«Начало» писателя Олега Куваева надо искать в геологе Олеге Куваеве… Именно профессия привела Олега Михайловича на воспетый им и столь любимый Север, предоставила ему «под перо» богатый жизненный материал, свела с людьми, которых талант писателя превратил в литературных героев.
Эти заметки об Олеге Куваеве — не литературоведческого характера; они рассказывают о человеке, много работавшем, ездившем, исходившем Север вдоль и поперек — не праздно, а с полной отдачей сил, ума, знаний, щедро растраченных душевных качеств. «Надо писать о рабочем классе… Чтобы во главе угла был все-таки рабочий и работа, а не пурга, которая говорит «у-у»…» Подтверждением этого кредо О. Куваева сЦл знаменитый роман «Территория», рассказы, повести — все творчество писателя-северянина.
Очерк «По земле чаучу и кавралинов», который мы предлагаем нашим читателям,— первая литературная работа Олега Куваева, он широко не публиковался. Это — наброски, путевые записки, наблюдения, занесенные в блокнот молодым геологом. Но это и было НАЧАЛОМ…
С низкого широкого перевала дорога полого спускается в долинку Шаманьего ручья. Водою ручей скуден и невелик, пять-шесть километров от истоков до устья.
Пятьдесят лет назад ручей пользовался славой не по размерам, нехорошей славой.
На стыке весны и лета он вбирал в себя воду всех снегов со склонов окружающих его трех сопок, и недели две грохотал поток мутной воды, страшный даже с виду. Оленные дюди со стадами старались пройти через эту долинку до таяния снегов. Идти сюда было нужно: летом полуостров хорошо продувался ветрами, и они спасали оленей от гнуса и овода; пастбища славились йодистыми, подсоленными морем травами; в начале лета, в самое голодное время, ходко шла рыба, выручая малооленных.
Ради всего этого приходилось мириться с частыми и внезапно врывавшимися в долину дикой силы ветрами, «южаками», особенно страшными зимой. Перед перевалом накапливались огромные воздушные массы. В какой-то критический момент они одолевали сопки и падали на долину Шаманьего ручья. Случалось, «южаки» шутя сбивали людей с ног, а то и сносили в море. Свои яранги люди прятали от ветра за крутыми склонами сопок, а оленям приходилось ложиться.
На первый взгляд казалось непонятным, чего ради один из предков шаманьей семьи облюбовал здесь место, не столь уж было оно завидным. А был тот первый из поселившихся здесь умным или хитрым, умел выгадывать для себя пользу из всего — это точно. «Когда будет пурга?» — «Сейчас узнаем у духов, но сначала их нужно задобрить!» «Не нужно жаркого лета?» — «Договоримся, если подарки духам побогаче будут». «Много рыбы хочешь?» — «Будет, если каждую третью принесешь духам». Последний из здешних шаманов был средненьким по могуществу, но с некоторыми келе явно на короткой ноге. Во всяком Случае, о «южаках», погоде на лето и ходе рыбы сведения они давали точные, будто была у шамана собственная метеостанция под боком. Да и то ведь — за два-три поколения и без духов все узнать можно.
Одно только не сумел предсказать шаман —о том, что в начале 30-х годов за ручьем на Певекской косе обоснуется вначале советская фактория, а вслед за ней — культбаза, придет новая власть. Попробовал шаман вредить «чужакам» — пригодился новенький американский винчестер. Но ему быстро и основательно прищемили хвост.
А ручей так и остался Шаманьим. Когда у его устья появилась «наша» рыбацкая избушка, мы не знаем. Она наполовину врыта в галечный береговой откос, и, собственно, это даже не избушка, а одна из тех времянок, сколоченных из чего попало под руку, которые служат временным пристанищем рыбакам-любителям. «Нашей» она стала по незыблемому тундровому закону: куда вошел, там твой временный дом.
