Четыре часа утра. Цепкая, настороженная тишина. Ни звука падающего камня, ни шума лавин. Пройдет еще три часа, прежде чем первый неуверенный луч коснется самой высокой вершины. Затем затеплятся те, что пониже, и солнце заиграет на снежных лобастых взлетах. Осветятся и нагреются скалы, и горы оживут, «заговорят». Сорвется подтаявший камень, столкнет второй, третий, и огромные «чемоданы» вначале медленно, вперевалку, затем все быстрее и быстрее ринутся вниз, подпрыгивая на выступах, разбиваясь на свистящие ядра, и острые гранитные брызги шрапнелью врежутся в снег. Рухнет тысячелетия висевший карниз, и многотонная холодная масса на страшном пути вниз взовьет над собой пушистое облако. Покатится грохот по каменным коридорам.
А пока все скрыто темнотой, и только чувствительный космический прибор зарегистрирует, может быть, маленькую светящуюся точку, движущуюся по дну темного ущелья. Четверо альпинистов с фонариком поднимаются на крутую ледниковую морену — гигантский каменный вал. В свете фонарика появляются камни, изредка клочки травы, а то крохотный спящий цветок. Царапают камни зубья ботинок, слышно тяжелое дыхание. Вдох быстрый, выдох медленный. Только так можно выдержать темп.
«К чему эта гонка?» — думает Макаров, замыкающий четверку. Ему кажется, что не обязательно так спешить, но говорить об этом он не будет. Еще подумают, что он слабак. Зачем тогда вообще пошел?
Постепенно начинает сереть. И оттого, что тропа различается уже без фонарика, идти становится легче. Они выбираются на верх моренного вала. И тут у Макарова внезапно сбивается сердце. Оно словно переворачивается и нехотя возвращается на место. Неловкое, неприятное ощущение в груди. Ладони взмокли от пота.
Со страхом ожидая повторения, Макаров достает из кармана пуховки скользкий стеклянный цилиндрик с крохотными таблетками нитроглицерина. Большой слабости, слава боту, нет. «Может, обойдется. Хорошо бы не принимать»,— думает он. Не раскрывая, он держит цилиндрик в потном кулаке. Заметив, что отстал, подтягивается и старается ставить ногу на место, где только что был ботинок товарища.
Впервые сердце заявило о себе около года назад. Тогда аспирант Макаров был в Москве. Он прилетел для встречи с официальным оппонентом по своей диссертации. Переступил порог старейшего вуза, разыскал нужную кафедру. Открыв дверь с табличкой «Профессор, доктор технических наук Д. А. Волков», Макаров вошел в кабинет.
Оппонент сидел за большим столом, держа в руке телефонную трубку. Видимо, собирался звонить. Маленькие глазки скользнули по Макарову.
— Здравствуйте, Дмитрий Александрович.
— Появились? — вместо приветствия быстро произнес Волков. Дрогнули упитанные щечки, и на лице возникло нечто вроде полуусмешки. Он положил трубку, побарабанил по столу пухлыми пальцами. Затем достал диссертацию Макарова. Из нее высовывались узкие язычки белых закладок. — Мне не понравилась ваша работа. .
— Как не понравилась?
— Мне не понравилась ваша работа,— повторил как бы для себя Волков. Раскрывая диссертацию по закладкам, он начал задавать вопросы. Макаров пытался отвечать, вскакивал, но Волков не дослушивал, говорил и говорил. Маленькие глазки, как два сверла, время от времени буравили Макарова.
Так длилось около часа. Но вот Волков захлопнул диссертацию и небрежно протянул ее Макарову, словно подавал лист бумаги.
Макаров взял диссертацию и зачем-то спросил Волкова, сколько времени, по мнению профессора, потребуется на переработку. Волков поднялся из-за стола.
— Не имею возможности еще заниматься вами… На переработку? Хм… Четыре месяца. Минимум, дорогой товарищ. Хотя… Едва ли вы тут что-то сделаете.
Ошеломленный, растерянный, ничего не замечая вокруг, Макаров брел по московской улице…
Сейчас, поспевая за товарищами, Макаров думает о том, что совсем на обязательно было переделывать ему диссертацию за четыре месяца, за срок не назначенный, а брошенный просто так, походя, Волковым. Но ему почему-то казалось, что если он не успеет, то не сможет убедить оппонента, и все окончательно рухнет.
А сейчас контрольный срок назначен им в лагере. Через четыре дня их группа должна вернуться с восхождения.
— Вадим, не маленький контрольный срок у нас? — спрашивает он руководителя группы.
— Да ты что! На эту гору за два дня бегают. Дежурный маршрут.
«Бегают… Что-то мне это не нравится»,— думает Макаров.
Два дня назад к нему в альпинистском лагере подошел Вадим Надеин — рослый парень с загоревшим лицом, голубыми глазами. Мягкий, почти женский подбородок, волнистые русые волосы. На Вадиме было аккуратно подогнанное снаряжение, пояс с яркой петлей из импортной нейлоновой веревки и защелкой-карабином необычной формы, пушистые гетры, роскошный свитер. Надеин был олицетворением здоровья и удачи. Он предложил Макарову вместе подняться на одну из вершин района, имеющую «пятую Б» категорию трудности — сложнейшую категорию. Эта’ вершина нужна была Надеину как ступенька к званию мастера спорта, которого он еще не имел, но, судя по его боевому виду, не сомневался, что получит.
