…Тогда сидел он не в царском кабинете, а на коне в мундире драгунского поручика. И тоже, не отрываясь, смотрел в лицо государя и слушал магические слова, обращенные к солдатам и офицерам перед решающей атакой Полтавской баталии. И ему казалось, что царь обращается именно к нему — драгунскому поручику Василию Татищеву.
— …Оный час пришел, который всего отечества состояние положил на руки ваши: или пропасть или в лучший вид отродиться России…
И совсем легким стало тело Василия Татищева. И в каком-то исступленном восторге он, обычно уравновешенный и рассудительный, домчался на своем коне навстречу шведам.
И в бешеном ратном экстазе еще мельком видел он, как в самый критический момент Петр сам повел в атаку батальон Новгородского полка, и слышал крики солдат: «С нами царь!». И это звучало для него как «С нами бог!».
Только через два часа, когда закончился отчаянный бой, ибо шведы тоже дрались «со страшной фуриею», он увидел кровь на своем драгунском мундире — ружейная пуля пробила плечо. Увидел эту кровь и оказавшийся рядом царь Петр. Поцеловал он молодого поручика в лоб, поздравляя «раненым за отечество». И восторженно влюбленными глазами смотрел драгунский поручик на своего . кумира. Счастлив был тот день для Василия Татищева…
Василий Татищев видел царя Петра человеком действия и знал, что он не терпел пустых рассуждений. Сегодня же Василий Татищев не узнавал привычного для него царя и с восторженным удивлением продолжал слушать его.
— Славный философ Лейбниц — жаль, что он умер,— называл нашу Россию мессией новых времен. Это он не раз говорил мне при встречах. Она вся в предчувствиях и брожениях. Бесконечны ее желания, но безграничны и ее возможности. Россия еще не выполнила своего предназначения.
Глаза Петра мечтательно смотрели куда-то вдаль. И вдруг он дернул головой, наклонил ее, по лицу прошла гримаса.
— Для того сломить надо русское упрямство. Хотя что и добро и надобно, а новое дело, то наши люди без принуждения не сделают…
И хотя капитан-поручик не произнес ни слова, Петр чувствовал взаимную общность, уловил в нем душевный отклик человека, разделявшего сейчас его заботы и мысли. Царь остановился, открыл дверь в токарную, что была рядом с кабинетом, и уже в дверях, оглянувшись, движением головы позвал за собой Татищева. Токарня была местом царского уединения: здесь редко; бывали даже самые близкие ему люди. На двери надпись, царской рукой начертанная: «Кому не приказано или кто не зван, да не входит сюда не токмо посторонний, но ниже служитель дома сего, дабы хозяин хотя сие место имел потайное…»
Петр надел кожаный фартук, запустил станок и принялся обтачивать набалдашник из слоновой кости — для своей толстой тростниковой трости. Однообразно жужжало колесо станка, и лицо царя становилось все спокойнее. Казалось, он забыл о Татищеве. Но вот Петр закончил работу, остановил станок:
— Каково точу я?
— Хорошо, государь.
— Кости-то я точу изрядно, да не могу обточить дубиной наших упрямцев. Врачую тело свое водами, а подданных — примерами. И в том и в другом исцеление вижу медленное. Все решит время и бог.— И уже деловито продолжил: — Говорили с Яковом Вилимовичем о тебе. И намерен определить к землемерию всего государства нашего и сочинению обстоятельной российской географии с ландкартами. Зело нужно то, чтоб познать истинные нужды российские. Добра не хотят наши люди, ибо добра не знают. Тьма в сердцах, потому что тьма в умах. Надеюсь на великое в том твое прилежание и в сем ты гораздо постарайся. Подашь мне представление, что для сочинения географии и ландкарт надобно…