Мы — это молодой геофизик Чаунского геологоразведочного управления Олег Куваев, средних лет отставной военный, прямой, как ствол винтовки, Николай Семенников и я, молодой журналист. В тесную дружескую группу мы сошлись благодаря схожести представлений об окружающем, общности интересов и… разности характеров. Все на полном серьезе считали себя начинающими и небесталанными писателями. Забегая вперед, следует признаться, что ничего толком из нас, кроме Олега, в этом смысле не получилось.
В тот вечер 1959 года, который мне особенно помнится и о котором идет речь, было тихо, и четко слышалось, как в рубероидные стенки шуршит-царапается слабыми лапками-стрелками травка селена, будто просит впустить, укрыть ее от первых морозцев, нам еще не приметных, а ей уже нестерпимых.
В первые полчаса жара в избушке адская. Маленькая железная печурка минут за десять свирепеет и наливается в щеках багрово-белым цветом, полуведерный чайник вот-вот заливисто заклокочет, ударит из носика реактивной струей пара и дробно запляшет на железе. Дым от махорки тяжелыми этажами напластовывается от пола до потолка.
Трудно объяснить, почему мы безжалостно калим печурку, почему махорка. Может быть, причиной этому древний берег моря, древняя затаившаяся тундра, украдкой наползающие сумерки, такие, какими они приходили сюда миллионы лет подряд. Может быть, бунтуют инстинкты, затаившиеся в человеке с древних охотничье-скотоводческих времен — бунтуют против безопасности служебных кабинетов, услужливости телефонов и автомашин, скучной размеренности жизни-службы.
Море лениво шуршит галькой, бормочет что-то. И тянет домыслить, выведать историю бормочущего моря, угрюмых скал, таинственной в наползающих сумерках тундры. Может быть, поэтому в избушке хорошо думается и мечтается — когда крепчайшей заварки чай стынет в кружке, а жара и табачный дым потихоньку выплыли в дверь и десяток щелей. В реве штормового ветра или в легких шорохах сумеречных вечеров чудилось, будто за тонкими стенками вздыхают и бродят призраки неведомо куда исчезнувших Никиты Шалаурова и его попутчиков, казачьего десятника Попова «со товарищи», капитанов Врангеля и Биллингса, десятков других первопроходцев. Возможно, именно здесь и зародился в художественном сознании Олега тот причудливый сонм призраков-советчиков, призраков-примеров неустрашимости, дерзкой отваги и предприимчивости, который потом прошел перед читателями в рассказе «С тех пор, как плавал старый Ной». Во всяком случае, планы пройти по следам экспедиции Никиты Шалаурова, розыска «серебряной горы», похода «поперек Чукотки» обязаны своим рождением этой избушке. В тот вечер, о котором идет речь, мы как раз самозабвенно перебирали варианты заманчивого похода из Певека в Анадырь: по реке Чаун в Анадырское нагорье, через таинственное горное озеро Эльгыгытгын, затем в реки Белая и Анадырь —до устья последней… Многие из замыслов превращались в дела, походы, поиски — мы были молоды, полны сил и любознательны. А потом, естественно, возникало желание написать, рассказать о виденном. Так пробился один из родников, питавших творчество Олега Куваева.
Суровая поэтичность природы, люди, каких Олег еще не видел и каких нигде больше нет — с их необычностью жизни и труда, обычаев и ритуалов, с их умением прожить на этой бедной удовольствиями и теплом, но богатой жизненными соками земле,— все это потрясало, вызывало глубокое уважение к железной стойкости характеров и жизненной мудрости. Вспомните полные лирики описания травки селены, собачьей упряжки Васи Тумлука, «знакомой птахи» в соседнем кусте, голубой тундровой незабудки, пса Кимки с разными глазами. Став писателем, Куваев создает образы давних хозяев этой земли, дружелюбного «травяного народа» (по определению Олега). И уже не родником — полноводной рекой встает Чукотка в его творчестве.
