Очерк уральской казачьей общины
Живи вольный казак, пока Москва не проведала. Старинная казачья поговорка
ВОЙСКОВОЙ ОБОЗ
В земле уральских казаков, где старинная, излюбленная русским народом общинная форма быта ревниво отбивалась и бережно сохранилась, мне привелось видеть эту общину не только глаз на глаз, что называется «в лицах» и «воочью», но и выразившеюся в такой прелестной картине, которая поразила и увлекла меня.
Наступила вторая половина сентября, и стояли такие ясные дни и теплые ночи, какие бывают в Петербурге только в июле. Возы с арбузами на рынке г. Уральска (по 50 коп.— 1 р. воз) уже исчезли;, держались пока еще дыни, которых в этой сытой и благодатной земле насчитывают не один десяток сортов и между ними самыми вкусными (очень сладкими) почитают тополинские, зеленевские и сарайчиковские. Уборка хлебов окончена уже целый месяц тому назад, и тянулось то досужее безработное время, которое всякого заезжего поражает безжизненным однообразием и одолевает скукой.
Однако приходилось уже не много томиться и не долго ждать. На 20-е число сентября войску указано было войсковой канцелярией начало «плавни», или «плавенного рыболовства». А так как оно начинается с Каленовского форпоста в 200 верстах от г. Уральска, почти на середине течения реки Урала от этого главного войскового города до Каспийского моря или Гурьева-городка, то казаки из-под Уральска давно уже потянулись к этому заветному рубежу. Я поспешил за ними, чтобы поспеть к самому началу плавни («осенней», потому что бывает еще «севрюжья плавня», или, как проще говорится там,— «севрюги»).
Дорога не дарит разнообразием и пе веселит неожиданностями: едем глухой и гладкой степью. Голая земля на ней от летнего зноя покрыта многочисленными трещинами, и хотя на это осеннее время на бесплодных солончаках, по закону природы тех мест, успела уже обнаружиться молодая жизнь в виде свежих и разнообразных солонцовых растений, все же чувствуется, что едешь той степью, которая сродни киргизской, потянувшейся по ту сторону реки Урала в неизмеренную даль и глубь Средней Азии. Самый Урал, силясь разнообразить впечатления, успокаивает лишь небогатой зеленой растительностью, тщательно сберегаемой; но и побережные ветлы, ивы и березы годятся только на жерди и колья и выросли лишь на сырых и низких местах самой реки. Воздух очень сух, и едва справляешься с жаждой при помощи дынь и арбузов, гостеприимно предлагаемых в селениях, которые до сих пор почему-то сохраняют чужое и ненужное, давно потерявшее всякий смысл имя — форпостов (но не станиц). В довершение бед перед нами встало густое серое, неприглядно-громадное облако от исчезнувшего из глаз полотна дороги вплоть до недосягаемой выси ярко-голубого и жаркого неба. Мы уже чувствуем его близость в том, что слой мелкой и тяжелой пыли покрывает платье, залегает нос, слабеют зрение и слух, усиливается жажда.
— Дайте воды вымыть лицо и руки. Дайте возможность отряхнуть платье.
— Напрасный труд: дальше еще хуже будет. Мы нагнали войсковой обоз.
В самом деле, из невиданного до тех пор чудовищного пыльного облака долетают до нас скрипы немазаных колес на телегах ленивых казаков и вблизи колес, смазанных догадливыми свежим дегтем очень недавно, но уже успевших набраться пыли. Слышатся сфыркивания лошадей, и мы обязательно берем значительно в сторону, с трудом распознавая и отыскивая свободное место на широком степном просторе, чтобы не врезаться в самый обоз и не запутаться и не заблудиться. Едем точно во тьме ночной, хотя не так давно любовались ярким светом полуденного солнца. Внезапно накрыла нас глухая ночная тьма — именно глухая, потому что, осиливая пыльное облако и объезжая войсковой обоз, мы поражаемся необыкновенною тишиною. Как будто там нет живых людей, для которых так обязательно живое слово, и как будто все движение руководится неведомою силою, а люди крепко спят или вымерли. Это молчаливое шествие войскового обоза в строго определенном порядке в самом деле поразительно и торжественно. Словно на чопорное масленичное катанье с целью себя показать выехало войско в степь на прогулку, а не на работу, которая предполагает неизвестность и, во всяком случае, заботу, нервное возбуждение, подъем кое-каких мелких страстей, торопливых хлопот и бестолковой суетни. Видимо, сытому человеку нечего торопиться и беспокоиться: он идет расправить слежавшиеся кости и позабавиться, как сибарит, когда придет время, «укажут час».
— На нынешней плавне,— объясняют нам,— предполагается больше двух тысяч «связок», то есть больше четырех тысяч будар. На каждую связку (две плавные сети, или ярыги) приходится средним числом до пяти телег обоза. Вот какая громада пылит и шевелится тут, в этом облаке,— и молчит, потому что не о чем разговаривать: все давно размерено и всякий знает свое место. Те, которые будут вместе ловить, около друг друга и телеги держат: на одних будары лежат, на других сети, на третьих овес для лошадей, съестные припасы про себя. Всякий казак, не рассчитывая на дальних соседей и не имея в виду ни степных базаров, ни мучных лавок впереди, весь запас везет с собой, чтобы суметь прокочевать вплоть до Гурьева, не возвращаться, за недостатком прокорма, с полпути, а стало быть, больше наловить рыбы и больше получить барыша. Всякий соображает при этом, что в средних и нижних форпостах хлеб постоянно дорог, но зато, когда мимо них пройдет войско, подымутся сверх того цены ка яйца и на дыни.
— Нынешний войсковой обоз,— толкуют нам далее,— идет семью дорогами.
