ТОТ, КТО БОРОЗДИТ МОРЕ, ВСТУПАЕТ В СОЮЗ СО СЧАСТЬЕМ, ЕМУ ПРИНАДЛЕЖИТ МИР, И ОН ЖНЕТ НЕ СЕЯ, ИБО МОРЕ ЕСТЬ ПОЛЕ НАДЕЖДЫ.
Надпись на обетном кресте, установленном поморами на Груманте (Шпицбергене)
I
Из брюха «Сальватора», зависшего метров на двадцать пять выше,— там, где стены каньона расходились достаточно, чтобы между ними могло втиснуться трехкорпусное тело спасателя,— бил резкий свет прожекторов. Базальтовые стены и нагромождение лавовых подушек на дне казались в этом свете почти черными, а оранжевая окраска патрульной субмарины отливала алым — цветовой контраст, рождавший в душе щемящее тревожное чувство. Впрочем, какая уж теперь тревога… Запас воздуха в субмарине давно иссяк, химпатроны регенераторов дезактивировались полностью. Даже если водитель умудрялся все это время спать, не двигаться, не волноваться, словом, сократить потребление кислорода до всех теоретически допустимых и вовсе недопустимых пределов, не дышать совсем он не мог. И тем подписывал собственный приговор… Так что говорить о спасении казалось сейчас Аракелову попросту кощунственным. Они поднимали затонувшее судно. И все.
Подлость, какая подлость!
Азизхан, Яан и Лайош заводили шлаги спущенных с «Сальватора» тросов. Сеть, опутывавшая лодку, была уже рассечена, и теперь осталось осторожно подтянуть ее повыше, а там сработают захваты, зафиксируют субмарину между двумя нижними корпусами спасательного аппарата, и тот, медленно продувая цистерны, начнет всплывать. Но еще задолго до той минуты, когда появится на поверхности,— там, в трех километрах над головой,— из днища главного корпуса выдвинется гофрированный хобот, нащупает рубку субмарины, присосется к ней; вспенившись, мгновенно затвердеет герметик; кто-то из экипажа «Сальватора» спустится по этому хоботу, откроет люк и втащит наверх тело патрульного: чудес не бывает…
И самое страшное даже не это. В конце концов, Океанский Патруль — это Океанский Патруль. Стихия и сегодня оказывается порой сильнее человека; человек и сегодня не застрахован от ошибок, а здесь, под водой, ошибка чаще всего стоит жизни… Нет, самое страшное, что на этот раз человек погиб в схватке с другим человеком.
Подлость, какая подлость!
Аракелов снова посмотрел туда, где работали его батиандры. Дело споро двигалось к концу, и он здесь явно не был нужен. Он развернулся и направился к баролифту. Плыть предстояло чуть больше мили — минут десять-двенадцать для скуттера, если не форсировать движок. Но торопиться теперь уже было некуда и незачем. Гонка, начавшаяся четырнадцать часов назад, подошла к концу.
В эти четырнадцать часов втиснулось многое. И срочный вызов к начальнику штаба отряда Океанского Патруля, прикомандированного к Гайотиде-Зюйд. И выяснение, кого из батиандров аракеловской команды, работавшей по программе «Абиссали-45», можно срочно снять на спасательную операцию. И организация переброски на обеспечивающее судно: собрать их всех на палубе «Ханса Хасса» за три часа оказалось едва ли не самым трудным. И, наконец, сама по себе работа — вовсе не сложная, но закончившаяся совсем не так, как должна была бы. Впрочем, закончилась она только для троих. Азизхан, Лайош и Яан вскоре поднимутся наверх и через несколько часов смогут отсыпаться в комфортабельных каютах «Хасса». Аракелову же предстоит еще одно дело. Он окончательно понял это только сию минуту, но подспудно решение зрело в нем все последние часы. С того самого момента, как они начали резать сети, в которых застряла субмарина.
Стены ущелья расступились, и перед Аракеловым раскрылась долина Галапагосского рифта. Еще через три минуты, оставив скуттер возле одной из опор баролифта, он скользнул в донный люк и оказался в ярко освещенном сухом отсеке.
Здесь было заметно просторнее, чем в привычном баролифте «Руслана». И то сказать — пятиместная махина, целый подводный дом… Аракелов снял ласты и подошел к телетайпу.
«Прошу на связь капитана».
Ждать пришлось минут десять. За это время Аракелов успел послать два запроса в информационный банк «Навиглоб», и ответы подтвердили его предположения. Наконец по дисплею телетайпа побежало:
«Капитан на связи».
Аракелов ожидал, что разговор окажется нелегким, что придется доказывать свою правоту и свое право, и заранее уже жалел, что на том конце провода не Зададаев, который понял бы все с полуслова. Но получилось иначе. Когда Аракелов изложил свою идею, капитан задал всего два вопроса.
«Резерв времени?»
«Пятьдесят один зеленый час»,— отстучал в ответ Аракелов.
«Какая требуется помощь?»
«Встретить меня. Через сорок восемь часов. Координаты рандеву…»
«Добро. Сам ждать не смогу. Сейчас выясню, кто обеспечит встречу. До связи».
Понятно: «Ханс Хасс», громадина, плавучий институт, приписанный к международной базе Факарао, не может прохлаждаться двое суток. У него своя программа, и напряженная. Они уже потратили уйму времени, но покуда речь шла о спасательной операции — никто о своих программах не думал. Теперь — другое дело.
Вновь ожил дисплей телетайпа:
«Оперативное судно Океанского Патруля «Джулио делла Пене» прибудет в точку рандеву через сорок четыре — сорок шесть часов. Их бароскаф обеспечит встречу. Желаю удачи». «Спасибо. Конец связи».
Ну вот, теперь можно браться за дело. Аракелов подобрал и подогнал снаряжение; выбравшись из баролифта, взял скуттер — не разъездной буксировщик, на котором только что вернулся, а «кархародон» с нетронутым еще шестидесятичасовым ресурсом. Хотя размерами «кархародон» по меньшей мере всемеро уступал своему живому тезке, это была мощная, маневренная машина, развивавшая десять узлов крейсерского хода и до семнадцати на форсаже: как раз то, что и нужно было Аракелову для задуманной им почти четырехсотмильной экспедиции. Он забрался в скуттер (собственно, этот аппарат даже неловко как-то было называть скуттером — скорее уж сверхмалая открытая подводная лодка…), устроился поудобнее и дал ход.
Однако направился он не к тому ущелью, где попала в ловушку патрульная субмарина, а повернул вдоль края рифтовой долины на северо-северо-запад. Слева, в трехстах-четырехстах метрах от него, круто уходили вверх склоны обрамлявших долину гор. «Кархародон» скользил над самым дном. Внизу проплывали пухлые пузыри подушечной лавы; долина здесь была почти совсем мертвой, лишь кое-где поднимались на тонких стеблях крупные, до двух метров, колокольчики стеклянных губок. Трудно было поверить, что рифт — самое активное место океанского дна. Казалось, все тут застыло от века,— так было миллионы лет, тысячи, сотни… Так было восемь лет назад, когда Аракелов впервые очутился в здешних местах.
Если разобраться, тогда и началась для него сегодняшняя история.
Начальство попросило подменить — недели на две — заболевшего батиандра на международной подводной биостанции. Аракелов согласился, и уже на следующий день разъездной мезоскаф Океанского Патруля доставил его на место.
Станция была обычная, типовая: тридцатиметровая полусфера, мертво заякоренная на дне Галапагосской рифтовой долины в самом центре оазиса с поэтическим названием «Лужайка одуванчиков». На верхнем из трех этажей размещался обширный тамбур с малым пассажирским и большим грузовым купольными люками, на втором — жилые помещения и склады, а на первом — энергетическое сердце станции, реактор, лаборатории и батиандрогенный комплекс со шлюзом для выхода наружу. Аракелов бывал на десятке подобных станций и потому мог ориентироваться здесь, как говорится, с закрытыми глазами: индивидуальные отличия, возникавшие по мере обживания, специализации и переделок станций, в счет не шли. Однако он не привык, чтобы нового человека встречали так, как здесь. Когда с легким шорохом скользнула на место мощная пластина люка, а несколькими секундами позже с характерным звяканьем отсоединился там, снаружи, стыковочный узел мезоскафа, на своде тамбура ожил динамик селектора:
— Батиандр, здесь начальник станции. Ваша комната — номер шестой, голубая дверь. Обед — через час, в четырнадцать. Извините, не могу встретить — идет эксперимент.
— Спасибо,— сказал в воздух Аракелов; сказал чуть более озадаченно, чем ему бы хотелось.