…Певек в нескольких километрах отсюда. Он прочно оседлал широкую морскую галечную косу, а навстречу тундре выдвинул форпостом массивные корпуса тепловой электростанции’ с огромными трубами и, будто из пушек, непрерывно отстреливается от тундрового безбрежья клубами дыма. Был он в те годы одноэтажным, тысяч на пять населения, но все равно являлся самым крупным и благоустроенным поселком на Западной Чукотке — десантный отряд индустрии и культуры страны. Одно за другим — серьезнейшие открытия, бурный процесс становления и развития геологоразведки и промышленности. А за всем этим стояли обыкновенные парни, их головы, руки, ноги —- главные инструменты, которые пробуждали к новой жизни огромный край. И снова река событий и образов полновесно вливалась в писательский портфель Куваева. Они впоследствии воплотились в рассказы «Анютка, Хыш, свирепый Макавеев», «Берег принцессы Люськи» и ряд других. А затем и в главную работу его жизни — роман «Территория».
Наверное, Олегу Куваеву еще и просто повезло, что попал он сюда, в центр рождения новой Чукотки, именно в те годы и именно в качестве геологоразведчика, представителя нужнейшей здесь профессии. Молодой геолог переступил порог Чаунского управления в 1958 году, когда Чукотка переживала второе промышленное рождение, самое значительное в своей истории. Олег был хорошим профессионалом — об этом говорят результаты его исследований, официальные документы. И все-таки оставил любимое дело — мучался, колебался, но оставил — ради литературы.
С первым рассказом-эссе «По земле чаучу и кавралинов». Олег пришел в наше литературное объединение при районной газете «Чаунская правда» зимой 1959 года. Объедирение было молодое и далеко не зрелое, но и в том качестве мы сумели понять достоинства рассказа, несмотря на затрепанность темы от частых употреблений. Одобрительно были встречены и следующие рукописи «Ошейник», «Зверобой», «С тех пор, как плавал старый Ной» (в первом варианте), хотя в те, не замутненные сомнениями годы мы едва ли склонны были считать кого-либо талантливее себя. Склонен думать, что и сам Олег наверняка в те годы не считал литературные пробы своим главным призванием, тем более, что писал он медленно, долго, многое написанное переделывал, вообще не был доволен тем, что получалось. Да и времени ему не хватало, основная работа требовала большого наприжения сил. Если честно, то никак не скажешь, что мы перегружали себя попытками писать, и как-то не замечалось, что Олег незаметно, упрямо, выкраивая нечастые свободные часы, далеко не в пример нам все же доводит задумки до конца. И как-то незаметно получилось, что он все чаще публиковался в областных газетах и в издательстве, где он довольно быстро был признан.
— В геологию меня не требовалось тянуть, я с детства был на нее настроен. А вот в литературу нужно, было подтолкнуть, теперь я вижу это. Ваш окололитературный кагал (имелось в виду литобъединение.— В. К.) не очень убедителен, но он помог понять, что я кое-что могу. Не знаю только, справлюсь ли с двумя большими увлечениями сразу…
Он еще несколько лет пытался примирить в себе геофизика и литератора, найти силы и время для двух любимых дел, но не смог. Халтурить же не привык — и выбрал литературу. Но это будет чуть позже, а поначалу он много работает и проводит ряд серьезных геофизических исследований, а одновременно все настойчивее, активнее занимается литературой. К сожалению, с 1961 года я видел все это нечасто, при редких встречах, а больше по письмам — Олега перевели в Магадан; но и по переписке было ясно: работается трудно, и он не очень доволен собой. Вот письмо ноября 1963 года:
«Сделал пару рассказов. Один опубликовали. Второй где-то бродит. Подчистил книгу. Всего набралось девять листов. Книга так себе. Если вторая будет не лучше — брошу писать. Ключ для романа нашел… Пора писать серьезно, хватит валять дурака. Модерн и прочие «измы» для серьезного дела бесплодны…»
А через год эта мысль звучит еще резче, определеннее:
«Я многое критически пересмотрел и в себе. Пора, пора переставать быть мальчиком, время «начинающего таланта» кончилось. Кончилось и то время, когда и тебе прощают слабости, и ты их себе прощаешь. Либо ты что-то есть, либо ты нуль. Это уже должно решаться…»
