Профессия археолога— что это значит? Чаще всего археология ассоциируется с экспедициями, раскопками, лопатами… Но это только одна ее сторона, так называемая полевая археология. Существует еще «кабинетная» археология, задачей которой является изучение собранного во время экспедиции материала.
Эти очерки —о полевой археологии, поэтому в них почти нет научных фактов.
Большинство археологов специализируется на каком-то одном типе памятников, принадлежащих к определенному периоду — каменному веку, эпохе бронзы, античности… Сами археологические памятники тоже различаются по типам: стоянки, городища, селища, могильники и т. д. Я занимаюсь могильниками — захоронениями.
Впервые я попала на археологические раскопки, когда мне было двенадцать лет. Нас, группу ребят, отличившихся при создании школьного краеведческого музея, привезли на древнее городище. Стояла поздняя осень, археологи уже закончили работу, и только ветер старательно подметал старые мостовые. Мы бродили но пустынным улицам, заходили в полуразрушенные дома, повсюду натыкались на груды черепков и битых кирпичей. Фантазия рисовала картины жестоких боев, отчаянья последних схваток… Мы не сомневались, что только вражеское нашествие могло погубить и опустошить это некогда богатое место. Много позже пришло понимание того, что город проиграл битву другому, незримому и гораздо более страшному противнику — Времени…
Притихшие, садились мы в автобус, а ветер все швырял и швырял нам вслед пригоршни желтых листьев…
Еще долгие годы мне снилось, как идут по дороге седой старик и понурый мальчишка — последние жители древнего города, а я бегу за ними и зову, но они не оглядываются… Их нет, но они были. В этом смысл нашей работы — идти исчезнувшим следом.
«МЫ ЖЕ ЕЕ ВЫМЫЛИ!»
К месту раскопок под Сухуми мы добирались на стареньком графике». Двенадцать человек плюс экспедиционное оборудование — явно много для такой машины, и шофер все время прислушивался к ее нервному чиху. Однако до начала серпантина все шло благополучно. Но стоило «рафику» начать подъем в гору, как наши вещи словно взбесились: рукояти лопат возомнили себя киями и пытались играть нами в бильярд, а во вьючниках взыграло самолюбие и они отказывались служить скамейками… Неудивительно, что, прибыв на место, участники экспедиции без сил вывалились на траву.
К вечеру мы слегка отошли. А наутро уже отправились осматривать памятник, который нам предстояло копать. Посреди просторной поляны возвышалось какое-то странное растение — гигантский куст, экзотическое дерево. Начальник с гордостью указал на него:
— Это и есть объект наших работ.
Мы с недоумением переглянулись. Нам, студентам-первокурсникам исторического факультета, казалось немыслимым; признаться, что не только памятника, но и вообще чего-либо рукотворного мы не замечаем. Наконец кто-то робко обратился к начальнику:
— Батоно Лео, расскажите, пожалуйста, подробнее…
— Хорошо. Перед вами храм конца десятого века нашей эры с великолепной резьбой по камню. Внутри ожидается фресковая живопись.
Все объяснилось просто: цепкие лианы обвили стены храма плотным ковром, скрывшим под собой все детали сооружения.,. На несколько дней, мы превратились в лесорубов и корчевщиков. Колючие ветви оставляли на лицах и руках глубокие царапины, а набившаяся в них грязь напоминала татуировку.
В лагере все шло своим чередом. Ребята подшучивали друг над другом, высмеивая и мнительного Сашу, и не очень храброго Мишу. Но больше всех страдала Тамара. Чистюля и маменькина дочка, она каждый раз брезгливо осматривала миску, ложку и кружку, стирала невидимую грязь, выискивала что-то в салате, двумя пальчиками бралась за чайник.
Несмотря на то, что воду мы возили за десять километров, дежурные содержали кухню в идеальной по экспедиционным понятиям чистоте, и ребят очень обижала привередливость Тамары. И вот однажды за ужином, когда все сосредоточенно уничтожали рисовую молочную кашу, Тамара ойкнула и вытащила из миски кость. Кость в сладкой каше?! Все сразу подумали о вскрытом накануне погребении. Тамара, видно, тоже. Она побледнела, зажала рот руками и кинулась в кусты…
— Томка, не переживай ты так, мы же ее вымыли!.. — кричали ей вслед дежурные.