Семь дорог, то есть семь хвостов из телег одна за другой по подобию тех, какими осаждаются кассы столичных театров, составляют целый казачий обоз, на полверсты в ширину, ка две версты в длину; обоз — величайший в мире, не имеющий себе ничего подобного нигде на всем широком пространстве русской земли. Перекочевки киргизов отчасти походят на это зрелище, но по величине своей с уральским кочевьем далеко не могут равняться. Семь, да хотя бы и двадцать дорог, не встретят препятствий и не потеснят друг друга на широком степном раздолье, где на степи, гладкой, как доска, везде дороги, до бесконечности. И долго всматриваясь в это шествие уральского войска, торжественное и молчаливое, я, не отходя сравнением от первого подвернувшегося представления, все-таки был изумлен тем порядком в движении, какое развернулось перед моими глазами. В опере «Пророк», в шествии Иоанна Лейденского, зазевавшийся статист может сбиться с ноги, другой опоздать и нарушить симметрию в рядах; здесь, в степи, на берегу Урала, режиссера не держат, кулачной расправы не требуется, полицейской палки и осаживанья назад не бывает. Кажется, появись то и другое, и верно налаженный и в меру натянутый канат лопнет: один воз выедет вбок, натолкнется на соседний, остановит и собьет его; остановятся и спутаются другие. Начнется шум, поднимется брань,— и дела самому опытному уставщику и уряднику не наладить. Ладит изумительный порядок шествия та живая, невидимая сила, которая, вместе со многими прочими, заключается в понятии общины и в ее практическом применении. На этот раз войсковая казачья община сумела еще разбиться на отдельные артели, и каждая является настоящим хозяином как в передвижении к месту лова, так и в самой плавне. Артель состоит из 7 и от 15 до 20 человек, между которыми с поразительной справедливостью распределены и равномерный труд, и равная доля расходов, равные убытки и одинаковые барыши. Эта же равно мерность каждого перед всеми в изумительной гармонии разлита по всему, собственно, казачьему обозу: все наличные, вместе взятые казаки, как один человек.
В войсковой обоз имеет право въехать с телегами всякий уралец, лишь бы был он коренной приуральский житель, а не илицкий и не сакмарский казак, не с бородинского форпоста и не из башкирского отделения, хотя эти входят также в общий состав уральского казачьего войска. В плавне, как и во всех видах здешнего рыболовства, не имеют права участвовать те казаки, которые состоят на действительной службе во внешних и внутренних командировках: будет ли то лейб-гвардии уральская казачья сотня или те сотни, которые посланы на кордоны, ушли в степь, в Ташкент, в Хиву, в Геёк-Тепе и т. д. Не участвуют также и женщины, но зато как отставным, так и малолеткам, находящимся в пределах войсковой земли, предоставлено право участия, хотя и определена известная доля с ограничениями. Здесь также нет тех, которые в то же время занимаются рыболовством где-нибудь в другом месте уральской земли: разом в двух рыболовствах, по общинному справедливому закону, участвовать нельзя ни лично, ни наемными рабочими, ни по доверенности. Кто собрался на Чекальское морцо или в Узени, на так называемые осенние побочные ловы, тому нет места и права на плавне. На плавне, как и на некоторых других ловах, не дозволяется найма посторонних рабочих из киргиз или иногородних русских: чистокровный казак один только вправе кататься на бударках с ярыгой на плавне и рубить лед и под ним багрить и подбагривать рыбу на «багренье». Коренные старики казаки даже глубоко и стойко уверены в том, что с тех пор, как дозволили иногородним купцам селиться в городе и форпостах на казачьей земле, в Яике стало гораздо меньше рыбы. Нечистый дух и чужой глаз пришлых людей испортил заповедную реку с «золотым донышком, с крутыми бережками посеребряными, а за их и прозвали именем не хорошей дешевой рыбы «чехонью» и «церковными запирками» (за преследование старой веры, общей всему войску; хотя, в свою очередь, невестке на отместку, заезжие русские люди зовут уральских казаков «разиной породой»).
Когда величавое шествие войскового обоза вновь открылось на наших глазах перед Каленовским форпостом, мы заметили, что на хвосте его тянулся другой обоз с приметною целью от него отделиться и с ним не смешиваться. Легко было распознать, что одни возы, увязанные крепко и накрытые кожами, представляют собою обычный всей России вид возов с товарами; на других просто навалены были, ничем не укрытые, бочки с надписанием на заднем днище краткого, но красноречиво гласящего слова «патент»: войско, стало быть, привыкло и любит поработать, т. е. половить рыбку и повеселиться, после работы промочить горло по смыслу присловья, что рыба любит воду, а, стало быть, рыбак должен выпить водки: одновременно погреться и обсушиться, Это уже те иногородние, которых казаки не любят, но без них не могут обойтись (в войске еще сильно предубеждение, по которому торговля — не казацкое дело, не аристократический промысел, а торговля водкой, во всяком случае, промысел гнусный и ремесло зазорное). Иногородние это смекнули давно и, пристроившись к войсковому обозу, нагревают руки: им тепло вокруг и около, хотя водка их согревает другой стороной. За походными, кочующими кабаками тянутся иные возы иногородних, пока пустые, потому что назначены для клади выловленной казаками рыбы и для своза ее в посоленном виде в какую-нибудь Елабугу, Казань и отсюда по всей Каме и до самой Вятки.
Когда лев или тигр вышли в одиночку па охоту и в чащобах тропических лесов ищут овец и буйволов, не брезгуя и верблюдом, следом за ним плетутся барсы и шакалы и иной более мелкий и менее сильный зверь попользоваться остатками сытей трапезы сильного и могучего богатыря. Когда пеструшка — мышь морозных тундряных степей — неисчислимыми мириадами стад тронется за пищей, ее сопровождают также большими стадами соболи, куницы, горностаи и лисицы, чтобы поживиться прямо на ее счет, а не на оставленные объедки. Все это невольно пришло мне на память, когда за кочевым казачьим табором растянулся по степи торговый обоз.
Этими иногородними возами увеличивается громадный казачий обоз, который был мал в начале пути под городом Уральском, когда выезжали телеги с подгородных хуторов, но постепенно нарастал за каждым попутным форпостом, а под Каленовским представлял собою уже такую громаду, которая и на представления привычных казаков производит подавляющее действие. Это отразилось и в обыденном языке, и в выражениях.