В 1961 году для проверки одной многообещающей геофизической идеи отряду потребовалось пройти морем от Певека до мыса Биллингса. Олег дал телеграмму: «Нужна хорошая лодка». Мы наперебой предложили несколько лодок-самоделок. Встрял со своим предложением и Николай Семенников. Где-то на морской свалке он откопал скелет судовой шлюпки-двойки, кое-как привел ее в божеский вид. Олега прельстили истинно морские обводы этого обшитого фанерой рыдвана. Переживать и горько каяться он начал уже потом, по ходу дела. Николай поначалу долго искал и наконец нашел соответствующий судну мотор. Затем еще дольше устанавливал его на лодке. В воздухе густо висели всякие спецслова, во ни вал с дейдвудом, ни винт никак не хотели устанавливаться на лодке в нужном положении. Тесно населявшие берег Чаунской губы лодковладельцы и любопытные прохожие уже в открытую ехидно ухмылялись и градом сыпали советы. Олег маялся и зеленел: прошел июнь, заканчивался июль — лучший, самый спокойный месяц для плавания вдоль побережья Ледовитого океана, а работу отряд еще не начинал. Однако взять другую лодку Олег упорно отказывался — он не любил менять принятое решение, да и вятское упрямство, наверное, делало свое дело.
Наконец, когда чуть ли не прошли все сроки, морскую посудину спустили-таки на воду. Под глухое и удивленное молчание толпы сочувствующих мотор все же завелся, и лодка поплыла. Правда, примерно со скоростью пешехода и грацией утюга, но поплыла. Быстрые сборы, и морской отряд СВКНИИ под руководством О. М. Куваева двинулся к мысу Шелагскому. Требовалось всемерно спешить, ибо надвигался август, месяц жестоких осенних штормов. в Арктике. Ребята почувствовали это на себе в полной мере: волнение на море мешало капризным приборам производить точные замеры, штормы не раз заставляли высаживаться на берег и терять драгоценное время, нередко холодало, и лодка обмерзала коркой льда. Но с тем же упорством, что и в дни ожидания на берегу, прямо-таки с фанатичной настойчивостью Олег продолжал плавание и работу.
Закончилось оно тем, что на обратном пути лодку все же выкинуло штормом на берег. Ребята с большим трудом спасли ее, дорогую аппаратуру, часть имущества и на перекладных, где трактором, где вездеходом, добрались до Певека. Но работа была сделана.
Помимо нее, это короткое плавание дало Олегу богатый литературный материал. Он достаточно подробно описывает его в одной из глав автобиографической повести «Два цвета земли между двух океанов». На этой якобы лодке, названной им «Чукчанкой», Олег с тем же Николаем Семенниковым в повести «Не споткнись о Полярный круг» будто бы плывут вверх по реке Чаун, добираясь до легендарного высокогорного озера Эльгыгытгын. По пути на Биллингс ребята высаживались на острове Шалаурова, и посещение метеостанции здесь дало Олегу задумку и материал одного из лучших, на мой взгляд, рассказов «Где-то возле Гринвича», написанном позже и в несколько иной манере, чем ранние произведения. Различные перипетии того же плавания в сочетании с другими жизненными коллизиями дали основу и для рассказа «С тех пор, как плавал старый Ной».
Рассказываю так подробно об этом плавании и подготовке к нему не только, чтобы очертить некоторые особенности характера Куваева, но и главным образом для утверждения, что подавляющее большинство его произведений — это художественно преломленные слепки с жизненных событий и реальных людей.
Вспомним хотя бы, о чем разговор в его «Ное»? Попал человек на маленький, почти голенький остров — один песок и немного травки,— приплыл на лодке с моторчиком — из-за увлеченности своей профессией палеонтолога и из-за природного любопытства. И допустил оплошность, можно сказать, роковую в данной-ситуации: небрежно закрепил лодку на берегу и не вовремя заснул с устатку. А когда второпях установленная палатка свалилась ему в буквальном смысле на голову, пришлось проснуться и вдобавок убедиться, что лодочка-то тю-тю… Сорвало ее штормом и гонит южным ветром в направлении Северного полюса. На чем перебираться через пятидесятикилометровый пролив по стылым северным водам к материковому берегу? И начинается поначалу интеллигентно-научное ожидание неминуемых спасателей на большом вертолете, потом мысли потрезвее, что могут ведь и не найти, а уж совсем потом — как спасаться. Самому, собственными силами — плавали же черт знает куда и бог знает в какие времена наши предки!