Кость, конечно, была не из раскопа, а из вчерашнего бульона. Надо сказать, что шутка подействовала, и уже до конца сезона мы не видели на лице Тамары брезгливой гримаску.
Каждое утро в семь часов мы выходили на раскоп. Освобожденный от лиан храм открывал изящную резьбу, стройные пропорции. Нашелся и склеп с двумя захоронениями, о существовании которого не подозревал даже начальник. Очень низкий был склеп, пришлось проползти до задней стены и вести расчистку лежа на животе. Растянувшись во всю длину, я начала работать, постепенно продвигаясь к выходу. Ценой великих мук захоронение было вскрыто. И вдруг фонарик высветил еще одно… Там уже пришлось работать, лежа прямо… на скелете, который я аккуратно прикрыла газетой.
Страх перед покойниками никогда не был мне свойствен, но тут сложность заключалась в другом: скелет принадлежал бывшему настоятелю монастыря, пожилому человеку, судя по всему, прожившему праведно свой век, и я испытывала невыносимое смущение. Работать было трудно, но ребята потом рассказывали, что все переговоры с ними из склепа я вела удивительно почтительно и где-то даже чопорно.-
«ОСТОРОЖНО, В РАСКОПЕ КАМНЕЕД!»
У археологов очень странное понятие будней и праздников. Будни — это своя экспедиция, а праздники — чужая. Хотя работаем мы тут и там одинаково.
Путешествие по Грузии закончилось праздником — посещением Ванской экспедиции. Вани — это античный город-храм. Копают его уже несколько десятилетий, поэтому сейчас на поверхности земли оказалось бессчетное количество святилищ и жертвенников, производящих неизгладимое впечатление не только на случайных посетителей, но и на видавших виды экспедиционщиков.
В лагере я застала удивительную картину. Маленький седой старичок бегал вокруг стола, на котором были разложены какие-то бумаги, и возмущенно кричал на начальника экспедиции батоно Отара:
— А я говорю, было! Не могло не быть!
— Батоно Лали, но это невозможно! Фундамент здания здесь на восемь метров уже, чем у вас на чертеже,— батоно Отар выглядел смущенным,— и к тому же оно вообще расположено в другом месте, на двести метров севернее. А здесь находится ступенчатый жертвенник….
На столе были разложены чертежи реконструкций недавно вскрытых храмов, красивые разноцветные рисунки, изображавшие здания, в архитектуре которых совершенно фантастическим образом сплелись черты античного и варварского искусства.
— Батоно Отар, давай говорить спокойно,—сказал батоно Лали, хотя сам уже побагровел от возмущения.— Ты мне скажи, это красиво? .
— Да, очень,— покорно признался батоно Отар.
— Тогда почему говоришь, что этого не могло быть? Что, по-твоему, древние глупее нас были? Что, думаешь, они красоту хуже тебя понимали? Ты слышишь, что он говорит?— обернулся батоно Лали ко мне.—Что предки наши дураки были, дикие совсем, в архитектуре совсем ничего не понимали!
— Да не говорил я этого! — защищался батоно Отар.— Но фундамент-то все равно на восемь метров уже! И в другом месте!
Этот спор так в тот день и не закончился. Все дело в том, что археологические памятники обычно реконструируются по аналогии с другими, хорошо сохранившимися или описанными, а еще лучше — зарисованными в источниках. Все другие построения считаются гипотетичными и недостоверными. По некоторым международным т соглашениям по ним не допускается реставрация памятников. Может быть, это и верно… Но иногда очень хочется, чтобы нашлось что-нибудь необычное, уникальное, не имеющее аналогий, не похожее на все известные памятники…
И еще одно в этом споре характерно: твердая вера археолога в то, что наши предки были мудры, человечны, что им было свойственно понимание красоты. И это правильно: нельзя изучать тех, кого не уважаешь.
…В Херсонес мы попали только часов в одиннадцать вечера. Скрипнули тяжелые ворота, пропуская нас в город-музей, гулко зацокали каблуки по мощеной дороге. Мы шли по древней улице, мимо домов, фонтана с мозаичным бассейном, крепостных башен. Немного посидели в немом торжественном театре, ступенями уходящем в небо, пролистнули в памяти страницы истории античной драмы, полюбовались на призрачные колоннады базилик. Город был мертв, но он был величествен.
