1. ДВА ПИСЬМА
«Главному садовнику Императорского ботанического сада господину Каролю Клюзиусу, город Вена.
Драгоценный друг мой Кароль!
Рад написать тебе и передать мое благорасполагающее чувство через нашего посла, отбывающего на днях в твою достославную столицу.,. Прилагаю в шкатулке два клубня нового растения тартуффоло. Известно ли сие тебе? Мне его доставили на днях из Бискайи. Говорят, тартуффоло привезли наши отважные мореходы из Американских Анд, где аборигены используют его в питательных и лечебных целях. Этот дивный род земляных орехов при нагревании может принимать свойство мягкости, подобно печеным каштанам
Надеюсь, мой скромный подарок не разрушит красоты славной коллекции Ботанического сада, состоящего под твоим благотворнымнаблюдением. К корням прилагаю также семенную ягоду тартуффоло. Если за истечением долгого путешествия не пришло все в неживое состояние, может, и удастся тебе укрепить на наших широтах столь диковинный плод. О результатах сообщи мне любезно: разум мой — в скучных делах ратуши, сердце — среди горных и лесных трав.
Желаю тебе, Кароль, благоденствия и многих возвышенных радостей. Надеюсь через год отведать за дружеским застольем блюдо из тартуффоло, рецепт коего у меня записан. Обнимаю тебя, неизменно жду посланий.
С высоким почтением и постоянным дружеским расположением
Филипп де Сиври.
Испанские Нидерланды, Моне. Составлено от Рождества Христова в лето 1587.»
«Город Верхний Уфалей Челябинской области… Бондаренко Татьяне Александровне.
Мамулька, родная, здравствуй!
Настроение у меня не радостное, и письмо, наверное, получится такое же. Только ты не беспокойся, пожалуйста, у меня все нормально. здорова, курсовой спихнула па пятачок. А тонус ниже нуля, и все, представь, из-за картошки…
Дело в том, что вчера мы ездили в наш колхоз с концертом. Мы ведь у них шефами числимся, или они у нас… Едем в институтском автобусе вдоль голенького уже березняка, вдоль поля нашего, где прощальный костер разожгли, рукавицы рваные побрдсали. Едем, вспоминаем наши рекорды, амбар, Ермолаевну, как она нам женихов на картах привораживала, едем, поем, снежок… Все это лирика. Нет, у меня слов не хватает. Мама, представь— все мешки, которые мы тогда, в конце уборки, наполнили— так и стоят у дороги. А бурты, которые мы соломой и ботвой укрывали, чтоб не померзла картошка, трактор растаскивает и с землей и снегом мешает…»
Нынче воскресенье, мальчикам — варенье, девочкам — лепешки из гнилой картошки… Прибаутка военных лет. Напевалась она гнусаво, с издевкой.
А ведь не самое плохое блюдо было эти лепешки! Помню, как-то мама натерла такой весенней, почерневшей картошки, кое-что на огороде из-под снега оттаяло, пару хороших картофелин из голбца добавила, мучки по сусекам наскребла. И вот с жару лепешки — вкуснятина!
— Мам, еще хоть одну!
— Хватит, брюхо заболит… Ну давай, вот эту, румяную, пополам. А остальные — одевайся, на толчок сбегаем, продадим да керосину купим…
Сейчас редко когда стряпает мама картофельные лепешки, напоминают они ей вдовьи годы. А внучек все пристает: испеки да испеки. И бабушка соглашается. А из хорошей-то картошки, не из гнилья, не из очисток да на топленом-то маслице *— эх хороши! В Прибалтике в любом ресторане можно заказать картофельные оладьи. Зайдешь в полутемный, таинственно посвечивающий красно-сине-желтыми витражами «Рамбинос», сидят литовцы, смакуют оладьи со сметаной за бутылкой доброго яблочного напитка.
От картошки в мундире, картофельных пельменей, пирогов, шанег до изысканных позабытых деликатесный блюд…
Мы так привыкли к картошке, что порой нам кажется, будто она испокон веку была на Руси. Как-то, отмечая в кругу друзей столетие Пабло Пикассо, закусывали мы картошкой, и кто-то промолвил с уважением: «Картошка — второй хлеб». А ведь бывали времена для картошки непростые.,.
2. ПОКОРЕНИЕ ЕВРОПЫ. ЦВЕТЫ ПАРМАНТЬЕ
Антуан Огюст Пармантье, французский аптекарь, угодил в германский плен. Не сладко было на чужбине, зато домашний аптекарь намотал на ус много полезного. И немало удивил своих обезумевших от радости встречи сородичей, когда вернулся во Францию: за спиной у Антуана висел довольно увесистый мешок, а в мешке — розовые клубни.
…И был званый обед.
— Весьма, весьма! — пожимали с приятным удивлением плечами королевские гастрономы, поглощая новое блюдо с таким усердием, что только пудра с париков сыпалась.
— …Мадам, месье,— поднялся из-за стола растроганный встречей с соотечественниками и друзьями Пармантье,— я глубоко признателен за внимание к моей особе и, тысяча извинений, к не совсем привычному столу: все блюда сегодня, включая предстоящий десерт, приготовлены из картоффеля. Лишь благодаря данному овощу я выжил вдали от родины, он спас меня от голода и цинги… Поднимаю сей бокал за успешное утверждение и преумножение земляного плода в пределах нашего королевства, моей благословенной Франции.
Бургундское лилось рекой. Картофельный бал продолжался.
Однако Антуан Огюст прекрасно понимал, что, отведав картофельное угощенье, вельможи Людовика XVI и коллеги-ученые еще не бросятся на огороды… И вот парижане начали отмечать удивительное явление. Каждый вечер под барабанный рокот старый капрал с большим красным носом разводит караул и выстраивает солдат вокруг огорода аптекаря. Форма, штыки, ботфорты. По городу поползли слухи:
— Аптекарь разводит волшебные земляные орехи!
— Слышали — за каждый орех король золотом платит!
— Ерунда, и не орехом зовется, картофлем. А пользуют его немки при бесплодии.