И начинается эпопея самоспасения: строительство примитивной лодки из подручных средств и почти без инструментов. Появляются в процессе утомительного строительства — то ли в полудреме, то ли в усталой прострации — в качестве добровольных советчиков давно почившие в бозе древние мореплаватели, отчаянные пираты и прочие призраки. Мистические разговоры с ними небесполезны в смысле деловых советов и в порядке поддержания крепости духа, уверенности в своих силах.
Все это излагается в такой юмористической форме и таким языком, что вроде бы и не очень боязно за неловкого героя, но и тревожно все-таки. И радостно за него — молодец, сухарик-палеонтолог, книжная душа, может постоять за себя!
— Да ведь это же сам Олег! — скажут его тогдашние коллеги по работе и пожмут плечами: а чего здесь особенного? Действительно, ничего особенного с их позиций. Со многими геологами в те годы случались похожие истории (вспомним «Территорию»). Было нечто схожее и с Олегом — он с товарищем по работе «в одна тыща девятьсот…» выбирались с такого же острова на задрипанной самодельной лодке — 50 километров до материкового берега — в холодные дни поздней северной осени. Последние метров триста пришлось одолевать вплавь (лодка стала тонуть), сбрасывая по пути намокшие ватники и тяжеленные сапоги. Чуть не дохленькими выбрались они на берег— но ведь выбрались же!
Летние работы его отряда в низовьях реки Колымы, зимние полеты в глубь Северного Ледовитого океана для геофизических замеров со льда также дали литературную отдачу: значительная часть повести «Два цвета земли между двух океанов», рассказ «Через триста лет после радуги», задумка и многие отправные данные повести «Птица капитана Росса» (в дальнейшем «Тройной полярный сюжет»), а также кое-что для последнего из опубликованных, но так толком и не дописанного романа «Правила бегства».
Зимние работы на острове Врангеля и летнее плавание вдоль побережья Чукотки (от устья реки Амгуэма через Берингов пролив до бухты Провидения) дали материал для главы в повести «Два цвета земли между двух океанов», рассказов «Старый-престарый способ дороги», «БН-740», «Чуть-чуть .невеселый рассказ», здесь же родился первый вариант повести «Чудаки живут на Востоке».
Обилие интересного материала, полученного в таких и иных поездках и работах, новые люди и жизненные ситуации, естественно, заставляют Олега задумываться, глубже осмысливать виденное, сравнивать и анализировать сходные и разнящиеся характеры, явления, в какой-то мере пересматривать свои мировоззренческие позиции, менять манеру и направленность творчества. Позже, в июле 1965 года, он так напишет об этом:
— Через два года на произведения в стиле «ура-мальчиков» и «ужас природы» будут плевать… Наступает время философской раздумчивой литературы. Не знаю, понял ли ты это. В редакциях же понимают, проверенно умные люди, те самые, которые в свое время подняли на щит «Люську» и «Ноя», говорят, что я стою на правильной дороге. Если я им принесу сейчас вторую «Люську», они скажут: «Это великолепно, Олег, это мы опубликуем, но мы ждем от тебя большего». Я от него (Олега) тоже жду большего, а не топтания на одном уровне, одной манере, одном цикле проблем…»
А в ноябре 1972 года он высказывается еще конкретнее:
«Надо писать о рабочем классе. Писать о нем весьма трудно, ибо… тема достаточно испорчена плохой литературой и прочее. Написать историю «Валькумея», но так, чтобы это была не история, а сегодняшний день, и чтобы во главе угла был все-таки рабочий и работа, а не пурга, которая говорит «у-у!», и не старый Гемауге, который бегает где-то рядом. Вся экзотика — это лишь внешний антураж, необходимый лишь постольку, поскольку это касается рабочего класса…»
И на практике, в своем творчестве Олег начинает заметно менять не только манеру, но и содержание того, что он пишет. Постепенно на первый план выходит существо дела и его результаты, а не форма, то есть внешний показ работы. И с героями происходит то же самое: если прежде Олег показывал их характер и давал им оценку через событие, через выполнение какого-то процесса, то теперь наоборот, он стремится суть процесса, содержание какого-то события показать через характер героя, через его отношение к делу, а не через показ механики выполнения. Душевный мир героя, его мировоззрение вообще-то всегда находили, место и в ранних рассказах, но главными основополагающими они начинают становиться только с рассказов «Где-то возле Гринвича», «Чуть-чуть невеселый рассказ» и ряда других, последующих, усиливаются в повестях «Весенняя охота на гусей» и «Птица капитана Росса», а полное социальное развитие получают в романах «Территория» и «Правила бегства».