Мы копали базилику номер четырнадцать. В ней было все: и совсем древние цистерны для засолки рыбы, и часовенка, и мозаика на полу, и мои любимые погребения. Ямы для них были выбиты прямо в мозаичном ковре, так что искать не приходилось. Работа шла легко, без срывов и авралов, и через две недели число расчищенных костяков перевалило за сотню.
Я ощутимо тупела. Впрочем, Любане, первокурснице истфака Симферопольского университета, было не лучше. Она с утра до вечера снимала с пола по нескольку камешков мозаики, отмывала их в кислоте и клала точно на то же место. Казалось бы, что в этом такого?
Но… туристы! Они стадами шли напрямик, сдвигали камешки, и вот уже невозможно определить, откуда этот маленький, в сантиметр величиной, откуда тот кусок…
— Товарищи, не ходите по мозаике!Идет реставрация!..
Я приходила на помощь Любане с более пространными текстами:
— Товарищи! Мы ведь не ходим ногами по вашему столу, уважайте же и вы наше рабочее место!
Еще хуже было с отдыхающими. Представляете, идет курортный люд с пляжа, слизывает мороженое или пьет холодный кефир, и — вдруг: в огромной, трехметровой глубины яме, в центре города, роются, обливаясь потом, какие-то чудаки в брюках и майках (городские власти почему-то считали для нас неприличным работать в купальниках и плавках)… Ну, как не кинуть в них стаканчиком или пустой бутылкой?! Один раз нам бросили даже живую курицу. Ошалевшая, она металась по раскопу, истошно кудахча и не даваясь в руки… Уберечь от отдыхающих вскрытые памятники тем более не было никакой возможности.
И однажды на ограждении вокруг старого раскопа появилась зловещая надпись: «Осторожно, в раскопе камнеед!» Подействовало… Я наблюдала такую сценку. В центре непривычно притихшей толпы цветастых дам и мужчин в шортах стоял реставратор Слава. В нем, видимо, по сугубо не курортной форме одежды, сразу распознали экспедиционщика и теперь осаждали вопросами:
— А этот, ваш камнеед, он какой?
— Бурый такой, величиной с крысу.
— А вчера ваш товарищ говорил, что это микроб, зараза какая-то…
— Ну да, микроб, только здоровенный,— не растерялся Слава.— Кстати, видите, там собака — почти обглоданная? Так это он ее… камнеед.
— А вы-то как же? — недоверчиво спросил отдыхающий с солидным брюшком и в кепочке «Таллин».
Слава сделал скорбно-героическое выражение:
— Все может быть…
Но смертных случаев в экспедиции все не было и не было, и надпись перестала пугать. Даже когда мы выдали массовый отъезд ребят, у которых кончился срок работы, за отправку в больницу, и то разошедшиеся слухи только недели на три оградили раскоп от нашествий отдыхающих…
Копать в городе очень тяжело. Археолог вольно или невольно проникается культурой, системой представлений и символов тех, чьи памятники, изучает,—иначе ему не понять всего обнаруженного, не суметь правильно интерпретировать материал. Но в то же время он живет среди своих современников, в кругу их забот и тревог. Переходить из одного мира в другой— непросто. Может быть, поэтому археологи часто кажутся окружающим чудаками.
Признаюсь честно: мне кажутся чудаками окружающие…
Именно в Крыму на собственной шкуре узнала я, что такое туристы. Они ныряли в море только с ветхих развалин древней башни, прокладывали свои тропы только через раскопы, перешагивали, перепрыгивали натянутые шнуры и загородки, старательно игнорируя надписи, предупреждения и просьбы. По утрам мы обнаруживали во вскрытых накануне погребениях битые бутылки, консервные банки…
И несмотря на это мы все же копали. Судьба под конец сезона подкинула нам склеп с коллективным захоронением. Через мои руки прошло уже более тысячи погребений, но это было, пожалуй, одно из сложнейших. Склеп в полтора метра глубиной, с двумя нишами высотой по полметра был устлан скелетами двадцати семи человек.
Землю из него вытаскивали ведром, привязанным к веревке, ни о каких лопатах не могло быть и речи. По мере расчистки становилось все меньше и меньше места. Вот помещаются уже только ступни ног, вот можно стоять только на полупальцах, вот помещается только одна нога… А дальше? Как расчистить тот кусочек земли, на котором стоит моя нога?
