи. Потом встречались с Катериной в тундре. Обо всем сказали друг другу и решили пожениться.
— А как Тумба? — однажды поинтересовался Варкаи. — Ведь Окотэтто учинит скандал, и опозорят нас с тобой на всю тундру.
Катерина заговорщицки улыбнулась:
— Отца я давно уговорила. А все остальное беру на себя. Окотэтто ко мне придут свататься, когда зацветет морошка и маленькие твои гусята научатся летать. Тогда же я пошлю к тебе человека. И вот, представь, рассядутся за угощением на улице гости, сваты начнут расхваливать Тумбу и меня. Отец покажет приданое. А я выйду и скажу, что женихом назову того, кто, оказавшись со мной но колено в Каре, обмокнет мою голову в воде. То есть покажет силу и опять же старый обычай соблюдет. Ведь Кара считается у зырян самой чистой тундровой рекой, и если жениху удается окунуть голову своей невесты в ледяную воду, то она беспрекословно становится его женой. И на многие лета вперед очищает река обоих от их грехов.
— Да,— неопределенно протянул Варкаи.— А если он тебя все же окунет?
— Зачем? Тебя я вызову первым, и ты только притронешься ко мне, я .не то что голову — вся окунусь в реку,— Катерина доверчиво прижалась к Варкаи, и оба засмеялись.
Так все и произошло. Вынужден был Тумба уступить Варкаи свою невесту, но при этом пообещал:
— Моя пуля будет за тобой гоняться по всей тундре, как палка за паршивой важенкой..
Поднялись с глухих тундровых озер краснозобые казарки и, с шумом рассекая воздух, пронеслись на юг. Озера замерзли. Шипя и разбрызгивая воду, как большие пароходы, поплыли по Карскому морю льдины. А Варкаи все жил па Каре. Он ждал, когда, подобно шкурке песца, упадет на тундру белый и мягкий снег, и тогда уж точно, не боясь растрясти находящуюся в тягостях Катерину, можно будет решиться па дальнюю дорогу. Впрочем, не только дальнюю, но и опасную.
Двое суток после снегопада погода стояла ясная, а на третье утро упряжки окунулись в снежную карусель. Но вскоре, ничего не видя впереди, Варкаи остановил оленей. Катерина, ласково приложив к его щекам свои ладони, оттаяла на бороде куржак и предложила:
— Пусти вперед меня. Ты в пургу ездить не умеешь.
— Почему? — удивился Варкаи.
— А потому… —
Оказавшись впереди, Катерина вела упряжку, глядя не вперед, а почему-то вниз. Так они ехали до тех пор, пока, наконец, мучимый сомнениями Варкарг не остановил ее.
— Вот ты-то, мне кажется, заведешь упряжки неведомо куда. Смотреть надо вперед, а ты под нарты уставилась.
Катерина по-детски рассмеялась. Потом посерьезнела и стала поучать:
— Если морозная темная ночь, то мы как узнаем дорогу?
— По приметным местам и звездам.
— Правильно. А теперь их не видно. Речек и озер тоже. Значит, глядеть надо только под ноги. Двое суток назад ветер мел по всей тундре и наделал заструг. Когда мы выезжали с Кары, я заметила, что эти снежные волны смотрели на север, зная, где север, я знаю, где юг, запад, восток. Другой ветер нарежет другие заструги не раньше, чем через день. За это время мы уже будем на месте.
Как сказала Катерина, так и вышло. Еще но ложились в Щучьей спать, а муж с женой уже были там. Варкаи пожелал сразу же увидеть Совет. Дверь у крайнего дома оказалась открытой. На пороге стоял мужчина в белом фартуке. Катерина, умевшая немного объясняться по-русски, спросила:
— Ты Совет?
Мужчина вначале не понял, что от него хотят, а затем, улыбаясь во весь рот, объяснил:
— Я пекарь и продавец. А Совет — это следующий дом.
Варкаи постучал. Дверь открыл высокий и на вид очень суровый русский.
— По какому делу? — осведомился Совет.
— Чего людей с дороги на морозе держишь? — раздалось в глубине комнаты.
— Да-да,— сконфузился Совет.— Проходите. Напоив гостей чаем с мягким, только что выпеченным хлебом, председатель Щучытнского сельского Совета узнал, зачем они пожаловали.
— Значит, в колхоз хотите?
— А что это такое? поинтересовалась Катерина.
— Мы собираем бедняков и делаем одно хозяйство. То есть одно стойбище. У кого есть олени, капканы, пасти — складываем, и всем этим пользоваться теперь будет все стойбище, или колхоз. Каждый в нем станет получать столько, сколько заработает.
Варкаи одобрительно закивал, но тут же усомнился:
— Оленей-то у нас почти нет. Капканов и охотничьего провианта столько же. Сможем ли мы большое стойбище прокормить?
— Сумеем,— заверил Совет.— Пушнину, мясо и рыбу сдадим государству. А оно не купец — не обманет. И взамен мы получим муку, сахар, масло, дробь и порох. А оленей придется забрать у богатых.
— Как забрать? — не понял Варкаи.
— Очень просто. Ты у кого в работниках был?
— У Окотэтто.
— Вот мы дадим тебе помощников, бумагу с печатью и, когда стада будут выпасаться невдалеке от Щучьей, поедешь к нему. Грамотные люди посчитают у Окотэтто оленей, а ты поможешь пригнать. Понял?
Варкаи слушал и не верил своим ушам.
С того дня муж и жена Лаптандеры стали помощниками Совета. Они первыми свернули чум и поселились в маленькой комнате при пекарне. Продавец, обрадовавшись помощнице, быстро выучил Катерину печь хлеб. Варкаи носился по тундре, отбирал у кулаков оленей, сопровождал аргиши с рыбой и пушниной в районный центр. В дороге и узнал, что Катерина родила сына. Назвали его в честь умершего отца Катерины Иваном. Ненадолго задержался дома счастливый папаша. По рекомендации Совета, отметившего его рвение и преданность, районный комитет партии вызвал Варкаи на курсы ликбеза. А потом избрали его председателем колхоза. Забот прибыло. Катерина не обижалась па отлучки мужа. А если удавалось в чем-то ему помочь, то делала это с радостью. Не имела она привычки надоедать мужу. Поэтому он очень удивился, когда однажды накануне забоя оленей она примчалась в кораль. Побелевшая и взволнованная, отозвала его в сторону:
— Слышишь, в округе Тумба объявился.
— Ну, для него же хуже. Большинство оленей скрыл, Совету отказался подчиняться. Поймают и накажут.
— Да подожди ты. Он до тебя дотянуться хочет, а там уж, говорит, «что тюрьма, что милость — одинаково». Берегись!
Ночью со звоном и хрустом разлетелось в их крохотной комнатке окно. Кто-то, осторожно глянув в чернеющий проем, вырвал из чехла нож и, прильнув к подоконнику, попытался влезть в комнату. Варкаи прыгнул, вырвал у него нож и слегка прижал острое лезвие к горлу напавшего. Человек ойкнул и, чувствуя смертельную опасность, замер.
— Кто ты, зачем пришел? — спросил Варкаи.
— Тумба послал убить тебя, Катерину и сына. А я его работник.
— Кто ты — пусть выясняет Совет.