В группу вошли еще двое. Один — Захар Агатов, маленький конопатый, курносый, со взлохмаченной рыжей бородой и белесыми бровями — этакий некрасовский мужичок, а не альпинист. Ему бы топорик в руку вместо ледоруба. Второй — Виктор Балик, худой, с длинным сухим лицом. У Балика был немного деформированный нос, словно кто-то когда-то придавил его к щеке…
Уже совсем светло. Крутая каменистая чертомолина осталась позади. Альпинисты идут по твердому фирну. Фирн — плотный кристаллический снег. Он не проваливается, и идти по нему легко и весело, словно по белому, шершавому асфальту. От ботинок остаются едва заметные царапины. Макаров идет наравне с товарищами, идет, не замечая рюкзака, не отрывая глаз от прекрасной цели — чистой утренней вершины. Поскрипывает снег, ладонь согревает теплое, крепкое древко ледоруба, легкие струи горного воздуха, словно тени далекого ветра, скрытого хребтом, касаются лица, а может, это сама высота задевает его незримым крылом. ,
Альпинисты подходят к стене, сбрасывают к ногам рюкзаки, разматывают веревки, осматривают маршрут. Мощным бастионом возвышается стена, приглашая к борьбе. Желание двигаться — эта неутолимая, вечная жажда — наполняет все мысли и все мышцы. Хочется держаться, упираться в скалу, подтягиваться, высматривать новые зацепки и лезть, неизвестно-непонятно зачем, но лезть выше и выше. Так просит, так торопит нетерпеливое сердце, проталкивая по жилам горячую кровь. Звенит забиваемый крюк, звучат четкие, чеканные команды: «Страхуй!» ,«Выбирай», «Пошел!» Эхом откликаются горы, струной натягивается веревка, все дальше и ниже ледник, все больше видно дальние вершины, и нетерпеливый орел парит уже ниже людей.«
Когда Макаров вернулся из Москвы, горечь долго не отпускала. Но постепенно он отошел. Его результатам не поверили? Что ж, он докажет истину, докажет другим методом, докажет, чего бы это ни стоило. Он вернулся в неуютный и захламленный, неотапливаемый павильон, сваренный из листов железа, давно порыжевших от ржавчины. В павильоне разхмещалась его установка, на которой он проводил опыты. Мерзли пальцы от металла, ветер загонял снег в щели. Упорно не балансировались датчики. «Разбаланс» наплывал от старых кабелей в матерчатой оплетке. Новых кабелей не было. Кое-как к вечеру Макаров настраивал приборы, включал установку. От шума мотора дрожали стены. Сделав запись, Макаров бежал в фотобудку, проявлял осциллограмму. Длинную серую ленту по десять-двадцать метров. Пробегал по ней глазами. Снова не то! Главный датчик «мазал», оставляя на осциллограмме такой расплывчатый след, что расшифровать процесс было невозможно. День шел за днем — и все то же.
Он разобрал всю схему, проверил изоляцию кабелей, перепаял контакты, испортил не одну сотню метров фотобумаги. И когда наконец появилась первая четкая осциллограмма, Макаров от радости отжался от пола двадцать раз, попрыгал по лаборатории, унес осциллограмму, не дав ей высохнуть, в общежитие, показал друзьям…
Потом закрутились новые осциллограммы, расшифровка, обработка, графики, рисунки, фотографирование, беготня к машинистке, вписывание формул в пять экземпляров диссертации. Макаров заболел. Поднялась температура. «Ерунда. Обыкновенный грипп. Надо лететь в Москву». Подходил к концу его «контрольный срок» — пресловутые четыре месяца…
Темнота окутала горы, стену и палатку, в которой после четырнадцатичасового рабочего дня крепко спят альпинисты. Под ними пятьсот метров до ледника. Ничто не нарушает их сон, только время от времени доносится эхо дальних лавин.
Под утро Макаров просыпается от какого-то резкого, повторяющего звука. Хлопает полотнище палатки. «Ветер!»— догадывается он. Он расстегивает вход и выглядывает наружу. Снег ударяет в лицо. Ничего не видать. «Поспим до утра. Может, перестанет», — думает он.
Утром то же самое.
— Давайте решать, что делать,— говорит Агатов.
— А что решать? Полстены проскочили. У нас еще три дня,— отвечает Надеин.
— Учти, что полный день на возвращение. С вершины спустимся в другое ущелье,— замечает Макаров.
— Ну и что? За два дня, что ли, не вылезем? Ты пойдешь первым, — обрубает Надеин.
— Первым так первым,— соглашается Макаров.
Идти первым. Он чувствует, как волна какого-то веселого страха охватывает его. Нет большей чести для альпиниста. Начинается новый день и новая борьба. .
Макарову неудобно в брезентовых рукавицах, в них плохо чувствуется зацепка. Он голыми руками сгребает с полочек снег, забивает крючья, почти не замечая холода. «Пройдем!— повторяет он про себя.— Обязательно пройдем!»