Решаем сделать что-то вроде подвесных качелей. После изрядного количества синяков и шишек я приспосабливаюсь. Остается научиться работать головой вниз… Ведь надо не просто размести землю: слой костей в склепе достигает двадцати пяти сантиметров — его надо прочистить насквозь, то есть с применением скальпелей, резиновых груш, пинцетов. Дело это очень тонкое, его и в устойчивом положении выполнять хлопотно.
Однако все закончилось благополучно, и сейчас этот склеп вместе с отреставрированной базиликой и восстановленной мозаикой принимает любопытных посетителей музея.
ЗМЕИ И СКОРПИОНЫ
Следующий сезон забросил нас в Среднюю Азию?
В Байрам-Али, по местным понятиям, было еще прохладно, всего тридцать градусов. В тени — весна…. В этом городке мы должны были запастись продуктами и водой перед выездом в Каракумы, на место наших работ. Встретили нас гостеприимно. Даже, пожалуй, слишком… Во всяком случае когда мы, уже прибыв на место, обнаружили в бочке, прицепленной к грузовику, пиво вместо воды, мы недобрым словом помянули восточное радушие… Вообразите манную кашу на пиве или картофельный суп! Умываться, между прочим, пивом тоже не столь приятно.
Лагерь поставили на такыре — этаком глиняном потрескавшемся асфальте. Вокруг подрагивали от дуновения жаркого ветерка внешне совсем безопасные барханы. Но даже я, новичок в пустыне, была уже наслышана об их коварности, о сотнях притаившихся ядовитых змей, зловещих тарантулах и скорпионах.
Змеи змеями, но специфика работы в пустыне не только в них. Что такое археологический памятник в обычном понимании. Полностью или частично скрытое в земле городище или могильник. У нас же он — россыпь находок на поверхности такыра: ходи и собирай. Чего бы легче? Однако разглядеть нужное, важное в таком изобилии очень тяжело. В глазах рябит, спина болит от постоянных наклонов… Если попадется что-нибудь наполовину скрытое в земле — никакими ножами и лопатами не выковырнешь: ссохшаяся глина держит, как цемент, приходится поливать ее дефицитной водой, пока она не размокнет и не отпустит облюбованную находку.
Днем Каракумы — это бесконечное царство желтого и золотого: лимонно-желтое небо, золотой песок, желтые иглы трав. Зато утром, с шести до девяти часов, пустыня цветет. Гиацинты, маки, ромашки, какие-то неведомые цветы и травы покрывают ковром такыр… К девяти часам солнце набирает силу — и все выгорает, чтобы следующим утром возродиться вновь.
Звери и птицы нас совсем не боялись. В экспедиции было одно охотничье ружье, и однажды, когда на тушенку и рыбные консервы смотреть уже было тошно, мы решили поохотиться. В качестве добычи выбрали дрофу, бродившую неподалеку, Выстрел… Дрофа с удивлением оглянулась, попробовала клюнуть дробинку и презрительно посмотрела на нас; задумалась о чем-то, потом нехотя полетела прочь.
Напоследок уже пустыня решила показать себя во гневе. В мгновение ока небо потяжелело погасло золото песков — началась песчаная буря. Заунывно запели и сдвинулись с места барханы. С треском лопнули палатки, по земле покатился газовый баллон. Мы стояли в растерянности. Бежать? Прятаться? Где?.. Оставаться на месте?
К счастью, буря не очень расходилась — бархан только краем задел лагерь и засыпал машину по колеса. Две палатки из пяти уцелели.
Зато половина обнаруженных нами памятников ушла в песок, и теперь добраться до них не было никакой возможности…-Оставалось ждать и надеяться на следующую бурю…
КРЕСТЫ НА ДОРОГЕ
Раскопки на средневековом городище под Москвой были знаменательны тем, что я впервые копала со старшеклассниками. Присутствие школьников в экспедиции создает специфические условия работы.
Ребята работали самоотверженно. В один из дней четыре раза подряд начинался дождь, четыре раза мы возвращались в лагерь насквозь промокшие, переодевались и снова выходили на раскоп. И за все это время не слышно было ни одной жалобы.