Осенью, когда обнаженная степь покрывается зеленью и перелетная птица, находящая пищу в разнообразных породах солянок, наполняет шумом и звонким говором эти безмолвные летом пустыри, когда оживают они всем этим судорожным и торопливым движением птичьих стай, гусиных и лебединых артелей, казак говорит:
— На степи теперь птицы — воза!
Когда летней порой оживляется базарная площадь города Уральска и круглолицые, миловидные и чопорные уралки мешаются в толпе со скуластыми и некрасивыми киргизами, иногородними торговцами и казаками в разноцветных полосатых бухарских халатах, они же, под впечатлением хлопотливой толпы, говорят домашним, возвратившись в избу:
— Народу на базаре — воза.
На базаре всякий по обычаю рекомендует себя своеобразно. Киргиз пришел продать кошму и бараньи шкурки и купить табачку, уздечку, ремешок либо нагайку. Казак привел воз с арбузами или дынями, старуха казачка приехала, сидя на возу, с молоком, носящим свойственно только этому месту название и вид — «мешотчатого». Непосредственно в самую телегу, в подостланную простыню, налила казачка это странное полужидкое вещество, что-то вроде молочного студня или простокваши с комьями свернувшегося творога. Хотя такое кушанье и годится только для охотника и потребляется привычными людьми, тем не менее его в тех местах любят и хвалят. Молочный студень, разбавленный водой, считается в летние жары самым лучшим прохладительным напитком. Хотя на этот раз и в самом деле на уральских базарах «молока воза», однако для уральского казака и пыли в степи — воза, и народа в. плавленном обозе — воза, да и времени у уралок, целые дни щелкающих сушеные и каленые арбузные семечки,— тоже воза!
Настоящие воза, последние на хвосте войскового обоза, на эту ночь поспешат установиться по улице Каленовского форпоста; воза же самого обоза расположатся на степи в некотором почтительном отдалении от селения. Назавтра самым ранним утром — начало плавни и новое любопытное представление, даром предлагаемое уральской казачьей общиной, но столь поразительное, поучительное и невиданное.
Пока казаки отдыхают от дороги, набираясь свежими силами, так нужными для них на завтрашний день, пока иногородние прилаживаются . подпереть кольями свои холщовые походные лавки — мы осмотримся также по их примеру и сообразимся. Без нескольких предварительных слов не обойдешься. ‘
КАЗАЧИЙ УЧУГ
Войсковая уральская земля — как всем известно — прорезается большой рекой Уралом, неширокой, не поражающей величественным или царственным течением, как Волга и Кама, но многоводной и сильной. Окрещена . река этим именем с небольшим сто лет тому назад (в 1775 г.), после разделки с Пугачевым и ero публичной площадной казни, а до того времени река Урал известна была всем под именем Яик.
Вырвавшись из отрога Уральских гор, из не особенно высокого «камня», Яик очень быстро и торопливо побежал по узкой холмистой долине, по наклону ее прямо на юг. Под Орской крепостью выбежала ему из степи, из тамошних мокрых мочагов и родников, с юга, река Орь, которая сбила Яик с пути и повернула его на зайад. За Орском он набежал на Губерлинские холмы и, как удалая казачья река, храбро пробился меж них по узкому ущелью в 12 верст длиной. Набравшись здесь смелости, он еще похрабрился в сжатой долине своей, но за Оренбургом стал стихать и смиряться, так что с 1600 футов падения при истоке здесь упал до 186 футов. Когда выбежал навстречу Чаган, храбрый Яик повернул на юг в том направлении, как приказал новый товарищ, т. е. прямо к Каспийскому морю.
Не сразу, впрочем, подчинился Яик злой судьбе, новелевающей течь в определенных и законных берегах, не вольнодумничая; но, выбежав, после встречи с Чаганом, в настоящую свободную степь, он попользовался кочевым правом: поиграл на ней и немного досвоевольничал. От степных прогулок его по узкой долине и сейчас можно видеть неисчислимое количество боевых следов: то озерко, то сухая протока, то глубокий овраг, прозванные казаками приличными именами: проранов ильменей, ериков, стариц Сухоручье или старое, покинутое рекою русло, стало «старицей», такое же русло, но в весенние половодья заливаемое водой, застаивающейся в длинных ямах, названо «ериком»; мокрые обросшие камышом заросли или озерки, накопившие воду во время широкого разлива Урала, превратились в «ильмени», а протоки в устьях реки, или побочные русла, ее назвались «проранами». И теперь еще старый казак Яик иногда не прочь показать, что, он еще не разлюбил вольной воли и не совсем согласен с тем, чтобы улечься в тесных берегах по обычаю других русских рек безропотным пленником. Нет-нет да и заспорит он со своими противниками, хотя некоторые это правовое и естественное движение его готовы назвать бунтом и обычно ставить лишь только раздражающие, но не успокоительные препоны. Так, например, не дальше 25-ти лет назад под самым городом Уральском, где произошел спор и встреча реки с Чаганом, Яик успел выкинуть такое шаловливое колено, что город в одном месте очутился на старице, а сама река перенесла свое русло далеко в сторону, расстоянием на целую версту. Другое колено реки осталось на прежнем положении, и городок Уральск вторым краем своим по старине выходит на самый берег Урала, в том месте, где существует знаменитое и знаменательное для всего войска сооружение, называемое «учугом». О нем и поговорим, так как в учуге коренная сила огромного значения, самое живое и больное место всего Уральского казачьего войска.
Учуг сам по себе штука нехитрая. Это — забор, выстроенный поперек реки с одного берега до другого самым обыкновенным способом, как на Урале и Волге, так и на любой из рек, впадающих в Белое море. Там — для семги, здесь для севрюги, осетра и белуги поперек реки вбит ряд свай сплошным частоколом и затем другой ряд накось. Ряды этих свай связаны веревками (свистом), а в промежутки закатаны бревна. Эти бревна, или чигинник, представляют мост, по которому можно ходить, но нельзя ездить. Под водой забойка покрыта решетками или щитами из деревянных дранок. Чтобы не размывала учуг вода и забойка содержалась в порядке, приставлены особые сторожа. Это — водолазы-«баграчеи», ловкие нырялы, способные долго ж оставаться и смотреть в воде, ответственные люди, обязанные чинить учуг. Они могут под учугом и ловить рыбу, но только ту, которая в весённее половодье прошла вверх, а по установке учуга возвратилась назад и встала под ним и выше ожидать времени и возможности для прохода на низ и в море. Но и эту рыбу баграчей имеет право ловить только для почетных и влиятельных гостей в войске, в виде подарка на угощелие и для атаманского стола. И опять-таки ему дозволяется лов не сетью, а ручным железным крюком «абрашкой», так как приткнувшаяся к забору и остановившаяся выше учуга рыба дает себя нащупать рукой и подсечь крюком.