Заколотив окно и кое-как успокоив Катерину, Варкаи отвел непрошеного гостя к Совету, а сам решил проверить кораль, куда для забоя были загнаны перед вечером олени. Кораль оказался пустым. Приставленный к нему сторож лежал связанный возле сломанной изгороди. На вопрос, кто угнал оленей, ответил, что не знает, а распоряжался какой-то Тумба.
Начальник районной милиции, приехавший на расследование, сетовал:
— За год из колхозных стад угнано пятнадцать тысяч голов. Посоветуй, как поймать воров. Может, взять их летом?
— Нет, летом не годится. Лучше на весновке — с телятами далеко не уйдешь,— Варкаи нарисовал подробный план, где до появления зелени пасет свое стадо Окотэтто.
Начальник милиции оказался хватким. Прямо на весновке и настигли Тумбу. Когда повезли его в район, он в толпе отыскал глазами Варкаи и крикнул:
— Говорят, гусей на Каре растил ты, а поел их я. Хороши! Но, главное, узнал я теперь, где летуют эти дуры-казарки. Ты корми их снова, а я вернусь — откручу головы им и тебе!
Утро выдалось серое. Моросил дождь. Своими тупыми иглами вонзаясь в оперение, он однако не мог пробить плотный слой пуха. И тело Подранка — самца краснозобой казарки — оставалось неуязвимым и горячим.
Подранок зорким глазом видел, как люди в широких шароварах и чалмах, вооруженные колотушками, мокрые и злые, шныряли на остроносых лодках по лиману. Это они выпутывали уток из растянутых над водой и погруженных в глубину лимана сетей. Их добычей особенно часто становились доверчивые к людям краснозобые казарки. Набив лодки дичью, люди в чалмах направляли их к дымящей трубами день и ночь фабрике.
Подранок облегченно вздохнул. На этот раз он сумел сберечь свою стаю. Как и подобает вожаку, прежде чем посадить ее, Подранок несколько раз облетел лиман, придирчиво осматривая воду и камыши. От его взгляда не ускользнуло, что на месте постоянной остановки стаи появились длинные бамбуковые шесты с туго натянутыми между ними проводами. Достаточно было птице коснуться их лапкой или кончиком крыла, электрический разряд убивал ее. Провод заставил старого вожака вздрогнуть и молниеносно взвиться ввысь. У самой кромки камышей он увидел чуть покачивающийся на волнах предмет, чем-то напоминающий опрокинутую соломенную шляпу. Человека в ней не было видно, но Подранок знал, что он здесь. И только ждет момента, как бы половчее сбить выстрелом оказавшуюся над ним птицу. В таком положении как-то однажды оказался Подранок, когда он был не вожаком, а несмышленышем: увидев в камышах такое же сооружение, он из любопытства снизился, и в этот момент внизу что-то грохнуло, плеснуло в крылья, и они перестали слушаться. Обезумевший от страха и боли, Подранок минуту-другую лежал на воде без движения. Потом, услышав сопение собаки, встрепенулся, попробовал взлететь—только захрипел от боли: А морда пса все ближе. И Подранок вспомнил, что он может ускользнуть от погони под водой. Окунул голову и что было силы гребнул лапами, но крылья никак не хотели складываться, и Подранка выталкивало наверх. Поняв, что и этим ничего не добьется, гусак решил пойти на хитрость. Выбрав густые заросли камыша, он подплыл к ним, открыл рот и жадно втянул воду. Тело его, отяжелев, погрузилось в глубину, а сверху осталась только маленькая дудочка черного клюва. Пес, только что видевший барахтающегося беспомощного гуся и не находя его ни чутьем, ни глазом, закружился на месте.
Выплыв к коренному берегу лимана, Подранок оказался у торфяного заросшего островка. Вода вытянула много крови, и, ослабевший, он едва смог на него влезть. В этот год улетели птицы на север без Подранка.
Со своего островка Подранок выплывал только ночью. Вдоволь насытившись, обмывшись чистой водой, и он затаивался так, чтобы днем ястреб не смог его высмотреть в камышах.
А теперь Подранок — вожак стаи. Она собирается на север. Обрастают гуси теплым пухом, кормятся, набирают сил — дорога их ждет нелегкая. Поведет свою стаю Подранок над морями и реками, а компасом ему будет ветер. Если в крыльях станет свистеть студеный — значит, правильного курса придерживается вожак.
Старый Варкаи, оторвавшись от воспоминаний, тревожно глянул за окно. Сероватый клочок неба стал вдруг голубым, из глубины его проступала позолота. Это солнце уже гуляло по небу. «А я все нежусь»,— подумал Варкаи и сбросил одеяло. Осторожно, на цыпочках, стараясь не брякать посудой, взял со стола электрический чайник и, долив в него воды, включил в розетку. И снова выглянул в окно, рот его растянулся в улыбке. Пуро и Налто были тут как тут. Вопросительно уставившись на хозяина, они словно бы говорили: «Спать ты горазд, а кормить нас кто будет?»
— Сейчас, сейчас,— одними губами прошептал хозяин.
— С кем это ты разговариваешь? — вдруг раздалось за спиной. Сзади с полотенцем на плече стоял Алексей.
— Вот так! Я стараюсь не шуметь и не будить внука, а он уже на ногах.
— Боялся проспать рассвет.
— Э-э, да ты в своей Тюмени позабыл, что ночи в наших краях весной и летом не бывает… Проспали мы с тобой утро. А значит, надо торопиться, чтобы хоть к обеду дойти до места.
Миновав речушку, дед с внуком оказались на берегу круглого и большого озера. На льду его, как в блюдце, стояла вода. Варкаи предостерег Алексея:
—Смотри под ноги. Выбирай лед гладкий, а ноздреватый обходи. Он сейчас уже крепости не имеет и под ногою обваливается.
Увидев, как внук нерешительно ступил на лед и после его слов стал прощупывать и внимательно осматривать сантиметр за сантиметром, Варкаи посоветовал Алексею ступать за ним след в след.
Часа два ушло на переправу. До места охоты оставалось перевалить только извилистую и узкую протоку. Варкаи по-прежнему шел впереди и не видел, как Алексей, чуть свернув в сторону, ушел под лед. Но тут же вынырнул и, держась за край майны, закричал. Варкаи метнулся к внуку. Течение все сильнее затягивало под лед, и, чтобы вытащить Алексея, дед бросил в воду волочившийся за нартами конец тынзяна, до предела напрягся сам и заставил вожака удерживать упряжку на месте.
— То, что обувь и одежда промокли,— ерунда,— сказал Варкаи и приказал Алексею бежать по оголившемуся, но еще мерзлому берегу протоки до поворота.
— Там —объяснил Варкаи,—будет моя землянка.
Перед дверями бутылка с соляркой на шнурке привязана. Плесни на дрова и сушись у печки. Стой! Стой! Спички сухие возьми.
Когда дед с нартами дошел до землянки, из ее трубы валил дым. А в открытую дверь было видно, как внук, переминаясь с ноги на ногу, в одних трусах крутится вокруг печи.
— Обсох хоть? — поинтересовался дед.
— Почти.
— Бери из рюкзака запасную рубаху со штанами и одевайся.
Варкаи наскоро скипятил чай, нарезал крупными ломтями отварную оленину.
— Сейчас поедим и будем мы с тобой, внучек, рыть окопы.
— Что-то ты, дед, войну вспомнил? Наверное, обычные ямы в снегу?