Он быстро раскидал свои нехитрые пожитки в комнате, где оставались еще вещи заболевшего коллеги. Как же его зовут, попытался вспомнить Аракелов. Какое-то испанское имя на «а».., Алонсо? Аурелио? Альфонсо? Нет, не вспомнить… Конечно, жить вот так, по-птичьи, в чужой комнате — не подарок. Даже две недели. И даже если из этих четырнадцати дней шесть придется провести снаружи. Но… Переживем.
За обедом он, наконец, познакомился с экипажем биостанции. Похоже, ему тут были не слишком рады. В любом коллективе, хотя бы на месяц изолированном от окружающего мира, новому человеку прежде всего раскрывают объятья, а уже потом смотрят, стоило ли. Здесь, однако, было не так. Нет, его присутствия не игнорировали, с ним были вежливы — ровно настолько, насколько это требуется по отношению к незнакомому и нимало не интересующему тебя человеку. Словно ему не предстояло работать с этими пятерыми бок о бок.
Его спросили, как там Агостийо, когда его можно ждать? (Ага, значит, заболевшего звали Агостино!) Увы, Аракелов ничего сказать не мог: попросили временно подменить коллегу, и все тут. Кстати, а чем ему предстоит заниматься? Да много чем, объяснили ему, программа обширнейшая, одна беда: батиандрогенный комплекс барахлит, станция ведь новая, запущена год всего, что-то еще не отлажено, сейчас вот ждут наладчика от фирмы, а он задерживается… А что с комплексом, поинтересовался Аракелов, в этом деле он кое-что смыслит, может, его скромных познаний хватит? А черт его знает, объяснили ему, специалистов на станции нет, так что лучше все-таки дождаться представителя фирмы, а тогда уже и за дело. И сколько же это — дожидаться? Может, день, а может, два — кто знает? Торопиться, в сущности, некуда, смена’ здесь долгая — полгода, а прошло еще только два месяца. Но ведь Аракелову-то здесь две недели быть! Так что ж, наверное, за это время все и наладится. Он, Аракелов, ведь не виноват,— обстоятельства». Они обильно оснащали речь непривычными обращениями «сеньор Алехандро», «сеньор Аракелов», хотя разговор и велся по-английски: все пятеро были латиноамериканцами; объясняли все охотно, любезно, но столь отчужденно, что в конце концов Аракелова просто заело. У него тоже был характер, сюда он не набивался, и раз так…
Никому не сказавшись, он повозился-таки с комплексом. Неполадки в нем действительно были, но такие, что Аракелову странно стало: неужели предшественник его был уж полный лопух, причем лопух с феноменальным везением, потому что работать с такой расхлябанной аппаратурой — верное самоубийство… Аракелов возился три дня, выявляя новые и новые разрегулировки, представителя фирмы все не было, и он уже думал махнуть на все рукой, но на четвертый день комплекс заработал, заработал четко, на совесть — одно удовольствие.
С этим Аракелов и пришел к начальнику станции. Доктор Рибейра долго кивал, улыбался, пожимал ему руку, однако на прямой вопрос: что же теперь Аракелову делать, ответил весьма уклончиво. Мол, за это время накопилось много работы, минимум по трем темам надо наверстывать, но что именно в первую очередь… Вот они обсудят, решат, и тогда…
Кончилась вся эта игра в кошки-мышки тем, что на седьмые сутки Аракелов вышел-таки из станции. Поставленная перед ним задача была настолько нехитрой, что даже обидно стало: нельзя же микроскопом гвозди забивать! Аракелов был батиандром высокой квалификации и знал это. Но задание есть задание, в конце концов, ему поручено оказать им помощь — и он оказывает. А какую — им видней.
По расчету времени он должен был возвратиться через пятьдесят четыре часа. Аракелов уложился в тридцать восемь. Вот тогда-то он и позволил себе откровенное нарушение дисциплины. Если какие-то тайные силы пытались задержать его на станции, если маршрут был разработан таким образом, чтобы минимально проходить по территории оазисов,— значит, Аракелову надо пошастать по этим самым местам. Зачем? Кто его знает. А зачем его пытались не пустить сюда?
Вообще-то оазисы Галапагосского рифта являли собой картину малопривлекательную. Существуй во времена великого мессира Алигьери батискафы,— Аракелов поклялся бы, что последние круги ада Данте писал с натуры и натура эта находилась здесь. То тут, то там били из дна горячие источники, ключи, гейзеры. Аракелов прямо-таки ощущал мощный напор раскаленного вещества земных недр, которое просачивалось понемногу в трещины между застывшими уже подушками лавы, застывало само, но успевало отдать тепло воде. Вместе с теплом вода насыщалась солями серы, и от едкого всепроникающего привкуса сульфидов Аракелова уже мутило. Его бросало то в холод, то в жар — там где обычная, нормальная температура, от одного до двух градусов Цельсия, подскакивала вдруг до четырнадцати, пятнадцати, даже семнадцати. Эти теплые зоны и образовывали собственно Галапагосские оазисы — обильные жизнью участки мертвой долины. Только первоосновой жизни был тут не солнечный свет, а тепло Земли; Плутон в этих закоулках Нептунова царства заменял Гелиоса. Началом пищевой цепи служили здесь серные бактерии, а все остальные ее звенья — кишечнополостные и моллюски, членистоногие и погонофоры — были заражены гигантизмом. Вдобавок они были не только велики — их было много, чудовищно много. Поразительная вакханалия жизни, ждущая своего Босха…
И в какой-то момент — на восьмом или девятом часу бесцельных блужданий по кругам Галапагосского рифта — Аракелов столкнулся с самым кошмарным порождением этого мира.
Сперва он лишь уловил латералью какое-то неявное, смутное движение — далеко, почти на пределе чувствительности. Он еще не мог понять, что там движется или кто, но инстинктивно насторожился. Прикинув направление, сосредоточился на сонаре. Это несомненно было живым существом — огромным и могучим. Гигантский кальмар? Кашалот? Нет, их сонарный облик Аракелов знал. К нему медленно приближалось нечто иное, незнакомое и загадочное.
Аракелов выключил движок скуттера и замер, стараясь ничем не выдать своего присутствия. Это была не только осторожность наблюдателя, но и разумное Опасение потенциальной жертвы: на многие годы запомнилась Аракелову первая встреча с кархародоном, тридцатиметровой пелагической акулой, считавшейся ископаемой до тех пор, пока Кейт Уиллис нос к носу не столкнулась с ней подле Реюньона в девяносто шестом… Аракелов уцелел лишь чудом, это на всю жизнь научило его осторожности. И потому сейчас он бездвижно висел в нескольких метрах над дном, готовый в любую секунду врубить двигатель скуттера; висел, лишь изредка постреливая сонаром, чтобы не потерять контакт с тем существом, которое медленно приближалось, приближалось, приближалось,— пока наконец Аракелов не увидел.
Левиафан!
Больше всего он напоминал крокодила — гигантского, фантастического крокодила не меньше двадцати метров длиной. Но дело было не только в размерах. Чем-то трагически древним дохнуло на Аракелова, и он замер, не думая ни об опасности, ни 6 научной классификации,— он просто зачарованно смотрел, как существо медленно, величественно и грозно проплывало мимо. Огромная, в два человеческих роста голова, крутолобая, с гигантской зубастой пастью, сидела на длинной шее; крокодилье туловище увенчивалось зубчатым тритоньим гребнем; мощные ласты не утратили еще первоначального сходства с лапами; широкий хвост шевелился едва-едва, но от этих почти незаметных движений распространялась по воде такая волна, что аракеловская латераль отзывалась на нее чуть ли не болью. Упругая, толстая кожа чудовища была коричневой — более темной на спине и боках и светлее внизу, на тяжело отвисшем брюхе, а с шеи свисала, развеваясь во встречном потоке, длинная красная грива…
Левиафан!
Аракелов даже не стал бы описывать его — вне пределов научной терминологии. Для этого и впрямь нужен был Босх, Аракелов просто смотрел ему вслед, а в памяти, словно с пущенной кольцом пленки, звучали две строки из читанного когда-то стихотворения:
Мчатся мои красногривые кони,
И на мир опускается страх.
Аракелов смотрел, твердя про себя эти строки, как заклинание, смотрел до тех пор, пока даже сонар не перестал доставать это порождение абиссального мрака…
И вот сейчас, уверенно ведя свой «кархародон» на северо-северо-запад вдоль края долины, Аракелов вновь и вновь возвращался к мысли — не будь этой встречи восьмилетней давности, и не было бы сегодняшней безуспешной спасательной операции. Нужды бы не было в теперешней погоне — справедливом, но запоздалом, как всегда, походе Фортинбраса. И не было бы того, за кем неутомимо и неумолимо следовал сейчас Аракелов.
