Передо мной — «золотая баба»…
О ней сказывали еще русские летописцы, ею в прошлом интересовались иностранцы и о ней продолжают спорить исследователи и краеведы. А ее… никто не видел. По письменным свидетельствам можно проследить путь легендарного идола северных, «инородцев» — из пермского Предуралья почти к берегам моря Студеного, на Ямал, на Тазовский полуостров. Занятно выглядела эта «злата баба». Один из любопытствующих иностранцев, посол австрийского императора Максимиллиана барон С. фон Герберштеин, .-собеседник многих бывалых русских первопроходцев, писал еще в шестнадцатом веке:
«Этот идол… есть статуя в виде некоей старухи, которая держит в утробе сына, и будто там уже опять виден ребенок, про которого говорят, что он ее внук».
Уральский писатель Константин Носилов в конце прошлого века в верховьях Конды напал на следы «серебряной бабы», которую якобы хранил вогул из Ямнель-Пауля в самых верховьях таежной реки. По описанию старика-манси Саввы, копия выглядела несколько проще:
«Голая баба и только. Сидит. Нос есть, глаза, губы, все есть, все сделано, как быть бабе…
— Большая?
— Нет, маленькая, но тяжелая такая, литая, по «золотой бабе» ее и лили в старое время. Положили ту в песок с глиной. Закопали. Растопили серебра ковш и вылили. И так обделали. Вот она и живет».
Та «золотая баба», которую я разглядываю,— овальная бляха, она умещается на ладони. Низ бляхи обломан. Но изображение во многом совпадает с герберштейновским: в чреве высокоголовой женщины виден ребенок. Две личины, которые также можно принять за изображение младенцев на руках «бабы», или — если точнее — на ее плечах. Цвет бляхи — землистый, с прозеленью, которая указывает на материал, из которого она сделана,— это бронза. Вид у бляхи, конечно, непрезентабельный, скорее всего, это литейный брак, потому что бляха внутри не обработана, а шнуровой орнамент по овалу едва просматривается. Но у археологов есть любопытное заключение: такое необработанное литье предназначалось в жертву божеству, а не шло в качестве наряда, украшения или для обмена. Изготавливалось этих блях-баб явно немало, но почему-то они не попадались на глаза исследователям, видимо, очень надежно прятали их манси и ханты в ритуальных местах.
Как же этот бронзовый обломок попал в Салехардский окружной краеведческий музей? В песчаной осыпи около городской бани нашел эту уникальную вещицу салехардский врач Борис Иванович Василенко. Не будем торопиться с выводами о случайности находки — в музее хранятся еще несколько десятков древних вещей, переданных любознательным доктором.
Археология — не дело дилетантов; «открытый лист» на право ведения раскопок получают только специалисты. Такого «листа» у Василенко нет, да он и не ведет раскопок. Но северные древности в таких вот осыпях, в выдувах на захоронениях лежат немым укором археологам. За последние десять лет на Ямальском Севере побывало лишь два археолога; находки их были сенсационны, но, конечно, за короткое лето многого они сделать не смогли. Если исключить Мангазейскую историко-археологическую экспедицию, то раньше археологи бывали здесь еще реже. А у северного края богатая, насчитывающая уже шесть тысячелетий история. Та же бронзовая бляха по некоторым признакам явно относится к так называемой усть-полуйской культуре, и ей не меньше тысячи лет.
— Считается,—поясняет Борис Иванович,— что «золотая баба» проделала длинную дорогу из Китая или Тибета. Но случайно ли, что здешние селькупы почитают Илында-Коту, прародительницу, «старуху жизни»? Покровительница чума, «добрая старуха», у ненцев — Мяд-Пухоця, а ханты поклоняются своей прародительнице, тоже «бабе», «старухе» — Вут-Ими. У фактории Лаборовой (почти на берегу Карского моря) находится «шибко священная гора» здешних тундровиков, которая так и называется — гора Бабушка. О чем все это может свидетельствовать? Конечно, не о том, что культ «золотой старухи» привнесен в мировоззрение северных народов, а о том, что корни этих ныне северных народов — южные.
Как известно, в науке о происхождении самодийцев Западной Сибири главенствует алтае-саянская гипотеза. Современные этнографы, лингвисты, археологи, чтобы эта версия превратилась в научную аксиому, ищут новые факты. Совершенно неожиданное подтверждение этой гипотезы обнаружил доктор Василенко. Занимаясь изучением медицины ненцев, в которой большую роль играли прижигание, иглоукалывание и пальцевое сдавливание (тюнарпава, янгабава, ныбкабава), проведя необходимые параллели, он пришел к выводу, что ямальский шаман лечил единоплеменников так же, как своих земляков — китайский лекарь. «Сравнение точек, используемых для прижигания ненцами, с точками чжень-цзю-терапии показало, что в большинстве случаев как сами точки, так и показания к их применению совпадают». Цитата взята из статьи Б. И. Василенко «Иглоукалывание и прижигание в народной медицине». И еще один вывод из той же статьи: «Прижигание и иглоукалывание, применяемое ненцами, на наш взгляд, имеют южное происхождение». Этнографам еще предстоит взять на вооружение этот весомый аргумент тюменского врача.