Такая крепь, как учуг, останавливает, не пропуская дальше, всю ту рыбу, которая идет весною и осенью (непременно два раза в год) из моря в реку Урал. Здесь конец ее путешествию. Здесь для коренного уральского войска, по привилегированному праву его, то место, с которого река считается заповедною вплоть до черней и Култука Каспийского моря. Пятьсот верст течения Урала от центрального войскового города до Гурьева-городка считаются неразделенною войсковой собственностью, и притом всего Уральского войска во всем его составе, целой казачьей общииы. Триста лет прошло с тех пор, как река сделалась единственною кормилицею этих уральцев, зашедших сюда с Дона и Волги, одновременно и вследствие одинаковых причин заставивших Ермака наняться к Строгановым и загладить свои вины завоеванием Сибири. Укрывшись на окраине государства, в дальней глуби Яицкой долины, эти казаки поспешили обеспечиться земляным городком на урочище Орешном, в 40 верстах выше нынешнего Уральска. И живя в старом городке, и после разорения его татарами, в 1613 году, переселясь в новый, яицкие казаки основывали на реке все надежды к пропитанию и существованию. Царь Михаил снабдил их грамотою (теперь затерянною), разрешавшей «владение рекою Яиком, с сущими при ней реки и притоки и со всеми угодьями от вершин той реки и до устья». Хотя последнее и оспаривалось у казаков долгое время и сама же казна сдавала устья на откуп, но с расселением казаков но низовьям реки и поступлением в казачьи руки учуга в Гурьеве-городке, т. е. с 1770 года, все низовое течение Урала сделалось безраздельною казацкою собственностью. Гурьевский учуг был уничтожен, а сооруженный под Уральском стал единственным направителем рыболовного войскового хозяйства. Предоставленная казакам в награду за образование укрепленной цепи постов, задержавших «воровские перелазы» на святую Русь степных кочевников, река Урал стала заповедною, была, так сказать, запрещена и зачурована.
Ни один казак единично не в урочное время не осмелится опустить в реку невод или крючковую сеть и имеет лишь право, в успокоение соблазна рыбной рекой, бросить удочку па мелкую рыбу. Крупная рыба — вся собственность войска, и все нижнее пятиверстное течение Урала — место береженое и щекотливое, и река, в этом отношении, единственная в России. Еще до сих пор здесь не только ни одной сваи не вбито в «золотое донушко» и не гляделись в реку бревенчатые накаты мостов, опираясь на его «круты бережки посеребрекые». В заповедное время ни один казак, никакой киргиз не дерзнет переплыть реку вплавь на коне и потревожить улегшуюся на отдых красную рыбу в «ятовях»; глубоких речных ямах, называемых во всей остальной России омутами. Ни один казак не смеет выстрелить на берегу из ружья, не затевает никакого необычного и тревожного шума, и только лишь летом, когда зашедшая в реку рыба плавает по ней вверх и вниз, отыскивая ятови, дозволяется в реке поить лошадей и переправляться на другой берег в сенокосную пору. С начала осени, когда вода делается холоднее, а рыба, залегающая в ятови, пугливее, с 1-го сентября над рекою учреждается строгая охрана: на берегах невозмутимая тишина, и весь путь от города до Каленовского форпоста представляется поразительно безмолвной пустыней. В это время укладывается по ямам вкусная и ценная, хрящевая красная рыба (осетр, севрюга, белуга и шип), ложась ярусами одна на другую, в самом деле как бы на отдых и спячку после долговременных прогулок в Каспийское море и продолжительного плавания по реке Уралу. Сюда же приходит гостить и менее вкусная и ценная «черная», или «частиковая», рыба в виде судаков, сазанов, жерехов, сомов, воблы, чехони и т. д. В угоду рыбе — и на свою пользу — казаки реку свою, удобную для судоходства, сделали несудоходною, также единственною в этом отношении на всем пространстве русской земли. Плавают по ней только тогда, когда разрешается ловля, но ни одно судно не поднималось с моря до Уральска. На наших глазах и нам навстречу везли на лошадях, установленный на колесах, двенадцати-весельный катер, сработанный в астраханском порту и доставленный удалым гурьевским казаком, сплывшим на нем из устьев Волги в устья Урала. Вот почему и казаки из-за Уральска обязаны ехать больше двухсот верст на лошадях и в телегах до начального рубежа плавни, в уверенности, что все ятови соблюдены особыми охранителями и не только пересчитаны, но и определены опытными глазами старых казаков с такою точностью, как бы они были у них на ладони. Ко всем капризам реки, делающей ежегодные переметы песку и ила, ко всем обычаям рыбы опытные «плавучи» и «баграчеи» отлично присмотрелись и приладились.
Читатель наш видит теперь, что уральским учугом определяются два основные рубежа на низовом течении Урала на то время, когда рыба остается на долгое время лежать в реке и совсем забывает о морском раздолье, где ей слишком теперь холодно. Залегшую между морем, или — лучше сказать — между Гурьевым-городком и Каленовским форпостом, рыбу вылавливают плавленными сетями (т. е. плавающими по течению) с последних чисел сентября до первых чисел ноября, когда начинает замерзать река. К концу, этого месяца и ретивые казаки, добравшиеся до Гурьева, успевают вернуться под Уральск, отдохнуть дома и приготовиться к зимнему лову, когда окрепнет лед на реке. С 20-го или 22-го декабря начинается «багренье», начинают разбагривать ту рыбу, которая улеглась в ятовях Урала от учуга до Каленовского форпоста, т. е. в верхней половине зачурованной казачьей части реки Урала.