По воскресеньям мы ходили в походы по окрестностям. Один из таких походов привел нас в странное и загадочное место — Семивражье. Этим непривычным именем назывался невысокий холм, весь иссеченный оврагами и поросший тонкими искривленными деревьями. На вершину холма вела единственная дорога, выложенная крупными плитами известняка. Ветви деревьев сплетались вверху в сплошной шатер. Солнечный свет не проникал на землю, покрытую болезненно крупными папоротниками и хвощами. Дорога все время делала неожиданные повороты, подъемы и спуски, и казалось, что вот сейчас мы увидим… Что? Не знаю. Но ожидание висело в воздухе.
— Смотрите, кресты на дороге!
Кресты были высечены на плитах; мы стали пристальней смотреть под ноги и обнаружили несколько таких изображений. Пока мы размышляли об этом открытии, дорога вывела на вершину холма, откуда, как на ладони, было видно наше городище.
Семивражье, Семибожье… А ведь это, скорее всего, древнее языческое святилище, путь на которое потом христиане пометили крестами. Место для святилища вполне подходящее: огонь на вершине холма был виден с городища и мог служить и для сбора людей на празднеству, и для предупреждения о нашествии врагов,
— Давайте поищем кострище…
Мы взялись за саперки, которые всегда носили с собой. Но шурфы закладывать было очень тяжело, почва слишком оказалась плотная, да и практически бесполезно — шанс выйти на маленькое кострище почти нулевой. Наша попытка не удалась.
С тех пор мы все собираемся поехать в Семивражье специально — найти-таки следы предполагаемого святилища, но… Каждый раз мешает другая, более срочная работа. Когда и кто, рано или поздно пройдет этой таинственной дорогой с высеченными крестами на плитах?
ЕЩЕ РАЗ ПРО ЛЮБОВЬ
…В тот год мне и моим помощникам, школьникам старших классов, раскоп попался невезучий. Мало того что до него было полчаса ходу от лагеря да еще переход речушки вброд, мал» того что местный пастух каждое утро с завидной педантичностью прогонял стадо через раскоп, так еще и находок почти не было.
День за днем ребята, выкидывали землю, девочки перебирали ее, я кидалась, рассматривать каждый подозрительный камешек, след от корня или вообще нечто, блеснувшее на солнце,— и ничего. Но так быть не могло! Если есть культурный слой — должны быть и вещи…
Однажды, когда ребята, как всегда босиком, делали зачистку, Сережа вдруг ойкнул, наклонился, рассматривая свою пятку, и запрыгал ко мне, держа ногу наперевес и восторженно крича:
— Индивидуальная находка!.. Посмотрите,—и он протянул мне ногу. В пятке торчала воткнувшаяся иголка. Древняя!»
Такой способ показался Сереже перспективным, и он, копая, пританцовывал. Действительно, буквально через день он опять протянул мне ногу с иголкой.
В дни, когда у остальных отрядов шла камеральная обработка, мои ребята старательно заучивали «Методические указания к проведению раскопок».
То ли под воздействием бесплодного ожидания открытий на раскопе, то ли еще по каким причинам, но среди ребят в лагере началась эпидемия влюбленности… Мы сначала не обратили на нее внимания. Но однажды вечером мне понадобилась девочка Оля, и я пошла в ее палатку. Там сидела задумчивая Таня, Олина подружка.
— А где Оля?
— Топиться пошла,— спокойно ответила Таня и, видя мою растерянность, деловито пояснила:— Так ведь Миша совсем ее не любит, он сегодня на нее даже внимания не обращал. Обычно хоть лопату земли в Ольку кинет, хоть песком осыпет, а сегодня — ничего… Как ей жить после этого?
Печальную Олю мы в самом деле нашли на берегу и увели в лагерь.
На следующий вечер в мою палатку ворвался всклокоченный и разъяренный начальник экспедиции:
— Представляешь, вхожу я в палатку, а Лена лежит, ручки на груди сложила, благостная такая!.. Я спрашиваю: «Ты почему керамику не домыла?» А она отвечает: «Не могла, я умираю». Я так и сел… «От чего умираешь-то? Болит что-нибудь?» — «Нет,— говорит,— пока нет. Я ртуть из термометра выпила, а это яд. Но Сереже вы передайте: я его прощаю…» Я в нее теплой воды с боржоми чайник влил, от такого количества ртути не умирают… Но, слушай, что-то с этим делать надо! Мы ведь за них отвечаем, что родителям будем говорить, если у кого-нибудь получится на тот свет попасть?!
