Говорят, самые важные ребячьи дела решаются в школе у зеркала. Здесь принимаются решения, отсюда шествуют по школе новости, слушки… Во всяком случае, у нас так было, и зеркал в школе было три: первое — большое, в которое все входили по щиколотку, у раздевалки — чтобы привести себя в порядок сразу же, попав с улицы в помещение; второе — у столовой, узкая ленточка, куда вмещается только лицо,— это на случай, если чернилами щеки измажешь; и третье — над умывальником — мало ли проблем — реснички подкрасить, прическу поправить… В общем, не много, но достаточно, всегда есть возможность оглядеть себя.
Сегодня не то. Во всяком случае, я обежала пять школ, прежде чем в шестой наткнулась на зеркало. «Что вы, бьют ведь нещадно, где денег взять?» — сказали в одной школе. «Было, да кто-то унес»,— сказали в другой. «Зачем это школьникам зеркало? В учительской есть, и хватит»,— сказали в третьей. А в шестой, в вестибюле, висел огрызок. Иначе как назвать брусок зеркала, приделанного так высоко, что младшие проходят под, а старшие видят лицо без подбородка?
Но и эта малость меня обрадовала — значит, это единственное место, где можно услышать про школьные дела.
Я пришла за полчаса до второй смены, в которую занимались старшие классы. Спустилась на пролет лестницы, ведущей в подвал, в раздевалку, и сделала вид, что жду какое-то определенное лицо. Входя в школу, никто у зеркала не задерживался, все мчались в раздевалку… Только дежурный по школе — тщедушный мальчик лет тринадцати — раза два-три подходил к огрызку и растягивал губы, обнажая зубы до десен,— как видно, он отмечал желтизну на зубах от курения и, не-довольный этим ярким признаком, кончиком языка пытался поправить дело.
На обратном пути — иное. И была в этом какая-то закономерность: у кого в школьной форме не было никаких излишеств, только платье, фартук, значок, тот взглядывал только в свои глаза, не замедляя шага… Если же присутствовал изящный, кокетливый воротничок, какая-нибудь ленточка на шее, больше того — кофточка под предлогом холодов поверх формы, тогда обладательницы этих индивидуальных штришков ставили портфельчики (чаще дипломаты) к стене, поднимались на цыпочки, и начинался тщательный осмотр завитков, челочек, очей…
Надо сказать, что и юноши, считающие себя привлекательными, с удовольствием поправляли челки и прядки волос; многие имели расчески, кое-кто — носовые платки. В общем, ничего особенного не происходило.
Я вздохнула. Что тут можно было взять в работу? Ничего.
Со стороны раздевалки послышался шум, я поплелась туда просто из любопытства. В унылом подвале, рядом со входом в раздевалку, стояла группа подростков из тех, что могут себе позволить опоздать на урок, в центре — девочка в ярком салатовом свитере и бабушка-вахтер в темно-синем спецхалате. Бабушка, раскрыв широко глаза, говорила: «Ах ты, негодяйка такая! Кто же тебя научил но чужим карманам лазить? Родители? В чем они тебе отказали, что ты не стесняешься вытащить копейки из детского пальто?» Девочка смотрела вниз. Окружавшие мальчики смотрели на нее и на бабушку почему-то с насмешкой… Один сказал: «Да ладно, бабуся, прости Лельку, она девчонка ничего…» А другой добавил: «Какая она воровка, бабуль, мелочь — не деньги, ведь не украла же она у тебя сто рублей!» Бабушка беспомощно заозиралась: «Как же не деньги, может, это на пирожок или на мороженое…»
«На сигареты!»—засмеялся кто-то, и тут они хором стали отговаривать старого человека от разглашения этой «маленькой тайны» по инстанциям, поклялись помогать всячески в наведении порядка в раздевалке и в довершении Лелька расплакалась с детским всхлипом «больше не буду», и дело, в общем, уладилось.
Ошарашенная бабушка еще стояла у двери, пожевывая губами, а группа свидетелей вместе с обвиняемой двигалась ко мне, похохатывая и похлопывая друг дружку. Я прижалась к стене, давая им дорогу, и тут услышала нечто, от чего, может быть, бабушка получила бы разрыв сердца: «Вечером с тебя сухач за избавление, поняла?» — «Дадно,— быстро ответила Лелька,— будет вам сухач, где собираемся?»
В этот момент группа поравнялась с зеркалом, и девочка привычно заглянула в него. Губы ее невольно дрогнули (ведь салатовый цвет необычайно шел к зеленым глазам), и — кто назовет это неправдой? — зеркало отразило самодовольную улыбку, гордо вздернутый подбородок, лукавые глаза…
Кумир или идеал?
Нужны ли юности кумиры?
Должны ли быть в жизни идеалы?
ПОДУМАТЬ НАД ЭТИМИ ВОПРОСАМИ МЫ ПРЕДЛАГАЕМ ТЕБЕ, ЧИТАТЕЛЬ, И ПРИГЛАШАЕМ НА ЗАСЕДАНИЕ ДИАЛОГ-КЛУБА.
«У меня, конечно, есть идеал, но идеал собирательный, людей таких я не встречала и не встречу; видимо.
Вообще в нашем поколении нет идеалов настоящих…»
«Каждая личность стремится создать вокруг себя соответствующий ей мир. Этот мир и есть тот идеал, к которому она стремится. Я не верю, чтобы у кого-нибудь не было идеала. Он может просто этого не замечать… »
«А зачем идеал? Каждый должен быть самим собой и не стремиться быть на кого-то похожим. Иначе будет слишком много двойников…»
«Кумир — это для фанатиков. Идеал для восторженных людей».
«Идеалом для меня является вполне определенный образ — Саня из «Двух капитанов». Его не назовешь «полностью идеальным человеком», но я хочу быть на него похожим. Свои поступки я всегда сверяю с поступками Сани».
«У меня кумира нет и даже слово вызывает у меня неприятные ощущения, эмоции. Могу только повторить слова поэта: «Я не создам себе среди людей кумира, чтоб солнце мне не заслонил никто».
«Я хочу прожить жизнь так же, как и мой отец».
«Раньше у меня был почти кумир: любимое слово, любой поступок приводили меня в восторг. Теперь кумир этот рухнул. Так ведь часто бывает. Все черты характера этого человека, перед которыми я преклонялась, перешли к моему идеалу (правда, кроме этих у него и так их очень много)».
«По-моему, лучше быть «первым Козиным», чем «вторым Эйнштейном, Толстым, Суворовым» (А. Козин).
«У меня нет кумиров. Есть цели, которые хотел бы достичь. И я достигну, чего хочу!»
ТАК ПИСАЛИ В СВОИХ СОЧИНЕНИЯХ СВЕРДЛОВСКИЕ СТАРШЕКЛАССНИКИ. А ВАШЕ МНЕНИЕ?