— Нет, окопы,— возразил Варкаи,— потому, что скрасть на белом снегу утку, а тем более гуся — дело хитрое. Надо замаскироваться так, чтобы нас не было видно, а внутри соорудить полки для патронов, сухой обуви и рукавиц.
Работа оказалась непростой, тем более что копать оттаявший, отяжелевший снег приходилось веслом. Расставив плоские чучела гусей, дед с внуком притаились. Вскидывая бинокль, Варкаи вглядывался в пронзительно-голубое небо, по птиц не видел. И Алексей, отчаявшись, уже стал дремать в своем укрытии, когда услышал шипящий шепот деда:
— Идут. Не торопись и стреляй только после меня.
Алексей чуть приподнялся. Черные точки, появившиеся на горизонте, становились все четче. По бокам их, как тонкие усы, шевелились крылья, и вот уже стали различимы длинные вытянутые серые животы.
«Гуменники»,—успел подумать Алексей и тут же услышал выстрел, за ним другой. Две птицы выпали из стаи. Шарахнувшись в сторону, одна птица вышла на него. И плавно нажав курок, Алексей почти одновременно почувствовал сильный удар в плечо.
— Так тебе,—благодушно заметил дед.— Не будешь мечтать. А теперь подбирай гусей и — в землянку. Вечерний перелет закончен и надо немного поспать, чтобы открыть глаза ровно в ту минуту, когда начнется утро.
Алексею снов не снилось, но деду стоило немало труда разбудить его. Ароматный запах наполнил землянку — в котле варилась гусятина. Самый большой и жирный кусок достался Алексею.
—Так незаконно, дед.
— Все законно. Это твоя первая охота. И выстрел был меткий.
Когда позавтракали, Варкаи велел Алексею убрать посуду, а сам достал из вещевого мешка маленького деревянного божка. И, как бы извиняясь перед внуком, сказал:
— В бога я не верю, но такой у нас порядок,— помазал божка рыбьим жиром.— Ты Яб — бог удачи и сильнее бога Сэрада, и поэтому прошу тебя, чтобы небо было чистым, а птицы шли над нами.— Хитро прищурившись, дед глянул на Алексея.— Раньше дед с бабушкой вымажут Яба самым вкусным лекарством — оленьим вемом, а мы, ребятишки, подкрадемся и слижем его.— Потом опять, словно забыв о внуке, продолжал: — Перед тобой я, Яб, ни в чем не виноват. Ружья ни ребенку, ни женщине в руки не давал. Пошли мне, Яб, удачи.
— А зачем ты, дед, сказал своему божку, что ни ребенку, ни женщине ружья не давал. Разве это так важно?
— Важно, Алексей. Кто не умеет обращаться с оружием и с огнем, большую боль природе приносит.
— А что, разве только с плоскими чучелами охотятся на гусей? — перевел разговор на другую тему Алексей.
— Почему? Где-то, я слышал, делают так: посыпают снег кусочками битого стекла, и гуси, думая, что блестит вода, снижаются. Иногда охотятся с собаками.
— Как это?
— А вот так. Вбивают в землю кол и привязывают к нему белую собаку.
— А почему именно белую?
— В этом вся соль. Будь собака другого цвета, она не привлечет внимания гусей, а белая похожа на песца, который съедает яйца и давит птенцов. Тут уж гуси не пролетят равнодушно мимо врага.
Солнце уже успело размягчить подстывший за ночь снег, и на каждом шагу охотники проваливались. Пока дошли до окопов, Алексей вспотел, хотел уже расслабить дедовскую тасму, по услышал предостерегающий шепот. Алексей осторожно осмотрелся. Прямо на чучела, но довольно высоко летела какая-то птица. По редкому взмаху крыльев и крупным размерам он решил, что приближается орел.
— Орел,— чуть слышно сообщил он деду.
— Это мы сейчас посмотрим,— скороговоркой ответил тот.
На миг птица попала в слепящий глаза солнечный круг и заслонила его, от этого ее оперение еще больше потемнело. Алексей опустил ружье, полагая, что не ошибся в своем предположении. Но когда птица уже была над головой, увидел красные лапы. И снова его опередил дед. Гуменник упал в сугроб. Алексею пришлось изрядно потрудиться веслом, прежде чем удалось откопать гуся, пробившего почти метровую толщу спрессовавшегося снега. К обеду на счету Варкаи было пять убитых птиц, две удалось сбить Алексею. Промахнувшись несколько раз, он истратил свои десять патронов и потянулся в дедов окоп за новыми. И удивился:
— А что ты, ири, взял так мало патронов? Я слышал, что поселковые охотники брали в магазине по сотне, а то и по две.
— Потому что ваш брат-молодежь любит шуму-грохоту наделать. Что поймают на мушку, в то и стреляют, иногда по пустым бутылкам. Пользы нет — сплошной вред. Будь моя власть, я на охоту бы с водкой не выпускал. Мало того что такие охотники все живое уничтожают, они часто и друг друга калечат. А потом и другое учти,— голос деда напрягся, зазвенел,— многие стрелять ладом не умеют и отпускают подранков. А это с любой стороны — браконьерство. Или, наоборот, навалят птицы мешками, а потом выкинут ее. Они забыли законы, которым подчинялись люди в тундре веками. Я вот помню, мне даже собаку иметь мать не разрешала, опасаясь, что та объест нас. Особенно тяжело было летом. Морошка еще не спелая, а рыбу ловить — сетей нет. И все же на дармовое мясо мы не зарились, хотя оно ходило рядом. Целыми днями гомонили возле чума гуси и утки. На гнездах своих сидели. И пожелай, день добыл бы я не один десяток гусынь, ведь не боится в это время птица ни зверя, ни человека. И случаи бывали: выпадет на побережье среди лета снег по колено, замерзнут гусыни, а с гнезда не сойдут.
Когда поднимались птицы на крыло, добывали их, чего же. Только каждый столько, сколько требовалось для пропитания. А чтобы излишек или ради забавы — такого не было. Помню,— заулыбался Варкаи,— ушел я на фронт и вскоре получаю от Катерины письмецо. В нем каракули Ивана, твоего, значит, отца: «Сколько раз, папа, несется чайка?» Ну, я понял, о чем речь идет. И сообщаю, что если брать у нее из гнезда яйца, кладется она но три раза. Через полтора месяца получаю от Кати весточку снова, и сердиться мне бы надо, а я хвалю Ивана. И за что, ты думаешь? «Ванюша все ждал твоего письма, а когда оно пришло, из яиц птенцы уже вылупились. Так яиц мы нынче и не попробовали». Видишь как. Боялся твой отец нечаянно, как говорят, природу ранить. Теперь, смотришь, лосей с вертолета стреляют. Поэтому-то они, бедные, из тайги к нам в тундру перекочевали. А как песца добывают? Настигают его на снегоходе и гусеницами давят. Это я сам видел…
Последние слова деда Алексей не слышал. Он метнулся к кромке окопа и прицелился, но выстрелить не успел: тяжелой рукой выбил у него Варкаи оружие. И тут же над чучелами пронеслась стая небольших желтощеких и каких-то особо законченных в своей форме птиц.
— Ты что, дед,— опешил Алексей.— Так низко шли. Я бы пару наверняка свалил.