Человек скромный, Борис Иванович тем не менее без обиняков заявляет:
— Иглоукалывание у ненцев открыл я и своим приоритетом поступаться не хочу…
В 1967 году тогда еще недавний выпускник Одесского медицинского института, с дипломом по специальности «саштарно-гшешчна справа», появился в Салехарде. Определили санитарного врача в передвижной медицинский отряд, которому Борис Иванович отдал десять лет жизни. Перемещался отряд от рыбацкого стана к стойбищу оленеводов, от охотничьей заимки к полярной фактории. Пациентами молодого доктора были аборигены этих суровых мест — ненцы, ханты, селькупы.
У них властвует строгая целесообразность; в любом, даже мелком факте проявляются ум, смекалка. Ханты и ненцы делают для грудных детей дневные колыбельки. Но они — разные. Хантыйский младенец сидит в своей люльке, грудной ненег — лежит. Почему? И тот, и другой народ —много кочуют, но ханты в основном — рыбаки, ненцы — оленеводы, охотники. Хант ездит на обласке, ребенку неудобно лежать на дне лодки: может попасть вода, с весел капает, поэтому и люлька сидячая. А ненец передвигается на нарте, на эту повозку сидячую колыбельку приспособить трудно. Так характер передвижения создавал, отшлифовывал предметы.
Или — почему ненцы избегают лекарственных трав? Все их народные средства — животного происхождения: медвежья желчь, песцовый жир, олений рог, олений желудок. Если не знать условий жизни оленеводов, можно в этом факте увидеть «примитивность», бедность средств народной медицины. Но кочевники, на лето перегоняя свои стада от гнуса к продуваемым берегам студеных морей, уходили от весны и возвращались в зиму: у них практически не было условий для сбора лекарственных трав, да они и не испытывали потребности в дикоросах, потому что оленина, которою они употребляли в пищу, богата микроэлементами.
Как тонко делается операция при снежной слепоте! Для этого высушивают личинку подкожного овода, получают своеобразный ершик и этой щеточкой с зазубринами царапают край века, делая необходимое кровопускание. К рубленой ране прикладывают кусок легких свежезабитого олененка, и это лучше чем патентованная гемостатическая губка. А как остроумен прием медвежьей желчи, которую даже мужественный человек проглотит с нескрываемым отвращением: желчь предварительно замораживают, глотать ее уже не горько, она хорошо всасывается и отлично помогает при заболеваниях желудка.
И, наверное, совершенно естественно, что он стал собирать те предметы национального обихода, которые свидетельствовали о духовной культуре «диких племен». Конечно, Борис Иванович находился в предпочтительном положении: ведь вся тундра за десяток лет узнала «арка лекар» Василенко. Ему рассказывали то, что никогда бы не рассказали другому гостю; ему дарили вещи, которые у северных
народов не принято дарить, его водили на священные места — эти своеобразные музеи северной культуры.
В рижский музей истории медицины имени П. Я. Страдыня Борис Иванович передал деревянный рог с порохом, зуб медведя, кость мамонта, умывальник, набор игл для акупунктуры, шаманские амулеты. Все это досталось ему от добровольных тундровых помощников. О чем, например свидетельствует не особо приметная, но древняя ложечка, которую ему подарили в чуме на берегу далекой тундровой реки Юрибей? Специалисты применяют такие ложечки для микродозировок лекарств. Не случайно же уникальный предмет попал в тундру? Ложечка — свидетельница того, что на протяжении столетий в тундре существовала своя медицинская культура и традиции.
Почему-то крепко врезалась в память одна, наверное, не особо примечательная встреча на берегах речки Полуй. У костра Борис Иванович застал своего знакомого рыбака ханта Якова Николаевича Климова. Занимался рыбак, вполне сознательный и культурный, не вполне обычным делом: беседовал с иттармой. Делали в старину, да и сейчас делают ханты этакие грубоватые куклы — изображение родового предка.
— Кто это? — поинтересовался Борис Иванович.
— Бабушка это.
— Ну и что вдвоем тут делаете?
— Чай пили, разговор говорили.
— Интересно, о чем же?
— На бригадира бабушке жаловался. Ругался сегодня бригадир не правильно. Сильно ругался, не правильно. Бабушке решил пожаловаться. Понимает бабушка.
Улыбнулся в темноте доктор детским речам взрослого человека. А уезжая, задумался: стоило ли улыбаться? Не снимает ли эта беседа с иттармой стресс одиночества, боль обиженного человека? Стоит ли все огульно причислять к предрассудкам и пережиткам, глубоко не проникнув в духовный мир северного человека?