Не было бы Душмана.
II
Ну вот, сказал себе Клайд Лайон, теперь можно и отдохнуть. Да и что ему оставалось кроме отдыха — суток на трое, если не четверо. Покуда улягутся страсти и можно будет спокойно уйти.
Он критически оглядел плоды своих трудов. На столике — термос с кофе, тарелка с сандвичами и стопка видеокассет. Здорово, что на этот раз он догадался прихватить их с собой. А то дохни тут с тоски, как в прежние отсидки… Все одиннадцать серий «Заклинателей праха». А?! Это ж полная Ривьера! Одиннадцать серий, двадцать два часа, а смотреть такое и не по разу можно! Ну и отоспаться не худо. Тоже Ривьера. Последние дни ему это не слишком-то удавалось…
После третьей серии недосып стал чувствоваться всерьез — невзирая на крепкий кофе. Что ж, можно и на боковую.
Клайд выключил телевизор, резким движением поднялся (легкое складное кресло пронзительно взвизгнуло), сходил на камбуз, где вымыл и поставил в сушилку посуду — аккуратность всегда была его пунктиком,— и направился к облюбованной на эту ночь спальне. Каютка была маленькая — как и все помещения станции, кроме пультовой и салона. Все убранство ее заключалось в письменном столе (весьма скромном), двух табуретах, стенном шкафу и нешироком диванчике, на ночь превращавшемся, однако, во внушительную — больше половины каюты — тахту. Клайд чувствовал себя на таком ложе на редкость неуютно. И о чем только думали эти идиоты-проектировщики?..
Клайд предполагал уснуть сразу же, но не тут-то было. В голову лезли — какой-то несусветной мешаниной — впечатления последних двух дней, с тех пор, как «Тигровая Лилия», мягко опущенная на воду мощной лапой судового крана, равномерно закачалась у подветренного борта «Оушн Свайна».
Тогда предстоящий вояж казался Клайду просто очередной вылазкой в Галапагосские оазисы, дерзкой охотничьей экспедицией, каких на его счету было уже немало. Сколько, кстати? Ну-ка, посчитаем… Да, двенадцать. Двенадцать за три года. Эта должна была стать… тринадцатой? Так вот в чем дело! И как он раньше не сообразил!
Но не сообразил. И спокойно повел свою «Тигровую Лилию» к склонам рифтовых гор, до которых оставалось миль тридцать — сорок: ближе подходить не стоило, это могло бы навести на ненужные размышления вездесущих архангелов из Океанского’ Патруля. Он знал, что стоило рубке «Лилии» исчезнуть под поверхностью, как «Оушн Свайн» самым невинным образом продолжил путь. Полуторачасовая задержка со стороны выглядела совершенно естественно, ее можно было бы, случись что, объяснить как угодно, хоть учебной шлюпочной тревогой, например… И лишь после того, как он передаст по гидрракустике совершенно безобидный сигнал — три фрагмента подлинной кашалотовой песни, только смонтированные с должными паузами и в должком порядке, «Оушн Свайн» устремится к той точке, где сможет вновь, не привлекая ничьего внимания, поднять на борт «Лилию» и волочащуюся за ней на крученых пентауретановых тросах сеть с драгоценным грузом.
Поистине драгоценным — на этот раз добыча должна была принести Клайду шестьдесят три тысячи. Расщедрился-таки старый лис Роулинстон: ведь если приплюсовать сюда расходы на аренду «Оушн Свайка» и на все остальноё, сумма получится ого-го какая! Только это его забота. Он свое вернет. Сторицей. А вот Клайду без этих денег сейчас не вывернуться. И долги поджимают, и расходы светят… И на тебе! Влопался!
А ведь сперва все шло точнехонько по плану. Клайд тишком подобрался к ущелью, которым можно было проникнуть в рифтовую долину без риска быть засеченным цепочкой гидрофонов, установленных по периметру заповедника. Стены ущелья многократно отражали и в конце концов гасили шум двигателей,— обстоятельство, проектировщикам оставшееся неведомым. Клайд пронюхал это во время своей третьей вылазки в заповедник и с тех пор всегда шел этой дорожкой, не рискуя попасться. Так же, как не рисковал он, отсиживаясь сейчас здесь. Вот что значит детально изучить театр действий!
В ущельи он установил сети — все чин чином. Потом потихоньку углубился в оазисы. Это было самым трудным — нащупать гада морского, подманить, а манок у Клайда отменнмй, он такую песенку этих гадов в свое время записал— пальчики оближешь! На эту песенку они летят, что твои мотыльки на лампочку.»
Так и шастал Клайд по долине короткими галсами, временами врубая на всю катушку призывную песенку.» Он и сам толком не знал, любовная ли это серенада, просьба ли о помощи или предложение поделиться добычей. Главное— на нее клевали. Но на этот раз ему не везло.
Настолько не везло, что в один прекрасный момент он обнаружил субмарину Патруля, севшую ему на хвост. Фу ты, черт! И что понадобилось этому психованному архангелу в самом центре оазисов? Ему же положено периметр барражировать!
«Лилия», конечно, молодчина. На вид она, может, и понеуклюжей, чем субмарины Патруля, но в скорости и маневренности им не уступит. Прошло часов семь или восемь. Клайд стал отрываться. Но архангел попался упрямый. Интересно, вызвал он подмогу или нет? Если вызвал, если насядут со всех сторон, то никуда не денешься, /всплывай и задирай лапки… Нет, архангел явно хотел взять его в одиночку. То есть под водой-то, разумеется, его не возьмешь, да ведь рано или поздно всплывать все равно придется. «Лилия» все-таки не крейсер, отстреливаться не из чего. Да и не стал бы Клайд отстреливаться: одно дело этих гадов из-под носа у Патруля тягать, а другое — грех на душу брать. Нет, это никак. Нельзя это…
В конце концов Клайда осенило. Он даже специально подпустил патрульного поближе, а потом стал уходить к ущелью, наращивая ход до предела, самого что ни на есть предельного предела; теперь только ты, старушка, не выдай, не подведи, я потом тебе отслужу я уж тебя всю по винтику разберу, ты у меня на пять лет помолодеешь,» И «Лилия» не подвела. Клайд буквально на хвосте втащил патрульного в ущелье, оба они выжимали из машин по четырнадцать узлов— близко к рекорду, жаль даже, что никто не видит! Первое колено, второе, теперь отрезок прямой — около полумили… Ну — давай! Клайд до хруста вывернул рули глубины и опорожнил носовой бункер аварийного балласта. Если задумка выгорит, дотопать можно будет и так, динамически уравновешивая дифферент рулями». Только бы архангел чертов не разгадал его маневра! Стоп! Ведь на его субмарине аварийного балласта нет! Все. Пронесло, значит.
III
К исходу первых суток Аракелов почувствовал нарастающую усталость. Нет, спать он не хотел: подводный сон батиандра квантован. Ритм сна и бодрствования — вообще штука пластичная; обычно люди спят восемь часов из каждых двадцати четырех; спелеологи, долго работая в подземном бессолнечном мире, привыкают к двенадцатичасовому сну из тридцати шести; мозг батиандра отдыхает треть от каждой сотой доли секунды, причем фазы эти у полушарий не совпадают. Сон есть и его нет — состояние идеальное. Одна беда: больше трех суток в таком ритме жить невозможно. Вышедшего на поверхность батиандра одолевает безудержная компенсаторная сонливость — слишком далек квантованный сон от привычного ритма». Но это — на поверхности. Здесь, под водой, спать Аракелов не хотел. И есть — тоже, потому что маленькая черная коробочка на поясе, повинуясь командам микропроцессора, по мере необходимости вгоняла ему в кровь очередную порцию АТФ. Просто сказалась монотонность движения: «кархародон» с неизменной скоростью нес его на северо-северо-запад; в тесном гнезде, где Аракелов умещался не без труда, нельзя было даже переменить позы — и так из часа в час… Ситуация, прямо скажем, нетипичная: как правило, батиандры ведут под водой жизнь настолько активную, что почти не устают. Утомление начинает накапливаться лишь к исходу «желтых» часов — той резервной четверти суток, что следует за шестьюдесятью «зелеными» часами нормального рабочего цикла.
Аракелов взглянул на часы. Пока он точно укладывался в намеченный график. Значит, можно сделать привал. Он остановил скуттер, с полчаса поплавал, разминаясь, и даже с удовольствием повозился с молоденьким осьминогом— щупальца его были не длиннее аракеловской руки. Осьминожек оказался общительным, охотно играл с Аракеловым в прятки, затем предложил сеанс вольной борьбы, а потом, со свойственной головоножьему племени непоследовательностью, неожиданно смылся, оставив медленно расползающееся облачко сепии. Аракелов вернулся к своему «кархародону», поудобнее — насколько возможно было — устроился на водительском месте и дал ход.