— Ты же целился в краснозобых казарок, а они в Красной книге.— И было у него желание еще добавить что-то о бережном отношении к природе, но, устало махнув рукой, Варкаи предложил: — Давай-ка, внук, собираться. Хватит гусей себе и соседей угостить.
Соснин любил свой кабинет, построенный из соединенных балков. Отделанный в пластик и темной полировки древесные щиты, он не уступал кабинету руководителя какого-нибудь солидного учреждения на Большой земле. Правда, кое-кто пробовал роптать, что, мол, слишком много позволяет себе Соснин, когда на буровых и базе не хватает жилья. Но Владимир Михайлович, любивший жить широко и с комфортом, внимания на пересуды не обращал. Расплатившись щедро с краснодеревщиком, он дал команду начальнику отдела рабочего снабжения экспедиции — достать хоть из-под земли современную кабинетную мебель. И тот расстарался.» Появийся двухтумбовый стол и ажурная — под мореный дуб — стенка. Все тот же столяр ее немного перестроил, и появилась полка для переносного телевизора. Нашлось место для бара. А под ним — с чугунной решеткой и мерцающим электрическим огоньком камин. Имелся за полированными дверцами стенки холодильник, а на самом виду — полки с книгами. Завершала убранство кабинета внушительных размеров чеканка, отражающая труд буровиков.
В то утро, войдя в кабинет, Владимир Михайлович слегка поморщился от стойкого запаха лаков и красок и собирался уже сделать в календаре пометку о приобретении кондиционера, как нетерпеливо затрещал телефон.
— Соснин слушает… Здравствуйте, здравствуйте, Алексей Петрович. Дела? Как всегда. Шестимесячный по проходке выполним досрочно. Отстаем, правда, с монтажом — авиация подводит. Но будем стараться. Что? Так. Слушаю.
Улыбка с лица Соснина сошла, уступив место страдальческому выражению. Он хотел было возразить Шибанову, но вовремя опомнился. Уж кто-кто, а Соснин знал генерального директора объединения. Тот непослушливых не балует.
— Хорошо, Алексей Петрович, согласен выручить объединение, но разрешите высказать свои соображения. Предположим, мне дадут вертолеты, а заправлять-то их нечем. Горючим запаслись только в расчете на два борта. Значит, единственная возможность, чтобы в срок смонтировать на Утренней буровую и начать проходку,— это построить переправу… Правильно, лишние людские и материальные затраты. Наконец, время. А что мне делать? Ну, вертолеты так вертолеты,— смирившись с доводом Шибанова, Соснин уже хотел попрощаться с ним, но неожиданно его осенила новая идея.— Алексей Петрович! Алексей Петрович, вы меня слышите? А что, если пересыпать Яху песком? И по дамбе перегнать на противоположный берег технику с оборудованием. Да, вода поднимется. Нет, нет, заповеднику она вреда не причинит. Он стоит на высоком берегу. А нам только будет выигрыш. Землеройной техникой не поможете? Хорошо, обязательно буду ждать.
Повесив трубку, Соснин возбужденно заходил по кабинету. Дело, которое предложил ему начальник объединения, было выигрышным во всех отношениях. Заканчивалась пятилетка, и экспедиция, из года в год выполнявшая планы по бурению и приросту газа, выходила на первую ступень в республиканском соревновании. А это не меньше, чем медаль на грудь ему, начальнику экспедиции. А если еще форсировать работы на Утренней, то и на орден можно рассчитывать.
Подогревала и другая мысль. За экономию средств на строительстве переправы через Яху и своевременную заброску грузов Шибанов гарантировал немалую премию. А его слово — кремень.
Подойдя к карте, Соснин нашел на ней Яху. Ее лента против поселка сужалась, и Владимир Михайлович в этом месте решительно поставил точку. И тут же связался по селектору с главным инженером.
— Подберите двух экскаваторщиков. Будем пересыпать Яху.
— Тогда и трактористы понадобятся.
— Не нужно. Шибанов пошлет к нам два
«Катерпиллера» с трактористами, а вот на экскаваторы люди нужны.
— Владимир Михайлович, один вопрос. А не вызовет дамба затопления тундры и в том числе Яхинского заповедника?
— Все рассчитано уже. И не задавайте ненужных вопросов. Лучше действуйте,
Закурив, Соснин набрал междугороднюю и попросил Москву. Дали связь почти сразу.
— Алло. Игорь? Это я, Соснии. Все получили. Большое спасибо. Благодарим, благодарим. Нет, ничего с охотой не выходит. Придется отложить на осень. Настаивает Шибанов разбуривать Утреннюю сейчас… Но что я сделаю? Не обижайся. Осенью устроим. И специалиста-аборигена я уже нашел. Всего наилучшего тебе. В августе звони.
На следующее утро Соснину сообщили, что баржа с двумя экскаваторами и двумя «катерпиллерами» прибыла. Владимир Михайлович, облачившись в легкую стеганую фуфайку и высокие резиновые сапоги, направился к пристани. Ему самому хотелось руководить пересыпкой Яхи, а заодно посмотреть, что это такое — «катерпиллеры».
Разгрузка на пристани шла вовсю. Один экскаватор благополучно сошел по деревянным брусьям, перекинутым на манер трапа с баржи на берег. Как желтое чудовище, хищно ощетинившееся холодной отполированной сталью лопаты и угрожающе нависшим над палубой клыком-рыхлителем, стоял «катерпиллер». Одобрительно прищелкивая языком, Владимир Михайлович обошел машину и, благодаря начальство за расторопность, думал: «Такой техникой быстрее, чем лопатой ручей, можно запрудить Яху». И почувствовал себя полководцем, которому поручено выиграть ответственное сражение.
Выбрав наиболее высокую точку на берегу Яхи, он .подозвал к себе механизаторов и показал место, через которое намечено перекинуть дамбу. Один из механизаторов — седой, спокойный на вид мужчина» — внимательнее и дольше других осматривал берега реки.
— Вы знаете, товарищ начальник,— неторопливо начал он,— я всю жизнь проработал на газопроводах и знаю, Что этот ручеек двум экскаваторам и «катерпиллерам» засыпать не составит труда.
— Вот и отлично,— обрадованно хлопнул его по плечу Соснин.
— Подождите, я не закончил,— не обратив внимания на похвалу начальства, недовольно продолжал тракторист.— Поселковские сказали, что вот тот остров на противоположной стороне — заповедник. Говорят, ученые за островом наблюдают и все никак не могут отгадать загадку, откуда в голой тундре взялся такой оазис с лиственницами и черемухами. Так вот я, калач тертый, думаю, что мы не только заповедный остров утопим, но и еще много дел наделаем. Перекроем реку, рыба и все живое в озерах погибнет подо льдом.
Соснин едва выдержал, чтобы грубо не оборвать тракториста.
— Все это болтовня,— бросил он.— Переправа нам потребуется в течение одного-двух дней, и если поднимется вода, то ненадолго. А рыба… Наверное, со всех озер едва на уху наскребешь.