М-да… Тридцать школьников, влюбленных без взаимности,— это не сахар…
Мы установили ночные дежурства и бдительно следили за ребятами, отлавливая потенциальных утопленников и по нескольку раз проверяй их в палатках.
Но вот настал последний день. До прихода машины, увозившей нас в Москву, осталось три часа. Мы молча сносили бровку. Пять, десять сантиметров, еще тридцать… И вдруг:
— Ребята, стойте! Бревна!..
Ребята застыли. Только Слава продолжал меланхолично копать, круша появившийся из бровки кусок полуистлевшего дерева, пока у него силой не отняли лопату. Мы кинулись расчищать. До отъезда оставалось полчаса. Одно за другим открывались нашему взгляду аккуратно уложенные бревна. Деревянный настил! Если учесть, что рядом река,— возможно, это причал. Ребята схватились за лопаты, но вскоре раздался автомобильный гудок. Пора!.. Все!
Засыпали мы свою единственную стоящую находку, законсервировали ее до следующего года.
В Москве выяснили, что и обе наши иглы, и керамика были найдены именно под бревнами, значит, это действительно искусственное сооружение.
А на следующий год ребята докопали наш раскоп. Но уже не со мной — с другим археологом.
ВЫСОКИЙ БЛОНДИН В ЧЕРНЫХ БОТИНКАХ
Когда позади пятнадцать лет экспедиционной практики, когда костры и алюминиевые кружки — поперек горла, а на палатки и спальники смотришь с содроганием, рассчитывать на добровольное участие в раскопах в выходные дни не приходится… Но Андрей Кириллович, начальник нашего отряда, знал, чем меня пронять:
— Поедем, а? Днем покопаем, а вечером тезисы к докладу напишем. В городе-то все некогда…
Это правда: в городе все некогда. Вздыхая, я стащила с антресолей рюкзак и настроилась копать курганы.
Суббота полностью оправдала худшие мои подозрения: комары, крапива, мозоли… В курганах какие-то уродцы — с искривленными ногами, чудовищной толщины стенки черепов, горбуны какие-то… Скелеты отвратительной сохранности — на расчистку каждой косточки уходит десять-пятнадцать минут. В яме тесно, сидишь почти не шевелясь, чтобы не наступить на костяк; одной рукой осторожно, кисточкой или скальпелем, счищаешь землю со скелета, другой — судорожно хлопаешь себя по всем доступным частям тела в абсурдной надежде ослабить натиск комаров.
Наутро приезжает ватага школьников из кружка юных археологов. И все начинается заново. Бедные ребята!.. Этак можно не полюбить профессию, а глухо, на всю жизнь, возненавидеть…
Андрей Кириллович ходит вокруг кургана и спрашивает с надеждой:
— Как ты думаешь, кто здесь — мужчина или женщина?
— Мужчина,—мстительно отвечаю я.
Андрей Кириллович горестно вздыхает. Если погребение мужское — находок не жди, а вот если женское — возможны и браслеты, и фивны, и височные кольца. Это проверено.
Но я не ошибаюсь: погребение мужское.
— Бедненький, как же он весь скорчился!..— сердобольно вздыхает юная археологиня. На дне огромной могильной ямы наискось и чуть ли не на боку лежит очень маленький костяк, ноги его согнуты в коленях и прижаты к груди. Для двенадцатого века, который мы копаем, поза совсем не характерная.
Второй курган. Высокий, весь поросший деревьями и кустами. Ребята больше рубят, чем копают.
— А?..— во взгляде начальника сквозит мольба.
— Женщина,— смилостивилась я.
Начальник боится поверить, ходит кругами, смотрит под лопаты и вдруг безмолвно кидается в раскоп. Из бровки торчит стенка горшка.
— Целенький!..— голос его почти нежен, но тут же грустнеет: — Значит, мужчина… В этих краях горшки ставили, мужчинам…
— Женщина! — упрямо кидаю я.
И опять оказываюсь права — женщина, да еще какая! Четыре височных кольца на шерстяной тесьме, перстень, бусы! Бусины лежат, как на нитке — только фиксируй порядок. Погребение смотрится нарядно, даже красиво. Но это еще не все уготованные нам радости. В ожерелье оказываются четыре привески — одна монетовидная, две трефовидные и образок с изображением апостола Фомы… Это уже совсем чудесно! Гипотеза о христианско-языческом двоеверии славян в двенадцатом веке, которую нежно любит наш начальник, получает веское подтверждение. Еще бы, в одной низке — и подвески с языческими символами, и христианский образок!