И снова навстречу ему помчалась абиссальная тьма в редких просверках чьих-то живых огней — звездная ночь гидрокосмоса. Совсем как восемь лет назад, когда он поспешно возвращался на «Лужайку одуванчиков» после встречи с таинственным Левиафаном.
Впрочем, не таким уж таинственным.
Это Аракелов понял почти сразу: чего-нибудь да стоили все же месяцы подготовки к советско-японской экспедиции на «Иба-Мару», целью которой были поиски реликтовой фауны Южных Морей — поиски тщетные, ибо в тот раз им так и не удалось схватить за хвост Великого Морского Змея. Но вот теперь Аракелов столкнулся-таки с ним, вернее — одним из них. Потому что галапагосский Левиафан ничем не напоминал, скажем, пресловутых «долгоносиков» Титова и Вариводы, Змея Ле-Серрека или Чудовище «Дзуйио-Мару». Зато с другими он явно находился в кровном родстве.
Именно это «морское диво» описывал в судовом журнале немецкой субмарины «У-28» ее командир, фрегаттен-капитан Уве-Ульрих Форстнер, 30 июля 1915 года торпедировавший в Северной Атлантике британский пароход «Иберия».
«…Через 25 секунд после погружения пароход взорвался на глубине, которую мы приблизительно определили в тысячу метров. Вскоре после этого из воды на высоту 20 или 30 метров были выброшены обломки судна и среди них огромное морское животное.
В это время на мостике подлодки находились шесть человек: я, два дежурных офицера, старший механик, штурман и рулевой. Мы во все глаза смотрели на морское «диво». К сожалению, мы не успели его сфотографировать, так как через 10— 15 секунд животное уже скрылось под водой. Оно было длиной около двадцати метров, напоминало гигантского крокодила с четырьмя мощными лапоподобными пастами и с длинной заостренной головой…»
В мае 1964 года экипаж небольшого траулера «Нью-Бедфорд» видел у массачусетских берегов чудовище с крокодильей головой на длинной змеиной шее.
Ясным летним днем 1972 года Джеймс Р. Коуп, командир и владелец небольшой шхуны, несколько минут наблюдал сквозь толщу пронизанной солнечными лучами кристально прозрачной воды Калифорнийского залива гигантское крокодилоподобное животное, медленно плывущее над самым дном.
Наконец, в сентябре 1998 года именно его две с половиной минуты наблюдали на обзорном экране мезоскафа Зигмунд Дрек и Юхани Паскиайнен, изучавшие донные отложения Капской котловины.
Так что незнакомцем галапагосского Левиафана Аракелов считать не мог. Больше того, чуть не сто лет назад уже было подыскано ему определение: неотилозавр. Реликтовый ящер, вопреки эволюции не захотевший вымирать, а потому вынужденный измениться. В конце концов, и целакант, знаменитый «старина четвероног», сенсация прошлого века, тоже заметно отличается от своих ископаемых предков, из мелкой пресноводной рыбешки превратившись за миллионы лет в здоровенную морскую рыбину до двух метров длиной и до ста килограммов весом. Как говорится, «однако за время пути собака могла подрасти…»
Главное же— до сих пор все эти встречи были случайными. Непредвиденными и неназначенными. Но на этот раз — Аракелов был уверен, не знанием еще, но чутьем,— Великого Морского Змея удалось-таки словить за хвост. След вел сюда, в оазисы Галапагосского рифта. А может быть, и в другие подобные места — есть же они еще где-нибудь в рифтовых долинах срединно-океанических хребтов! Где-нибудь да есть. И в их странном мире с обращенной вниз, к жару подземных недр, жизнью эти упрямцы неодинозавры отыскали себе экологическую нишу, в которую вписались — на тысячелетия. На миллионы лет. Теперь понятно, где их искать. В том-то и была причина неудачи экспедиции на «Иба-Мару», что океан велик. Искать в нем что-нибудь наудачу — хуже, чем пресловутую иголку в стоге сена. А теперь — теперь есть привязка.
С этим и кинулся Аракелов по возвращении на станцию к доктору Рибейре. И получил, мягко говоря, от ворот поворот. Впервые в его немалой уже практике батиандра ему просто-напросто не поверили. Мало ли что может привидеться в абиссальной тьме? И вообще, сеньор Алехандро, что вы делали в этом районе? Программой его посещение не предусматривалось, а дисциплина… Далее последовали рассуждения, которые Аракелов, признаться, на девять десятых пропустил мимо ушей, настолько был ошарашен. И, наконец, прозвучал сакраментальный вопрос — тот, о который от века разбивались все рассказы о встречах с реликтовыми чудищами. Где доказательства?
Доказательств у Аракелова не было. Он видел— и только. И еще он знал теперь, где надо искать. Это, между прочим, посерьезнее аргументов, под которые снарядили в тридцать седьмом «Иба-Мару». Однако пронять доктора Рибейру было непросто. Пусть сеньор Аракелов извинит, но все это — слова. Давным-давно разработаны критерии, по которым считается достоверным наблюдение, проводившееся не менее чем двумя людьми независимо друг от друга, что исключает возможность сговора, и совпадающее при описании не менее чем на шестьдесят процентов. Вот так. Исходя из этих критериев, сообщение сеньора Аракелова достоверным сочтено быть ни в коей мере не может… Черт знает что! То специально снаряжают международную экспедицию, даже неудача которой никого не обескураживает, то теперь, когда дело сделано, Аракелову не хотят верить… Что это? Ограниченность? Нежелание уступить честь открытия? Непонятно. И неприятно.
Так ни до чего и не договорившись, Аракелов ушел к себе — спать хотелось нестерпимо, и продолжать дискуссию он был физически просто не в состоянии. Поэтому разговор возобновился только на следующий день — за обедом в кают-компании. И — с тем же успехом. Аракелов чувствовал, что между ним и основным экипажем «Лужайки одуванчиков» встала некая стена, абсолютно прозрачная, но резиновоупругая, на которую бесполезно бросаться. Не пробить. Не разорвать. Не взорвать. Ничем.
Аракелов растерялся. Он мог допустить, что у доктора Рибейры гнусный характер. Что не понимает чего-то Рибейра, Что не хочет понять даже. Но чтобы не хотели понимать пять человек, пять ученых, серьезных специалистов высокой квалификации, пять разных людей из разных стран — нет, такое в голове не укладывалось. Было над чем подумать.
И Аракелов думал. Отчет о проделанной вне станции работе застрял на седьмой странице, потому что именно здесь было место для рассказа о встрече с Левиафаном. Аракелов знал, что напишет все так, как оно было. Вопреки всем и всему. Но прежде нужно было понять: чем же вызвано такое отношение к его рассказу? Он сидел перед машинкой, в которую заложена была эта только что начатая седьмая страница, потягивал холодный грейпфрутовый сок и думал, думал, думал… Пока не раздался аккуратный, одними костяшками пальцев, сухой и отрывистый стук в дверь.
— Войдите,— сказал Аракелов.
Это был Жоао да Галвиш, один из трех биологов станции, исследователь погонофор, невысокий изящный мулат, от своих негритянских предков унаследовавший оливково-бронзовую кожу и пышные курчавые врлосы.
— Не заняты, сеньор Алехандро?
— Как видите,— отозвался Аракелов, может быть, не слишком любезно, но ему не очень-то и хотелось проявлять любезность и радушие.— Чем могу служить?
— Мне хотелось бы побеседовать с вами, сеньор Алехандро. У вас, наверное, сложилось ложное впечатление…
— Что ж,— сказал Аракелов.— Давайте. Поговорим. Соку хотите? Или кофе?
— Ни того, ни другого, спасибо.
Да Галвиш уселся в кресло, закинул ногу за ногу и вытащил из кармана шорт четки — настоящие четки, какие Аракелову до сих пор приходилось видеть разве что в музее. Вырезанные из темного, почти черного дерева, они очень естественно выглядели в руках да Галвиша. Биолог перехватил удивленный аракеловский взгляд, улыбнулся:
— Вот видите ли, сеньор Алехандро, отвыкаю курить. И надо чем-то занять руки. Очень, знаете ли, помогает…
Аракелов кивнул. Он допил сок, откупорил новую жестянку, плеснул на три пальца в стакан.
— Так чем могу служить? Насколько я понимаю, мои наблюдения здесь никого не заинтересовали. А все, что относится к программе, в том числе и вашей ее части, будет изложено в отчете. Впрочем, если хотите… .