— Пармантье знает толк в растениях… Как бы и нам…
— Как? Во чудак, да уж давно все соседи приобрели у аптекаря семян.
— А этот, прощелыга Франсуа вчера взял да нарыл клубней, посадил ,на своем огороде.
— А стража?
— И, стража! Одни дремлют, другие у Марго на огоньке.
И тут в игру вступает великий финансист, королевский министр барон Тюрго. Вот как об этом пишет А. И. Герцен («Былое и думы»): «Знаменитый Тюрго, видя ненависть французов к картофелю, разослал всем откупщикам, поставщикам и другим подвластным лицам картофель на посев, строго запретив давать крестьянам. С тем вместе он сообщил им тайно, чтоб они не препятствовали крестьянам красть картофель на посев. В несколько лет часть Франции обсеялась картофелем».
Франция не забыла энтузиаста картофеля. На родине Пармантье, в Монгидье, ему воздвигнут памятник, на котором высечена надпись: «Благодетелю человечества», другой памятник установлен под Парижем, на том месте, где впервые был высажен картофель, а в парижских кафе всегда можно заказать официанту суп Пармантье.
Однако существует и еще более древний памятник. Френсис Дрейк, большой пират, вице-адмирал королевского флота Великобритании, отмечен в городе Оффенбурге не за кругосветное путешествие и не за абордажные экспедиции. «Сэр Френсис Дрейк, распространивший употребление картофеля в Европе» — вот что написано на пьедестале, украшенном рельефом из тартуффоло.
Между прочим, адмирал был другом Клузиуса, да-да, того самого, главного садовника из Вены.
Что же у нас?
Издатель «Колокола» А. И. Герцен свидетельствует: «Русские крестьяне неохотно сажали картофель, как некогда крестьяне всей Европы… Впрочем, у порядочных помещиков и во многих казенных деревнях «земляные яблоки» саживались гораздо прежде картофельного террора. Но русскому правительству то-то и противно, что делается само собою. Все надобно, чтоб делалось из-под палки, по флигельману, по темпам…»
И все же к последней трети прошлого века пошла картошка гулять по России-матушке, поняли крестьяне и городские смекнули — не хлебом единым, жив человек, понимая в данном случае старинную мудрость сугубо материально. Бабушка моя, родившаяся в годы Крымской кампании, говаривала маме, как пужали ее в детстве чертовым яблоком, но уже в девичестве собирали в семье картошку с грядок, мелковата была картошка, ставили в печь, вынимали чугунок, выдавал тятя взрослым и малым по картофелинке, словно яичко пасхальное подносил.
3. КАРТОФЕЛЬНАЯ АНТОЛОГИЯ
Сижу я, перепечатываю написанное, вижу — в доме напротив выволакивает пэтэушник Вовчик Иванов на балкон динамик, ну прощай, работа, сейчас как врубит магнитофон… Однако в жилу сегодня песня, прямо по теме:
Товарищи ученые, доценты с кандидатами,
Замучились вы е иксами, запутались в нулях,
Сидите, разлагаете молекулы на атомы,
Покуда разлагается картофель на полях.
И я подумал: право же, любопытно, кто из русских писателей посвятил «второму хлебу» строчку, абзац, целое произведение? Хорошо бы, подумал я, пройтись по стеллажам, где поблескивают золотом тома классиков, и составить такой словарь что ли: ведь за картошкой, за отношением к ней, за ее вживанием в наш быт, пищу, жизнь стоят судьбы поколений…
И начал я с поэзии.
Бесполезно искать у Гавриилы Романовича Державина столь редкое в ту пору кушанье. У него другое: «Багряна ветчина, зелены щи с желтком, румяно-желт пирог, сыр белый, раки красны, что смоль, янтарь-икра и с голубым пером там щука пестрая прекрасны!»
…Жуковский, Пушкин, Дельвиг, Языков, Козлов, Крылов? Нет… Двинемся по библиотечным стеллажам быстрее… Русская муза в крестьянском полушубке. Алексей Кольцов, Иван Никитин… Э, нет, добрый читатель, не ищи. Казалось бы, близко уж, вот и Кольцов пишет об «огоньке во тьме ночной», за ним и Никитин увидел, как «в густом дыму чернеются треноги, висят на крючьях котелки». В наши-то дни не ошиблись бы — картошка бурлит. А если бы тогда заглянули? «То наш очаг юрит звездою, то ‘спеет каша степняка под песнь родную чумака» (Кольцов, 1828) и «в воде пшено с бараниной варится» (Никитин, 1855).
Удивительно, но и у самого большого крестьянского поэта Н. А. Некрасова не просто оказалось найти картофель. Несжатая полоса, кушай тюрю, Яша, рожь-матушка, капуста да с хлебушком квас… Нет про картошку? Нашлось-таки!
В счастливой Москве, на Неглинной,
Со львами, с решеткой кругом,
Стоит одиноко старинный,
Гербами украшенный дом…
…Картофель да кочни капусты
Растут перед ним на грядах.
В нем лучшие комнаты пусты,
И мебель, и бронза в чехлах…
В поэме «Мороз, Красный нос»: «…Возили снопы мужики, а Дарья картофель копала с соседних полос у реки»…
Да, не густо пока… Но пойдем дальше. Не будем хронологически точны, просто начнем доставать книги с полок по наитию. Знаете, почти безошибочно можно предположить, поэта, у коего что-нибудь да найдется про картошку, у одного в силу сословных или временных обстоятельств, у других — в связи с их образной системой, предметными симпатиями…
…Николай Заболоцкий. Казалось бы, если судить по его тематике природоведа, поэтического естественника, тотчас отыщем что-нибудь. Не тут-то было. Заболоцкий обобщающ и возвышен. У цего будет дерево, природа, растения, плод, *юрни, в лучшем случае — яблоко. Но вот его колыбельная песенка «Меркнут знаки Зодиака» (1929 г.):
…Колотушка тук-тук-тук,
Спит животное Паук,
Спит Корова, Муха спит.
Над землей луна висит.