Штурм Яхи одновременно начали с двух сторон. Вгрызаясь в берега, экскаваторы ссыпали грунт под ножи тракторов, и те, упираясь, толкали его в реку. Соснин, забросив все дела в конторе, неотрывно наблюдал за тем, как шли работы. Он понимал, особенно после перепалки с трактористом, что дамба через Яху — палка о двух концах, но отступать уже не было времени, и потому торопил людей, метался с берега на берег, как заведенный. С каждым часом полоса воды между идущими навстречу друг другу тракторами становилась все уже, а уровень воды начал подниматься. Надо было торопить службу главного инженера и механика с погрузкой материалов и всего необходимого для строительства буровой. Глубокой ночью, когда была отсыпана сплошная дамба через реку, грузовики, напутствуемые Сосниным, тронулись на Утреннюю.
Склоняясь под тяжестью рюкзаков и опираясь, как на посохи, на греби от калданки, дед с внуком долго шли по тундре, прежде чем показался высокий песчаный мыс, а на нем — чернеющая смоляными боками калданка. Подозвав к себе собак, Варкаи, хитро улыбаясь Алексею, сказал:
— Не видел, как перевозят груз на калданке по снегу? Сейчас посмотришь.
Рюкзаки сложили на дно лодки, и подбадриваемые Варкаи собаки легко потянули ее по косогору к видневшейся впереди речке.
Алексей едва успевал за упряжкой.
— Ири,— запыхавшись, взмолился он.— Сил уже нет. Останови собак.
Варкаи окликнул вожака, и упряжка послушно встала. Присев на край калданки, Алексей, положив свою руку на руку деда, улыбнулся:
— Знаешь, дед, я вначале обиделся на тебя, что не дал сбить казарку. А теперь знаю: прав ты был.
— Хорошо, что понял разницу между браконьерством и охотой,— одобрил дед.— А метко стрелять, я ручаюсь, ты научишься…
Не доверяя внуку, Варкаи сам сел в калданку за греби. А Алексей зорко всматривался вперед, чтобы лодка не налетела на торчавшие из воды коряги и осенницы. Осенницы — это льдины, которые осенью пристыли к пологим склонам берегов, а весной, оттаяв, с бешеной силой выскакивали наверх. Ударь такая льдина о дно, и лодка, если не расколется, как семечко, то перевернется наверняка. Но не корягу и не льдину увидел впереди Алексей, а большую болотную кочку, посредине которой было гнездо с пятью белыми, чуть меньше куриных, яйцами.
Дед удивился:
— Гнездо утиное, и не такая уж утка бесшабашная, чтобы строить его совсем рядом с водой.
— Ири, смотри, смотри — еще одно гнездо,— закричал Алексей.
Построенное из больших сучьев и палок рядом с калданкой плыло гнездо с двумя крупными яйцами.
— По-моему, гусиные,— закричал Алексей.
— Верно. Но почему гнезда плывут? — встревожился дед и направил калданку к берегу. Сорвав с кочки соломинку, он воткнул ее в снег рядом с водой и стал наблюдать. Алексей тоже вперился взглядом в нее. Буквально на глазах вода скрыла соломинку.
— Уровень в реке поднимается,— заключил дед.
— А почему? — поинтересовался Алексей.
— Такое бывает во время ледохода. Какая-нибудь большая льдина застрянет между берегами, на нее налетит другая, третья и так натрамбует льда до самого дна — чем тебе не плотина. Но чтобы случилось это через неделю, после ледохода — не помню.
К ночи калданка выплыла к последнему повороту перед поселком, и дед с внуком отчетливо услышали надсадный и мощный гул техники. Варкаи качнулся в лодке, едва ее не перевернув: на том месте, где должен быть заповедный остров, гуляла вода! И как редкие кустики виднелись над ней вершины берез и лиственниц. Лосиха с лосенком, выгнанные водой с острова, пугаясь гула техники, плыть боялись и кружились посередине реки.
— Что это такое? — шептал дед побелевшими губами.— Погибнет вся птица по берегам, задохнется рыба ниже плотины. А лиственницы? Наши прадеды считали их святыми и не стреляли За острове ни птицы, ни зверя.
Покачиваясь, как пьяный, Варкаи ступил на берег. Но растерянности в нем уже не было. Подбежав к сердито рокочущему трактору, он едва не попал под гусеницы, но все же сумел схватить тракториста за полу телогрейки.
— Ты что, старый, спятил? — закричал тот.
— Зачем плотину нарыли, зачем затопили заповедник? Зачем нас, стариков, не спросили, какое зло может причинить река?
— А я при чем? Беги к начальнику экспедиции. Он, говорят, сильно премии захотел, но погорела, дед, у него премия, пилорама и все склады затонули.
Начальника экспедиции Варкаи нашел у дамбы. Потный и злой Соснин не захотел его даже слушать.
— Пошел ты, старик, со своим островом. У меня склады, понимаешь, склады утонули и не вся еще техника на Утреннюю переброшена.— И тут же при Варкаи Соснин отдал команду водителям «катерпиллеров», чтобы они еще выше нарастили дамбу.
Уговоров внука, советовавшего не волноваться, Варкаи словно не слышал.
На телефонной станции Варкаи заказал председателя райисполкома. Тот хорошо знал Лаптандера — в районе до войны и после не было председателя колхоза, который бы пользовался таким авторитетом, как он.
Собравшись с мыслями, Варкаи коротко и толково рассказал председателю райисполкома о трагедии. В трубке некоторое время было тихо. Потом что-то запищало и прорвался голос Потапова:
— Варкаи, мы старые с тобой знакомые. Верю, верю. Но не надо так волноваться. И пойми, что снять Соснина или, как ты говоришь, гнать его с поста мы не можем. Ведь он строит дамбу не для себя, а в государственных интересах. Он ищет на Утренней газ.
И еще что-то говорил Потапов, до Варкаи его уже не слушал. Оп не мог понять, что случилось с Потаповым, с которым когда-то вместе поднимали колхозы. На слабых, как ватных, ногах он вышел к берегу и увидел: на самой середине река прорвала дамбу и медленно, как тяжелый жук, по подмытому откосу стал сползать в воду «Катерпиллер». К нему бежали люди.
Протопав грязными ногами по медвежьей шкуре, Соснин, не раздеваясь, упал на кровать.
— Устал чертовски,— сказал он вслух,— но все же победил.
И перед глазами его снова стала переправа — лента земли через реку, по которой асе грузы до последней крошечки удалось перебросить на противоположный берег. Правда, чуть не потопили трактор, но тракторист действительно оказался бывалых. Он настоял, чтобы за фаркоп прикрепили трос, и вот этот страховочный конец выручил. Когда трактор уже клюнул воду своим носом, трос успели зацепить за второй «Катерпиллер», и он выволок своего собрата.
Помывшись под душем, Владимир Михайлович пошел искать Тумбу. Домишки, построенные еще во времена создания колхоза, были маленькими и какими-то приплюснутыми, до крыши занесены сугробами. Несколько раз провалившись в глубокий снег, под которым уже ручьи пробивались, Соснин, наконец, отыскал дом Тумбы. В сенях без дверей было полно снега. Пошарив, нащупал скобу. Тяжело, со скрипом дверь отворилась в комнату, которая служила и кухней и спальней. В ней было грязно и неприбрано. У противоположной, промазанной в пазах, но не беленой бревенчатой стены лежал соломенный мат, а поверх его две-три оленьих постели и малица без сорочки.
Щуплый и худой, Тумба двигался с суетливой быстротой. Подвязанные к поясу кисы на его кривых, но цепко ступающих ногах хлябали и морщились. Кожа лица обвисла, как на шаманском бубне, не нагретом еще на жарком костре. Зато маленькие глаза глядели из щелок живо и с любопытством.