Мне остается прибавить, что по всему Уралу одновременно ловят рыбу, без определенных рубежей, а сплошь по всему течению его от учуга до моря также плавленными сетями со вскрытием льда. Этот лов носит название «севрюжьей плавни», и «на севрюгах» работают казаки до летней поры. В июне все рыболовства оканчиваются и рыбу оставляют в покое во все время, пока продолжается вторичный ход ее из моря на долгий зимний сон. Известно, что весною рыба входит в теплую пресную воду метать икру и, исполнив этот закон природы, спешит возвратиться обратно в море. Там ее уже и ловить невыгодно и очень трудно, а потому для севрюжьей плавни открывают все зачурованное, сбереженное и отгороженное пространство Урала, и ловят рыбу разом, без рубежей,— иначе она может ускользнуть из рук. Нельзя медлить — надо поторапливаться.
ОБЩИНА В ЛИЦАХ
Самым ранним утром, когда солнце успело немного подняться и осветить перед нами на противоположном «бухарском» берегу Урала кучку жителей из любопытных киргизов, мы также, вместе с прочими, для той же самой цели были на ногах, и на этом казачьем берегу, или на «русской стороне», за Каленовским селением. Войско давно было в сборе. На возвышенном, крутом и обсыпчатом яру правого берега стояла стройными рядами живая стена ловцов, выжидающих сигнала, чтоб начинать лов, по общинному правилу всем разом, что называется, «с удара». Весь передний ряд этих молодцов выстроился по изгибу реки как бы на параде, стройно установившись грудью вперед и глаза направо: на палатку рыболовного атамана, назначенного канцелярией) из войсковых офицеров по очередному списку или в силу желания начальства материально пособить ему. Около ловцов чернеют их небольшие и легкие лодки — бударки и белеют сети — ярыги, у всех обязательно одинаковой величины: мешок в 6 сажень длины, 4 сажени стеной, сшитый так, что остались два свободных крыла — верхнее и нижнее. На верхней подборе навязаны поплавки (барбелки), по нижней хребтине — таши, или грузила. Чтобы сеть стояла в воде стеной, один конец плавает на пуке или пучках, свитых из рогожи или ситниковой травы. Пук привязан за приух или за петлю на конце стены сети. Хребтина, или бечева сети, пойдет по дну и станет срезывать рыбу и вгонять ее в мешок ярыги.
Со стороны, от атаманской палатки, нам ясно видно, что казаки стоят «связками», потому что согласившиеся рыбачить вместе тесно плотятся друг к другу и крепко ухватились за свои бударки. Мы видим натянутую прямую линию строя, но не замечаем, чтобы она ломалась от выпятившихся вперед людей или от высунутых дальше соседей бударок. Чувствуем, однако, что движение в этом смысле и с подобным намерением возможно и даже совершается, но невидимая и неизвестная нам сила устанавливает правила равенства каждой связки перёд соседнею и перед всеми другими, которые сплотились в тесную стену, потянувшуюся вверх реки и конец которой едва досягаем глазом. Между тем и на этот раз мы не видим тех, которые обычно ровняют ряды и ломают палкой загривок и спину тех, которые осмелились изломить прямую линию. Здесь каждый по себе и всякий за всех. Тем не мепее видится и чувствуется, что эта живая, дышащая и временами вздрагивающая струна натянута до последней возможности. Немного напряжения надо на то, чтобы она мгновенно лопнула на несколько частей и исчезла из глаз. Не лопается и не разрывается в куски она потому, что еще не дано сигнала, но судорожно вздрагивает эта живая стена из людей под тем электрическим током, который можно переименовать в жажду наживы и корысти. Всякому хочется поймать рыбы больше; всякий намеревается напрячь свои силы, чтобы сильной греблей раньше и впереди других дойти до ятови, а до того времени не зацепить бы бударки в проклятых кустах, не свалиться бы самому с сыпучего крутояра, где можно и запнуться, и соскользнуть, и на доморощенных салазках очутиться вместо бударки под ней и в холодной воде. Вдобавок к этому не знаешь, каким манером и каким знаком подаст атаман сигнал, чтобы хвататься за бударки и выплывать на реку. На багренье обыкновенно грохает пушечный выстрел и рассыпается звонким раскатом по улицам Уральска, по реке и бухарской стороне до самого менового двора. Здесь либо тявкнет маленькая пушчонка, либо пыхнет звонким металлическим звуком винтовка или пистолет. Может атаман выставить свое лицо из палатки и махнуть платком, либо высунет свою шапку на палке, либо опрокинет свою палатку или разберет ту ее стенку, которая глядит на казаков, и, может быть, зычно крикнет. Меня, когда я поместился в атаманской палатке, убедительно просили не закуривать папироски, чтобы вспышку спички не приняли казаки за сигнал. Самое появление головы пашей или атаманской, самый дым папироски с несомненною нро себя уверенностью примут ловцы за знак к началу плавенного лова.
Опытный глаз атамана все высматривает тот удачный момент, когда напряжение живой стены несколько уменьшится и все установятся так, что ни для кого из стариков не будет места для сетования и неудовольствия. Они строго блюдут за атаманом и зорко следят за тем, как он исполняет рыболовные правила и войсковые постановления, умеет ли охранять порядок и настолько ли неуступчив, стоек и справедлив, чтобы не допустить ни малейших послаблений и злоупотреблений. Зорко блюдут также и за тем, насколько атаман мудр и опытен, чтобы умирять ссоры и разбирать жалобы, что всегда возможно и вероятно, где соперничают люди удальством и силой и руководятся бедовым чувством корысти и страстью наживы. Рыболовный атаман все это очень хорошо знает и помнит, что иногда хитрые старики с серьезным видом являются с просьбами, в качестве депутатов, изменить какое-нибудь коренное рыболовное правило:
— Все-де войско так желает по тем-то и таким-то причинам.
И причины приводятся веские и убедительные. Податливый атаман вскоре убеждается, что эта просьба была простой подвох, явное испытание совести начальника. Опытные и бывалые атаманы знают, что за умелые распоряжения в конце плавни войско высказывает свое удовольствие и благодарность криками «ура»; в противном случае на лицеприятного и подкупного подадут жалобы по начальству.
