В истории географических открытий и путешествий немало увлекательных страниц. Кому не знакомы имена Семена Дежнева, Витуса Беринга, Ивана Крузенштерна, Георгия Седова… Но среди первопроходцев есть и такие, кто, сделав открытие, совершив подвиг, остался забытым даже потомками. К таким можно отнести имя самого юного в мировой географии путешественника Василия Зуева. В отроческом возрасте — ему было всего 14 лет — он в составе экспедиции Палласа, в середине XVIII века, отправился в путешествие по Сибири.
Возглавив по поручению Паллассу самостоятельный отряд, Василий Зуев прошел по Оби через тундру к Ледовитому океану, описал эти места, изучил жизнь обитающих здесь народностей, исправил отдельные неточности географической карты.
Журнал предлагает главу из книги Ю. Крутогорова «Повесть об отроке Зуеве». В ней повествуется о последнем этапе трудного пути отряда к Ледовитому океану. Василия Зуева сопровождали чучельник Ксенофонт Шумский, казак Ерофеев и проводник остяк Вану..
В ладанке Зуева хранилась подаренная М. В. Ломоносовым карта полярных стран— с нею юный путешественник не расставался ни на один день.
ДЕНЬ ТРЕТИЙ ПО ВЫЕЗДЕ ИЗ ОБДОРСКА
Компас показывает одно направление: северо-запад. Идем к горным отрогам Полярного Урала. На карте проставил примерную точку, где путь наш подойдет к концу,— южный берег Карского залива.
В Обдорском городке подобрали добрых оленей, четыре нарты. Наш поезд состоит из четырех нарт, в одной — две лодчонки для переправ. Сухих дровишек в тундре не найдешь — прихватили с собой топливо. Везем разобранный чум.
По свежему мху легкие наши сани скользят не так оборотисто, как по снежной целине, но вполне сносно. Под ягелем твердая земля. Особо хорошо бегут олени по утреннику, когда морозный иней запудривает тундру. Шибко скользят тогда полозья.
Стоит лето, но знобкость такая, что не расстаемся с шубами. А ночью и морозец прихватывает. Спутники мои согреваются водкой, а мне на нее глядеть противно. Особенно после того, как принял целый стакан в Обдорске.
…Преследуют волки. Вот и сейчас вблизи воют протяжно. Не скажу, что это прибавляет бодрости.
ДЕНЬ ПЯТЫЙ ПО ВЫЕЗДЕ ИЗ ОБДОРСКА
Природа награждает нас своими диковинками. Северное сияние. Такие краски, что иному живописцу во сне не привидятся. Кажется, радуга расплескалась по небу. У инородцев о северном сиянии свое мнение. Оно весьма курьезно. Ихние «физики» считают, что в это время солнце начинает в море купаться. Море горит и поджигает небо. А впрочем, что же удивляться? Ведь и наши ученые не имеют точного толкования сему явлению. Христиан Вольф, учитель Ломоносова, полагал: причину северного сияния следует искать в тонких селитряных испарениях, возгорающихся в небе. Гипотеза других натуралистов состоит в том, что северное сияние есть отражение исландского вулкана Геклы в морских северных льдах. Кому верить? Помню выученные на гимназической скамье слова Михаила Васильевича Ломоносова: «…не льдисты ль мечут огнь моря? Се хладный камень нас покрыл! Се в ночь на землю день вступал…» Вот как чудесно перо пиита обрисовало загадку природы.
Солнце ночью только один час не бывает. А так все катится по горизонту. Так пустынно, что кажется, мы и есть одни на белом свете.
«Познаша мир — познаша себя», — говорил мне когда-то Шумский. Насчет мира — не скажу. Не знаю, можно ли в него войти, как в дверку глобуса. А вот себя познать куда труднее. Что я есть, Васька Зуев? Я ли веду за собой судьбу, судьба ли ведет… Вот бы такой компас, который указывал точное в жизни направление.
ДЕНЬ ШЕСТОЙ ПО ВЫЕЗДЕ ИЗ ОБДОРСКА
Преодолеваем многочисленные болота, озерки, малые реки. Светлые камешки на дне можно пересчитать. Вода прозрачная, как хрусталь.
