ИЗ ЗАПИСНОЙ КНИЖКИ ГЕОЛОГА
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
Север встречает людей по-разному. Классическим образцом принято считать, когда эта встреча начинается с первых отмеченных в вахтенном журнале льдин или с последних убегающих назад по нартовому следу лиственниц. В наше время после майского тепла и букетов сирени в подмосковных электричках можно в тот же день увидеть, как поземка переметает снежные заструги в районе Амдермы, или как несколько необычно — в валенках и рукавицах — играют в волейбол жизнерадостные полярники мыса Костистого.
Утерянная со времени Кука и Беринга, Коцебу и Сарычева новизна впечатлений компенсируется быстротой и контрастностью этих перемен.
Чукотка… Мощные портальные краны в Левеке, в бухте Провидения — и по первобытному простой, легкий бег пастуха-чаучу за кочующим стадом. Белые ряды домиков, выросшие рядом с ярангами на месте древних стойбищ охотников-кавралинов — и по-прежнему нелегкий, опасный труд зверобоев, настоящих хозяев Берингова и Чукотского морей. Все вместе это создает незабываемый облик древней и увлекательной страны, где цветистая экзотика прошлого перемешивается с обычной, как в Москве, Рязани, Владивостоке, будничной жизнью страны. Пройденные километры ложатся на страницы записной книжки в виде простых коротких заметок. Предоставим их читателю так, как они есть.
«СТРАНА, ЗАБЫТАЯ БОГОМ»
«…Я живу в каменном веке. Эта страна похожа больше на бред полубезумного фантаста, чем на реальный кусок нашей старушки-планеты. Черный голый камень на сотни миль устилает склоны хребтов, варварские названия которых я не в чаучу состоянии запомнить. На такие же сотни миль идет равнина, усыпанная кочками, как злокачественными прыщами кожа больного. Травы имеют единственный цвет — грязно-желтый, единственный запах — запах болот и гнили. Ужасен вид местных аборигенов. Задавленные природой, они не умеют ни смеяться, ни даже хорошенько обмануть. Я уверен, что бог, создав эту землю в припадке мрачной ипохондрии, забыл о ней, и сам дьявол стал ее хозяином. Чем же иначе, как не дьявольской шуткой, можно объяснить, что именно в этих ужасных краях мы достаем белоснежные шкурки, украшающие плечи наших дам, и что именно здесь, может быть, прячется золотой телец, голова которого у нас на Юконе».
Человек, писавший эти строки, давно умер, может быть, в родном Сан-Франциско, а письмо с Чукотки осталось. Я переписал его как пример того, что долгое время считалось «хорошим тоном» в литературе о Севере. «Страна белого ужаса », «край вечной ночи» — такими скромными эпитетами награждалось все, что лежит севернее шестидесятой параллели… .
Я лежу в палатке. Конец июля. В это время после бесконечного летнего дня над тундрой начинают появляться первые ночные сумерки. Гагары на озерах задают неистовый концерт и, как бы в противовес этой какофонии, совсем по-домашнему щелочит воду и тихо переговаривается у берега Ятролявеем семейство гаг.
Снизу доносится хруст гальки. Сгрудившись кучкой, быстро работая лапами, утки уплывают за поворот. ,
Это возвращается Эттувье. Легко прыгая по камням, распустив на груди шнурок кухлянки, он тихо напевает сквозь зубы и, видимо, не замечает моей спрятанной в кустах палатки.
Пьем чай. Все так же кричат гагары, тревожным гоготом отвечают им за рекой гуси. И как-то совсем не приходит в голову мысль, что все это происходит в «стране белого ужаса», стране, которую давно забыл господь-бог.
КОГДА В ТУНДРУ ПРИХОДИТ ВЕСНА
Наши трактора идут на север. Вместе с нами на север идет весна, «весна света». Впервые это звучное понятие ввел в литературу М. Пришвин, может быть, даже не подозревая о том, как впору оно придется именно здесь, среди выглаженных ветрами сопок Чукотки.
Февраль прошел в последних робких наплывах надоевшей полярной ночи. В новом, дневном, свете по-зимнему бесновались пурги в марте и апреле. И вдруг все сменилось. Как-будто далеко в низовьях незнакомых рек, за Анюйским, Анадырским хребтами скопилась и хлынула, все сметая на своем пути, радостная световая волна. Все такой же чистый и несокрушимый лежит снег, тверды заструги, но солнце уже победило. Люди воспринимают его по-разному. Кое-кто неуверенно ощупывает особенно, клочкастую в этом свете зимнюю бороду: «А не сбрить ли?» И через пять минут сообщает потрясающую выдержку из чудесной книги де Кастро «География голода» о живительном действии солнечных лучей. А за палатками, скрываясь от ветра, уже расположились голые по пояс последователи де Кастро и витамина «Д».