Поставив посередине комнаты единственный табурет, Тумба предложил его Соснину. Владимир Михайлович посчитал, что лучшей завязкой для разговора, тем более для такого, какой предстоял, будет спирт, и вынул из кармана пальто нераспечатанную, с голубой наклейкой бутылку.
Угодливая улыбка на лице Тумбы сменилась на какой-то миг растерянностью, но, сообразив, что начальник с таким угощением пришел не иначе, как о чем-то просить, моментально приосанился. Выдвинул из закутка у печки низенький столик, за которым можно было сидеть только поджав ноги. Проворно сбегал в сени и принес кусок соленой рыбы. А затем демонстративно, чтобы видел Соснин, из свистящего паром чайника окатил алюминиевые кружки. Все это он, священнодействуя, творил молча. И тогда, когда на столике оказались нож и буханка хлеба, заключил:
— Моя се.
«Говорит, кажется, что свое все поставил»,— подумал Соснин и плеснул в, кружки неразведенного спирта. Потянулся к Тумбе, чтобы с ним чокнуться, но тот уже опрокинул кружку.
— Саво. Сопсем саво. Моя вчера пила, а седня болела маленько.
— Ничего, поправишься,— подбадривающе подмигнул Соснин и снова потянулся к бутылке. Заметив, что себе он налил меньше, Тумба, изучающе прищурившись, полюбопытствовал:
— Что, начальник, споить хочешь? — Сказано это было на чистом русском языке и заставило Владимира Михайловича покраснеть. Он подумал: «Не такой Тумба простачок, и дряхлым тоже только прикидывается».
А Тумба, все так же внимательно глядя на Соснина, как бы оценивая его, придвинулся ближе и, хотя в квартире кроме них никого не было, оглянувшись, шепотом спросил:
— Что от меня надо?
Плутовато-заговорщический тон и воровская привычка оглядываться как бы’ отрезвили Соснина: «С кем я связываюсь?» И он отшатнулся от Тумбы, будто боясь замараться. Поэтому с ответом повременил и спросил сам:
— Где научился так разговаривать по-русски?
— В тюрьме за десять лет академиком сделают.— И видя, как от удивления Соснин замер, Тумба тут же решил его подбодрить.— Да не за мокрое дело отбывал, а за свое.
— Как это?
— Просто у отца оленей отобрал колхоз, а я потом у колхоза.
— Все понял.
Разлив по кружкам остатки спирта, Соснин подумал: «И это даже хорошо, что он уже ученый. Если возьмется за дело — язык будет держать на замке. Гарантия». И, выплеснув в рот жгучую жидкость, Владимир Михайлович, как бы решившись и теперь уже окончательно, рубанул рукою воздух:
— Тумба, ты гусей любишь?
— А кто не любит? Считай с пеленок меня гусятиной баловали. Набьют работники казарок и гуменников, а мать и младшие жены отца давай щипать их и палить…
При воспоминании о детстве явилась к Тумбе давно забытая изнеженность и чванливость. Откинувшись на соломенные маты, он гладил себя по животу й говорил нарастяг, как бы желая показать Соснину: «Будь другое, то самое время, я разговаривал бы с тобой только разве бы из одолжения».
— …Потом с самых жирных мест пластинами сало срезали и ставили в чугуне на медленный огонь. А когда оно растапливалось, макали кусками, Запасали и на зиму. На случай, если кто-нибудь обморозится или обожжется.
— А какой гусь вкуснее?
— Все вкусные. А мягче мясо у казарки.
— Вот я за тем и пришел, чтобы ты наелся его досыта.
— Э-э, не шути, начальник. Теперь казарка под запретом.
— Я на полном серьезе. А запрет для нужного дела придется нарушить.
— Что, разве у того, кто об этом просит, выпали зубы и он не может есть мясо потверже? Или такой охотник, что с тридцати метров в гуменника промазать боится, а казарку надеется кокнуть палкой? Ведь она почти ручная.
— Все правильно. Он и ружья еще в руках не держал. Вот и хочет научиться стрелять по непуганой птице.
— Я слышал, что русские домашних гусей держат, тогда бы ему в самый раз начинать с них,— хихикнул Тумба.
— Ладно, об этом хватит. Лучше скажи, поможешь организовать охоту?
— Можно. Только, сам понимаешь, во второй раз меня запрятать могут еще надолыпе. А за что я рисковать буду?
Соснин удивленно уставился на Тумбу. Он никак не думал, что ненец с ним будет торговаться и кроме спирта попросит еще что-то.
— Ну, говори, чего хочешь?
— Вот шуба на тебе хорошая, овчинная — такую можно. Унты тоже надо. А самое главное — сижу без денег. Надо, чтобы экспедиция мне оклад положила, пусть непостоянный.
— Ишь, чего выдумал.
— А как же? Сейчас задаром никто не работает.
—Тебе-то бы можно было, ведь сколько батраков на вашу семью задаром спины гнули,— хотел Соснин прибавить еще что-нибудь посолонее, но опомнился и примирительно пообещал: — Ладно, с одеждой и обувью придумаем, а вот насчет оклада не гарантирую. Теперь вот какое дело. Скажи мне, то место, где мы будем охотиться, глухое? Ведь надо, чтобы никто нас не видел и не слышал.
— Не бойся, начальник, стрельбы не будет вовсе… Это там, где почти пятьдесят лет назад стоял чум Варкаи.
— Кого?
— Этой полярной совы — Варкаи.
— Верно, верно. У этого паршивца глаза совиные,— зло сжав губы, процедил Соснин.— А почему ты говоришь, что стрелять не будем?
— Потому что повезу я вас туда в то время, когда гуси будут линные. Знай себе, только подгоняй их тогда палками да головы откручивай.
— Ну, что-то ты загибаешь.
Тумба обидчиво засопел, стукнул себя в грудь.
— Ты видел когда-нибудь купеческую охоту?
— Что такое?
— Слушай. Каждое лето к моему отцу приезжал русский купец. Большой такой и важный. Он не терпел ездить на оленях, а все на лодках. Их целый караван пригоняли ему ненцы. На одной, самой длинной и широкой, он избушку делал, чтобы спасаться от комаров.
Вставали мы чуть свет. Несколько охотников на легких калданках с длинными шестами едут на озеро и выгоняют гусей в протоку. Деваться им некуда, по берегам женщины с ребятишками и собаки пугают. Вот и плывут казарки да гуменники вниз по протоке, а в самом узком месте она перегорожена. И вот тут-то стоят охотники. По узкому коридору они загоняют гусей в яму.
— И сколько за такую охоту враз гусей убивали?
— Тыщу. Нисколько не вру. Потом солили и вялили их. И с полными лодками уезжал купец вниз по Каре.
— Скажи, от Утренней это место далеко?
— Почему? Как раз на пути к ней.
— Знаешь, у меня возникла идея. Теперь я в угоду таким, как Шибанов, Потапов и старик Варкаи, построю мост по всем правилам инженерного искусства. Из металла, на сварке.
— А зачем он нужен, если там пешком перебрести можно? — изумился Тумба.
— Мозгами шевелить надо, дурак. Станем путаться с сетями и разными запорами, все равно кому-нибудь да попадем на глаза. А сварщики соорудят мостик — все будут думать, что он нужен для переброски грузов на Утреннюю. Вот когда наш гость из Москвы приедет, мы на сваи мостика накинем капроновую сеть. А потом в нее гусей погоним. Значит, по рукам?