Кроме худой ольхи, тальника, горбатых березок ничего нет в окрестностях. Еще Урал разбросал кремнистые камни да гнезда асбеста, как бы предуведомляя о близком своем присутствии и значении. В речках несметное число чебаку, Вану приспособился брать рыбу на острогу, пользуясь подсветом на березовой лучине. Держит руку над водой терпеливо — как кошка перед тем, как опустить лапу на свою добычу. Скоро чебак на вертеле или в котелке. Гуси здесь вовсе не пуганные. Тихонько подкрадываешься к жирному гусаку, хвать за шею. Ни пороху, ни стрел не надо, чтобы прокормиться. Вовсе нет тут людей, гуси не знают хищного людского нрава.
Шли бы не двадцать верст за день, а быстрее, но много переправы забирают часов. Речки, речки. Олени вплавь добираются до противоположного берега. Нам же погрузиться, разгрузиться. Течение тут спорое, лодку далече относит. Впрочем, пообвыкли и приноровились. Нет во мне должной ловкости, к веслу не приучен. Устаю. Как же должен уставать дядя Ксеня! Виду от усталости не подает. Когда знаешь, что рядом родная душа, не так все трудно. Я ранее не ведал, что такое быть одиноким, да и никогда им не был. Всегда меня окружали верные друзья, а тут, в тундрах, часто на сердце скребет тоска. Но лишь на Шуйского погляжу — уходит тоска.
ДЕНЬ ВОСЬМОЙ ПО ВЫЕЗДЕ ИЗ ОБДОРСКА
Переправлялись через речку Байдарату. Вода тут шумная, своенравная. С нагруженной лодкой в верченой воде лучше бы управиться крепкому мужику. Вану был занят оленями, Ерофеев носил вещи из нарт к берегу. Я же замешкался… Глянул, а за веслами уже старик. Приказал подождать. Ни в какую. Шумский уже греб: до середины реки доплыл, а дальше сил не хватило преодолеть могучее течение. Лодку понесло. На быстрине швырнуло ее боком на огромный камень. Плоскодонка опрокинулась. Шумский окунулся с головой. Едва успели на помощь. Переодели его, натерли водкой, укутали в меховую шубу. Все одно никак согреться не мог. Жар к вечеру, однако, у него поднялся. Горит, мечется. Слов нет как казнюсь, что проявил слабость и допустил старика до переправы.
Приказал Ерофееву ставить чум. С места не стронемся, покуда Шумский не оправится.
ДЕНЬ ДЕВЯТЫЙ ПО ВЫЕЗДЕ ИЗ ОБДОРСКА
Волки обнаглели до того, что совсем близко рыщут. Олени сбились в кучку, беспокоятся, от чума не отходят. Дежурим поочередно. Не смыкая глаз, стережем наше малое становище. Сухие дрова, прихваченные в Обдорске, кончаются, а тал и ольха горят слабо, более дымят, чем дают жару. Шумский в редкие минуты приоткроет глаза. Поим его чаем, настойками. Должно быть, у Шуйского огневица, а против этой болезни при несносной стуже наши домашние средства дают невеликую помощь.
Ерофеев сегодня заговаривал хворь: «Пойду, перекрестясь, на сине море. Сидит там на камне пресвятая матерь, держит в руках белого лебедя, общидывает у лебедя белое перо. Как отскакнуло от лебедя белое перо, так отпряньте от раба божьего Шумского родимые горячки. С ветру пришла, на ветер пойди. С воды пришла — на воду пойди. Пойди отныне и до века…»
Встречаясь с бедою, становишься язычником. Я и сам беспременно повторяю: «С воды пришла — на воду пойди. Пойди отныне и до века».
Минутами охота бирюком завыть. Шумский просит, чтобы дальше шли, а его оставили околевать. Накричал на старика. Слезы невольно набегают на глаза.
ДЕНЬ ДЕСЯТЫЙ ПО ВЫЕЗДЕ ИЗ ОБДОРСКА
Господи, дай разума: что делать? Возвращаться — путь дальний. Того и гляди, не довезем старика. Вану ходит зверьком побитым. Ерофеев мается. Вот как не повезло нам почти на самом скончании пути. Вижу теперь, какую непосильную ношу взял на себя. Одно дело отвечать за себя, иное — за других нести ответ. Кто же я такой-то, чтобы руководительствовать экспедицией? Недоучившийся гимназей. Немецким штилем владею, знаю латынь. Но язык этот мертв, как мертва окружающая нас земля. Путаются мысли. Доверяю их дневнику, а сам сообразить ничего не умею. Хуже старику. Все шкуры на него накидали, а ему зябко.