Над землей большая плошка
Опрокинутой воды.
Спит растение Картошка.
Засыпай скорей и ты!
Согласитесь, маловероятна и неожиданна картошка у Владимира Луговского, поэта сугубо урбанистического, не от сохи — от мостовых. Правда, и картошка-то у него не полевая — квартирная, непманская:
Вошедший был в пальто реглан,
С лицом простым, как дуло «кольта».
Интеллигенция сидела по углам,
Ругая Мейерхольда.
Хозяйка: тридцать лет, фокстрот,
Обилье форм, однако стиль и профиль.
У каждого был перекошен рот
На водку, шпроты и гуся с картофелем…
Обстановочка!
Двинемся дальше.
И тот, кто, может, и не задумывался о будущих бедах российских (хотя как не задумываться), выводил новые сорта, пригодные для отечественных земель и погод — и славный ярославец Ефим Андреевич Грачев, живший в прошлом веке (от деревенского сиротства — до десятков международных премий и медалей, автор 100 сортов картофеля), и те молодые энтузиасты, бывшие рабфаковцы, так похожие на кирсановского Клима Сметанникова — все они помогли нам, всей стране, ох как помогли.
Вот он лирический герой Семена Кирсанова:
Я в поэты пришел с земляными ручищами,
С образцами картошки,
с бугристой морковицей…
И вот, значит, этот самый Клим Никитич выращивает диковинные растения, дерзает, не ждет милостей от природы, то овес шведский у нас внедрит, то тыквищу с колесо выходит… И наконец!..
Лукошко я трясу, как бубен,
и гул объемлет огород.
Картошка! Здравствуй, серый клубень,
Колумбом выявленный плод!
Ты лезешь внутрь земной утробы,
индейскому навстречу дню —
как будто хочешь из Европы
взглянуть на древнюю родню…
Дальше… Ну, а что дальше? Дальше — дело известное: прощайте, полюбившиеся глазурованные ромовушки, истекающие пьянящим ароматом, прощай, языковая колбаса, из которой по прихоти выколупывались пальцем кружочки жира и выбрасывались, прощайте, складчатые французские сайки, беззаботные, развлекательные прогулки с мамой в праздничном яблоневом платье и с папой, щекочущим щеку табачным усом, да — те прогулки под смолистыми парковыми соснами над исетской бело-голубой лодочной станцией… Прощайте и вы, соседские парни Петро Патрушев, Борис Безродных и Ленька Высоцкий, которых я так и не знал, потому что еще был мал и глуп… Прощай и ты, отец. «Вполне ожиданно и неожиданно грянула война, и стало не до садов и георгинов. Культом войны сделалась картошка — второй хлеб, которому поклонялись все, кто умел и не слишком умел жить» (Н. Никонов «Размышления на пороге»).
4. «ЗАТО ВИТАМИНОВ МНОГО…»
Маленькая головка на тонкой шее, охваченной стоячим воротником черного школьного кителя. Серая челочка, свисающая на бровь. Острый носик, усыпанный бледно-коричневыми веснушками. Фамилия его была Ксенджик. Даже забыл его имя, все Ксенджик да Ксенджик. Однажды, когда мы сидели на одной парте, он признался мне по секрету:
— А знаешь, что означает моя фамилия? Попович, от слова «поп», по-польскй «ксендз», понял? Только ты никому…
Какой же это был урок? Для анатомии мы были еще малы, биологию тогда не учили… Вероятно, ботаника, да — ботаника: Мичурин с седой бородкой, в шляпе, «бере зимняя», «бельфлер китайский»… Ну, конечно, ботаника: колорадский жук!
…Софья Борисовна, с высокой старомодной прической, в черном платье с бантом под стареющим дворянским подбородком, ведет урок.
— Итак, мальчики, проверим домашнее задание.
На дом Софья Борисовна задала любопытное упражнение: записать в табличку все, что каждый из нас съест за воскресный день и подсчитать калорийность нищи.
Ах, Софья Борисовна, милый наивный педагог! Такие таблички заполнять бы гимназисткам в 1913 году, а не бритоголовым пацанам средней мужской школы номер семнадцать в одна тысяча девятьсот сорок девятом году.
Помню, как я подгонял свой неказистый воскресный рацион под норму. Навыдумывал хлеб с маслом, и целых три мясных котлеты с соусом, и даже какао с молоком: хотелось показать, что, мол, и мы не лыком шиты, и у нас в доме достаток, иначе казалось — стыдно…
— Коля Пономарев, начнем с тебя.
Коля, отличник, встает из-за первой парты:
— Завтрак: два яйца всмятку — столько-то калорий, полстакана сметаны — столько-то, бутерброд с сыром и чай — еще столько-то. Всего за завтрак — 1100 калорий.
— Так, хорошо, дальше, Коля.
Софья Борисовна, что же вы с нами делаете? Ну проверили бы Колю Пономарева так, сами, не вызывали бы его, сына главного начальника областного управления. А Коля, отличник с первой парты, шпарит дальше салатами и солянкой, и отбивными… Итого за день 4200 калорий.
— Так, значит, ты уложился вчера в норму и даже превысил ее, да? Хорошо, для детского организма такое превышение не вредно. А теперь проверим расчеты у…
И Софья Борисовна называет мою фамилию.
И я, дурачок, зачитываю свои выдуманные большие калории: масло, котлеты, какао.
— И у тебя хорошо, точно уложился в норматив. Ну еще, пожалуй… Кого мы давненько не вызывали? Ну-ка, Ксенджик.
Маленькая головка, стоячий воротничок, бледные веснушки, подпрыгивание непослушной челки…
— Завтрак: картошка с квашеной капустой, хлеб, чай — столько-то калорий. Обед: похлебка, картошка, хлеб — столько-то. Ужин: капуста, картошка, чай… Всего за день 1080 калорий…
Он закрыл тетрадку, улыбнулся, как бы извиняясь, дернул шеей, отбрасывая челку. В классе кто-то хихикнул.