Солнцем и светом залиты висячие горные долины, до физической ощутимости пропитан воздух.
Кто-то шутит:
— Помните чудака у Свифта, который добывал солнечные лучи из огурцов? Он ошибался, чудак-то этот, ему нужно было вместо огурцов взять этот самый воздух!
Все согласны.
Дунет ветер — в коротких злых извивах поземки исчезнут кусты в долине Амгуэмы, и снова, совсем по-январски, угрюмо начнет посвистывать в них пурга. Холод. Но солнце уже не уходит.
Так начинается «весна света» на Чукотке.
О ПТИЦАХ, ЦВЕТАХ И КАМНЯХ
Море и тундра смыкаются зимой незаметно, они белы и молчаливы. И, может быть, именно поэтому короткое лето стремится подчеркнуть всю разницу между ними.
Море… Мерно покачиваются на воде последние льдины. Солнце и ветер выделали из них причудливые фигуры, очень похожие на те, что вырезал мне на прощанье еще неумелыми руками маленький Кавьянто. Черными комочками хлопотливо снуют между ними хозяйственные краснолапые чистики и солидно вздымают брызги при посадке грузные гаги.
Тундра живет лихорадочной жизнью. Низко над озером пролетает торопливая утиная стая, резко шлепается на воду и снова срывается куда-то по собственным утиным делам. Домовитые кулики тонкими соломинками ног неустанно крестят песок и исследуют землю темными бусинками внимательных глаз. Они наивны и трогательны в своей доверчивости. Вездесущие чайки кажутся здесь еще горластее и нахальнее.
Цветы тундры почти всегда тихи и незаметны. Темная накипь лишайника одевает в строгий монашеский наряд камни. И вдруг из них незатейливой пестротой выглянут цветы камнеломки или селены. Мягка и спокойна ласковая зелень куропачьей травки, вялы и анемичны колокольчики.
О чукотской незабудке написано мало стихов, но она их бесспорно заслужила. Ее крохотные голубые озерца усыпают нагретые солнцем камни, и те неожиданно приобретают праздничный, жизнерадостный вид. В миниатюрности и почти южной, бьющей в глаза голубизне незабудок так много робости и неожиданной ласки, что даже наш завхоз Саньков, не верящий ни во что, кроме фактур и накладных, старается не наступить на веселую «улыбку Арктики».
ДЖУНГЛИ СЕМИДЕСЯТЫХ ПАРАЛЛЕЛЕЙ
Низовья тундровых рек даже на карте кажутся пугающе непроходимыми. Мелкие овалы термокарстовых озер сотнями точек усыпают долину, разъединяющие их мостики суши кажутся хрупкими и ненадежными. Может быть, именно поэтому особенно манят к себе зеленые, вытянутые вдоль реки ленты кустарников. Человек спешит сюда, спасаясь от засасывающих ноги моховых впадин, от надоевшего чередования осоки, воды и пушицы.
Кустарник встречает мягкими объятиями тальниковых деток и затягивает вглубь быстро и незаметно. После привычного травяного бессилия тундры зеленое буйство листьев, двухметровые ветви кажутся почти чудом, ненужной и неоправданной растительной роскошью.
Постепенно выясняется и другое. Тальник упруг и как-то особенно непочтителен к человеку. Узловатые искривленные ветви, переплетаясь между собой, закрывают путь вперед, низко виснут над речными перекатами и смыкаются все теснее и теснее. Сто метров, двести, триста… Если верить карте, впереди еще два километра. Все так же непроходима тальниковая стена, и от мысли пройти напрямик приходится отказаться.
Снова лезут, бьют по глазам жесткие ветки, скользят и пружинят под ногами искореженные стволы. Первобытный способ передвижения на четвереньках оказывается наиболее рациональным.
Дорога назад кажется вдвое длиннее и утомительнее. Конец! Кустарник остается жить своей замкнутой жизнью, наполненной птичьим пересвистом и размашистым переплетом заячьих следов.
И снова, проваливаясь между кочек, проклиная невиданный каприз заполярной природы, шагают впереди люди, уже осторожнее огибая обманчивую зелень «северных джунглей».