О СОБЫТИЯХ ПЕЧАЛЬНЫХ И О ТОМ, ЧТО КООРДИНАТАМ КАРТЫ МОЖНО ДОВЕРЯТЬ ДАЛЕКО НЕ ВСЕГДА
Старик метался. Его нездоровье как-то заметно сказалось на бороде. Борода Шуйского всегда жила своей независимой, самостоятельной жизнью: топорщилась, кудлатая, когда старик гневался; весело, по-младенчески, пушилась после баньки и умывания; Шумский вскидывал ее в раздумьи, и борода, как домашняя кошка, ластилась, вот-вот уютно мурлыкнет, свернется калачиком. Теперь же борода истончилась, покойно выравнялась на груди старика…
Ерофеев и Вану выбили в твердом грунте яму.
Стали у могилы простоволосые, потерянные.
Вечная мерзлота, вечный покой.
Прощай, Шумский. Прощай, дядя Ксень.
Волки выли близко, почуяв смерть.
Бирюки на ровном месте представляли отличные мишени. Ерофеев и Вану перебили половину стаи.
Остяк, присев у костра, ошкуривал кинжалом убитую волчицу. Слезы текли по его щекам:
— Злая смерть унесла Шумского, огневица сожгла его. Плохо нам без Шумского. Тень его ходит возле чума, где спит воевода. Шаг у тени умского тихий, так метет пурга. Плохо нам без Шумского. Вырыли яму, положили туда Шумского, воткнули в камни русский крест. Плохо нам без Шумского…
Зуев сложил в рундук бумаги, карандаши, лекарства, инструменты, снадобья, склянки чучельника.
В изголовьи смертной постели, раскидав ветки березового стланика, обнаружил свернутый в трубку лист бумаги: «Васенька, чую, что помираю. Чучела, что оставили в Березове отправь в кунсткамеру. Они для науки деланы. Все вещи бери себе».
Когда Ерофеев заглянул в чум, он увидел — плечи и спина Зуева содрогаются от плача.
— Василий, идем, что ли…
Путешеств-енная команда в составе трех человек продолжала путь на север.
В белесом утреннем мареве обозначился увал, чем-то напоминающий сгорбленное, присевшее на лапы чудовище. Зубчатый хвост ящера, вытянутая голова, прильнувшая ртом к водопою. Но водопоем было не море, а спокойная, до дна прозрачная речка Байдарата. Полярный Урал одним из своих отрогов выбежал в тундру и потерянно застыл возле тихой реки. Ничто не указывало на близость Карского залива. Да и сама Байдарата, вопреки имеющейся у Зуева ландкарте, отклонялась не к западу, а к востоку, в сторону Ямала.
Который уже раз Зуев по компасу, часам и солнцу ориентировался на местности. Координаты карты не совпадали с натурой.
Возможно, не туда шли?
От Ерофеева не укрылась растерянность предводителя команды.
— Скоро ли залив, Василий?
— Вот тут примерно и должен быть!
— Кто же его слизнул? — Ерофееву порядком надоела эта поездка. Мертвая земля с вечной мерзлотой, тоскливые гряды, угрюмое небо. Мрачнее не придумаешь. Даже Обдорск отсюда казался милым уголком. Вертаться, вертаться пора, шут его знает, куда еще заведет этот малый.
— Вытек залив! — мрачно изрек Ерофеев.— Я вот когда по Каспию ходил с атаманом Кукиным — все было где положено. Как в лоциях указано.
— Обожди, Ерофеев, без тебя тошно.
— Залейся он, этот залив. Есть ли, нету ли, какой кому прибыток.
Вану сидел в сторонке. Один из оленей, не выдержав, рухнул на мокрую почву. Остяк подрезал хвост животному, выпустил кровь. Шнурком перетянул рану. Важенка отошла, поднялась на ноги. Эту странную операцию Вану проделал быстро и привычно.