— М-да, до нормы ты, Станислав, не дотянул…
Он пожал плечами:
— Не дотянул,— и стал рассматривать якорек на запястье.
— Но… это ничего. Это ни-че-го! — Софья Борисовна пожевала немолодыми губами.—Это ничего,— она поправила бант.— Зато у тебя, Ксенджик, в рационе много витаминов. Садись. А сегодня, мальчики, мы пройдем новую тему…
5. ЖЕНЬКА И ТОЛЯЙ
Что-то грустная, братцы, история о картошке складывается. Эх, расскажу-ка вам что-нибудь повеселее.
Толяй появился на нашей улице в самом конце войны. Он был небольшого роста, по годам ему бы в пятом учиться (хотя он был в третьем), а по росту — вроде второклассника. Худой и смуглый, волосы белые. Но силенка у него была не по росту — жилистый, верткий. Толяй приехал из деревни и жил у своей крестной, тети Маши. Матери у Толяя не было, и родня выслала его к тетке, чтоб не загнулся в деревне с голодухи. Он называл тетю Машу мамой и при первом знакомстве с пацанами улицы Степана Разина сказал:
— Во, папка китель прислал.
— Это дядь Вася, что ли? — оттопырив губу, спросил Вадик.— Какой он тебе папка, твой отец в деревне на кляче воду возит, а дядь Вася танкист.
— У меня два папки,— сказал Толяй.
Женькина мать и тетя Маша дружили. Бывало, ссорились, чуть до драки не доходило, потом мирились, снова дружили, вместе на разгрузку зерна на мельницу ходили, на барахолке тряпьем торговали, в общем подполе картошку хранили — как-никак обе — две соседки, солдатки. И Женька тоже вроде до дружился с Толяем, хотя был младше его, в школу еще не ходил. Когда их матери уходили на работу, Женька любил сидеть в Машиной избушке, маленькой, теплой, раньше это банька была, стояла банька на задах бывшей усадьбы булочника Коршунова.
Толяй из школы рано прибегал:
— Ха,— говорил он, загибая рукава кителя и нагребая в чугунок картошки,— ха, я это в прошлом году проходил, больно мне надо про разных там папуасов слушать… Ты че хавал сегодня? Тебя мамочка балует, опять, наверное, яички, чай с сахаром. А?
— Давай ставь скорее картошку, поиграем как-нибудь.
— Будешь еще тут командовать! Вот как дам по лбу… На, толки соль, а то… »
Женька брал тяжелый медный пестик и стучал им в ступе, серо-голубые кристаллы прыгали, мельчась, по стенкам ступки.
— Ты, Рыжая Камбала, какую будем картовь варить, вашу или нашу?
— Вашу! Ваша вкуснее. Ты зачем дразнишься, сам-то кто?
Картошка у Рябковых и вправду вкуснее была. Небольшая, ровная, круглая. Им ее из деревни привозил Макар, настоящий Толькин отец. У Женькиной матери росла в садике картошка крупная, продолговатая, но какая-то водянистая. А у тетки Маши как разломишь картофелинку с жару — она искринками светится, рассыпчатая. Посыпешь ее сольцой, откусишь… Без масла, а по вкусу вроде как с маслом. Да если еще горбушка ржанухи находилась!.. Пока картошка закипала в чугунке, Толяй протирал тряпицей клеенку на столе, доставал из противогазной сумки тетрадки.
— Счас мы быстренько по письму накатаем.., э, опять чернила кончились…
И Толяй громко, по-мужицки выругивался. У них в деревне все, видно, матерились. Однажды Макар привез с собой Серегу, трехлетнего братана Толяя, так тот только и матерился, а других слов не знал.
— Кончились чернила, Рыжий, что делать будем?
— Опять дразнишься!
А Толька уже в лазил на табуретку и запускал руку в печную флюгарку, выгребал оттуда сажу. Он насыпал сажу в кружку, наливал ковшом немного воды и все это смешивал лучинкой. Получались черные чернила.
Он вообще многое умел, этот Толяй. Он, например, отремонтировал тете Маше все скрипучие табуретки, которые расшатались без хозяина, из английской булавки смастачил классный рыболовный крючок. Вместе с крестной они залатали дровяник, крышу покрыли, и Женька им помогал.
А однажды Толяй заразил всех разинцев «физкультурником». Брались две палочки, величиной с карандаш, в середине маленькими гвоздочками укреплялась распорка, сверху — две перекрещивающиеся нитки, лучше суровые. И вот на эти-то нитки укреплялся специальный деревянный человечек, у которого голова, туловище, руки, ноги — все было на нитках, подвижное, живое. Едва начнешь сжимать снизу палочки — ох и закувыркается физкультурник!
Толяй уже доделывал по письму. Женька, стоя коленями на табуретке, опирался локтями на стол, не мешал, даже помог один раз Толяю. В слове «колесо» Толяй пропустил букву «е», и Женька заметил.
— Ух ты, Камбала, грамотная стала,— и приписал сверху большую букву «е», приложил розовую промокашку и достучал по ней кулаком,— все! Ну давай дожрем, поспела картовь.
И, обжигая пальцы, они чистили искристую деревенскую картошку, обмакивали ее в соль, ели, смеялись. И кусок хлеба был на двоих, мать для Женьки обставила.
А когда поели, Толяй сказал:
— Хошь, фокус покажу?
— Знаю твои фокусы, опять изгаляться начнешь…
Женька вспомнил, однажды Толяй как-то так напялил ему на ноги, на руки и на шею телогрейку, что он, согнутый, скрюченный, никак не мог из нее выбраться, вспотел, умаялся, заревел даже, потом уж Толяй сжалился. Он заводной был, этот Толяй, начнет дуреть — не остановишь, пока кто-нибудь шишку на лоб не набьет или колено рассадит, или до слез дело дойдет.
— Игра не доводит до добра,— говорил в таком случае Толяй, успокаиваясь.
— …Спорим, я тебя ухватом обведу и ты с полу не встанешь.
— Как это не встану?
Женька боится Толькиных фокусов, но все же интересно…
— А вот ложись.