1967 год, когда Олег уже жил и работал в Москве свободным литератором-профессионалом, ознаменовался бурным всплеском переписки, временами приобретавшей телеграфный стиль и форму. Олег со страшной силой рвался на Чукотку, хотя незадолго перед этим категорически отказывался от приглашений, ссылаясь на загруженность работой — он действительно много публиковался в те годы. И вдруг телеграмма:
«Ребятки зпт где вы вопрос Могу (и) очень хочу (к) вам тчк. Отзовитесь зпт ради Магомета вскл».
В пределах досягаемости этого вопля поначалу оказался один я — и поспешил заверить его телеграммой и сразу же письмом, что пока ни одна сопка на нас не обрушилась, так что живы-здоровы, а если он не верит бумаге, то может приехать и пощупать нас, как сукно в купеческой лавке. Предложил и интересный вариант совместной поездки — озеро Эльгыгытгын. Ответ не замедлил,— но не буду терять время на рассказ о двухмесячной подготовительной переписке. В конце первой декады июля я встретил Олега в Певеке, как он просил, и…— дальше читай повесть Куваева «Два цвета земли между двух океанов», глава седьмая. И на самом деле было долгое и нудное сидение в аэропорту Апапельгино, и длительные переговоры с авиаторами, и перехваченный из-под носа у не очень разворотливого снабженца самолет, который вообще-то все равно должен был выполнять рейс на озеро, но это могло произойти и намного позже, если бы не повезло, и, наконец, легендарное озеро, где и началось наше «великое сидение», как мы его иногда называли.
Поводом к нему, по официальной версии Олега, был поиск новых тем, в частности, розыски следов обитания «очень большого медведя» Чукотки, о котором ходило немало интригующих слухов, почти легенд. Олег так пишет об этом в той же седьмой главе:
«…Общий план сводился к следующему. На Чукотке есть горное озеро Эльгыгытгын. Оно расположено в центральной части Анадырского нагорья… Район озера, находящийся в центре этой сумятицы, один из самых глухих на Чукотке… И если где-то бродит канадский «аклу» или кадьяк, то чукотский «аклу» запросто мог сохраниться среди сотен глухих долин, окружающих озеро…»
Что же нашел здесь Олег? Ничего того, что предусматривалось официальной версией. А все-таки повесть-поиск, повесть-раздумье появилась и оказалась достаточно интересной. Если же оставить в стороне официальную версию, то, думается, не только в этом и в первую очередь не в этом заключалась для него необходимость побывать на Чукотке. Что-то явно не ладилось в то время в жизни моего друга —уж больно отчаянными были его последние письма и телеграммы. Да и в Певек он приехал какой-то расхристанный, не собранный, я бы сказал даже, потерянный — таким угнетенным я Олега ни разу не видел. Ему явно требовалось посидеть где-то в глуши и крепко подумать. О чем —друзей не расспрашивают, они говорят сами, если посчитают нужным. И выходило, что озеро для него как раз то — потому после суточного сидения в аэропорту мы оказались на груде своих и чужих вещей в тесном металлическом: корпусе неприхотливой работящей «аннунтки». »