— Давай, Василий, обратно поворачивать, а? Палласу скажешь: дошли, мол, пополоскали ручки в море-окияне. Поди проверь.
— Не могу. Вижу по всему, ландкарта обманная. Прошибка географов.
— Все трое тут и загинем, как Шумский. Только могилу некому будет вырыть.
Вану слушал препирательства между казаком и предводителем команды и в толк ничего не мог взять. Он рассудительно загибал пальцы:
— До Березова Вану вел Зуева и Ерофеева. До Обдорска вел. Вану знал дорогу. И к морю тоже вел. Куда море делось? Вану не знает.
Совершенно не исключено, что залив лежит несколько поодаль от той точки, что указана в старенькой ландкарте, деланной в Географическом департаменте.
Когда-то юнга колумбовой каравеллы «Санта-Мария» встретил утро истошным криком: «Благословен будь день…» Теперь Вася просыпался с одной мыслью: благословен будь миг, когда на горизонте покажутся морские воды. Нетерпение гнало его, опережало бег оленей, подхлестывало ноги. Взбежал на небольшой холм: что впереди? Под ногой осел камень, укутанный в белый лишайник.
Подбежал Ерофеев:
— Эге-ге-ге, это ж, Василий, холм могильный.
Под напором железного заступа глыба легко отвалилась, обнажив темную расщелину. Отодвинули еще несколько камней. В неглубокой яме лежали два скелета, заржавленные мечи, наконечники от алебард, истлевшее рыбацкое весло.
Вася осторожно поднял меч. Он был прям, обоюдоостр, длиной не более вытянутой руки.
Ерофеев кивнул на скелеты.
— Кто бы это?
— Скорее всего новгородцы. На Югру шли.
— С моря?
— Судя по веслу, с моря. На ладьях, а дальше посуху.
— Вот где смертушку нашли!
Ерофееву стало не по себе. Дернула его нелегкая пойти сюда. Раньше полагал: среди иноверцев ожидает немалая прибыль. Блаженный малый — Зуев! Пишет, пишет в тетради. Кто ее станет читать, эту писанину? С тетрадкой ходил в Небдинские юрты — с тетрадкой вернулся. Всякие минералы да травы да зверье для чучел — весь его интерес. Вот и сейчас: на кой ляд сдалось море, Карская губа? Провались они пропадом. Шумский помер. Черед за ними. Сгинут, как новгородцы под каменной ледяной могилой… Сухари кончились, соль на исходе, одной рыбой да дичью будешь ли сыт? Такие муки принимать! За что?
Вольный казак уселся на камень, скрутил цигарку — последний табачок докуривал. Высек огонь:
— Нарты, Вану, поворачивай. Кончилось мое терпение.
Остяк посмотрел на Зуева.
Вану никогда особо не задумывался о своем начальнике. Как не начальник, когда даже старик Шумский подчинялся всякому его распоряжению? Но тут Вану сделал неожиданное для себя открытие: начальник-то… мальчишка. На щеках не борода — пух. Руки тонкие, слабые. Кинжалом хотел обороняться от волчицы? Откуда силы? Ерофеев больше похож на воеводу — рыжая морда, силища в кулаке, катает цигарку в губах — никто так не умеет. Гаркнет — олени хвосты поджимают. Вану поглядывал то на одного, то на другого — кого слушать?
— Ну? — ждал Ерофеев. — Кому сказано, повертывай нарты!
Зуев утирал простуженный нос варежкой.
И Вану, может быть, впервые стало жаль Зуева. Как сынка, что ли.
— Погоди, Ерофеев, — голос у Васи дрогнул.
— И так годил, сколько мог.
Вану жевал табак. Водку справно пьет — Ерофеев. Птиц и разных зверей твердой рукой бьет — Ерофеев. На Каспии грабил купцов — Ерофеев. Его бояться надо — забить может. Как в Обдорске схватил ружье: «Пойду самоеда стрелять». Не дрогнула бы рука. Что волка положить, что человека убить.
— Ты плохо говоришь, Ерофеев, — сказал Вану.
Пойми этих русских! Было понятно, если бы Зуев осерчал на неслуха, пригрозил по возвращении всякими карами. У него вон какая бумага, обдорские казаки и то оробели.