Наш атаман разобрал кибитку с противоположной стороны от казаков, ползком добрался до маленькой пушки и — пукнул. Я глазом мигнуть не успел, как величественно стоявшая живая стена, которою я не мог налюбоваться, рухнула, рассыпалась по камушку и исчезла из глаз. Пуст оказался истоптанный берег на крутояре, но зато чистая до тех пор, как зеркало, н молчаливая, как степная ночь, река Урал также исчезла из глаз; мы уже на ней не видим воды. Как степная саранча скрывает дневной свет, так изменилась голубая поверхность реки, цосерела и почернела под тысячью бударок. Зашевелилась она теперь и {зажила тем особым движением, которое ей самой необычно. Через нее по бударкам, как по мосту, кажется, можно перейти на бухарскую сторону, если бы только лодки вздумали остановиться. Такого молодецкого приема и движения казаков я и представить себе не мог!
Однако где же видимы знаки проявления заподозренного нами в войске чувства корысти и стяжания наибольших, сравнительно с товарищами, барышей? Где эти непобедимые и неодолимые человеческим сердцам толчки, из которых нарождается отвага и удаль, вся эта теперь нестройная, но в общем несомненно цельная суетня на воде казачьего разгула и представляемой в лицах общины? Всматриваемся.
Как мухи, сплошь усеявшие стол, на котором пролили каймак или мед угощавшиеся казачки, усыпали казаки всю реку вплоть от одного берега до другого. Все гребут, налегая на весла и рьяно и учащенно всплескивая веслами, каждые две бударки, или по-казачьему, каждая связка. Им нельзя отставать друг от друга, потому что обе действуют заодно и не обращают внимания на то, что этим теснят других, которые в свою очередь мешают плыть дальше третьим и десятым связкам. Однако на этой гонке с препятствиями, совершаемой более опытными и сильными руками, чем всякие картинные яхт-клубные гонки на таких же, как длинные и узкие бударки, легких гичках, более ловкие и сильные руки выдвинули свои лодчонки далеко вперед всех остальных. Отсталых очень много, и между передними и задними стала обнажаться вода Урала большими плесами, или просветами. Эти задние — те, которые среди первоначальной суматохи не успели сладить с бударками, ярыгами и сами с собой — и опоздали. Двое выпустили из рук свою лодку: она поплыла вниз одинокою, а они вплавь и вброд перебрались на бухарскую сторону и, стоя на другом берегу, отчаянными голосами молили о помощи. Сотни бударок проплыли мимо, не внимая мольбам, и, видимо, при сосредоточенной мысли о себе не замечали несчастия других, хотя, конечно, их было жаль. Другой сорвался с своей лодки в воду и, не’ желая в ней тонуть, хватается за край плывущей мимо бударки, его бьют по рукам веслом; несчастный казак, опрокинувшись на живот, начинает плыть, меряя саженками и наталкиваясь на встречные бударки, к тому же несчастному и безнадежному берегу. Суматохи довольно, и, видимо, начинается тот беспорядок, который противоречит общему и сначала так хорошо и согласно налаженному тону. Как тут быть: не всем же, в самом деле, быть удальцами и ловкачами?
Рыболовный атаман, который плывет впереди и ведет врйско к первой ятови, не доходя до нее, все случившееся назади видит и все, что по сторонам его кричит и плачется, слышит. Рьяных и сильных передовиков подъемом весел, криками и приказаниями он сдерживает настолько, чтобы не могли задние очень отстать. Одним строго приказывает поймать плывущую без хозяев бударку; другим принять меряющего саженки казака. Все это неохотно, конечно, но на виду всех исполняется. Передние все-таки успевают оставаться впереди за право удальства и силы. Задние уже не так безжалостно и безнадежно отстали: нельзя же всем выстроиться в такую же стройную и прямую линию на узкой реке, как это могло быть на широком степном берегу. Везде должны быть передние и задние: на ловкости и ‘удальстве весь свет стоит, и плавеиное, и багренное рыболовство неизбежно и обязательно должно было признать это явление за бесспорный закон. Распоряжением атамана все, конечно, довольны, и, лишь на очистку совести, поворчат на него те, которые давно уже могли бы быть на первой ятови. Но дело не во времени: дело в самой работе на ятови. Не страдать же казакам с ловкой и сильной рукой, при могучих плечах и груди, из-за того лишь, что бывают неповоротливые и слабосильные?
Начали облавливать и те и другие первую ятовь: два казака гребут, другие два держат веревки на обоих концах ярыги. По мере того, как, двигаются бударки, тянется за ними и сеть, по подобию мережи с крыльями, столь всем рыбакам известной, но на этот раз не стоячей, а плавучей. Когда стали казаки ленивее опускать ярыги и, смотря в вынутые, цокачивать головами, атаман повел на вторую ятовь, которую указывают ему ясно и точно те старики, которые обязаны эти ятови замечать и оберегать. Как только атаман доведет ловцов до новой ямы, он на своей бударке отплывает в сторону и подает знак. Весь этот лов*первого рубежа плавни от Каленовского до Антоновского форпоста производился войском с такой быстротой и ловкостью, что, когда мы, на быстрой казачьей тройке снявшись с места тотчас после того, как скрылся хвост «плавачей» за крутояром, прискакали в Антоновский форпост, голова казачьего поезда вскоре была уже у нас на виду. Она медленно выплывала из-за селения, и ловцы суетливо забрасывали в последнюю ятовь ярыги и вытаскивали из воды, выбирая и выбрасывая, рыбу на бударки.
Когда мы уселись ожидать войско в такой же кибитке, которая была раскинута за Антоновским селением и через день должна служить таким же местом для сигнала на второй рубеж, плавенный атаман был уже там. На реке ему нечего было делать, потому что первый рубеж он прошел и счастлив, и в барышах, потому что на его пай ловили рыбу вперед других, и ему самому не для чего было беспокоиться. У нижнего рубежа для него расставляются «переставы», или переметы с крючьями. Рыба, пробиваясь в них, поворачиваясь и взыгрывая плеском, обязательно запутывается и непременно вязнет.
