Во время войны в нашей сельской семилетке в старших классах работало всего трое учителей. Старому историку Владиславу Сергеевичу, который еще до революции учил моих дядьев, пришлось взять и географию, когда наш директор Иван Тимофеевич добился-таки своего — ушел добровольцем на фронт, оставив старика и за директора. Все остальные предметы легли на плечи ленинградок, матери и дочери. Мать, Александра Ивановна, «старушка», как сразу прозвали ее наши мальчики, вела русский и литературу. А ее дочь Ольга Леоновна — все остальное. Перед самой войной она закончила аспирантуру. Ее главные предметы были — ботаника, зоология, химия. Но почему-то она преподавала еще и алгебру с геометрией. А так как хорошо знала немецкий, то еще и это ей поручили. Потом обнаружилось, что Ольга Леоновна неплохо рисует и вышивает: так у нас в школе появились прославившие нас вскоре уроки рисования и рукоделия. А чуть позже и уроки пения, потому что Ольга Леоновна еще и петь любила. Когда она все успевала? Неизвестно. Но нам-то, мальчишкам и девчонкам не только нашего села, но и многих в округе деревенек, повезло. Учиться было интересно. Уроки Александры Ивановны до сих пор помнятся как театральные представления. Учебников, книг не было, и Александра Ивановна преподавала нам и поэзию, и прозу, и драматургию наизусть. Это нас просто поражало. Хотелось знать так же много. Владислав Сергеевич мог часами рассказывать мифы. По немецкому уже к концу пятого класса мы начинали лопотать. Наши хор и драмкружок постоянно выступали в клубе.
Словом, жили мы насыщенно, увлеченно и… распривольно! Управлять нами двум горожанкам и полуслепому от близорукости старику было непросто, особенно мальчишками. Да они, наши учителя, как нам казалось, и не стремились к строгости. На уроках мы могли репетировать, на каникулах нагонять программу. Кто хотел, конечно.
И вот осенью сорок шестого разнесся слух: у нас будет новый учитель математики, фронтовик. Заволновались все: и ученики, и учителя,— налаженному школьному укладу грозили перемены.
И однажды пригожим сентябрьским днем мы увидели его. Издалека узнали — это он. Была большая перемена, и все, и старшие, и младшие, успевали — носились по ограде и в пришкольном лесу. И вдруг, как по команде, замерли.
Будущий наш учитель шел налегке, с перекинутой на руку шинелью. Шел так, будто пробовал ногами, а не покачнется ли под его шагами земной шар. Мы, девчонки, замерев, переглянулись: он был молод, с осиной, перетянутой ремнем талией, темноволос и ярколиц. Вся грудь в орденах и медалях. Первое, что ему не понравилось,— на ша калитка. Она давно висела на одном шарнире и, когда ее открывали, срывалась с места и болталась на ветру, шаловливо поскрипывая.
— Принеси молоток! — не обращая ни на кого внимания, хмуро приказал наш гость Ваське Заверткину, самому из непослушных непослушному. Васька сорвался с места.
— Васька! Васька! — раздалось сразу несколько голосов.— Молоток в пионерской! Стенгазету прибивали!
В это время зазвенел звонок, но мы будто и не слышали его. Тут и наши учителя вышли на крыльцо. И мы все стояли и смотрели, как этот человек навешивает калитку и как многие наши мальчйшки уже окружили его, помогают.
— А звонок для кого? — строго спросил он, спохватившись. Но в это время из лесу, что-то беспечно напевая и с букетом осенних листьев, выпорхнула моя соклассница Зинка, девчонка из деревни Каменки.
И в тот же миг мы услышали ее радостный крик:
—Алешка! Алешка! — кинулась Зинка со всех ног к фронтовику, повисла на шее. Он тоже обнял ее, прижал к орденам ее голову. А потом оттолкнул, оглядел всех да как захохочет.
— Эх, Зинка, Зинка! Что же ты делаешь? Ведь я ваш учитель теперь, а ты — Алешка. Авторитет подрываешь, соседка.
Он выпрямился, поправил и без того ладно сидящую на нем гимнастерку, шагнул к крыльцу. В его глазах, в уголках губ прйтаилось озорство, будто он изо всех сил сдерживается от смеха.
Не сдержался, опять блеснули его ослепительные на смуглом лице зубы:
— Разрешите представиться! — сказал он, обращаясь к учителям.— Ваш новый коллега, учитель математики, бывший фронтовик, бывший наводчик восьмидесятидвухмиллиметрового миномета, гвардии старшина Басов Алексей Петрович! Если еще раз назовёшь Алешкой,— без паузы погрозил он Зинке,— возьму дрын и дрыном, поняла? Владислав Сергеевич, вы меня не узнаете?