— Нет. И то, что наблюдения ваши нас не заинтересовали — тоже нет. Вся беда как раз в том, что они нас заинтересовали. Даже слишком. Видите ли, сеньор Алехандро…
Аракелов не выдержал:
— А можно без придворных церемоний? Сеньор Аракелов, сеньор Алехандро, сеньор батиандр…
— Что ж, коллега. Может быть, вы и правы — давайте говорить проще. Я понимаю, вас многое удивляло и раздражало у нас. Но поверьте, на все были причины. И достаточно серьезные.
— Верить и понимать — не одно и то же.
— Вот я и хочу попытаться объяснить. Чтобы вы, коллега, поняли. Без сомнений, вы заметили, что мы всячески старались не выпустить вас из станции.
— Да уж..,
— Увы, опыт саботажа у нас слишком мал. Непростое это дело, оказывается. Потому вы нас и переиграли.
— Но зачем они были нужны, эти игры?
— Затем, чтобы вы избежали той самой встречи, о которой так захватывающе рассказывали сегодня.
Аракелов непонимающе уставился на да Галвиша.
— Вы хотите сказать…
— Да.
По словам да Галвиша обитатели «Лужайки одуванчиков» столкнулись с неотилозавром в самом начале вахты, во время первой же вылазки их батиандра — того самого Агостино, которого заменял сейчас Аракелов. Потом и остальные видели на экранах инфракрасного обзора и сонара, как этот Левиафан величественно проплывал невдалеке от станции.
— Он — хозяин здесь, коллега! Король глубин. Бог, если хотите. Древний, мощный и прекрасный.
Аракелов кивнул — это действительно было так.
— А теперь скажите мне, что выиграет человечество — вы, я, все — от того, что он окажется в каком-нибудь Маринленде и вынужден будет ютиться в тесном бассейне на потеху почтеннейшей публики? Или от того, что его чучело повиснет под потолком какого-нибудь Зоологического музея?
Знание, хотел было сказать Аракелов, но смолчал. Он сидел и слушал рассказ о том, как экипаж «Лужайки одуванчиков» решил утаить свое открытие. Они долго спорили, но в конце концов согласились с этим все. Ибо.
— Что началось, Алехандро, когда поймали первого целаканта? Целакантовая лихорадка — так бы я это назвал. Каждый музей хотел его иметь. Каждый институт хотел его препарировать. Каждый «спортсмен» хотел его поймать. И как ни охраняли его, как нрг регулировали отлов лицензиями, но… Браконьеры находились всегда. Это же дело техники — поймать. А покупатели найдутся. И если теперь начнется тилозавровая лихорадка — что тогда? Ведь мы не знаем почти ничего. Численности популяции. Места, которое занимает он в экологии оазисов… Да что там — ничего мы еще не знаем! И начнись такое вот вмешательство — неразумное, стихийное, но не просто возможное — увы, обязательное, мы снова потеряем Морского Змея. На этот раз навсегда.
— И сколько же вы собираетесь молчать?
— Сколько сможем.
— Но после вас сюда придет другой экипаж.
— Может быть, мы сумеем убедить их. Может быть, сумеем убедить закрыть станцию.
— И так и не узнаете о Морском Змее. Ничего. Во веки веков.
— Мы будем знать, что он существует. И отчасти— благодаря нам.
— Прекрасно,— сказал Аракелов. Не ожидал он ничего подобного, но зато теперь стало понятным все, что прежде раздражало нелепостью и нелогичностью.— А как же с Монакской конвенцией?
— «Ни одно открытие в области наук об океане не может быть засекречено ни государством, ни организацией, ни группой лиц ни в каких целях и никоим образом»,— процитировал наизусть да Галвиш.— Параграф третий, пункт пять «а». Мы об этом не забыли. Но помните ли вы, Алехандро, об ответственности ученого за судьбу своего открытия? О праве ученого на «вето»?
— Если закон входит в конфликт с совестью, значит, или совесть ошибается, или закон плох. Но ни в том, ни в другом нельзя разобраться в одиночку. Об этом нужно говорить. Во всеуслышание. Лишь тогда рано или поздно всплывет правда.
— Господи,— вздохнул да Галвиш,— и как это Агостино угораздило схватить воспаление легких? Извините, Алехандро, но если бы не вы — насколько проще все было бы!
— Однако я здесь,— сказал Аракелов. Сказал резко, словно подводя черту.— И я видел.
— Значит, вы не станете молчать?
— Нет,— сказал Аракелов.— Я просто не могу. Поймите, коллега, все мы делаем одно, общее, человеческое наше дело. Разве вы или я здесь сами по себе? Нет. За нами все те, кто создал нас, научил, направил сюда. Те, кто строил эту станцию. Те, кто сделал меня батиандром. Как же мы можем обмануть их? Разве этого они заслужили? Ведь если с любым из нас случится что-то, вся эта огромная человеческая махина придет в действие. Нас будут вытаскивать. Спасать. Океанский Патруль. Международный Океанографический Комитет. Люди на моем «Руслане». В моем институте. И не только они. Многие, многие другие. Так что же — всех их посчитать недостойными? Нет. Я так не могу. Они верят мне, а я должен верить им. Мы — одно. Одно тело и одно дело. И нами управляет закон. Есть Монакская конвенция — никому не дозволено ее нарушать. Тилозавровая лихорадка, говорите вы? Что ж, возможно. Значит, надо добиваться, чтобы зону эту объявили заповедником. И надо будет этот заповедник охранять. Если вы и впрямь хотите сберечь Великого Морского Змея, если дорог он вам — охраняйте! Нужно будет— я сам в егеря пойду. В Океанский Патруль. И на моей стороне будет право. Закон будет. И я всегда смогу доверять тем, кто стоит за мной. А они — мне. Это единственный путь, какой я вижу. А молчать… Нет. Не могу, не хочу и не должен.
Да Галвиш внимательно смотрел на Аракелова все время, пока тот произносил свой монолог. Может быть, затянувшийся чуть больше, чем надо. Но — уж как получилось… И впервые за все дни, проведенные на «Лужайке одуванчиков», Аракелов ощутил вдруг человеческий контакт.
— Понимаю вас, коллега,— сказал да Галвиш.— Позиция безупречная. Не согласен с вами, но понимаю. Но это теория. А доказательств-то у вас все равно нет. Есть ваше слово и есть наши слова. И только.
— Значит, война?
— Прискорбно, но так.— Да Галвиш поднялся, спрятал в карман четки, поклонился.— Спокойной ночи, Алехандро. И все-таки подумайте еще. Мы ведь тоже не один день думали…
— Подумаю,— пообещал Аракелов, пообещал искренне, потому что было о чем подумать после такого разговора.— Только вряд ли я надумаю что-нибудь другое.
Дверь за да Галвишем закрылась. Мягко и беззвучно. Аракелов остался один. Он посмотрел на торчащую из машинки седьмую страницу отчета с тремя сиротливыми строчками, оборванными на полуслове. Что ж, по крайней мере теперь все ясно. А значит, надо браться за дело. Он забарабанил пальцами по клавишам.
Через два часа отчет был готов. Подпишет его в таком виде Рибейра или нет — не суть важно. В конце концов Аракелов имеет право на вотум сепаратум. И правом своим не преминет воспользоваться. Что бы ни получилось из этого потом, он обязан был сказать правду. Даже если правда эта бездоказательна. Даже если на всю жизнь Великий Морской Змей останется лишь воспоминанием — тенью, постепенно растворяющейся в абиссальной тьме. Тенью, за которой он, Аракелов, мог лишь следить сонаром и латералью, судорожно нажимая на гашетку монитора…
Монитор?..
Аракелов выскочил из-за стола и почти бегом направился в шлюзовую. Скуттер был на месте — аккуратно подвешенная на талях двухметровая торпеда. Аракелов открыл донный лючок, запустил туда руки, нащупал гладкий пластик панели монитора. Еще несколько движений— и на ладонь ему выпал маленький стекловидный диск запоминающего устройства.
Автоматизм не подвел Аракелова и на этот раз — увлеченный зрелищем, он даже не вспомнил о съемке, но тренированные руки батиандра работали сами. И вот оно, доказательство. Все, что видел Аракелов, зафиксировано в этом диске. И это уже не оспоришь. Это не слово против слова. Это факт.
Аракелов не думал тогда, семя какого древа держит он в руке. Не предполагал, насколько сбудутся сказанные им да Галвишу слова. Осознать все это ему пришлось лишь годы спустя.