— Э-э, нет. Сначала шубу, штаны, оклад, а уж потом, как это бы милиционер сказал, стану соучастником,— нагловато рассмеялся в лицо Соснину Тумба.
Становились ночи короче, а дни длиннее. И далеко оставив позади теплые моря, однажды ударился вожак о тугие и холодные струи северного ветра. Как дробь царапнул его крылья заряд сухого, колючего снега.
Подранка это не испугало, наоборот — обрадовало. Гортанный, громкий крик, вырвавшийся из его груди, означал, что стая на правильном пути. И птицы наперебой загалдели. Стройный гусиный косяк распался. Подранок вел себя как-то странно. Он, словно на что-то нацеливаясь, стал описывать широкие круги, постепенно снижаясь над землей.
Стая, все так же беспорядочно хлопая крыльями, следила за вожаком с высоты. Вот он, описав еще круг, снизился. И по тому, как заискрился за ним на солнце голубой след, птицы поняли, что Подранок плывет. Смешно переворачиваясь в воздухе, как кубарем с горы, вся стая плюхнулась в озеро.
По какой-то только ему ведомой примете Подранок определил, что зима в родных краях задерживается. А отдохнуть, подкормиться стае нужно. Но в глубоком песчаном озере кормиться было нечем. И вдоволь побрызгавшись и покупавшись в чистой и еще не нагретой солнцем воде, гуси затихли.
Подранок дремал у камышей. Хотя нет, он не сомкнул глаз. В ровном плеске волн и шорохе камыша вожак различал каждый посторонний звук. Когда же солнце только-только краешком своего обжигающего большого круга коснулось горизонта, поднял стаю в воздух. Успели обсохнуть черные лапы и с перепонок сдуло ветром песчинки, когда гусиный косяк опустился на землю. Голодные птицы начали искать рассыпанные и оставшиеся на поле зерна от прошлой жатвы, откапывали жучков и дождевых червей.
Дважды в день летала стая на кормежку. И только когда на подсохшей пашне зашумели трактора, позвал Подранок стаю в дорогу. И вот уже стая над белой пеной снегов. Ласкаемая солнцем, покачивается она на волнах тепла и, не чувствуя усталости, плывет и плывет к северу, к морю. Под крыльями — родная земля. Там, в камышах на лимане, вожак тосковал и помнил о ней. И ждал момента, когда окажется в краю, где столько простора и света. И где не надо бояться людей в чалмах.
Как ритуал почета, описав в воздухе круг, опустилась стая на склоне чернеющего торфяником собкая. Здесь можно было укрыться от холодного ветра с моря, а главное — в оттаявшем торфе сколько хочешь корма и зеленой травки.
Вытянув свои короткие шеи и важно надув рыжевато-желтые! щеки, казарки дружно прогагакали. Теперь в их голосах слышалась не только радость, но и предостережение. «Мы будем здесь кормиться и выводить своих птенцов. И на этот собкай никого не пустим».
С первого же дня стая принялась строить гнезда. Подранок и его подруга выщипывали на вытаявших кочках сухую травку и в клювах носили ее к склону. Пока гусыня сбивала мягкую постель, Подранок, как бы прихорашиваясь, расчесывал себе клювом перья, выбирая легкими щипками пух. Устлали этим пухом дно гнезда…
С появлением пушисто-желтых, в темных отметинках птенцов забот прибавилось. Силенок у малышей маловато и купаться им позволяется только у берега озера, иначе ярый ветер может унести их на середину и потопить в волнах. Вместо того чтобы маскироваться или бежать, они могут из любопытства себе на беду глазеть на волка. А вот на песца шипят с детства.
В середине лета Подранок и другие гусаки ненадолго оставили стаю без мужского глаза. Внезапно поднявшийся ветер взметнул к небу тучу легких, как снег, перьев и известил тундру о том, что началась у гусей линька. Постанывая от боли и с завистью глядя на птиц, парящих в высоте, Подранок забрался в плавучие кусты озера, куда ни зверь, ни полярная сова не могли добраться, и на сухом пучке валежника устроил себе, что-то вроде гнезда.
Ранним утором рядом со школой сел вертолет. Когда дверь вертолета распахнулась, оттуда в объятия Соснина вывалился в пушистом свитере и джинсах, заправленных в высокие резиновые сапоги, длинный парень. Алиса поняла, что это Игорь. Тот самый представитель из министерства, для которого Соснин собрался устроить охоту на краспозобую казарку.
«Тоже мне охотник,— процедила иронически Алиса.— Наверное, вначале привязать гусей заставит, а потом уж и стрелять начнет». И зло хлопнула дверью. Взяв в учительской журнал и тетради, начала урок. Но звук взлетающего вертолета вновь напомнил ей, за чем и куда он отправляется. И неожиданно, прервав свой рассказ перед детьми, она подумала; «А почему я молчу? Теперь-то ясно, что Соснин ради корысти меня обхаживал». И эта мысль так засела в ее голове, что, едва закончив урок, Алиса тут же решила действовать. «Но кому сказать, к кому идти?» — заметалась она. И вдруг вспомнила, как разъярился Варкаи, узнав о плотине Соснина. И бросилась к Варкаи.
Тот разбирал спутанные, забитые речным мусором сети, постоянно отбиваясь от наседавшей на него мошкары.
— Вот ведь до чего жаднючие, жизнью своей не дорожат. И дымокуром морю, давлю руками, а они все летят,— улыбаясь, проговорил Варкаи, завидев Алису.— Чего долго-то не бывала? Или думаешь, что раз появился у меня внук, так есть теперь в доме пареное и жареное. С утра до вечера он все в своей больнице. А я как умею кухарю.
— Хорошо, хорошо. Приду как-нибудь, вас, холостяков, вкусненьким накормить. Только сейчас я за другим. Ты видел, вертолет поднялся?
— Их сейчас много летает. Не обратил внимания.
— А надо видеть,— досадливо заметила Алиса.— Тем более что полетел он к озеру, что рядом с Карой. Говорят, там раньше твой чум стоял.
— Было дело,— теперь уже заинтересованно глядя на Алису, согласно кивнул Варкаи.— Что, разве уже и там Соснин нашел газ?
— Нет, он полетел с Тумбой и еще одним мужиком из Москвы,
— Подожди, подожди,— подняв предостерегающе свою беспалую руку, зачастил Варкаи.— Тумба, ты говоришь? О, это пакостный сармик. И добра от него тундра никогда не видела. Но зачем же, зачем он повез их туда? — еле слышно, будто спрашивая сам себя, проговорил Варкаи.
И вдруг круто повернулся к Алисе. Она отшатнулась. Лицо Варкаи было мертвенно-бледным. Тонкие бескровные губы растерянно тряслись.
— Послушай, Алиса. Но ведь там гнездится казарка. А ее по закону стрелять нельзя. Да и линная она. Какая ж может быть охота летом?
— А они поехали на охоту,— подтвердила Алиса.
Если бы не жерди вешелов, в которые упиралась костлявая спина Варкаи, он, наверное бы, упал. Настолько поразило его услышанное от Алисы. Она, оправившись от испуга, уже досадливо думала о том, что, пожалуй, зря расстроила старика и надо было кому-то сказать об этом другому.