Год назад Борис Иванович Василенко, человек, кредо которого — «на Севере жить можно и нужно»,— простился с Ямалом. Северу отдано немало — полтора десятка лет, он работал бы здесь и дальше, но обстоятельства сложились так, что надо было выбирать: его пригласили заведовать музеем истории здравоохранения Тюменской области. Увлечение стало профессией.
Борис Иванович водит меня по тесноватым комнаткам, аккуратно заставленным экспонатами, рассказывает о самых выдающихся, делится планами:
— Вот этот коридор мы переделаем под зал малых народов Севера. Очень скудно представлены у нас Среднее Приобье и Ямал. А это ведь две трети области. Пока все экспонаты — это то, что я сюда передал еще десять лет назад. Надо организовывать систематические экспедиции.
Вторая причина, которая повлияла на смену климата,— Борис Иванович перешел на второй курс заочной аспирантуры, работает над диссертацией «Народная медицина ненцев и современное здравоохранение». Читаю письмо его научного руководителя, ведущего историка медицины, члена-корреспондента АМН СССР Бориса Дмитриевича Петрова: «У Вас очень опасное положение: заманчивая тема и огромные материалы Вас окружают… В сущности все время мы находимся в сфере докторской диссертации, что очень опасно».
— Чего ж опасного? — удивляюсь я.
— Предостерегает Борис Дмитриевич, чтобы я копал глубже, а не разбрасывался. Трудновато на середине пятого десятка кандидатские писать.
…Так уж получилось, что Борис Иванович принимал участие всего в двух археологических экспедициях. Первую в принципе только наблюдал. Но ее следовало посмотреть — это была знаменитая Мангазейская экспедиция под руководством профессора Михаила Ивановича Белова. Профессор, заметив интерес доктора, позволил ему под своим присмотром промывать песок с места разрушившихся крепостных стен, делать обмеры на воеводском посаде, давал другие «студенческие» задания. Сегодня в салехардском музее можно полюбоваться отличной панорамой Мангазеи, которая не особо отличается от той, что выставлена в Ленинградском музее Арктики и Антарктики, и сделана профессиональным художником. Салехардскую Мангазею готовил Борис Иванович с помощниками, на эту работу у него ушло больше года.
Вторую экспедицию Василенко организовал сам: сагитировал научных сотрудников окружного музея, вызвал профессионала из Томского государственного музея Фридриха Меца. Давно не давала покоя бухта Находка на западном берегу Обской губы у Нового Порта. Знакомые ненцы уже давно говорили ему, что в этих местах можно найти много интересного. В тридцатых годах какой-то пастух нашел на здешней соцке какой-то необыкновенный кинжал, о котором и по сегодня по тундре ходит слава. Из этих же мест в музей передали бляху-птицу с четырьмя руками.
Но экспедиция начиналась неудачно. Два дня поисков прошли впустую — никакого намека на древности и присутствие древнего человека. Только рыбалка в здешних местах была славная — щуки попадались знатные. На удивление томскому археологу, Борис Иванович время от времени выбрасывал полуметровых щук обратно в воду.
— Что ты делаешь? — неподдельно ужасался Мед.
— Дедушку прикармливаю.
— Кто это?
— Да это наш человек,— уклончиво отвечал Василенко.
— Прожорлив больно,— жалел улов экономный археолог.
— Зато удачу принесет.
К исходу третьего дня, после долгого, но неудачного пешего маршрута (музейные археологи, находившись, уже залезли в спальники) Борис Иванович обратился к своему спутнику Василию Самбурову:
— Протока мне спать не дает. Может, пройдемся?
Он повел ничего не понимающего спутника на приметный бугор. Сквозь дернину на яру виднелись голубоватые, фиолетовые пятна очажных ям. Весь бугор был буквально усыпан маленькими кремневыми отщепами-микролитами.
Они примчались в свой лагерь с криком:
— Нашли!
Мец недоверчиво высунулся из спальника, но, увидев возбужденные лица, быстро выскочил из теплого мешка, оделся и, ни, слова не говоря, побежал на протоку.
Вернулся он поздно и сказал авторитетно:
— Копать не будем, на таксам памятнике надо ставить стационарные работы…
— Какие там места! — вспоминает Борис Иванович.— На другом берегу бухты — настоящий оазис, для этих мест поразительный: ольшаник густой, я там орлов видел, зайцев, лоси бродят. Древний человек явно оба берега бухты заселял. Но Меца нынче опять в другую сторону отправили. Слушай,— предлагает он мне,— поехали с нами. Набираю группу, шесть человек нужно. На двух резиновых лодках с моторами, сделаем круиз поморскими дорогами через полуостров Ямал: бухта Находка — озеро Яррото-Юрибей — Байдарацкая губа — Байдарата — Щучья — Обь. Вот такое «колечко». Ведь мангазейский народ много волоков через полуостров знал, на этих волоках, наверное, кое-что да осталось, ждет нас. Трудно, конечно, организовать, а как хочется проехать!
…Увлечение собирателя Василенко стало его профессией, но увлеченность от этого не пропала…