Фильм, смонтированный по аракеловским материалам, стал сенсацией. Монакский океанографический институт наградил Аракелова бронзовой медалью Удеманса; медаль эта, учрежденная в девяносто втором, должна была быть вручена тому, кто достанет первые документальные свидетельства существования глубинного монстра. Серебряная ожидала первого удачливого охотника на неодинозавра, золотая — хитреца, который сумеет поймать подводное «диво» живьем. Галапагосского Левиафана на звучной яатыни нарекли «тихоокеанским неотилозавром Аракелова». Была во всем этом неправильность, которую Аракелов пытался доказать и объяснить, но процесс ужо вышел из-под его контроля. Кое-кто— и не только пятерка обитателей «Лужайки одуванчиков» — при встрече перестали протягивать ему руку. Это было тяжко, и за ними стояла своя правда, и чувствовал Аракелов это, но изменить уже ничего не мог… И потому бронзовый кружок с профилем Удеманса был убран в ящик стола и никогда не извлекался оттуда…
Тем временем Галапагосские оазисы были объявлены подводной зоной заповедника имени Дарвина. Периметр заповедника охранялся Океанским Патрулем, но… Прав оказался да Галвиш — началась тилозавровая лихорадка, и валом повалили в заповедник всяческие любители острых ощущений, спортсмены-охотники, которых справедливее было бы назвать убийцами, браконьеры… С ними боролись. Их ловили. И только одного ни разу не удалось взять с поличным— ловкого подлеца, получившего с чьей-то легкой руки прозвище Душман.
И вот теперь Аракелов уже тридцать восьмой час подбирался на своем «кархародоне» к тому единственному месту, которое могло быть — и было, наверняка было! — убежищем Душмана.
Аракелов не помышлял об искуплении вины. Не чувствовал он ее за собой, хоть убей. Но Душмана он должен был взять. Ибо никому не позволительно преступать закон. Самими же людьми установленный закон. И еще потому, что не мог Аракелов забыть запутавшейся в сетях патрульной субмарины. Такого не прощают, Душман!
IV
Клайд еще уводил свою «Лилию» вверх, помалу выравнивая аппарат, когда внизу, под ним, субмарина Океанского Патруля, проскочив метров на триста вперед, запуталась в поставленных Клайдом сетях. Пентауретановые тросы намотались на винт, так что теперь архангел был обезврежен. Если повезет, он всплывет, продув цистерны: может, расчалки ловушки и не выдержат такой нагрузки. А выдержат — что ж, никто не мешает позвать на помощь. Вытащат его, втык дадут — и правильно, не лезь, дурак, один в такое дело. Славы, видишь ли, захотелось — как же, в одиночку Душмана взял. Взял один такой! Посиди, посиди, красавчик… Вот только сетей жалко. Их конструкцию разработали Клайду ребята из Океанографического института в Ла-Джолле, а заказывать ловушку по их чертежам пришлось в Турку, и это встало Клайду ни много ни мало в двадцать тысяч — как рез весь аванс, полученный под первого гада,..
Потом Клайд тащился к своему убежищу. Именно тащился, потому что без носового балласта идти—-это сплошной цирк и высший пилотаж. Но дополз-таки на четырех узлах, а теперь предстояло отсиживаться, потому что здесь его, конечно, не найдут, в голову никому не придет искать здесь. И может, придется проторчать здесь не четверо, а все семь суток, чтобы там поуспокоились. Да хоть десяток! Тут тепло, светло и не каплет. И одиннадцать серий «Заклинателей страха». И выспаться можно.
Одна беда— не спится. Черт его знает, почему. Раньше всегда замечательно спалось. И не в том дело, что над ним сейчас три километра воды. Когда они Челленджерскую колонию вытягивали — на пяти спал…
Да, славные времена были раньше. Когда их троица — Майкл Кинг, Дон Роуз и Клайд Лайон,— три непрофессионала, три дилетанта, утерли нос всем подряд. Китам, можно сказать. И каким! «Локхид», «Макдонелл-Дуглас», «Корнинг Гласс Уоркс» — это вам не фунт изюму. И ведь как все легко начиналось!
Свой первый батискаф они построили сами. Втроем. Собственными руками. Просто хотели доказать — можно это. И родился «Пустик-Дутик», трехместный батискаф, примитивный, как бумеранг. И такой же эффективный. Бот и все, что у них тогда было: «Пустик-Дутик» и «Морж», девяностодевятитонный катер третьего года постройки, который они приспособили под обслуживающее судно. У них были большие долги и маленькая фирма — «Андеруотер сервис, инкорпорейтед», со штатом в три человека и одного несовершеннолетнего коалу. Потом, когда первые подряды принесли первые доходьь, они смогли нанять двух механиков, трех матросов и секретаршу — для солидности. И снять маленький оффис в Брисбене. А потом к «Пустику-Дутику» прибавилось еще два подводных аппарата — уже не своими руками построенных, но все равно самими выношенных, продуманных до мелочи, до заклепочки. Два близнеца, «Двойнюшечка» и «Двойняшечка». Это была Майклова идея: раз уж есть у нас «Морж», то пускай и все остальные из той же компании будут … «Моржа»-то они так и купили, с названием вместе…
Заказов им хватало — спрос на подводные работы рос, а большая часть глубоководных аппаратов выполняла правительственные и международные программы. И началось процветание— не бурное, а так, помаленьку, но неуклонно. Тогда и родилась «Тигровая Лилия». Это был их шедевр. Их лебединая песня. Лебединая, потому что вскоре Клайд вышел из фирмы и при дележе паев «Лилия» досталась ему. Ни о чем другом он и не мечтал.
Всему виной один хмурый вечер и Астрид, которая ушла, не попрощавшись, и делать было нечего, кроме как пойти в кабак. Там его и словил этот сукин сын Коувел. А почему сукин сын? Не показался он тогда Клайду сукиным сыном — вовсе нет. И денежки, которыми Коувел поманил, тоже вполне заслуживали внимания. За одну удачную вылазку можно получить втрое больше, чем зарабатывала их фирма на любой своей операции. И был в этом предложении некий щекочущий авантюрный привкус, который Клайду оказался донельзя по душе. Было даже благородство некое. В конце концов, ну охраняют здесь этих гадов морских. Так что с того? Кто их тут видит? А тех, что запутывались в Клайдовы сети, видят многие. Дурбанский океанариум где получил своего? Там тысячи посетителей на это чудище пялятся. И в Веллингтонском океанариуме пусть смотрят, любуются этой пакостью — Клайд Лайон для них расстарался. За свои полста тысяч. И в тех частных лавочках — у Красса М’Коро, у Галин-Гарида, у Фегерайдо… Да много их! Вот только у Роулинстона — это вопрос еще, когда будет. Потому что попался Клайд. Теперь выкручиваться придется, ох, как выкручиваться! И с долгами, и с новой сетью, и того гляди эта гнида Роулинстон неустойку потребует… Да только — к кому еще ему соваться? Кто ему еще это устроит?
Потом-то поди спрашивай — откуда взялось, мол, диво морское? Океан велик. А на деле где взять? Здесь. В Галапагосских оазисах. В международном морском заповеднике, который имени Дарвина. И может это пока только он — Клайд Лайон. Неуловимый Душман. Король браконьеров Душман. Везучий Душман. И никто другой.
Душманом прозвали его архангелы из Патруля и яйцеголовые из заповедника, но Клайду понравилось. Была и в этом какая-то своеобразная романтика. Душман. Обреченная какая-то романтика.
Клайд заворочался, попытался было устроиться поудобнее и заснуть, но снова не получилось. В глаза словно песком сыпанули, а все равно — не получилось…
Тогда он встал, пошёл в камбуз, сварил кофе — покрепче да погорячее, вернулся в салон и включил телевизор.
Четвертая серия «Заклинателей праха» — одна из лучших. Как раз там Дайк Леман обретает власть над серыми зомби. Чистая Ривьера!.. Ладно, раз не уснуть,— посмотрим…
V
Монотонная часть аракеловского похода кончилась. Два часа назад он перевалил через край окаймлявшего рифтовую долину хребта и углубился в провинции склона, двигаясь на запад-юго-запад— почти перпендикулярно прежнему направлению. И вот, наконец, его сонар нащупал характерный профиль Шалаша — двух подпирающих одна другую огромных, в сотню квадратных метров, а то и больше, каменных, плит. Здесь он оставил свой «кархародон». Дальше предстояло добираться вплавь: если Душман действительно отсиживается там, где Аракелов рассчитывал его найти, и если он не совсем потерял бдительность, что маловероятно, хитрая это лиса — Душман, то начиная с этого, места ему ничего не стоит засечь двигатель аракеловского скуттера. Самого же батиандра засечь — дело непростое. Этого Аракелов не боялся.
