Ждали актера В., дочерью которого должна была она стать в фильме. В был занят в другой картине, снимавшейся в Ярославле, там не ладилось с погодой, и он почти ежедневно слал короткие, без извинений, телеграммы, в которых хорошо видна была стать большого мастера экрана и дальняя неопределенность для съемочной группы в Хабаровске.
Ирина с утра уходила к Амуру. Тугая шоколадная кожа ее пе боялась солнца. Микроскопические бисеринки пота выступали на лопатках, и они глянцево вспыхивали, сбрасывая солнечный поток в мелкий, пылящий под ногами песок.
Режиссера, выбравшего ее из сотни претенденток, подкупили чистые честные глаза, голубые, в дымке какого-то счастливого предчувствия. Ее долго крутили на пробах, оператору все не удавалось зажечь огонек в таинственной глубине зрачков, «осветить душу», как требовал режиссер, но в конце концов что-то у него вышло, ее утвердили на роль, и так она оказалась в Хабаровске…
Мать не смогла поехать с ней, летом ей предстоял доклад, итог десятилетней работы, на каком-то большом, кажется, всесоюзном, собрании. Отец же просто не мог представить себе трехмесячного сидения с дочерью в другом городе. По договору, заключенному между родителями и студией, ей определили опекуншу — ассистентку Танечку, существо молодое, веселое и беззаботное. У Танечки полно было каких-то своих личных дел, и она охотно даровала Ирине свободу. Теперь они даже и виделись редко, чаще всего по утрам…
День обещал быть длинным. Земля, изнуренная монотонным зноем, понуро подставляла солнцу бока, и оно старательно калило песок и камни, дома и асфальт. Воздух жадно пил воду, влажные горячие токи его лениво текли по улицам, уплывали в заречье, там воздух делался таким густым, что далекая гряда сопок в китайской стороне виделась будто сквозь синее стекло.
Река торопливо уходила с завоеванных весной рубежей. Как всякий завоеватель, она оставляла за собой разруху и тлен. Юную впечатлительную душу Ирины живо занимали картины противоборства человека и реки. Она пыталась вообразить необузданную силу воды и не могла, качала головой, увидев торчащую из песка гнутую железную полосу или застрявшую в кустах, повернутую на бок лодку с обрывком цепи и пробитым дном, смотрела на речную гладь, которую торопливо резали вдоль и поперек моторные катера; тяжелые баржи с туным упрямством рвали натянутую безветрием ткань воды, нагруженные с верхом корабли деловито «рыли» реку, рыкая веселой музыкой, скользили вальяжные белые теплоходы,— вся эта хлопотливая жизнь казалась всегдашней, незыблемо вечной.
Ирине очень хотелось увидеть реку другой.
— Погоди,— говорили ей.— Солнце-то не зря ярится. Большая беда быть может. То, что весной,— это так, побрякушки. Вот солнце снега в горах растопит, тогда…
И она все ждала, что же будет «тогда», спешила утром к реке, и холодный комочек ужаса таился под сердцем. Но вода все так же отступала, бесстыдно обнажая желтые берега, все так же покойно и ласково лизала ноги, щедро одаривала сердоликами.