ЛЮДИ РЕСПУБЛИКИ ЭРГУВЕЕМ
Человек бежит нам навстречу, ловко бросая по кочкам чуть согнутые в коленях ноги. Первый встреченный за сотню километров пути.
— Етти!
— Оу! Етти!
Знакомимся.
— Николай Кавьеги, пастух.
Стадо недалеко за поворотом. Кавьеги еще тяжело дышит и вытирает рукавом кухлянки пот. Но на лице светится радостная улыбка. Еще бы: новые люди в тундре!
Палатка пастухов стоит в отдалении от реки — казалось бы, очень неудобно. Даже за водой для чая надо каждый раз опускаться вниз. Зато отлично видно все разбредшееся по долине стадо.
Тут же, на земле, два карабина.
— Волки,—говорит Кавьеги, кивая на оружие, и делает вид, что прицеливается. Все смеются.
Знакомимся с другими пастухами. Их трое: Кутгы, Тымкуль и Гыргольтагин. И пока Кавьеги свежует только что убитого оленя, мы беседуем и рассматриваем друг друга.
Что-то общее сквозит в облике каждого из пастухов, и я никак не могу понять вначале — что это. Тымкуль поднимается, чтобы сбегать к реке за дровами, и меня вдруг осеняет: легкость! Да, именно необычайная легкость в движениях всех: и у молодого Тымкуля, и у седеющего Кавьеги. Жизнь пастуха проходит в большом физическом напряжении и требует, я бы сказал солидной спортивной подготовки. Только опытный человек в состоянии оценить, как трудно собирать по кочкам разбредающееся в поисках грибов стадо или вскипятить на крохотных побегах полярной березки чай, сварить обед. Всем этим пастухи владеют с непостижимым искусством.
— Скучно, — жалуется Тымкуль.— Кино нет, радио нет, людей нет. Живем, как в отдельной республике…
В самом деле, до колхозного поселка около двухсот километров — почти половина Франции по широте. За перевалом, километрах в семидесяти отсюда, другое стадо этого же колхоза.
— Бегаем в гости друг к другу…
Как-то по-северному лаконично и просто: «Бегаем!»
Пора уходить. Вместе с нами Кавьеги идет посмотреть стадо. У речки прощаемся. Глядя, как быстро пропадают за холмом его чуть тронутая сединой голова и широкие плечи, я начинаю понимать, как можно просто «сбегать» по кочкам за семьдесят километров…
Плывем вниз по Эргувеему, Через день снова встреча. В одиночку, с маленькой резиновой лодкой за плечами, спешит в стадо зоотехник. Всю дорогу он несет с собой удилище из лыжных палок.
— Мой обед,—он кивает на свою примитивную снасть.— Закинул — и пара хариусов!
Где-то следом за ним идет еще один работник колхоза с газетами и новостями. Тымкуль оказался не совсем прав, когда жаловался на одиночество.
И из того, что по всей двухсоткилометровой долине Эргувеема спешат по делам люди, становится веселее и нам.
«МОЯ ЧУКОТКА»
Изрядно натерпевшийся, с оборванным переплетом томик Чернышевского начинался со статьи «Труден ли выкуп?». Мы нашли его в верховьях Курумкуваам среди низких зарослей полярной березки, где он, видимо, переждал не одно лето и зиму. Позднее нам удалось узнать, что книга была потеряна заблудившимся в пургу каюром.
Чернышевский в тундре… Я вспомнил об этом сейчас, в маленьком, обитом жестяными ящиками из-под галет магазинчике книготорга в бухте Провидения. Каждый запасался литературой перед долгим перелетом в Москву.
Маленькая книжечка привлекла наше внимание. Чайки и скалы на простой обложке. Виктор Кеулькут — «Моя Чукотка». Сборник стихов одного из первых поэтов-чукчей. От слов «первый поэт чукотского народа» повеяло вдруг уже далекими для нашего поколения понятиями. Стихи нам понравились.
Иногда от людей я слышал,
Что у нас не житье, а горе:
Злые ветры срывают крыши,
Постоянно бушует море.
Ни весны, мол, у нас, ни лета…
Вы спросите Чукотки сына — я отвечу:
— Неправда это!
Мы улетали, чтобы снова вернуться сюда. Низкие сопки, галечниковые отмели рек, серебряные медали тундровых озер проплывали под крылом самолета. Проплывала земля, где уже прошли мы, геологи, где есть уже рудники и заводы, поселки, даже города, но где ждут еще своих Пришвиных, Кольцовых и просто людей, умеющих ее понимать!
Чукотка, Певек. 1959 год