— Саша, не спеши! — кричит ему Агатов, стараясь пересилить ветер.
Ухватившись за выступ, Макаров набрасывает на него веревку и закрепляет ее, чтобы сделать «перила» для тех, кто внизу.
— Захар! «Перила» готовы! Пусть поднимается Вадим! — кричит он Агатову.
В запале борьбы ему кажется, что он поднялся очень быстро, и остальные пройдут еще быстрее. Он видит, как внизу, тридцатью метрами ниже, Надеин пристегивается к перильной веревке. Что-то уж очень медленно. Веревка натягивается. Добравшись до первого крюка, Надеин отдыхает. А надо идти, быстрее проскакивать этот участок.
— Вадим, веселее! Нагружай веревку! — кричит он вниз.
Но Надеин не лезет быстрее. А снег летит сверху, с боков и даже снизу. Ветер сдирает с головы капюшон куртки, начинают мерзнуть ноги.
— Вадим, веселее! Здесь уже проще!
«Наверное, он замерз, пока я лез»,— думает Макаров. Приблизившись наконец к Макарову, Надеин наваливается грудью на выступ и долго ничего не говорит, отогревая дыханием пальцы. Глаза его побелели от холода.
— Как ты вылез? Все под снегом! — выдыхает наконец он.
Макаров берет страховочную петлю, сделанную из капроновой веревки, молча прищелкивает ее к карабину на груди Надеина и кричит вниз Агатову:
— Захар! Выпускай Витю!
И сразу после этого Надеину:
— Я пошел, страхуй!
Не глядя на Надеина, Макаров лезет дальше: Отвесная стена. Холод камня. И ветер, проклятый ветер! «Неправда! Вылезем!» — с какой-то отчаянной радостью повторяет он про себя и продолжает лезть, помня, что н*а него смотрят снизу, и если он не вылезет, не вылезет, пожалуй, никто. Разве что Агатов. Макаров видел вчера, как ровно и спокойно работает на стене Агатов. Маленький, крепкий, он покрикивал порой на Надеина, словно забыв, что тот —- руководитель. Надеин внушителен с виду, но, похоже, боится высоты.
Макаров опять ждет Надеина. Это во много раз хуже, чем лезть самому. Уступчик, на котором он стоит, настолько мал, что ступни не умещаются полностью, переступить нельзя. Он шевелит пальцами ног, чтобы сохранить чувствительность. По тому, как натянута веревка, он догадывается, когда идет, а когда стоит Надеин. «Ну и залетели мы! Не думали, не гадали…»
В ожидании Надеина он вновь вспоминает о диссертации. Все еще так свежо в памяти. Голова кружилась, когда он во второй раз открывал знакомую дверь с табличкой.
— Здравствуйте, Дмитрий Александрович.
— Зачем приехали? ь
«Почему он опять не поздоровался со мной?»
— Дмитрий Александрович, я привез вам письмо от моего научного руководителя.
Макаров подал Волкову записку профессора Казакова. В записке Казаков просил Волкова рассмотреть диссертацию Макарова, переработанную в соответствии с пожеланиями глубокоуважаемого оппонента.
— Садитесь,— предложил, наконец, Волков.
Макаров сел.
— Ну давайте вашу диссертацию.
Макаров подал. Волков листал диссертацию, не вчитываясь в нее.
— Что же нового сделали?
Макаров стал рассказывать, а перед глазами стоял мрачный павильон, снег в углах, на конце длинного провода, свисающего с балки, лампочка над его установкой.
— К сожалению, я не смогу оппонировать.
Макаров вздрогнул. Словно водой плеснули в лицо. Павильон исчез. Осталось ухоженное лицо Волкова. Макаров знал, что Волков входит в состав Высшей аттестационной комиссии. Его отказ оппонировать означал конец. Не потому, что нельзя будет представить работу к защите, а потому, что работу потом все равно не утвердят. Так бывает, если член ВАК недоволен работой. Так было с диссертацией Бряктина — друга Макарова. На Ученом совете вуза Бряктин блестяще доложил работу. Голосование прошло единогласно. Казалось, все хорошо. Но вскоре после защиты Бряктина вызвали в ВАК. На заседании экспертной комиссии особую активность проявил Волков. Он перебивал Бряктина, когда тот отвечал на вопросы, не давал ему говорить. После заседания секретарь сообщил Бряктину отрицательное решение. В свое время Бряктин проигнорировал замечания Волкова, высказанные на одной конференции. А ему нужно было убедить московского профессора в своей правоте до защиты диссертации. Бряктин пытался опротестовать решение экспертной комиссии, но бесполезно. Все это Макаров помнил.
— Дмитрий Александрович. Вы же говорили…
— Я ничего не говорил. Я занят. У меня творческий отпуск. Затем я еду в загранкомандировку. Вам лучше найти другого оппонента…
Голова кружилась. «Не упасть!»— приказал себе Макаров.
— Дмитрий Александрович, я должен позвонить своему научному руководителю. Я один не могу решать такой вопрос.
— Звоните.