Когда Шалаш остался в милях двух позади, Аракелов остановился и прислушался. Приводной маяк станции молчал — аракеловский сонар не смог уловить его характерного попискивания. Впрочем, так и должно было быть. В любом случае, там Душман или нет. Так что молчание маяка нельзя было счесть аргументом ни «за», ни «против». Но «за» говорили чутье и расчет, и Аракелов продолжил путь. Похвастаться тем, что хорошо помнит здешние места, он при всем желании не мог: был здесь недолго, месяц всего — тогда же, восемь лет назад; именно отсюда его и перебросил на «Лужайку одуванчиков» разъездной мезоскаф Океанского Патруля. Аракелов в тот раз успел предпринять всего три сорокачасовых вылазки и потому не смог еще по-настоящему познакомиться с окрестностями. Однако какие-то ориентиры отложились все же в подсознании, и сейчас он не то чтобы вспоминал, но узнавал их. А через полчаса, ощутив в какой-нибудь полумиле перед собой четкий, непохожий на все окружающее силуэт станции, убедился, что память не подвела.
Здесь, у подножия хребта, где пересеченный рельеф провинций склона постепенно переходил в слабовсхолмленную абиссальную равнину, сложенную пелагической красной глиной и сглаженную отложениями глобигеринового ила, в тридцать четвертом была построена станция — будущий центр рудничного поселка. Простиравшиеся вокруг поля железомарганцевых конкреций сулили руднику радужное будущее, и потому «Андеруотер Майн Интернейшнел» приобрела на этот участок концессионные права. Залежи и впрямь оказались богатыми — в их оценке Аракелов как раз и принимал в свое время участие. Но горы меди, никеля, кобальта, марганца и ванадия так и остались сладостной мечтой концессионеров: места эти вошли в оккраинную зону заповедника имени Дарвина, и компании пришлось уступить свои права на территорию. Проходило это непросто, негладко, но в конце концов как-то утряслось, какие-то фонды компенсировали расходы «Андеруотер Майн», Международный Океанографический Комитет предложил ей для разработок другие участки, подписали соглашение, причем компания вряд ли оказалась внакладе, а станция так и осталась памятником несбывшимся мечтам — демонтировать ее было себе дороже. Из-за окраинного местоположения для биологов заповедника интереса она не представляла, и постепенно о ее существовании попросту забыли. Настолько, что когда Аракелов, перед тем как отправиться сюда, послал в «Навиглоб» запрос обо всех подводных сооружениях этого района, в список она не попала. Именно это и насторожило Аракелова — он-то прекрасно помнил станцию, на которой проторчал почти месяц. Тогда он поинтересовался данными о демонтированных объектах. Этого зародыша рудничного комплекса, не успевшего даже получить название и потому фигурировавшего во всех документах просто как «АМИ-01», не оказалось и во втором перечне. И лишь когда Аракелов потребовал информацию о законсервированных подводных сооружениях, банк выдал ему сведения об «АМИ».
Забытая всеми станция — идеальное убежище для Душмана. Только те, кто работал на «АМИ» или участвовал в ее проектировании — а много ли таких? — могли бы до этого додуматься. Дело в том, что для проектирования «Андеруотер Майн» пригласила не специалистов по глубоководной технике, а конструкторов орбитальных систем. Мол, свежий взгляд, отсутствие стереотипного мышления, оригинальные инженерные решения… «АМИ-01» и впрямь получилась необычной. Главное же — полностью автономной. Кислородом ее снабжали мощные жабры Робба-Эйриса, энергией — термоэлектрический генератор пятого поколения, концы термопар которого были разнесены в зоны с разной температурой. Хотя перепад был не так уж велик, для нужд станции его хватало с избытком. И потому консервация «АМИ» явилась по существу фикцией — любой, кто мало-мальски разбирался в этой технике и взял бы на себя труд ознакомиться с документацией, мог обосноваться тут совершенно спокойно. И кому бы пришло в голову искать Душмана именно здесь, в черте заповедника? Если уж даже информационный банк «Навиглоб» выдал сведения о ней лишь с третьего захода, что говорить о памяти человеческой?
Теперь предстояло проверить, насколько правильны были аракеловские умопостроения.
Лишь бы Душман был здесь!
И вдруг Аракелов аж застонал: что толку-то? Всю дорогу он представлял себе, как проникнет в станцию, как возьмет Душмана за грудки и начнется этакая ковбойщина с мордобоем. Мерещилась Аракелову классическая кинодрака с опрокидыванием мебели и битьем посуды — не зря же в конце концов в военно-морском училище вдалбливали в него некогда приемы рукопашного боя. Конечно, отчехвостят его потом за рукоприкладство, но — переживется. Зато сейчас можно будет отвести душу, благо никаким формальным положением Аракелов не связан. Не представляет он ни Океанский Патруль, ни Интерпол, ни… Так, частное лицо. Вольный батиандр, так сказать. И следовательно, может позволить себе роскошь набить морду браконьеру. А потом — Душман поверженный; Душман связанный; торжество Фортинбраса. И вызов патрульной субмарины…
Но рухнуло все. Вмиг. Так просчитаться! Он ведь не сможет даже войти в станцию! Для этого кто-то должен работать на аппаратуре батиандрогена. Отсюда, снаружи, включит ее невозможно. И потому Душман остается недосягаемым— даже если в самом деле отсиживается он на станции.
А Душман был здесь. В этом Аракелов убедился, заметив слабый свет, исходивший из иллюминатора. Оставить осветительную сеть включенной при консервации станции не могли — невозможно это. На то и существует контрольная карта. Некому здесь быть кроме Душмана — ясно, как дважды два. К стыковочному патрубку была пришвартована субмарина — судя по контуру, не патрульная. Вообще незнакомой конструкции. Душман. Больше некому, он!
Аракелов осторожно приблизился к субмарине. Хороша машина. Двенадцатиметровое обтекаемое тело, движитель — дельфиний хвост, эффективно, ничего не скажешь, выигрыш в скорости при том же двигателе процентов тридцать… Никаких иллюминаторов — телевизионный обзор, значит; четыре мощных прожектора, внешние манипуляторы — смотри-ка, такими впору морские узлы вязать, вот это да… По борту, чуть ниже маленькой рубочки, крупные люминесцирующие буквы: «Тигровая Лилия», Вот, значит, она какая, знаменитая душманова субмарина. Название ее в Патруле знали, и слышать его Аракелову приходилось, а вот увидел впервые. И не мог не залюбоваться. По слухам, Душман сам проектировал свою «Лилию». Если правда — то как мог человек, способный создать такое инженерное чудо, докатиться до браконьерства? И еще какого! Нет, не укладывалось это в голове у Аракелова — хоть убей, не укладывалось…
Как бы то ни было, ситуация сложилась парадоксальная. Нашел Аракелов Душмана. Вот они оба: Аракелов — здесь, подле станции, скрывается во мраке, аки тать в ночи; Душман — там, внутри, почитывает себе, чаи гоняет, виски хлещет, хоть спит — какая разница. Важно, что для Аракелова он недоступен. Ибо не станет обслуживать батиандрогенный комплекс, чтобы Аракелов смог войти в станцию. Нет, не станет… И что же теперь, собственно, делать?
Дожидаться, пока прибудет обещанный Аракелову «Джулио делла Пене», спустит баролифт, вернуться на поверхность и сообщить, что Душман здесь? Тоже выход, конечно; только где гарантия, что за это время не сбежит Душман? Не решит, что можно уже? Ищи тогда ветра в поле..
Что же делать?
Аракелов медленно поплыл вокруг «АМИ», держась примерно в двух метрах над дном. Двадцатиметровая сфера нависла над ним, и Аракелов чувствовал себя морским диверсантом прошлого, пробирающимся вдоль крашенного суриком брюха какого-нибудь линкора или на худой конец крейсера в поисках места, где лучше установить мину. Этаким фрогменом. Человеком-лягушкой из Десятой флотилии MAC или соединения «К». Вот только мины у него не было.
Диверсантом?
А что, в этом есть резон. В конце концов, что важнее всего? Взять Душмана. Раньше или позже — не суть. А чтобы взять — достаточно изолировать его. Изолировать можно даже здесь, в станции. Пусть себе сидит и дожидается. Лишь бы уйти не смог.
Только — как это сделать?
Аракелов задумался. Теперь перед ним встала уже чисто техническая задача, а значит, с ней можно было справиться.