И вылет, и сам полет, и посадка — все в тот раз проходило с трудом, закончилось и вовсе плачевно: самолет при посадке «подломал ногу». Посадочная полоса была дрянненькой, да и ту уже размесили колеса ранее прилетавших «аннушек». Разумеется, все закончилось благополучно, даже без порядочных синяков — так, мелочи. Но психологическая встряска двух последних дней (была приличной. Олег начал на глазах оживать. А разгром «на базе», учиненный внеочередной июльской пургой, по-моему, вообще привел Куваева в тихий восторг. Это потом мы сообразили, что ему в тогдашнем психологическом состоянии просто необходима была простая грубая работа, а тут ведь предстояло приятное и любимое дело — устройство походного лагеря. А затем и другие не менее приятные вещи: разборка снаряжения, чистка ружей, подготовка патронов, устройство столика под пишмашинку…
В общем, полазав пару раз по окрестностям, особенно после удачной охоты на диких оленей (какая восхитительная вещь— приготовленная на природе оленья грудинка!), Олег окончательно пришел в себя. А тут еще изумительная рыбалка! — не знаю, с чем сравнить по нежности и вкусовым качествам эльгыгытгынского гольца, по-моему, нет ему равных.
Как же здорово было вновь видеть Олега привычным для нас добродушно-немногословным, а при случае и остро ехидным парнем, прежним славным товарищем. Где-то через неделю он начал работать. Видно было, что пишется ему с трудом, а временами не пишется вовсе, но заряда бодрости и энергии явно добавлялось. И вскоре вечером за крепким чаем мы услышали по-старому восторженный рассказ о диком олене с чудо-рогами, с могучим идеально отточенным природой телом — хозяине здешних горных пастбищ, Олегу удалось подсмотреть его с «гаремом» во время одной из дальних прогулок. В общем, друг наш явно пришел в себя, что-то в нем перегорело, что-то вызрело, заново осмыслилось — он был готов работать. Наверное, поэтому, пробыв на озере меньше месяца, Олег вдруг засобирался, хотя раньше предполагал пожить здесь вдвое больше, и улетел первым прорвавшимся сюда самолетом.
Что в нем зрело и во что вылились здешние раздумья, какая шла ломка в мироощущении, оценке окружающих событий и представлений, мы в значительной мере поняли, когда вышли в свет повести, замысел которых, возможно, возник и не здесь, а созрел и окончательно оформился именно на озере. Я имею в виду не столько повесть-очерк «Очень большой медведь», сколько вторую — «К вам и сразу обратно». Именно в ней и на конкретных людях и событиях, несколько видоизменив их, Олег впервые представил в своем творчестве беспринципного карьериста Грачина, идущего к собственному благополучию и спокойствию по головам и судьбам подчиненных. Тогда уже, думаю, Олег занимается будущей «Территорией», идет процесс сбора и осмысливания информации, и «сидение» на Эльгыгытгыне, архивные поиски в Певеке, тогдашние раздумья и внутренняя настроенность, на мой взгляд, оказали немалое влияние на роман, на трактовку его образов, опять-таки четко полярных, чего далее практически не встречалось.