В разгар ликования на нас обрушивается пренеприятнейшее известие: школьникам пора домой, пришел автобус, и они уезжают, не докопав третий курган. Мы остаемся вчетвером. Шесть часов вечера.
Ох, и работка. Раскоп действительно впечатляет. Из-за деревьев курган пришлось копать сначала двумя узкими траншеями, в которых невозможно развернуться с лопатами. Глубина их тоже вызывает уважение — свыше двух метров. Погребение уходит под бровку, разделяющую траншеи. Что делать? Надо бы соединить траншеи над погребением, снеся бровку, до на это уйдет
уйма времени, а скоро уже стемнеет. Утром же мы сворачиваемся…
Решаем пока прорезать в бровке арку. Копать неудобно, нет размаха, и высота, на которую нужно забросить землю, приличная. Комья земли скатываются обратно, и мы дружно напоминаем сами себе сизифов. Наконец траншеи соединены узким лазом, в котором и предстоит мне работать.
Я мрачно вещаю:
— Мужчина.
— Это даже лучше,—радуется начальник,— хлопот будет меньше.
Вот тут он ошибся… Не успела я начать расчистку, как по бровке поползла трещина, и часть земли глухо обрушилась. Мы молча взялись за лопаты. Снова подготовили погребение к расчистке. Снова ухнула земля. На третий раз кто-то нервно захихикал. Но бровка больше не рушилась.
Погребение оказалось прекрасной сохранности. В яме находился полуистлевший деревянный гроб, покрытый берестой, кости, как новенькие, и на них тоже следы бересты — видимо, покойник был в нее завернут. Еще полчаса, и мы смогли разглядеть череп.
— Монголоид! Русый! — Эти два восклицания раздались одновременно. Андрей Кириллович поскреб бороду. Но думать было некогда.
— Высокий…— я торопливо расчищала ноги,—под два метра… В ботинках .
Это было уже слишком!.. Перед нами лежал расчищенный скелет высокого блондина с монголоидными чертами лица в черных кованых ботинках… Слово «ботинки» здесь, конечно, неуместно, неточно — это были скорее полусапожки.
— Современный…— презрительно сказали наши добровольные рабочие.
— Исключено! — решительно возразил Андрей Кириллович.— Курганы здесь не насыпали с четырнадцатого века. Что раскисли? Это же почти уникальная находка!
Да, славно мы тогда поработали. И впрямь неплохой гренадер нам попался.
НОЧЬ ОШИБОК
А однажды судьба привела меня на Балтику, в Калининградскую область. Трое суток, проведенные в кузове, откровенно говоря, изрядно вымотали. Все мы, наспех поставив за дюнами палатки, расположились у костра, и даже говорить было лень, Мы предоставили право вести беседу Марирам — сестрам-близнецам Марине и Ире, старожилам балтийской экспедиции. Несмотря на довольно поздний час, солнце и не собиралось садиться, но воздух потерял прозрачность, и тени, распластавшиеся по песку, стали призрачными, чуть шевелились от ветра. Монотонный гул прибоя, шорох дюн, непривычный, сдержанней в своей красоте пейзаж —все это настраивало на ожидание чего-то необычного.
Разговор постепенно перешел на мистические темы. Мариры с абсолютно серьезными лицами рассказывали о местных привидениях, о «ночных гостях», о «невидимых певцах дюн». Мы посмеивались про себя и поглядывали на реакцию школьников Ильи и Миши, понимая, что эти легенды относятся к традиционным экспедиционным байкам, рассчитанным на новичков. Солнце наконец опустилось в волны, пламя костра угасло. По небу рассыпались чужие звезды. Мы разошлись по палаткам.
Среди ночи что-то разбудило меня резким шлепком по спальнику. Я вскочила. Странный зеленоватый свет струился сквозь полог в палатку. Я высунулась наружу и прислушалась. Где-то совсем рядом, за ближайшей дюной пела женщина. Ее низкий грудной голос, торжественная мелодия, слова на непонятном гортанном языке завораживали. Мне стало прохладно. Задергивая полог, я еще раз оглянулась: от дюны огромным нимбом исходил все тот же зеленоватый свет…
«Рассказать о ночных видениях или сделать вид, что ничего не было?» — думала я утром, идя к завтраку. На лицах всех остальных мне почудилось такое же сомнение и нерешительность. И когда Мариры спросили, как нам спалось, всех прорвало.