Изолировать — значит, лишить возможности покинуть станцию. Покинуть же ее Душман может только на своей «Тигровой Лилии». Следовательно…
Аракелов подвсплыл и тщательно исследовал стыковочный узел, одновременно вспоминая все, что знал о конструкции станции. Гигантские подводные сооружения, способные принимать батискафы, мезоскафы й субмарины в шлюз, пока еще можно было пересчитать по пальцам. Стандартные купола, как правило, оснащались верхним люком — таким, как на «Лужайке одуванчиков ». Сферические донные лаборатории с положительной плавучестью, удерживаемые тросами мертвых якорей, проектировались обычно с донными люками. Однако конструкторы «АМИ» пошли пр иному пути. Здесь был почти без изменения использован стандартный космический стыковочный узел. Фигурная горловина люка подводного аппарата совмещалась с переходным патрубком «АМИ». По достижении определенного усилия срабатывали концевые выключатели, врубая ток мощных электромагнитов, которые и соединяли субмарину со станцией в единое целое. Одновременно включались насосы, откачивающие те немногие литры воды, что оставались между крышками лодочного и станционного люков, потом люки распахивались — путь открыт. В сущности, для того, чтобы отстыковать «Тигровую Лилию» от станции, достаточно было выключить электромагниты. Но как это сделать? И — что за этим последует? «АМИ», естественно, ничто не угрожало: ее конструкцией предусматривалась блокировка, и едва выключатся электромагниты, как захлопнется и люк переходного патрубка. Это ясно. А вот как с субмариной? Предусмотрел ли такую блокировку Душман? Ведь в противном случае «Лилия» мгновенно заполнится водой и затонет. Аракелову жаль было ни в чем не повинного судна, прекрасного судна, доставшегося такому подонку, как Душман. И главный вопрос — как выключить электромагниты?
Итак, два вопроса.
От ответов на них зависел исход всего аракеловского предприятия. Найдется ответ — хорошо, а нет — значит, зря он сорок с лишним часов тащился сюда, зря идет сейчас на рандеву с ним «Джулио делла Пене», зря поверили ему все те, чье незримое присутствие постоянно ощущал он за спиной…
Аракелов неторопливо, дециметр за дециметром обследовал поверхность переходного патрубка — пятиметровой трубы в человеческий рост диаметром — и прилегающую часть борта станции. Света он не рисковал зажигать, сонар на таком расстоянии помогал мало, и потому приходилось в основном полагаться на осязание, попросту говоря — искать ощупью. Что именно он искал, Аракелов, пожалуй, и сам бы не сказал. Но инстинкт подсказывал, что искать надо, что может тут обнаружиться нечто, способное облегчить его задачу.
Он занимался этим два часа — спокойно, планомерно и методично, целиком отдавшись ощущению полированного альфрама под руками. Он не думал ни о времени, которого оставалось уже почти в обрез, ни о Душмане, отсиживавшемся за непроницаемой металлической оболочкой станции и не подозревавшем даже о его, аракеловском, присутствии. И в конце концов наткнулся на то, что и было ему нужно. Маленький, тридцать на сорок сантиметров, лючок. Сумку с инструментами Аракелов, к счастью, взял с собой, не оставил в «кархародоне» — хотя скорее инстинктивно, чем осмысленно — и теперь благословил свою предусмотрительность. Он подцепил крышку лючка, та легко откинулась, и Аракелов осторожно подсветил себе фонариком, до отказа сузив его луч. Здесь проходили силовые кабели. Не самая удачная идея. Аракелову вспомнилось, что это и было одной из причин, почему неплохая в общем-то станция не пошла в серию. Специалисты из космической промышленности, плененные сходством космоса и гидрокосмоса, слишком многое вытащили наружу, забыв, что подобраться к таким вот смотровым лючкам, например, в невесомости и вакууме — это одно, а в гидроневесомости на трех или пятикилометровой глубине — совсем другое. Далеко не на каждой станции пока еще были свои батиандры… Защита от среды была предусмотрена идеально, а вот удобство… Потому и пошли доводки, переработки, и дело как-то увязло, тем более что «Андеруотер Майн» мало-помалу потеряла интерес к этому проекту, сделав ставку на управляемых с поверхности роботов. Однако сейчас конструкторская промашка пришлась весьма кстати.
Аракелов рассмотрел схему, вычерченную на внутренней стороне крышки лючка. Так, значит, два кабеля питают электромагниты. Прекрасно! И если разъединить вот эти муфты… Так… И так… Готово! Бедная «Тигровая Лилия», станут ли ее поднимать? Жаль терять такой аппарат, но кому будет дело до этого частного имущества?..
Ничего внешне эффектного не произошло. Да и не могло произойти. Просто лишенные питания магниты перестали удерживать душманову субмарину, а внутри переходного патрубка с лязгом, толчком отозвавшимся в аракеловских руках, захлопнулся люк. Аракелов смотрел на «Тигровую Лилию»: слабенькое течение, скатывающееся со склона в сторону абиссальной равнины, сейчас оттащит ее на несколько сантиметров, вырвется из разверстой пасти люка воздушный пузырь… Но пузыря не было. Субмарину действительно оттащилог но люк ее оказался закрытым. Ай да Душман! Сволочь, но инженер! Предусмотрел-таки блокировку. Аракелов улыбнулся. Он достал из сумки с инструментом пищалку и, подплыв к «Тигровой Лилии», налепил ее на люк рубки. Теперь, куда бы не отнесло ее течениями, разыскать субмарину будет нетрудно — по крайней мере, пока не истощатся батареи маячка.
Аракелов вернулся к переходному патрубку, снова залез руками в лючок и соединил муфты. Теперь можно было вновь пристыковаться к станции — магнитные захваты сработают. Только будет это уже не «Тигровая Лилия», а скорее всего, патрульный мезоскаф. Впрочем, это уже не его, аракеловское, дело.
Это дело Океанского Патруля. Дело заповедника имени Дарвина. И дело Душмана.
А ведь Душман не мог не услышать, как захлопнулся люк, подумал Аракелов. Ох, и дергается же он теперь! Небось, не может в толк взять, что произошло. И пожалуй, к лучшему вышло, что не пришлось Аракелову врываться в станцию и устраивать там побоище. Определенно к лучшему. Дело сделано, и пусть интересуются душмановой судьбой те, кому это положено. Пусть определяет ее закон.
На миг Аракелову захотелось подплыть к иллюминатору, заглянуть внутрь станции, посмотреть, каков же он из себя, Душман? И что он теперь делает? Но, не оформившись даже до конца, желание вдруг исчезло. Аракелову стало попросту неинтересно.
Аракелов рассовал по отделениям сумки инструмент и поплыл к Шалашу. Он не испытывал ни триумфа, ни даже удовлетворения от успешно выполненной работы. Была только полная опустошенность. Пойман Душман или нет, никто и ничто уже не воскресит погибшего патрульного. Никто и ничто не воскресит уже убитых Душманом Морских Змеев. Ибо единожды сделанное делается навсегда. И есть в этом безнадежность, от которой стынет душа.
Час спустя Аракелов уже садился в «кархародон». До точки рандеву с баролифтом «Джулио делла Пене» отсюда было миль десять — час спокойного хода. Аракелов задал курс авторулевому и включил двигатель.
Скуттер нес его сквозь мрак гидрокосмоса. Где-то вдали, невидимый и неощутимый, скрывался в этой тьме Великий Морской Змей, тихоокеанский неотилозавр Аракелова. Где-то в этой тьме бродили неведомыми путями его ближайшие родичи — «долгоносики». Чудовище «Дипстар», Змей Ле-Серрека, Чудовище «Дзуйио-Мару»… Они должны были жить спокойно, ибо их охранял закон — придуманный и принятый людьми. И совсем рядом, в каких-то двух милях к югу, скрывалась в этой тьме законсервированная рудничная станция «АМИ-01», где ожидал своей участи Душман — человек, этот закон преступивший. А там, наверху, в сотнях миль отсюда, спешил к Факарао «Ханс Хасс», унося тело человека, который пытался встать на пути у Душмана. И там же, наверху, но уже совсем рядом, представали мысленному взору Аракелова «Джулио делла Пене» и люди, готовившиеся принять его на борт.
Люди готовили его, Аракелова, чтобы мог он работать здесь, в этой подводной тьме. И люди встречали его. Он был плотью от плоти и мыслью от мысли этого человеческого мира. Он не знал никого на борту «Джулио делла Пене»; он успел познакомиться всего с несколькими людьми на борту «Ханса Хасса»; среди них вполне могли оказаться такие, с кем он вряд ли захотел бы встретиться вновь. Но всех их объединяло одно — то самое, чему пытался противопоставить себя Душман. Они были вместе. Каждый из них представлялся сейчас Аракелову пучностью некоего незримого поля. Поля дружеских рук. Поля уверенности и надежды. И пока оно существует, ты не можешь остаться один. Никогда.
Аракелов взглянул на слабо светящееся окошечко курсографа: до точки рандеву оставалось четыре мили. И ему вдруг нестерпимо захотелось наверх — к солнцу. К ветру. К людям.