А вечером у знакомых, у которых остановился Макаров, с ним случилось то самое. Лежа в постели, он почувствовал, как замирает сердце, готовое вот-вот остановиться, и он покатится сейчас в бездонную черную яму. Страх близкой смерти был настолько силен, что он вскрикнул. Прибежали, дали валерьянки. Макарова начал бить сильный озноб. Тряслась кровать, и мелко позвякивала о никелированную спинку пряжка брюк. Вызвали «скорую». После уколов Макаров уснул. Проснулся слабым, как после долгой болезни. «Кажется, отходил в горы»,— была первая мысль…
А сейчас он снова на восхождении. Это замечательно. Но почему они идут так медленно? Макаров смотрит вниз. Ему видны только каска, плечи и рюкзак Надеина. Надеин натягивает веревку, обвивая ее вокруг руки, и время от времени подтягивается, переступает ногами. Не переставая страховать и по пульсу веревки чувствуя движение Надеина, Макаров глядит вверх. Над ними крутая черная башня. По центру башни узкая щель. «Другого пути нет. Но рюкзак будет сильно откидывать. Придется оставить его здесь. Потом поднимем».
Башня забирает целых три часа. В полной темноте Макаров и Агатов прикрепляют палатку к крючьям, забитым над крохотной скальной площадкой. Надеин и Балик стоят рядом, время от времени ударяя в скалу носками ботинок, чтобы как-то согреть пальцы ног. Балик без пуховки. На нем два свитера и штормовка. Было бы солнце— не страшно. А тут… «Надо его первого в палатку»,— думает Макаров.
— Витя! Лезь в палатку! — говорит он Валику.
— Почему я? Я подожду.
— Лезь, говорят! Рюкзаки принять надо. Захар, помоги!
Агатов стаскивает рюкзак с Валика, и тот, словно неуклюжий жук, залезает в палатку, сотрясая ее. Они проталкивают вовнутрь рюкзаки — обледеневшие, заснеженные глыбы.
— Вадим! Залезай тоже! — обращается Макаров к Надеину. Он не замечает, как начинает говорить за старшего. Не замечает, что его слушаются. Они с Агатовым долго стоят на пронизывающем ветру, пока Балик с Надеиным возятся в палатке, вытаскивают из рюкзаков содержимое, раскладывают спальные мешки и сами залезают в них.
— Саша! Мы готовы! — говорит, наконец, Балик.
— Ну и хорошо. Захар, залезай теперь ты. Разожжешь примус. Надо обязательно разжечь. Я наколю льда.
Макаров остается снаружи один. Темно. Ноги ничего не чувствуют. Ветер, вконец озверев, вырывает из-под пуховки остатки тепла. А в палатку пока нельзя. Агатову лучше не мешать. Пусть уж он разожжет примус, и тогда… Макаров смотрит вокруг себя, но темнота и снег не позволяют ничего разглядеть. Ветер усиливается.
Он вспоминает, с каким трудом удалось ему уговорить Волкова. Волков согласился оппонировать, но не раньше, чем через девять месяцев. Срок аспирантуры Макарова кончился, и он приступил к своей основной работе. Он никак не мог забыть о сердечном приступе, стеснялся говорить друзьям, что у него теперь «сердце». Тоска все чаще стала подкатываться к нему. Иногда казалось, что он уже старик, что это не он шагал когда-то по горному снегу, не он смотрел, как вылетают из-за зубчатого гребня утренние лучи, когда воздух высоты приподнимает тело и душа летит выше вершин.
Макаров начал тренироваться. Сердце побаливало, особенно после сна. Во время бега в груди становилось вдруг как-то неловко, и он переходил на шаг, долго и глубоко дышал. Затем снова бежал. После бега делал многочисленные упражнения, выбрав в парке укромное местечко, подтягивался на суку сосны. Однажды он резко подпрыгнул, ухватился за сук, и сердце сбилось, заколотилось частой пулеметной дробью. Аритмия не проходила минуты три. Слабый, в холодном поту, Макаров сидел на пне и ни о чем не хотел думать. «Неужели все?» Медленно добрел до дома. На другое утро, проснувшись, думал: «Бежать или нет? Стоит ли? Может, все бросить? А что тогда? Тогда будет худо. Надо бежать». И он побежал. Даже в самую мерзкую погоду выгонял себя из дома. Дождь холодил щеки, кеды скользили по грязи, но сердце, его сердце, кажется, начало работать, подчиняясь великому могуществу ритма! «Неужели выкарабкаюсь из этой ямы? Надо, обязательно надо выкарабкаться!..»
— Саша, давай лед,— говорит из палатки Агатов.
Макаров слышит его, но как будто сквозь сон.
— Саша! — кричит Агатов.
— А? Что?
— Лед, говорю, давай! Ты, что, не слышишь?
— Слышу, слышу.
«Вот черт! Так и замерзнуть недолго! Забыл, где я». Он скалывает с камня куски льда и ногой пододвигает их к палатке. Рука Агатова быстро забирает куски.
— Хватит! Залазь, а то совсем замерзнешь, — говорит Агатов.