Когда под множеством бударок опять скрылась из наших глаз водная поверхность Урала и все войско закончило первый рубеж, к нашей кибитке явилась депутация из пяти стариков. С нами был на плавне, из любопытства, сам наказной атаман (генерал-майор Вик; Дез. Дандевиль), и к нему-то пришли старики поклониться от всего войска «презентом» (по-нынешнему), или «атаманским кусом» (по-старинному казачьему выражению). Принесли они живого, самого крупного и икряного осетра. Когда атаман поклон и подарок принял, один старик быстрыми и умелыми руками вскрыл рыбу, вынул мешок с икрой, с такой же ловкостью и быстротою вскинул его на грохот и протер так тщательно, что пробились сквозь сетку одни только зерна, а пробойка, или слизистая оболочка мешка, осталась на грохоте .и отброшена. Свежую икру с крупными зернами, рассыпчатую, как круто сваренная гречневая каша, на наших же глазах старик посолил, перемешал деревянной ложкой в деревянной чашке и в таком первобытном виде преподнес наказному атаману. По старинному казачьему обычаю следовало Виктору Дезидерьевичу принять стакан водки, поздравить войско с началом лова, пожелать казакам удачного конца и закусить икрой из деревянной чашки нижегородского дела деревянной ложкой. Откуда ни взялся и кусок пшеничного хлеба на заедку. На привет атамана старики депутаты глубоко поклонились в пояс, а вышедшее из будар на песчаный берег войско, у которого все время ушки были на макушке, грохнуло «ура» в благодарность за добрые пожелания. Попробовали и мы это незнакомое нам, необычайно вкусное вещество, которое язык не поднимается назвать свежей икрой ввиду того подражания ей, которое продается под этим почетным именем у Елисеева и Смурова, хотя бы по цене и за 3 руб. 50 коп. фунт.
ПОСЛЕ РУБЕЖА
Первый рубеж пройден; остается еще Дольше десятка таких же рабочих рубежей плавенных. После каждого рубежа отдых на целые сутки, или «дневки». Завтра на ловлю не поедут. Сегодня выловленную рыбу выложили из бударок тут же на береговой песок, на подостланные холсты и рогожки. Начался рыбный базар на эту свежую, сейчас пойманную рыбу. Явились покупатели из иногородних: из Елабуги, из Казани и проч. Они уже давно поджидали ловцов, гораздо раньше забравшись в форпост. Прошла по базару та невидимая сила, которую не уловишь и не распознаешь в глаза ни в виде казака, ни виде бородатого купца известного облика; прошла та сила, которая устанавливает цены. Не сразу она порешает дело и здесь, но осторожно прислушивается, осматривается, переминается с ноги на ногу, подчесывает в затылке, упрямится и ломается. Два борца схватились пробовать силу на палке, кто кого перетянет, как бы в самом деле не перелететь через голову и больно не ушибиться. Как бы не подсунул казак ялового осетра вместо икряного, как бы не обмануться купцу в определении подлинного веса на глаз. Однако поладили; ударили по рукам: казацкая рыба перешла в руки купцов, которые тут же на берегу, тем же своеобразным кочевым способом ее пластают, солят, очищают от икры. Тешка (брюшко) отделяется от балыка (спинки); вынимается и просушивается на солнышке плавной пузырь (рыбий клей), выдирается сильной рукой сухожилье, лежащее вдоль хребта (вязига). Для этих операций на Волге созидаются целые селения под именем ватаг, устраиваются большие крытые плоты, целые заводы; здесь все это, степным обычаем, проделывается на песке, рыба засаливается в чанах и бочках или складывается тут же прямо на телеги.
Казаки вечером — с задатками, утром — с полным расчетом наличными деньгами: кредит они не любят; он у них не в обычае. Сказано надвое: хочешь — бери, хочешь — нет; свезем домой, рыба станет дороже. А что казак сделает с деньгами — это скажет ярмарка с красным товаром. Она уже открылась на улице станицы, небольшая, очень тихая, но пестрая. Чтобы не выгорали на солнце линючие московские ситцы, купцы приладили навесы, столь густые с боков и сверху, что в лавках у них темно, а стало быть, удобно и им ловить свою рыбу в этой мутной воде. Казачки охочи до пестрых и ярких цветов в особенности, как дочери яркого юга и как Евины дети повадливо идут и на ленточки, пуговки и на тесемочки. Светлые красносельские стеклянные запонки так и бьют в глаза обок и рядом с зеркальцами, вставленными в двухстворчатую жестяную рамку. Особенно много именно этих зеркальцев. Все это, конечно, выставлено для форпостных лежебок-казачек. Для самих казаков у сметливого торгового люда найдутся и рыболовные высокие личные сапоги, кожаные фартуки, суровый холст на рыбачьи штаны, широкие, как Каспийское море. Привезено и железо в деле на всякую потребу, и прядево, и бечевки подчинить прорвавшуюся ярыгу. А главное, конечно, наиболее приятное и любимое, очень любимое казачьим войском:
— Вот, милости просим под наш навес выпить и закусить.
Читателю, таким образом, ясно теперь, что плавня искусно и практично привела за собою ярмарки во всякий из нижних форпостов, где кончаются плавенные рубежи. Обнаружилось на Руси новое явление, нигде уже больше не повторяющееся, в своем роде единственное, которое любознательный человек, во всяком случае, должен заметить и запомнить. Подвижное кочевое хозяйство потребовало и вызвало’ «подвижные и кочевые торжки». Войско пробует свою молодецкую удаль, катается на бударах, как на гонке, сеточкой-ярыгой, что ни кинет в воду, вытаскивает из нее чуть не полный мешок рыбы. И зато какие у него славные песни про удалых отцов и дедов, а как он их охотно, хотя монотонно, поет! Можно ко всему этому прислушаться и присмотреться на той же скороспелой и скоропреходящей форпостной ярмарке, затеянной именно для данного форпоста. Ярмарка в Уральске отыграла тотчас перед плавней точно так же, как в конце этого рыболовства она начнется в Гурьеве — унылом и скучном во всякое время года.