— Ну,— Женька ложится на теткины половики. Толяй берет ухват.
— Три раза надо обводить… так,— чертит он ухватом вокруг напрягшегося Женьки,— еще, и… раз! .
И Толяй мгновенно охватывает Женькину шею ухватом, придавливая к полу, шее не больно, шея тоненькая, ухват большой, но все же голову не проденешь, встать нельзя. ,
— Пусти,— Женька схватился за рогулины,— пусти!
— Ничего, полежи, полежи,— гогочет Толяй, налегая на черенок.
— Толяй-бум-бум, пусти,— начинает дразнилку Женька.
— Ах ты Рыжая Камбала, тебя кошка родила,
— Вот тебе бум-бум!— Толяй хватает горячую картошку и как засадит прямо в лоб Женьке.
Картошка вдребезги разлетается. Женька до того ошарашен, что даже не ревет. Толяй пугается, убирает ухват.
— Ну вот, я же говорил, игра не доводит до добра.
…Ида Сергеевна еще в прихожей услышала шум и возню в комнате. Она приоткрыла дверь и остолбенела. На полу лежит какой-то человечек, а Евгений, завлабораторией, лауреат премии, ее муж Евгений Алексеевич Орлов восседает на этом человечке и загибает ему ноги к плечам.
— Вот я тебе сейчас салазки на зиму сделаю, вот тебе за ухват…
— Ой, ой, ой, щекотно, отвали, пусти,— смеется, икая, человечек,— Рыжая Камбала, тебя кошка родила…— Вдруг он пружинно вскакивает, хватает из кастрюли картофелину, бросает в Евгения, ко промахивается. Картошка разлетается о стену и залепляет новые «шаляпинские» обои.
На столе стоят два «огнетушителя» из-под «Солнцедара».
— Познакомься, Ида, это Толяй, знатный горновой Уралметмаша, друг детства…
— Анатолий,— потупясь, говорит человечек и добавляет:— Я же говорил — игра не доводит до добра.
6. ПИОНЕРСКАЯ ПЕСНЯ ПОД ПОРТРЕТОМ В БАГЕТНОЙ РАМЕ
Рты мы раскрывали широко и как-то наискосок, длинненько. Во все глаза глядели на дирижера, пионервожатого.
Ах, ка ртошка объеденье — денье-денье,
Пионеров идеал-ал-ал…
Белые безрукавки, алые галстуки, черные бумазейные шаровары:. Сорок девятый год. Отряд имени Николая Гастелло поет на клубной сцене агитпункта. Отчего же мы так косо вытягиваем рты? Наверное, из подражания вожатому Николаю Ивановичу. Замечательный был вожатый. То на лыжах водил ребят, то выставку рисунков устраивал, то задумал новогодний маскарад, то взбудоражил все городские организации состязанием за право носить имя летчика Гастелло. Румяный, высокий, на аккордеоне играл.
И аплодисменты, и радость на лицах, улыбки, свист и даже «бис», как настоящим артистам. Нам хочется спеть на «бис». Но из-за кулис уже машет розовыми ручками директор школы Ольга Викентьевна, шумно шипит:
— Николай Иванович, достаточно про картошку, вообще, заканчивайте.
А на следующий день вожатому, как говорится, была выволочка. На вызов директрисы он, молодец, пришел не один, а взял с собой председателя нашего отряда Владика Расковалова и меня почему-то позвал, может, оттого, что я был звеньевым, может, оттого, что пел звонче других.
Ольга Викентьевна усадила нас, сама же встала из-за стола с огромным каменным чернильным прибором и, прохаживаясь по кабинету, сказала:
— Николай Иванович, вы делаете хорошее дело. В четвертых классах поднялся процент успеваемости. рамодёятельность нашей школы, я надеюсь, займет одно из ведущих мест в районе. Но, Николай Иванович,— она взглянула на нас,— и вы, ребята, вы уже взрослые дети и должны понять, что вы поете? ОткуДа взялась эта «Картошка», кто ее композитор? Николай Иванович, это ваша инициатива? Как вы считаете, дети?
— Ольга Викентьевна,— встал Владик Расковалов и зачем-то отдал ей салют, будто рапортовал на сборе, может, с испугу, все же не часто бывали мы в кабинете директора,— Ольга Викентьевна, я, например, картошку люблю и все в нашем отряде…
— Картошку, милый, я и сама люблю, а вот петь про нее не стоит. Вы голодные, что ли? Нам было жалко «Картошку», но мы промолчали.
— Видите ли, Ольга Викентьевна,— начал было вожатый.
— Не надо, Николай Иванович,— она поправила маленькими ручками кружевной воротник под розовым подбородком.— Вы вспомните, что вы поете. Как там… картошка — пионеров идеал. Картошка — идеал! Чувствуете?
Она немного помолчала, как бы перестраиваясь на новый лад, опущенные уголки ее губ вдруг полезли вверх, левая бровь вздрогнула:
— Друзья, давайте лучше совместно подумаем о расширении программы. Концерт рекомендуется начинать с «Отцы о свободе и счастье мечтали» и было бы просто великолепно, — она взглянула на портрет на стене,— просто было бы замечательно, если бы вы смогли разучить прекрасную грузинскую песню «Цицинателла», вы знаете, чья это любимая песня? Это любимая песня Иосифа Виссарионовича.
…Начались новые репетиции. Времени до дня выборов оставалось немного, заявки на концерты так и сыпались: с заводов, из библиотеки, из трампарка. «Отцы о свободе…» мы и так знали, это был гимн пионеров, кто же его не знал. С «Цицинателлой» было труднее. Николай Иванович хотел, чтобы мы пели ее по-грузински. Переписали под копирку непонятные слова. Пели, не понимая и не запоминая. В конце концов, когда до выборов оставалось две недели, Николай Иванович выдал нам «Цицинателлу» на русском. Оказалось, что песня называется просто, красиво и даже сказочно «Светлаиа-светлячок». И мотив у песни был запоминающийся, мечтательный.