Макаров, согнувшись, заглядывает в палатку. Ступить некуда. На пути примус. Словно самое дорогое существо, его охраняет Агатов. Он поставил примус на маленькую фанерку между ног. На примусе кастрюлька с кусками льда. Крышка лежит на них, не касаясь краев кастрюльки. Упругое пламя вырывается из дырочек раскаленной головки и, растекаясь по донышку, огибает его голубыми лепестками. Пламя освещает снизу заросшее лицо Агатова, подпаленные волосы на бороде. Тихое ровное гудение примуса наполняет палатку.
Макаров кое-как втискивается между Агатовым и стенкой палатки. Свободного места нет, приходится садиться на ноги Валика. Балик молчит. Теперь надо снять ботинки. Шнурки обледенели, не развязать. Пальцы плохо слушаются.
— Давай помогу. Только примус не опрокинь,— говорит Агатов. Он оттаивает в ладонях шнурки и расстегивает ботинки.
— Через полчаса лед растает. Думал, каюк нашему примусу. Теперь живем.
Агатов достает из-за пазухи шерстяные носки и надевает на ноги Макарова, разминает ему пальцы. Макаров благодарно смотрит на него. Пальцы начинают нестерпимо ныть. Затем тепло наполняет его, боль затихает, и он задремывает.
— Саша, вода закипает,— будит его Агатов, — подержи кастрюлю, заварку надо засыпать.
Он засыпает в кипяток пол пачки чая и выключает примус.
— Поднимайтесь, чай готов,— трогает он Валика и Надеина. Те вьшезают наполовину из мешков. На четверых две кружки. Пьют по очереди.
— Ну что, Вадик, оттаял? — шутит Макаров, подавая кружку Надеину.
Надеин делает пару глотков и смотрит на Макарова.
Глаза его действительно словно оттаяли, вот-вот прослезятся.
— Слушай, я, кажется, того… В общем как-то не так получилось… Замерз, что ли…
— Все нормально. Всем досталось. Вот завтра что?
— А что? Завтра-то вылезем.
Макаров молчит.
— Захар, ты согласен со мной? — обращается Надеин к Агатову.
— Согласен, согласен. Давай-ка лучше колбасу пожуем. Калории все-таки.
Он нарезает колбасу тонкими розоватыми дисками, раскладывает их на четыре куска хлеба.
— Налетай.
Макаров съедает свою порцию, запив крохотными глотками чая, и забирается в мешок. Вытянуться не удается. Придется спать полусидя.
«Надо выспаться»,— думает он, слыша, как устраиваются остальные, и засыпает.
Он просыпается утром, не чувствуя ног. «Затекли». Кое-как дотягивается до входа в палатку, расстегивает его и выглядывает наружу. Шквал ветра и снега ударяет в лицо. Сплошная белая круговерть. О том, чтобы выходить, нечего и думать.
— Что там, Саша? — спрашивает Агатов.
— Плохо. Надо ждать.
— Как ждать? Мы же не успеем! — вмешивается Надеин.
— Вадим, идти нельзя.
— Вчера же шли.
— Кто шел, а кто…-—вполголоса говорит Агатов.
Надеин замолкает. Макаров горстями выбрасывает снег, попавший в палатку, плотно застегивает вход и засовывает ноги в спальный мешок. Мешок промок. Теперь холодно и сыро. «Лишь бы не затянулась эта дрянь…» Сколько случаев знает Макаров, когда альпинисты замерзали в палатке. Кончались продукты, а непогода продолжалась. Сам с собой он ведет диалог:
«Роберт Скотт тоже замерз на Южном полюсе».
«Так то Южный полюс. А эта гора? Кому она нужна?»
«Как кому? Нам нужна. И вообще людям».
«Зачем?»
«Зачем? Чтобы жить, бороться. Чтобы счастливей жить. Внизу станет понятно, что такое гора. Когда спустимся».
«А спустимся?»
«Фу ты, черт! Смолкни!»
Макаров засыпает. Он просыпается, чувствуя неясную перемену. Кажется, стих ветер. Выглядывает из палатки. Скала видна метров на пятнадцать, а дальше — сплошная облачность. Сыплет мелкий снежок. Пора выходить. Он вытаскивает из-под свитера носки. Почти высохли. Вчера он положил их на голый живот под свитер. Сущить мокрые носки на животе он научился давно. А ботинки замерзли. Макаров берет скальный молоток и упорно бьет по ним, чтобы размягчить. Узкие пластиночки льда осыпаются с них. Теперь можно втиснуть ноги.
— Вадим! Страхуй меня. Я пошел,— говорит Макаров Надеину и, пристегнувшись к концу мокрой веревки, вылезает из палатки. Он пропускает веревку сквозь карабин ближайшего крюка и начинает подъем. Снова скала, словно всю жизнь висел на ней. Жаль, что плохо видно. Камень, крючья, веревка, снег. И ожидание, когда подойдет товарищ. Ждать всего хуже.