Купил казак жене в подарок платочек от себя и того, что наказывала дома из мелочи,— и себя не забыл: завернул к патентованной бочке справиться о том, не фальшивую ли бумажку дала проклятая «чехонь», купец за рыбу (дряни этой забирается в войско, особенно с менового двора, где торгуют степными баранами, очень много, можно сказать по-уральски — воза). Зашел казак к бочке и настоящую бумажку разменять: крупна очень, а в войске менял не полагается, даже трехрублевую разбить трудно. Словом сказать, к вечеру, к концу дневки, у редкого казака держится на голове шапка,— надо идти спать, надо выполнить очень трудную на этот раз задачу: отыскать свои воза.
Вон стоят воза громадным табором в степи, за селением: сгрудились и скучились так, что к средним и в трезвом виде не скоро пролезешь и с великим трудом до своего воза доберешься; а попробуй-ка его теперь отыскать. И всякие меры приняты: у одних на возах вздернуты на высоких шестах резные деревянные петушки, клочки сена, тряпки, рваная шапка и другие издалека видные и условные знаки. Возы охраняются подростками, называемыми «малолетками», а на этот раз «станичниками», так как они обязаны пускать лошадей из возов в степь, кормить их там и стеречь, конечно, где захотят, в любом месте: степь, как и река, бесспорная общая собственность. Звонкие голоса мальчишек, призывающие запоздалых отцов, раздаются там, лишь только стемнеет. Но, несмотря на все меры предусмотрительности, не всякий казак, возвращающийся с ярмарки, ночует на своем возу, а спит раскидавши по-запорожски и по-казачьему руки, на сырой земле там, где приспел час и отвинтились ноги. Петушиная перекличка ребят примолкает, однако скоро сколько по безнадежности и усталости, столько же и потому, что казакам надо рано ложиться и назавтра опять следует вставать со светом, строиться в длинный ряд, нетерпеливо выжидать неизвестного сигнала и снова начинать барушную прогулку вдоль рыбного Урала.
Послезавтра опять дневка с теми же картинами рыбного базара и краснорядской ярмарки, так почти до самого Гурьева: день прогулки с ярыгой, день отдыха с покупной водкой и даровыми угощениями у знакомых казаков на форпостах, в крепостях: Кулагинской, Калмыковской, Сахарной, Горской, Тополинской, Баксайской и Сарайчиковской и в Гурьевом городке. Пока ловцы отдыхают-на дневках, на их следах по реке производится другой лов на ускользнувшую рыбу сетями и неводами. На этот раз попадается лишь черная рыба, а иногда, как редкость, и красная.
На Кандауровском форпосте, не доезжая 15 верст до Гурьева, кончается первый участок ловли в конце октября. На этом месте ярыга оказывается непригодной по свойству речного русла: требуются невода, сети гораздо крупнее, до 32 сажен* Они состоят из двух политен с редкими ячеями на переднем, туго натянутом и с частыми ячеями на заднем, гораздо слабее натянутом. Здесь, в этом месте, самая плавня утрачивает свое имя и лов носит название «осеннего неводного». От Гурьева до моря на конец октября и начало ноября опять осенняя плавня. Кто приплыл в Гурьев, тот имеет право поставить сети по ильменям и проранам, по правую и левую сторону трех оставшихся из 19-ти прошлого столетия устьев реки и запереть их, на двух участках, неводами или волокушами, т. е. неводами без мотни (середнего мешка), но длиною от 50 до 100 сажен; а в ширину (или стеною) до 4 сажен. Зато и самый лов носит название «запорного» (прибрежного морского), а общинное начало сказывается здесь тем, что рыбу обметывают по очереди, которую определяет, конечно, безобидный и справедливый жребий. Тянут невода в течение двух-трех суток, потом одни сутки отдыхают, т. е. делят улов по артелям и солят рыбу.
Когда осенняя плавня развертывается по рубежам своими красивыми и оживленными картинами, за кулисами происходят тот материальный расчет и денежные сделки, которые составляют самую сущность дела. Общинное пользование водами есть, конечно, материальная основа казачьих государственных повинностей, по образцу владения землею в сельских общинах. Не забыты ни те, которые по болезни не могут принимать участия в лове, ни бедняки* ни лица, оказавшие какие-либо особенные услуги войску, ни те служилые казаки, которым мешает участвовать в лове служба. В пользу этих лиц установлен особенный сбор с участников в ловлях, из которого составляется капитал, а из него выдаются из войсковой канцелярии билетами, которые носят своеобразное название «печаток» (взрослые за 3 руб., малолетки за 2 руб.). От сбора освобождаются только состоящие на службе по выбору, также священники и сторожа при церквах, но пополняют хозяйственный капитал войска сбором с морских рыболовств (также по 3 руб.). За войском, вместе с нами едет священник, тоже получивший на плавни «печатку», которую продал за 15 руб. Сам священник (обыкновенно из казачьего сословия) в то же время хотя и сопровождает обоз под видом исправления треб, а собственно едет для сбора с прихожан судаков, и мы видели его незавидное угнетенное положение как бы лишнего и ненужного человека. Судаков он получает приправленными и круто просоленными солью насмешек от тех казаков, которые не приняли единоверия, не ходят в единоверческую церковь и называются «никудышными».
— Молился ли ты об удачном-то лове?
— Благословил ли ты своих-то, а мне твоего благословения не надо: проходи мимо! — И так далее.
С печатками набирается священник в год рублей до сорока, а дома у него человек десять детей, и все девки. Пономарь и дьячки ловят иногда рыбу сами.
В конце плавни, ввиду приближающихся заморозков, рыбалят уральцы обыкновенно без дневок, идут так называемыми «обыденками». В этом отчасти и та выгода, что ослабляется влияние неблагоприятных осенних непогод и казаки меньше болеют лихорадками и ревматизмами, столь нередкими «ломотными» болезнями именно на этой плавне, в этой счастливой стране, где вообще разлито здоровье и вырастает рослое, красивое и сильное племя.