Мы выстроились на клубной сцене в два ряда, одни стояли на полу, другие сзади, на стульях. Николай Иванович плавно взмахнул рукой, и мы начали тоненькими девчоночьими голосами:
О Светлана-светлячок,
Как твой тихий свет красив…
За кулисами, полуприкрыв глаза, кивала в такт песне Ольга Викентьевна. И всезнающий человек на портрете хитровато улыбался в усы.
Смолкли аплодисменты, и Ольга Викентьевна, довольная, захлопала пухлыми ручками, а мы раскланивались все вместе под негромкую команду Николая Ивановича, как вдруг рабочий с инструментального завопил с последнего ряда:
— Пионеры, давай про картошку!
7. «ЖАРЕНЫЕ КИРПИЧИ»
Чуприн Петр Васильевич — пенсионер. Член КПСС, тридцатитысячник. Был Чуприн начальником модельного цеха, сейчас на зятевой даче живет-с женой Анной и внучкой Аденкой. У него есть городская квартира, но на даче — лучше: по хозяйству чего-нибудь смастачишь, да и не надо из городского окошка глядеть, как идут на смену заводчане. У Чуприна — машина, новый «москвичок», в любой момент за продуктами слетать может.
Осень была. В деревню студентов понаехало и рабочих с заводов — уборочная! Машина за машиной, мешки, бурты, маципура тарахтит, в черноземе вязнет.
Явился вдруг к Чуприным управляющий совхозом. Знакомы они с Чуприным давно, с позапрошлого года, когда ходил Петр Васильевич в контору лесу на ремонт просить и шиферу выписать. И потом не раз виделись, о делах судили. Толковый управляющий, забот по горло, годов немало.
— Здорово, Васильич.
— Проходите, товарищ, садитесь. Чайку? Анна!
— Не до чаев, Васильич, пришел звать тебя на работу, сам понимаешь, время горячее, рук не хватает…
— Да какой же он работник,— прибежала из кухни Анна,— давление, радикулит, у вас вон сколько народу на полях…
— Народу немало, да свой человек нужен, они городские…
— А он что, сельский? Мы ведь здесь пока не прописывались.
…Так стал Петр Васильевич Чуприн, бывший тридцатитысячник, контролером за качеством. Это управляющий такую должность придумал: следить, правильно ли студенты тару картошкой наполняют, чтобы не было неполных мешков и чтобы, что чаще случалось, сверху не перегружали: потом попробуй завяжи такой мешок, забрось его в кузов, половина высыплется. С этим делом Чуприн быстро справился. «Москвичок» его, подобно красному заводному ежику, упорно передвигался от поля к полю, по студенческим и заводским отрядам. Проверял Чуприн, с бригадирами беседовал, на склад гнал, хоронил завскладом с порожними мешками, бачки с чаем организовал на поле. Все это были мелочи.
Труднее оказалось порядок у шоферов навести. Разболтанный народец подобрался., Левые рейсы совершали, одного «под мухой» поймали, а еще, дошли до Чуприна слухи, будто были случаи продажи совхозной картошки населению пригорода.
Замечали студенты: если с вечера остаются наполненные мешки на поле (холодных утренников нет, а утром простоя не будет), на другой день пяти, десяти, а то и двадцати мешков не досчитаешься. Естественно, исчезали те мешки, что стояли ближе к дороге.
«Так, хорошо,— щурил глаза Чуприн,— хорошо-то хорошо, да уж чего хорошего… Поле не одно, на каждом сторожа не поставишь, да и что толку от сторожа — тридцать га, темень, пока пройдешь с одного края до другого… Колхозники не возьмут, у каждого своей навалом, студенты — ни при чем, молодые рабочие — все на виду, каждый вечер в клубе охмуряют местных девок под Челентано…»
Вечером Петр Васильевич подозвал к себе школяров, живших по соседству, братьев Петьку и Павку, прозванных Петропавками.
— Так, слушайте, Петропавки, задание. Кто-то ворует картошку по ночам. Кто — неизвестно, одно ясно — не Сивка-Бурка.
— Надо залечь за березками и схватить,— сказал один Петропавка.
— Не, лучше так,— шмыгая носом, засуетился другой,— вместо картошки мы всем классом залезем в мешки, а как нас грузить начнут, мы как заорем…
— Верно. Соображаешь,— похвалил Чуприн,— а ну, давай в машину!
Они приехали на пустырь, где возводилась новая школа, кирпичная двухэтажная, со спортивным залом. Третий год строилась школа, осталось стропила возвести, да классы покрасить, да водопровод проложить, да…— застряло строительство. Но уж договорился управляющий со студенческим командиром, приедет будущим летом стройотряд, доведет до конца дело. Будут Петропавки ходить в новую школу, будут в зале под музыку физкультурные упражнения выполнять.
Вышел Петр Васильевич из машины, и ребята выскочили. Чуприн открыл багажник, достал из него пять пустых мешков.
— Ну-ка, пацаны, помогайте, вон там — битый кирпич…
Петропавки опешили:
— А зачем вам, Петр Васильевич, этот мусор?
— А затем: мы с вами контрольные мешки для вора, поставим, ночью-то не разберешь.
— Понятно! А потом что?
— Там видно будет. Читали, небось, как в войну фанерные танки наши устраивали? Фриц бьет по ним сдуру, расходует снаряды…
Чуприн стал держать мешок, а ребята набрасывали в него разный сор и кирпичи, и куски застывшего раствора, и просто землю. Добро, лопата нашлась с обломанным черенком.
— Во здорово,- — радовались Петропавки,— ворюга приедет домой, скажет своей бабе, зажарь картошечки с салом…
— Ага, а она ему жареных кирпичей подаст!
…Контрольные мешки (сверху в них ребята подсыпали немного картошки, чтобы похоже было) поставили поближе к дороге.
Наутро по пути в школу Петька и Павка побежали через поле, туда, где алел «Москвич» контролера за качеством.
— Ну что, Петр Васильевич, как?