Зуев нащупал в кожаном мешке флягу с водкой, подкинул ее на ладони, протянул Ерофееву:
— Хлебни! Помянем русаков, что тут лежат.
Ерофеев запрокинул рот, тремя глотками принял сивуху. Выпил и Вася. Вану испугался, что его обойдут. Нет, не забыли.
Молча стояли над могилой.
— Ну вот что, — произнес Вася. — Негоже ссориться на поминках. Не по-человечески это — И беспомощно улыбнулся. — Надо же, выпил чуток, а голова кругом пошла.
Вану поднял голову, истошный крик разнесся над пустынной тундрой:
— 0-о-о-о-о-о-о-о-о-о!
Эхо принесло обратно восторженный, захлебывающийся звук.
На вторые сутки непрерывной гоньбы достигли крутого мыса. С одной стороны скала обращена к заливу, с другой — к широкому устью реки Кары. Темная полоса, похожая на рваный рубец, обозначала границу двух вод — материковой и морской. Кара, добравшись до устья, кидалась брызгами, толкаясь в горловину залива.
Ниже, почти вровень с песчаной отмелью, покачивались на мелководье плоские льдины, зеркально гладкие, просвечивающие зеленью морской воды. Поодаль виднелись белые ледяные падуны, большие, как юрты.
Зуев дышал полной грудью. Какой путь пройден! Сколько на свете натуралистов, глядя на карту, не подозревают, что Карская губа на два градуса выше! И он первым узнал это!
Саженях в двухстах белая медведица отряхивалась от воды, вовсе не подозревая, что за ней следят. Два медвежонка раздирали крупную рыбину. Прыгая по камням, медведица, тяжело перебирая лапами, пошла в воду. Ей было по брюхо. Взмахнула лапой — в когтях затрепетала рыба. Не обернув головы, швырнула добычу на гальку. Подалась вперед, скрылась в глубине.
Проплывши под водой саженей триста, вскарабкалась на льдину. Медвежата подбежали к воде, отпрянули. Волна грозила шлепнуть.
Льдина плавно покачивалась под тяжестью медведицы.
Поблизости, как мяч из воды, вынырнула круглая головка нерпы. Медведица присела на передние лапы, соскользнула в глубину залива…
Вану сладил чум.
Распластавши руки, Вася упал на мягкие звериные шкуры, зажмурил глаза от острой, переполняющей все существо радости.
Хватит валяться! Достал из-за пазухи заветную ладанку, в которой хранился ломоносовский чертеж полярных стран. Расправил его. Северный берег. Камчатка. Новая Земля. Ямал. Обь. Какими ровными, точеными буковками выводил Михаил Васильевич эти названия. Что испытывал он, мыслью окидывая северную макушку земного шара? Вот Карская губа, приткнувшаяся в южные границы, в само основание полуострова, который сам говорит о своих скромных размерах. Ямал… Ямал… Прозрачной иголочкой пера Зуев начертал едва заметное полукружие Карской губы, на два градуса западнее.
В правом углу Михаил Васильевич написал два слова: Чаятельиый Берег. Чаял, что и эти неведомые широты будут открыты землепроходцами, они доберутся туда, к Чаятельному Берегу, северным морским путем. Тот берег далек. Но вот он его, зуевский, Чаятельный берег. Чаятельный бережок Карской губы…
Через несколько месяцев, по приезде Василия Зуева в Красноярск, Паллас писал в Академию наук:
«Я должен сего гимназиста хвалить. Зуев своею ездою через северную болотистую страну, называемую тундрой, доставил первые известия о состоянии и естественных продуктах сей северной страны и северной части Уральского горного хребта. Описал он рыбную и звериную ловлю в тамошней стране и сделал нужные коллекции и модели. Да сверх того собрал достопамятные известия о нравах и обыкновениях остяков и самоедов, а также сочинил словари чистого остяцкого и самоедского племени, их языков. Привез он и живого белого медвежонка. Через то мог я сделать описание сего, зоологами не описанного зверя…
Дойдя до Ледяного моря, дал точное положение Карской губы».
Так ученые России впервые узнали о гимназическом питомце Василии Федорове Зуеве, самом юном землепроходце в мировой географии.