Герои Куваева, как правило, совершают неординарные действия, живут в сложных, а иногда и в крайне сложных условиях. Читать об этом интересно. Но чем дальше вчитываешься, тем четче проступает сквозь юмор и увлекательность сюжета вопрос: «А ты смог бы? И если можешь, то’ почему не делаешь?» Думай, читатель, примеряй на себя события, о которых читаешь, а не валяйся в неге на мягком диване под розовым торшером… Этот вопрос ставят многие произведения Куваева, а в романе «Территория», главной работе его жизни, он уже задан не исподволь, а в лоб: «Так почему же вас не было на тех тракторных санях, и не ваше, а чье-то лицо обжигал морозный февральский ветер? Где были, чем занимались вы все эти годы? Довольны ли вы собой?» И во втором, так и не отшлифованном до конца романе «Правила бегства» — помешала смерть — он всем ходом повествования ставит тот же вопрос и, думается, поставил бы его острее, чем прежде, сумей довести работу до конца. И в третьем, так и не написанном романе «Последний охотник» — то же самое, хотя я знаю о нем только по рассказам Олега и нескольким черновым наброскам. »
Да иначе и быть не могло, Олег только так мог оценивать людей и их место на земле. Жизнь геолога — в основном коллективная жизнь, геологическая партия или отряд — группа людей, объединенных не только общей палаткой, котлом, но и раз и навсегда установленными правилами поведения, сплоченных общей задачей, порученным делом, выполнять которое каждый должен только хорошо, иначе бесполезны окажутся усилия всех остальных. На Чукотке предельно сложные условия работы и жизни геолога делают такую общность вдвое-втрое прочнее — на этом и был отшлифован характер Куваева, его принципы отношения к делу и людям. Об этом он говорит и в письмах, например, в октябре 1974 года:
«Я всегда считал и считаю, что если кому-то или чему-то служишь — служи. Нет хуже занятия, чем кухонная трепотня…»
И еще в одном — в крайне тяжелый для него период личных потрясений: «…живу я сейчас в глубочайшей моральной растерянности и только один свет в окне: работа, работа и еще раз работа…»
Емким было это его «служи» — служи делу и людям изо всех сил. И к Чукотке он относился так влюбленно потому, что именно здесь сформировались его жизненная позиция, характер, главные увлечения, здесь встретились те люди, на которых хотелось и стоило равняться. И он постоянно стремился сюда — и для дела, и для души. И что ни письмо — о Чукотке.
Июль 1967 года.
«Ребятки, понял я, что нет нам, пока нас таскают ноги, жизни без Севера… ночами гляжу в палатке при свете фонаря на карту Чукотки и плачу мутной теплой слезой, которая смешивается с моим потом и хилыми трупами здешних комаров. Нешто здесь комар? Вот у нас там комар. Настоящий комар, шурфовщик…»
И это — из Темрюка, с побережья Азовского моря, в «золотой» август — казалось бы, что еще нужно человеку?! А вот письма от января и июня 1974 года:
«Хочу на Чукотку — силов нету.« На весну у меня и планов нет, как к вам ехать…»
«Все идет нормально, кроме одного — высохла душа по Чукотке и по общению со своими ребятами…»
Наверное, в каждом творческом по-своему характеру человеке живет немного от мальчишки, немножко от романтика, немножко от бродяги — в хорошем понимании этих слов,— рвущихся в неизведанные дали и пространства, в невиданные земли и моря, где он сделает то, что никто до него не сделал. У Олега был полный набор этих «комплексов», а к ним еще добавлялось: «Об этом я напишу». Так рождались проекты «вдоль и поперек продуманных» походов — наших, личных, за свой счет и на свой риск. Многие из ник осуществились — и на стол читателей легли увлекательнейшие книги.
Одна из экспедиций была «голубой мечтой» Олега: пройти на небольшой лодке под парусом и мотором от Певека до Архангельска — ведь так, с востока на запад, не ходили даже железные мужики-землепроходцы!
Октябрь 1967 года.
«Кстати, подтверди-ка ты мне свою первоначальную готовность двинуться морем с востока на запад. В крайнем случае, мы и вдвоем двинем…»
Июль 1970 года. ,
«…И что с «дори» (тип лодки.—В. К.)? Поплывем мы в какое-либо лето на запад, к реке Индигирке, или нет?..»
Октябрь 1974 года.
«…Вариант яхты пока в воздухе. Но я могу получить вельбот в Провидении, Анадыре… Вельбот этот будет требовать переделки… Я пойду на эту авантюру, если ты дашь клятву май — июнь работать со мной на доводке сего судна…»
Остается только сожалеть о несостоявшихся экспедициях и о невышедших книгах, о том, что так мало прожил и в расцвете таланта скончался мой и твой, читатель, друг — Олег Михайлович Куваев…