— Я сейчас же поеду туда на «Вихре»,— задыхаясь, проговорил Варкац.— А ты беги к телефону. Звони Шибанову и Потапову. Все обскажи, что знаешь.
На почте Алисе сказали, что связи с районом нет. И когда будет — неизвестно. Выйдя на крыльцо, она услышала гул мотора, из-под яра вырвалась легкая дюралевая лодка. Закутавшись в зеленый брезентовый дождевик, Варкаи направлял лодку к Каре. Глядя на удалявшуюся, сгорбившуюся на корме маленькую фигуру старика, Алиса подумала: «А как же он один против троих?». Возникло желание вернуть Варкаи. Алиса бросилась к берегу и решительно зашагала в поселок.
Сотрудники больницы занимались уборкой территории. Алиса даже порадовалась этому — не надо бегать по кабинетам. Отведя Алексея в сторону, торопливо рассказала ему, куда и зачем умчался его дед.
— Ты с ума сошла. Разве можно было его отпускать одного? — возмутился Алексей.— Ведь Тумба ни перед чем не постоит, чтобы только с ним свести счеты. Да и Соснин, похоже, обниматься к нему’ не полезет. Я еду на помощь, а ты все-таки дозвонись до района.
Лодка шла ходко. И заметив темную точку вертолета, возвращавшегося с Кары, Варкаи подумал, что свое злое дело компания начать еще не успела. Но ошибся. Когда в неполном бачке закончился бензин и мотор заглох, не дойдя до места два крутых поворота, Варкаи услышал, что впереди тревожно, то срываясь, то переходя на беспрестанный гогот, кричали гуси.
«Это Тумба. Ведь он мне когда-то говорил, что понравились ему казарки. И если вернется, наестся до отвала». Забыв о том, что бензин кончился, Варкаи бросился к мотору и стал беспрестанно дергать стартер, пока не задел ногой пустой, перевернувшийся бак. Зло отшвырнув его, Варкаи подсоединил шланг к другому. Выбросив едкий дымок, мотор рванул «дюральку». Так на полном ходу Варкаи вылетел из-за поворота и, вильнув, чтобы не налететь на резиновую лодку, в которой сидел неизвестный ему длинный парень, ткнулся в берег. Боком он больно ударился о переднюю скамейку, но тут же вскочил и осмотрелся.
Человек в резиновой лодке гнал гусей по узкой протоке к мостику, под которым была натянута вольерная сетка. Справа высился яр, и гуси не могли на него взобраться. А стоило им только приблизиться к левому пологому берегу, как Соснин длинным шестом отгонял их. Теснимые птицы, подминая, давя друг друга, устремились к единственно свободному пути. Этим путем был узкий коридор. С одной стороны его возвышалась насыпь мостика, с другой — растянутая на кодьях мережа. Не подозревая о западне, казарки толпились и падали в глубокую яму, из которой брали когда-то землю для сооружения насыпи.
«Все, как в былые времена, купеческую охоту устроил, паршивец»,— подумал Варкаи, и новый прилив ярости вывел его из оцепенения,
— Эй ты, старик! — крикнул ему человек из резиновой лодки.— Что тебе здесь нужно? Проваливай! Или не слышишь?
Варкаи действительно не слышал. В несколько прыжков он оказался рядом с Сосниным и, вырвав из его рук шест, бросился к яме, откуда доносился отчаянный гусиный гвалт. Соснин предостерегающе крикнуЛ: .
— Куда ты, псих? Цацкаться Тумба не будет. Заодно с гусями свернет и твою шею.
Оглохший от гомона птиц и забрызганный кровью Тумба свирепо колотил гусей по головам палкой. Но добить крупного гусаку не успел.
…Подранок тяжело оторвал от земли разбитую голову. Покачиваясь и дрожа от боли, ошеломленно смотрел по сторонам. И не видел людей в чалмах. Собравшись с силами, Подранок хотел крикнуть, желая подбодрить стаю и известить о том, что жив. Но, захлебнувшись кровью, упал.
— Смотри, смотри, убийца, как птица умирает,— заломив руки Тумбе, неестественно громко, прямо в лицо ему закричал Варкаи. Подбежавшие Соснин и длинный угреватый его помощник на миг растерянно замерли на месте.
Голова гусака на онемевшей и непослушной шее пыталась спрятаться под крыло. А широко открытые глаза смотрели на людей внимательно и тоскливо. И не закрылись, а потускнели, будто вылилось из них что-то светлое, и вылилось навсегда. По перьям, будто кто-то торопливой рукой их перебрал, пробежала судорога. Варкаи, еле сдержавшись, чтобы не заплакать, еще сильнее стиснул руки Тумбы. Тот истерично взвизгнул, и почти одновременно Варкаи почувствовал» как поднялась под ногами земля. Но хотя удар был сильным, его смягчила ушанка, и сознание Варкаи не потерял. Оказавшись на земле, увидел прямо перед собой сапоги в рыжих подтеках глины. Они, как ушастые и глазастые твари, казалось, стерегли каждое его движение. И только стоило шевельнуться, как сапог замахнулся, а вот ударить не успел. Его цепкой хваткой опоясал Варкаи и опрокинул па землю Тумбу.
Тот, задыхаясь от бешенства, изогнулся, чтобы укусить, по не сумел, скрипнув зубами, пообещал:
— Не я буду, если не отправлю тебя к предкам. Рассчитаюсь и за Катерину и за олешек своих.
И тут откуда-то снизу раздался голос Соснина:
— Моторная лодка сюда чешет. Бросай, Игорь, гусей и ненцев вместе с ними — пускай расхлебываются.
Услышав Соснина, Тумба изловчился и высвободил руку. И почти сразу же, как кипятком, ожгло живот Варкаи. Потом стрелы боли понеслись по всему телу.
Негодование, а скорее всего презрение к Тумбе, пустившему в ход против человека оружие, что особо жестоко каралось в тундре, заставило Варкаи забыть о боли и броситься за Тумбой. И вдруг лицо Алексея, растерянное, бледное, появилось рядом.
— Дед, ты раней? Давай в лодку.
— Нет,— почти шепотом ответил тот.— Тумбу отпускать нельзя.— Хотел Варкаи сказать еще что-то, но его голос перекрыл рев откуда-то внезапно взявшегося вертолета.
И не успели еще колеса вертолета нащупать уверенную опору под собой и он, покачиваясь, крутился на месте, а из дверей уже высыпали люди. Глубоко проваливаясь во мху, бежали к Варкаи Потапов и рядом с ним какой-то высокий, седой мужчина.
— Что стоишь? — набросился на Алексея Потапов.— Видишь, человек ранен, быстро его в вертолет. А ты, Шибанов, лови своего Соснина и всю его компанию.
«По всем правилам купеческой охоты»,— проговорил на ухо Алексею уже в вертолете Варкаи.
— Не понял я, дед.
— Говорю, по всем правилам купеческой охоты отрезал Тумба пути гусям, а вы — ему. Спасибо. Теперь мне и помирать легче.
— Ты еще жить будешь,— подбодрил деда Алексей.— Рана средняя, только крови потерял много. Врачи ждут прямо на аэродроме, поставят тебя на ноги.
Машина пролетала над тундрой. Она лежала вся в блюдцах озер, искрясь на солнце.