Через несколько часов путь преграждает отвесная плита. В плите узкая трещина, белая от попавшего в нее снега. Трещина уходит вправо, нужны крючья. Макаров вставляет в трещину кончик крюка и бьет по его разбитой, с заусеницами, головке. Тонкий вибрирующий звук сопровождает удары. Крюк «поет». Значит, входит надежно. Когда головка крюка упирается в края трещины, Макаров одевает на крюк карабин, а в карабин прощелкивает веревку, идущую от груди. «Теперь норма. Сорвусь — выдержит»,— думает он. Дальше трещина становится шире. Он засовывает в нее кончики пальцев, упирается в плиту носками ботинок и движется вправо.
— Вадим! Внимательнее! — кричит он, затем отпускается правой рукой, достает новый крюк. Левая напрягается, пальцы вот-вот не выдержат. «Скорей! Молоток»,— приказывает он себе. Первый удар. Крюк выскакивает и, звякнув, падает, не задевая скалы. Затем слабый повторяющийся звяк доносится снизу. Придется отступить. Макаров возвращается на шаг назад. Веревка ослабевает и провисает.
— Выбирай! Куда смотришь! — кричит он Надеину.
Веревка снова натягивается. Забив крюк, Макаров успокаивает дыхание и возобновляет черепашье движение вправо. С трудом дотягивается правой рукой до маленького бугорка выше трещины. Теперь бы зацепиться передним зубцом ботинка за трещину, и тогда все. «Лишь бы пальцы не подвели»,— думает он о правой руке, подтягивает до трещины ботинок, зацепляется за край и медленно выпрямляется, отпуская левую руку. Вот и для нее зацепка. «Ну, слава богу. Вылез». Он быстро выходит выше и оглядывается вниз. Все трое стоят рядом с рюкзаками на месте их ночевки, а ниже ничего не видать из-за тумана и снега.
— Вадим! Иди по «перилам»! Я закрепил!
Но у Надеина что-то никак не получается.
— Ты что?..— кричит на него Агатов.
«Захар не выдержал. Это плохо… Похоже, не вылезем»,— думает Макаров, впервые произнеся жуткое — «не вылезем». Он командует Надеину, чтобы стоял на месте, поднимается еще выше, выдергивает веревку из карабинов и спускает ее Надеину в другом месте. А два новехоньких титановых карабина с крючьями остаются на скале, словно приметы для следующих восходителей. Для тех, кто будет более удачлив. «Ну, да черт с ними, с карабинами. Надо /дальше идти». Закрепив конец веревки, он мрачно осматривает путь наверх. Вверху нависает выступ, закрывающий вершину. Снег прекращается, ветер разносит облака, и в образующихся синих прогалах становятся видны горы, белые, нет, седые от снега. Пирамиды дьявола. Пристанище духов.
«Что же Надеин!» Слышно тяжелое дыхание. Надеин лезет по «перилам». Вот он совсем рядом. Макаров протягивает ему руку и помогает встать рядом, пристегивает петлю Надеина к крюку.
Макарову кажется, что с выступа он увидит вершину, и путь до нее будет проще, иначе бы отвесная предвершинная стена давно просматривалась. Предчувствие перемены наполняет его неожиданной силой. Из какого-то глубоко запрятанного источника вливается она в мышцы. Не забивая крючьев, он быстро поднимается к выступу…
Накануне защиты диссертации Макаров почти не спал, хотя лег вовремя. Все обдумывал предстоящий день. А когда забылся в дреме, привиделся Волков. Его лицо со щечками-булочками надвигалось на него и, не открывая рта, говорило волковским голосом: «Мне не нравится ваша работа»… В семь утра зазвенел будильник. Умывшись, Макаров разложил на полу плакаты и еще раз отрепетировал доклад, давно уже выученный наизусть…
Времени до начала заседания Ученого совета было еще много, и Макаров не знал, куда себя деть. Он где-то ходил, с кем-то разговаривал, постоянно смотрел на часы и ни на минуту не терял ощущения, что находится на отвесной стене и отвлекаться нельзя. Он ждал и боялся момента, когда нужно будет преодолевать скалу. И момент, наконец, настал.
Макаров обращался то к членам Ученого совета, то к плакатам с формулами и графиками и каждую новую мысль вколачивал, как крюк в скальную трещину. «Ну вот все, что я мог,— подумал он, закончив доклад.— Сейчас будут вопросы». На вопросы Макаров ответил, но впереди было еще выступление Волкова. Волков выступал сдержанно и как-то снисходительно;. Весь вид его говорил: «Видите, я приехал сюда, хотя у меня много более важных дел». А в целом выступление оказалось обтекаемым, каким-то округлым.
Председатель совета объявил результаты голосования. Единогласно. Неужели победа? До самого последнего момента Макарову казалось, что может случиться что-то такое, что погубит работу. Свалится сверху камень, и все… Затем была солнечная площадь перед институтом. Цвели яблони и сирень. Фотографировались у памятника Кирову.
— Ну, Саша, чувствуешь, что гора внизу? — спросил Макарова кто-то из друзей.
— Да, чувствую. Гора так гора.
— А что труднее: гора или диссертация?