— Исчезли наши контрольные, и с ними еще пять,— вздохнул Чуприн и сморщил лицо, тяжело дыша,— ничего, пацаны, ничего… Только вы, того, молчок, ясно?
— Заметано! — выпалили Петропавки.
По дороге, приближаясь, затарахтел трактор с прицепом, в прицепе болтались студенты, пели студенты смешную свою песню: «В тазу лежат четыре зуба». Над облетающим березовым колком неуверенно всходило солнце.
— Зоя,— сказал Чуприн учетчице,— сегодня будешь отмечать путевки и листы сама, у меня в городе дело.
Учетчица, румяная, как колобок, выглядывала из окошка киоска. Киоск этот ей шофера откуда-то привезли, раньше в нем мороженщица, наверное, сидела, сейчас Зойка от ненастья могла укрыться.
— Будь сделано, Петр Вас, все отмечу.
— Отметить-то ты отметишь, а вот не ленись в кузов заглянуть, пересчитать мешки.
— Рада бы пересчитывать, Петр Вас, да они хапаются.
— Как хапаются?
— Ну как… все с глупостями пристают. Только выйдешь из будки…
— От тебя не убудет, не мороженка, не растаешь. Ты, Зоишка, выбирай себе жениха, а то прокукуешь в своем окошке.
«Кто же озорует? — думал Чуприн, покручивая рулем.— Всех-то шоферов девять человек. Неужели этот, Костоусов Семен, джинсовый, вроде симпатичный парняга…» Чуприн перебрал в уме всех шоферов, нет, никто не подходит… Угрюмый Овчинников разве… Или Лохматкин, поддавальщик, на днях опять у него чекушку отнял… Нет, Лохматкин открытая душа, от себя отдаст… Надо будет в конце уборочной вернуть ему обе бутылки… Может, снова собрание собрать? Товарищи, скажет им Чуприн, в нашем коллективе снова проявились родимые пятна капитализма, вновь есть случаи хищения социалистической собственности. Мы, ваши отцы и деды, отдавали все для страны, для вас. Мы видели в вас наших продолжателей, тридцатитысячников восьмидесятых годов, и поэтому всякое нарушение… Разве думали мы тогда, чтобы спереть из государственного народного кармана мешок картошки?.. Нет, не понравилась Чуприну речь.
…Когда Чуприн отыскал дом Семена Костоусова, он не стал останавливаться возле него, а проехал чуть дальше. Вышел из машины, издали поглядел: небольшой ладный деревянный дом с садом, из-за забора бак душевой виднеется, яблочки золотятся. Забор краской ирбитского мотозавода выкрашен. Чуприн решил не заходить во двор, а обогнуть квартал и заглянуть сзади. По узкой тропинке, путаясь в репьях, шел Чуприн, приглядываясь, где здесь зады костоусовской усадьбы. Он бы не удивился, если бы не обнаружил у Семена ворованной картошки, скорей обрадовался бы: парень нравился ему — здоровенный, как медведь, веселый, с хорошим критическим подходом к явлениям жизни.
Чуприн даже как бы испугался или, вернее, удивился тому, что увидел: в пожухлой траве у самой воды пестрела груда строительного мусора. Петр Васильевич, все еще сомневаясь и в шофере, и в себе, подошел к куче и ботинком потрогал обломки школьных кирпичей.
…Был вечер. Петр Васильевич опять катил по городу, снова подруливал к приречной улочке, теперь уже прямо к знакомому дому. Поставил машину у ворот, дал три долгих гудка. Заколыхались занавески в окошке. Вскоре и калитка распахнулась.
— Петр Васильевич? Какими судьбами, по делам, в гости?
— Открывай-ка, Семен Семенович, ворота, машину надо поставить.
Семен защелкал задвижками, открыл ворота.
Чуприн тяжело вышел из машины, медленно обошел ее, быстро раскрыл багажник.
— Я к тебе на минуту, Семен Семенович, мы вот с моей супругой посоветовались, решили тебе гостинец вручить со своего огорода.
— Какой такой гостинец? Не пойму что-то…
— Да, понимаешь, урожай нынче на картошку неплохой, а у тебя семья… А ну, доставай!
И не дожидаясь, Петр Васильевич выдернул из багажника мешки один за другим.
— Семчик,— вышла в сени жена Костоусова,— ты чего, картошку, что ли, закупаешь?
— Товарищ Чуприн, вы… того, объясните, а короче — забирайте свои мешки-подарки..,
— Как же забирать, Семен Семенович, не отказывайся, тебе нужней,— похлопал его по плечу Чуприн,— вот тебе еще и довесок к подарку,— кряхтя, он вытащил с заднего сиденья новый мешок,— контрольный, понимаешь…
— Нет ты… вы, постойте,— Костоусов ухватил Чуприна за локоть,— вы это, забирайте к дьяволу ваши мешки или я…
Чуприн дал задний ход. В раскрытых воротах белел рубахой Семен.
На следующее утро, чуть свет — Петр Васильевич еще брился, Анна только самовар поставила,— к дому подкатил самосвал. Из кабины выпрыгнул шофер, гимнастически махнул джинсовыми ногами в кузов и сбросил оттуда три полных мешка.
Чуприн вышел, открыл ворота. Семен ввалился во двор, по-обезьяньи держа на весу сразу два мешка.
— Это вам, Петр Васильевич, от меня и от моей супруги, ответно, так сказать.
— Да что ш беспокоишься в такую рань?
— А это с нашего огорода,— втаскивал Семен третий мешок,— сорт отличный, «Трембитой» называется, на семена оставите.
— Спасибо.
— Особенно хорошо отваривать с померанцем… я, знаете ли, в армии поваром был и вот осталось с тех пор хобби, что ли, хотите рецепт дам, с померанцем?
— Это еще что такое?
— «Это… ну фрукт такой…
— Фрукт — это ты, Костоусов, а мы больше любим с сольцой!
Семен потоптался на месте…
— А это вот, значит, пустой мешочек из-под ваших контрольных овощей. И вообще, Петр Васильевич, я хотел это… понимаешь… ну не было со мной подобного никогда. Бес попутал… И я прошу вас…
— Ладно, чего там…
— От Галочки моей привет, очень вы ей понравились вчера.