Историк приблизил к самому его лицу близорукие свой глаза, охнул:
— Алеша! Басов! Живой? Вот и замена мне наконец! А дрын, Алеша, по ним по мно-огим плачет! — И он троекратно расцеловал бывшего своего ученика.
— Очень приятно, молодой человек,— протянула ему руку Александра Ивановна.— А что такое — дрын? — строго спросила.— Я такого слова в русском языке не знаю!
И гвардии старшина покраснел, как мальчишка, от шеи до щек, до лба. Румянец у него был густой, темный, отчего наш будущий учитель стал еще ярче и красивей. Наконец он щелкнул каблуками перед Ольгой Леоновной, и она дрожащим голоском сказала: «Оля…»
— Не Оля, а Ольга Леоновна,— строго одернула «старушка».
С этого дня он, конечно, стал нашим всеобщим кумиром, хоть мы по-прежнему любили своих учителей. Нам, шестиклассникам, повезло больше всех: Алексей Петрович стал нашим классным руководителем. Мы прощали ему все, и его вспыльчивость, и неровность характера. И его непосильную для нас, слишком вольнолюбивых, требовательность, и его «дрын», которым он нас частенько попугивал.
Раньше мы, девчонки, были и в классе, да и во всей школе главными. Теперь как-то незаметно мальчишки отодвинули нас в сторонку от всех дел. Они задавали главные вопросы, когда Алексей Петрович рассказывал о легендарной дивизии, в которой служил; они лучше нас готовили политинформации; они учились бегать на лыжах и стрелять в цель. Даже в хоре и в драмкружке верховодили теперь они.
Да нам, если уж по-честному-то, и не до этого всего стало. Потому что… потому что влюбились мы все в своего учителя математики. Поголовно, с первого взгляда и… навсегда! Разве что одна Зинка избежала этой участи. Она поглядывала на всех насмешливо, не краснела, когда выходила к доске. И однажды, когда Алексей Петрович влепил ей в дневник жирную единицу, пригрозила ему бесстрашно:
— Ладно, ладно! Ставь! Ставь! Вот нажалуюсь Машеньке! Попомнишь ты этот кол, Алешенька!
Алексей Петрович замер на полуслове, потом брови, его черные, его атласные, волосок к волоску, брови начали грозно сдвигаться, яркие, энергичные, ну, в общем — мужские — его губы сжиматься в ярости, а глаза его, обычно как искорки глаза, буравчиками всверлились в Зинкино независимое лицо. Казалось, он вот-вот крикнет свое самое даже для любого из мальчишек страшное: — Вон из класса!
Но уже через мгновение, вместо этого начал краснеть, от шеи до щек, до лба. А потом лицо, похорошевшее от румянца, осветилось одной из его чудесных улыбок.
— Ну, Зинка! — пригрозил он ей по-свойски.— Ну, Зинка! Ты достукаешься у меня! Вот возьму дрын да дрыном тебя, дрыном!..
Так мы узнали о существовании первой красавицы на деревне Каменке Машеньки, Зинкиной двоюродной сестры. И начались наши муки. Что в Алексея Петровича влюблена Ольга Леоновна, мы знали давно. Но и знали, что безнадежно: ведь она была много старше его. И вот теперь — Машенька…
А он именно не ходил по классу, а метался. Метнется — и у двери. Повернется, метнется — у доски. На каблуках р-раз — и у стола. А медали на груди — дзинь-дзинь-дзинь.
Были у него и пиджаки. Светлые, широкоплечие — дорогие. Но мы любили его в гимнастерке. Из-за этого тонкого позванивания медалей. Когда наш учитель привычным жестом поправлял гимнастерку, загоняя назад под широкий ремень складки, не знаю, как у других, у меня сердце замирало — так был он строен и щеголеват.
По субботам Алексей Петрович сразу же после уроков вставал на лыжи и из школьного двора, прямиком, мчался в свою Каменку.
Иногда, перепутывая дни, он обещал нам:
— Сегодня не могу, иду на партийное колхозное собрание. А завтра останемся и поговорим…
— А завтра — суббота! — ехидно напоминала ему Зинка. И он опять краснел от этих слов и, не в силах совладать с собой, расплывался в широченной улыбке.
Назавтра мы высыпали следом за ним в ограду и, пока он надевал лыжи, стояли молча и завистливо. А потом долго смотрели, как он мчится в свою Каменку.
В ту зиму впервые поняла я, что такое сердечная тоска. Раньше думала — слова и слова, для песен придуманные. А она, тоска,— вот этот сразу опустевший двор; опустевшая школа; опустевшее село; вот это тусклое зимнее поле, по которому большой сильной птицей улетает от нас учитель, растворяясь вдали.
Перед новым годом Зинка объявила:
— Алешка и Машка женятся! Свадьба будет в Каменке!