Выяснилось, что в эту ночь:
Саня видел три странные фигуры, вышедшие из моря и растворившиеся у разных палаток;
Лена, подходя к своей палатке, за три минуты до этого абсолютно пустой, заметила, как из нее вылетела огромная птица;
Олег слышал, как несколько мужчин на берегу переговаривались на незнакомом языке и небо при этом было исчерчено яркими лучами;
Андрей рассказывал захватывающую историю о некоем Сигизмунде, посетившем его ночью и предлагавшем совершить путешествие в загробный мир…
Только Илья и Миша спали спокойно и ни в каких происшествиях участия не принимали.
— Ну, что, откроем тайны Балтики? — спросила Марина у сестры. Та кивнула.
— Значит, так. Зеленоватым светом сияют дюны под луной — это просто. Они же поют женским голосом, а когда ветер посильней — то и под аккомпанемент странных инструментов — это деревья скрипят. Огромная птица — чайка, они часто забираются в палатки в поисках пищи. Мужчины на берегу — местные рыбаки. А говорят непонятно потому, что дюны искажают все звуки. Лучи в небе от их фонариков. Нам только два момента непонятны— тени и Сигизмунд… Гулять ночью никто не ходил?
— Ходили,— ответили Олег, Андрей и Ира.
— И разошлись по своим палаткам?
— Да…
— Значит, со странными фигурами все ясно.
— Но кто меня по спальнику шлепнул?!—поинтересовалась я.
— Палатку надо лучше натягивать. А вот Сигизмунд… о о
— Понял!— Андрей рассмеялся.—Это мой черный плащ висел!
Мы еще долго подшучивали друг над другом, а столовую даже переименовали в харчевню «У Сигизмунда».
Эта ночь сослужила добрую службу, когда наш отряд впервые приехал на место будущих раскопок, условно названное «Замок». Оно оказалось еще более фантастичным, чем дюны, но пылкое воображение уже не мешало нам работать. .
А фантастичным наш Замок был вот почему. Представьте себе узкую полоску земли между озером и Куршским заливом, сплошь заросшую цветами выше человеческого роста. Меж цветов бродят серые цапли и аисты, вдоль берега плавают, с любопытством поглядывая на людей, лебеди, а в центре уходят в землю остатки мощной каменной постройки… Среди всего этого дикого великолепия бегают геофизики с непонятными приборами; ныряют, распугивая чаек и рыб, аквалангисты; ковыряясь в земле детскими совочками, берут пробы геоморфологи.» Наш отряд был одним из немногих пока комплексных — в его составе работали люди разных специальностей, которые изучали Замок со всех, так сказать, сторон и точек зрения.
Прошлогодний подъемный материал давал надежду на то, что мы раскопаем памятник четырнадцатого века, но этого не произошло: ранние слои памятника уходили глубоко в грунтовые воды. Доступным оказался только девятнадцатый век. Казалось бы, что нового можно узнать из раскопок девятнадцатого века, хорошо описанного и документированного? В том-то и дело, что многое… В письменных источниках отражены только те события и стороны жизни, которые наши предки считали важными. Археологические памятники позволяют получить информацию о всем комплексе. К тому же авторы письменных источников всегда в большей или меньшей мере субъективны. Они описывают мир таким, каким видят его сами, в рамках своих представлений и убеждений. В этом смысле археологический материал обладает большей объективностью. Он освещает разные стороны одного и того же исторического процесса.
…Мир делится на НАС — современных людей и на НИХ — наших предков. Нам редко удается узнать Их имена, увидеть Их лица. Но вдруг взглянут со старых фресок женщина со строгой прической и внимательным взглядом, юноша, гордо запрокинувший голову, девушка с легкой улыбкой на пухлых губах… И все вдруг отступит перед Лицом прекрасного, вечного и в то же время хрупкого, как сам мир, который трудно уничтожить, но так легко изломать,,.
Что Мы без Них? Деревья без корней. Реки без истоков. Мы —всегда чуть-чуть Они, и понять Их —значит понять Нас.