— Ой ли? А как же с совхозом рассчитаешься?
— Все там,— Семен кивнул на кузов,— кроме контрольных, все на место доставлю.
8. КАРТОФЕЛЬНАЯ АНТОЛОГИЯ (ОКОНЧАНИЕ)
Интересно, а как называют картофель в разных местах? Ну, конечно, самое распространенное — это картошка;. выродившись из тартуффоло, исстари привилось слово в Московии и пошло гулять по всей России.
Но обратимся к В. И. Далю. Картофля, картохля, к/гартопля— так говорят на юго-западе. Уж как повелось, вятские не могли не повернуть по-своему: картосы, картыпщ и даже корфеты. Пермякам полюбилось картовка. В Новороссии, на Украине — бароболя, барабошка. В Белоруссии, знаем, бульба (помните песенку?). В Сибири же в прошлом веке долго удерживалось староверческое чертово яблоко, земляное яблоко или просто яблоко, поскольку, остроумно замечает Даль, там других яблок нет. А вот в северо-восточных губерниях бытовало любовное и забавное словцо — гулена и еще — гульба. Не знаю, удержалось ли где, не слыхали?
О многом можно было бы еще вспомнить и помечтать у лесного костра, пока томятся, покрываясь угольной -корочкой, картофельные печенки, ведь, как сказала уральский поэт Майя Никулина, по картошке все мы родня. А истории эти можно было бы продолжать и продолжать, как говорили в старину, и несть им конца… Да, прошу прощения, я ведь хотел еще и прозаиков потревожить!
…Федин, Бабаевский, Николаева, Алексей Толстой, Николай Островский, Гладков, Саянов, Фадеев, Медынский, Филиппович, Айтматов, Крупин, Никонов, Георгий Семенов — всех не перечислишь, многие упоминали добрым словом о картошке. Сейчас не перелистывал, но уж, наверное, можно сказать, что найдется и у Астафьева, и у Белова, и у Шукшина… Давайте вместе приоткроем самых-самых…
Н. В. Гоголь, «Коляска»: «Весь рынок был забран совершенно до обеда, так что судья с своею диаконицией должен был есть одни только лепешки из гречневой муки да крахмальный кисель… Один чрезвычайно толстый помещик с короткими руками, несколько похожими на два выросшие картофеля, слушал с необыкновенно сладкою миною и только по временам силился запустить коротенькую свою руку за широкую спину, чтобы вытащить оттуда табакерку».
И. С. Тургенев, «Ермолай и мельничиха»: «Мельничиха принесла нам молока, яиц, картофелю, хлеба… Пока Ермолай жарил в золе картофель, я успел задремать…»
А. П. Чехов, «Остров Сахалин»: «24 июля утренник попортил в Дербинском картофельный цвет…
…В одной корреспонденции… я прочел, будто бы делегация от айно приходила в Корсаковский пост и просила дать работы, или, по крайней мере, семян для разводки картофеля и научить их возделывать под картофель землю (речь идет о 1876 годе); в работе будто бы было отказано и семена картофеля обещали прислать, но обещания не выполнили, и айно, бедствуя, продолжали переселяться на Матсмай». .
И. А. Бунин, «Далекое»: «Шли апрельские и майские дни, неслись, звенели конки… сладко и тепло пахло из кондитерской Скачкова, стояли кадки с лаврами у подъезда «Праги», где хорошие господа уже кушали молодой картофель в сметане…»
А вот уж совсем старинное, из времен Екатерины Великой. А. Н. Радищев, «Описание моего владения»: «В двух огородах… садят картофели, или яблоки земляные».
Так неужели же Пушкин ни разу не упомянул картофель? В стихах — ни разу. Но в письмах, прозе — назвал не однажды. Больше того, оказывается, наш Александр Сергеевич страсть как любил печеную картошку! Вот смотрите, в письме Наталье Николаевне из Михайловского: «…Ем я печеный картофель, как маймист (петербургское название финнов.— В. Б.) и яйца всмятку, как Людовик XVIII» .
Не случайно, стало быть, включает А. С. Пушкин картофель в характеристику Чарского («Египетские ночи», 1835): «..Юн прикидывался то страстным охотником до лошадей, то отчаянным игроком, то самым тонким гастрономом, хотя никак не мог различить горской породы от арабской, никогда не помнил козырей и втайне предпочитал печеный картофель всевозможнейшим изобретениям французской кухни…»
Ну вот, добрый читатель, присядем чуток после путешествия. Картофельную литературную коллекцию мы могли бы с тобой и продолжить, даже особую книжицу собрать. Но для нашего скромного повествования, думаю, достаточно. А коли кому захочется двинуться дальше в современность, в наши дни, или в глубь российской истории, объявляю картофельное состязание:
тому, кто цервым отыщет в русской поэзии
самое раннее упоминание о картофеле, вручу
по осени ведро, нет, ведра будет мало,— мешок
картошки с моего кашинского огорода.
Когда объявил о конкурсе моим соседям Петропавкам (Петьке и Павке), они тут же засобирались в библиотеку, совсем уже большие стали, и картошки-то им не надо, у самих огород над речкой Сысертыо в четырнадцать соток, тут важен азарт, жажда открытия… Слышал, штудируют школяры Сумарокова и Тредиаковского, задумали /Из библиотеки московской фотокопии с рукописей Ивана Баркова заказать. Ну что ж…
Для отважных литературных следопытов привожу в заключение восемь строк:
У беса праздник. Скачет представляться
Чертей и душ усопших мелкий сброд,
Кухмейстеры за кушаньем трудятся,
Прозябиувши, придворньщ в зале ждет.
И вот за стол все по чинам садятся,
И вот лакей картофель подает,
Затем, что самодержец Мефистофель
Был родом немец и любил картофель…
Сказано это более ста пятидесяти лет назад студентом Московского университета Михаилом Лермонтовым в сатине «Пир Асмодея». В поиск, друзья!