Мальчишки в те дни смотрели на Алексея Петровича с каким-то тайным любопытством, а мы, девчонки, исстрадались.
Уж не знаю, кто был зачинщиком, но в день свадьбы мы всем классом двинулись в Каменку. Когда проходили шумной ватагой мимо учительского дома, вышла за ворота Ольга Леоновна, позвала нас с Зинкой.
— Вы к Алеше? — спросила не по-учительски.
— Ага! — усмехнулась злорадно Зинка.— Он их ждет! Ох, он их встретит! Возьмет дрын да дрыном!
— А что вы подарите?
Мы растерялись: вот об этом-то и дум не было.
— Вот, возьмите,— протянула Ольга Леоновна коробочку.—Это, конечно, просто пустячок… но все же… как символ…
Коробочка была невесомая. Мы приоткрыли ее: что-то хрупкое нежно заискрилось при свете декабрьского снега. И когда мы кинулись догонять своих, Ольга Леоновна попросила: — Не говорите, что от меня. Пусть это будет от вас подарок, хорошо?..
Зинка была права. Сперва, как только мы. Свалились в ограду, Алексей Петрович вышел, нахмурился и угрюмо от нас отвернулся. Мы притихли и уже наладились «назад пятки», как распахнулись двери сеней и из них выскользнула, мы сразу поняли, Машенька, в крепдешиновом платье, в туфельках, с белой шалью на плечах. Ниточки ее бровей приподнялись удивленно, но тут же на щёчках заиграли прехорошенькие ямочки, и она засмеялась:
— О-о! Алеша! Сколько гостей! Какие вы молодцы! Проходите! Проходите!
Тогда и Алексей Петрович, зардевшись, стал обнимать нас, тискать, стукать лбами.
— Ох неслухи, а! От бы взять дрын да дрыном вас, дрыном! А ну-—все в избу! Машенька. — никогда, кажется, не слыхала я более нежного мужского голоса.— Машенька, простынешь! — И он обнял ее, не стесняясь нас, и так, всей гурьбой, мы вошли в дом, где и без нас гостей было полным-полно.
Они без конца желали молодым счастья и все выкрикивали «Горько!». Алексей Петрович косил в нашу сторону хмельным глазом и, словно забыв о нас, целовал свою Машеньку, поднимал ее на руки, кружил, как под гармошку. А она смеялась тихо и закрывала глаза.
— Ну, а вы что же пожелаете своему учителю? — вспомнил наконец про наш угол усатый дядька с полотенцем через плечо.
И тут я достала коробочку. В коробочке, завернутая в вату, покоилась елочная игрушка. Когда я подняла повыше эту стеклянную, словно с живыми листочками, гроздь винограда, ягодки блеснули на свету и будто налились спелым соком.
— Мы дарим вам… мы дарим вам…— мучительно искала я нужное слово.
— Игрушка! — ахнула Машенька.— Настоящая елочная игрушка! Довоенная! Городская! Алеша, помнишь, перед войной мы были на елке в городе всем классом?
И она обняла меня, прошептала сквозь слезы:
— Спасибо.
За эти слезы я великодушно уступала ей нашего Алексея Петровича.
Когда в сумерки мы возвращались из Каменки домой, мне почему-то захотелось отстать от всех, побыть одной, помолчать. Но тут же отстал и Генка Ланников. Он шел рядом по другой колее дороги и тоже молчал. Потом спросил:
— Ты все еще на меня сердишься?
И вдруг я поняла, почему он меня тогда толкнул. Это было в августе. Мы заготавливали для школы дрова. Генка — из приезжих — совсем не умел колоть. И я сказала: «Эх, ты! А еще мужчина! Вот как надо!» Он толкнул меня зло, я упала на чурку и разбила голову. В медпункте и дома я сказала, что бежала по завалинке вокруг школы, поскользнулась и ударилась головой об угол.
— Я… я… я тебя никогда больше не трону,— отвернувшись от меня, заговорил, торопясь, Генка.— Я… я тебя… как наш Алеша свою Машу…
— Не надо! — крикнула я.— Не надо! Генка, молчи, молчи! — И кинулась от него догонять класс. Мне, двенадцатилетней девчонке, представить себя на месте Машеньки было легко. Про Генку на месте Алексея Петровича представить я никак не могла, ни в тот вечер, ни еще долгие годы…
Давно уехала я из того села. Алексей Петрович проработал в нашей школе около сорока лет. Когда теперь я пишу в письме: «Дорогие Мария Васильевна и Алексей Петрович…», я всякий раз вижу их теми, двадцатичетырехлетними, любящими и любимыми.
А еще мне всякий раз хочется написать: «…а ведь вы, дорогой Алексей Петрович, наверно, так и думаете, что учили нас математике…»