— Любая гора легче диссертации…
Не забивая крючьев, надеясь лишь на собственную цепкость, Макаров поднимается все ближе и ближе к краю выступа, закрывающего вид на вершину. Если сейчас сорваться — конец, Так высоко поднялся он над последним крюком. Но он знает, что не сорвется. Пальцы словно впиваются в зацепки. Макаров захватывается за выступ руками, подтягивается и переваливает тело на маленькую площадку. Садится и, пораженный, долго и горько смотрит на вершину. Вершина видна, но как она еще далеко! Площадка круто обрывается в пятидесятиметровый провал, а за ним новая мрачная стена. Так вот почему она не просматривалась! На стене лишь кое-где видны белые полоски и пятнышки. Снег не задерживается. Значит, круто. При самом хорошем темпе до вершины полный день работы. Получается, что лишь завтра днем, если погода вновь не испортится, они будут наверху. А сколько времени займет спуск? Послезавтра же в двенадцать ноль-ноль истекает контрольный срок, назначенный в лагере. Если они не успеют к сроку…
Макаров представляет, как спасательный отряд выходит искать их. Десятки людей спешат вверх, сгибаясь под тяжестью спасательного снаряжения, тащат продукты, палатки, медикаменты. Подходят наконец к стене, и самые сильные лезут по ней, еще не зная, где «пострадавшие». Отменены все другие восхождения, перечеркнуты спортивные планы. А «пострадавшие» живы-здоровы, просто замешкались.
«Как посмотрим в глаза товарищам? — думает Макаров. — Нет, этого допустить нельзя. Но что же делать? Спускаться? После всего, что было? Душа такого не выдержит».
Макаров поворачивается и смотрит вниз на мрачную стену, обрывающуюся на ледник. Ему кажется, что он чувствует сейчас высоту как результат тяжкого труда. Каждый метр весит. Это их высота, добытая борьбой. И что бы ни было дальше, она останется. И на нее можно будет оглянуться.
Макаров смотрит на вершину. Прорвавшийся сквозь облака луч совершает чудо. Вершина вспыхивает. Теплым золотом загорается кромка гребня. Изумрудом сверкает лед. Кажется, глаза не видели ничего прекраснее. Не ради ли этого тянется душа в горы?
Луч пропадает, и вершина становится свинцовой. Быстро летящее облако закрывает ее. Теперь мрачно и внизу, и вверху. Что же делать? Подождать, пока ребята сюда поднимутся? Но ведь от этого ничего не изменится. Разве что Надеин что-нибудь выкинет. Нельзя терять время. Неужели вниз? Видимо, вниз. Назад. Макаров чувствует, как сжимается сердце.
— Что ты там застрял? — доносится снизу крик Надеина.
— Гляжу на вершину!
Макаров берется за край площадки и начинает спускаться. Медленно, очень медленно, чувствуя, как руки и ноги утратили недавнюю силу.
Все трое товарищей стоят рядом. На лицах немой вопрос: «Что там?» Сейчас будет самое тяжелое.
— Ну что, Саша? — спрашивает Агатов.
— Надо вниз, — с трудом выдавливает Макаров.
— Не успеем?
— Не успеем.
— Куда не успеем? — спрашивает Надеин.
— В лагерь. Контрольный срок кончится.
— Ну и что? Глупо же из-за этого возвращаться!
— Ты что… — во второй раз срывается Агатов.
— Захар, не кричи,— тихо говорит Макаров.
Балик безучастно слушает спор. Он держится обеими руками за веревку. Нос его приобрел сизый оттенок, щеки потемнели. «Совсем замерз, бедняга», — думает Макаров.
— Витя, как ты себя чувствуешь? — спрашивает он. — Замерз?
— Д-да, — отвечает Балик. Зубы его начинают стучать.
— Можешь терпеть?
— Терплю. Д-давай б-быстрей.
— Быстрей не получится. Захар, начинай. Иди первым.
Макаров говорит спокойно. Для него все решилось там, на площадке. И теперь, начиная долгий, опасный спуск, он постарается ни о чем не думать. Он навешивает веревку, и товарищи спускаются один за другим на ближайшую полку. Пока Агатов закрепляет там конец другой веревки, Макаров спускается к ним но своей, тянет ее за один конец, и веревка соскальзывает к ногам белой шуршащей змеей. По веревке, закрепленной Агатовым, опускаются еще ниже. Еще двадцать метров. Все промерзли до последней клетки. Начинается ветер. Колючими иглами снег режет лицо. Темнеет. Не привыкать. Но почему-то все безразлично. Странный,’ затянувшийся сон. Скала, веревка, холод, скала, веревка, холод.
На одном из отвесных участков ноги Макарова проскальзывают, и внезапная, резкая сила швыряет его в сторону. Рывок веревки. Удар головой. Боль. И сразу темнщй провал. На какое-то время пропадает сознание. Возвращается с ощущением сильной тоски. Прямо перед лицом гладкая плита. Беспощадный холодный камень. Веревка давит, не давая дышать. «Вот она, смерть. Здесь?» Ему хочется крикнуть. Но воздуху не хватает. «Почему меня никто не зовет? Что с ними?» Макаров пытается подтянуться. Бесполезно. Руки — как вата. Пальцы закоченели. Но глаза обшаривают все, что видно. Кажется, вправо уходит щель. Она достаточно широка. Может войти ладонь. Макаров вытягивает руку и засовывает ладонь в щель, слыша сопротивление снега, забившегося в нее, но не чувствуя его холода. «Отморозил. Лишь бы кулак сжать». Он с трудом сжимает кулак. Кулак заклинивается в щели. Теперь не выскочит. Макаров переносит центр тяжести вправо, ощущая, как кожа обдирается на костяшках кисти. Веревка ослабевает, дышать становится легче. Макаров вставляет в щель левую руку, скоблит ботинками по плите. Наконец один ботинок за что-то зацепился. Он высвобождает правую руку и до .того, как ботинок соскользнет с невидимого бугорка, успевает захватиться еще правее за острый край трещины. «Кажется, вылезу». С ударами пульса боль передается от головы по всему телу. «Где же парни? Почему не зовут? Скорее к ним!» Макаров вылезает на выступ и долго не может отдышаться. Затем он скользит по веревке вниз и сваливается на узкую, занесенную снегом полку. На ней белые неподвижные фигуры, прижавшиеся к стене и друг к другу.
— Ребята!
— Что? — еле слышно отвечает Агатов.
— Что случилось? Почему молчите?
— Видишь, концы отдаем.
— Надо что-то делать.
— Что делать?
— Спускаться!
— Да нельзя же больше! Улетим к чертовой бабушке! Все улетим! ,
— «Холодная», что ли?
— «Холодная».
Они говорят о холодной ночевке без палатки. Ее не поставить.
— Давай хоть палатку положим на полку да сядем на нее… У кого палатка?
Балик молча поворачивается с рюкзаком к Агатову. Агатов пытается снять с него рюкзак, в котором палатка, и чуть не сдергивает Валика с полки.
— А -а !— вскрикивает, пошатнувшись, Балик.
— Не бойся. Ты же пристегнут, — говорит Агатов.
Он стаскивает рюкзак и передает его Макарову. Макаров протягивает руку, но не успевает взять рюкзак, когда Агатов отпускает его. Рюкзак переворачивается и падает в темноту. Никто не произносит ни слова. Странное оцепенение сковывает всех.
— Придется стоять, — произносит, наконец, Макаров.
Темная безглазая ночь. Тепло и свет существуют в другом мире. Утро никогда не наступит. Макарову видится, что он стоит на сцене из холодного черного мрамора. По мрамору косые сугробы. А в зале сидят члены Ученого совета, все в шубах и шапках. Макаров поворачивается к доске, на которой его плакаты, но плакаты пропадают, доска превращается в гладкую стену, стена наклоняется, и он падает спиной в зал. Веревка натягивается, Макаров открывает глаза.
— Ребята! — вскрикивает он.
— Что? — слабым голосом откликается Агатов.
— Захар? Ты? Жив?
— Не знаю.
— Жив, значит. А парни? Толкни их. Агатов касается Надеина.
— Что надо? — хрипит Надеин.
— Так просто. Не спи. Витя, ты жив? — Агатов трогает Валика, Вместо ответа доносится прерывистый сип.
Все замолкают. Макаров закрывает глаза. Он чувствует, как ноги засасывает в ледяную бездну. Бесформенные мрачные глыбы, уступы, карнизы и башни налезают друг на друга, и вся эта несуразица движется по какому-то дьявольскому замыслу, закручивается, затягивая неизвестно куда. Но постепенно тревога слабеет. Хаос глыб сменяется потоком серого льда. Это ледник. Нет, не ледник, а река. Она круто падает между гладких отвесных стен, образующих узкий каньон. Но вот на скалах кое-где появляется зелень. Скалы становятся ниже, превращаются в отдельные камни, и уже не скалы, а мягкие изумрудные холмы окружают прозрачную воду. Все светлее и шире долина, холмы отступают, и ликующий цветастый ковер с лентой реки открывается взору. Множество красных маков и каких-то серебристых светящихся цветов. А среди них — маленькими блюдцами — лужицы теплой воды. Макаров шлепает по лужицам босиком, и брызги разлетаются далеко в стороны. От брызг вспыхивают и еще ярче светятся незнакомые цветы. Как эдельвейсы. Нет, красивее эдельвейсов. Макаров наклоняется к ним, чтобы разглядеть, но голова ударяется о что-то твердое. Медленно проявляются снег, крюк, веревка… Что это? Зачем? Разве может быть что-либо прекраснее того, что он только видел.? Неужели нужно еще что-то делать?.. Собрав последнюю волю, он заставляет себя взяться за веревку.
Наступает жесткое, морозное утро, и они возобновляют мучительный спуск. Никто уже не думает о вершине. Лишь бы не сорваться, лишь бы не слишком заспешить вниз.
Только к полудню ступают они на ледник и, обессиленные, садятся в раскисший снег. Жаркой лавиной наваливается солнце. Они снимают страховочные пояса, мокрую верхнюю одежду, сматывают потрепанные веревки, укладывают на дно уцелевших рюкзаков крючья, молотки, карабины и медленно бредут вниз. Макаров идет последним, и где-то далеко и высоко, на самой верхней полочке памяти, солнечная площадь после защиты и над ней — золотая вершина.
