Хроника Победы
Смотрю я памяти в глаза —
она всегда со мною рядом —
в них — дым от рвущихся снарядов,
друзей убитых голоса.
Смотрю я памяти в глаза —
она всегда во мне бессонна —
в них — дни траншейные без солнца
и обгоревшие леса.
Смотрю я памяти в глаза —
и в них — грядущему заветы —
и торжество, и боль Победы,
в салютах гордых небеса.»
Смотрю я памяти в глаза.
Балашов, 1941-й.
30 СЕНТЯБРЯ
Как дождило в тот день,
как листопадило,
как исходили тоской ребята.
Веселило нас песнями радио
с крыши военкомата.
Как состарились вдруг
наши матери…
А еще зеленые невесты
на «Казбек» ненужный
деньги тратили,
веселые не к месту.
Вышел военком
с глазами впалыми,
орден с бантиком на гимнастерке,
петлицы алые
с двумя «шпалами»,
в правой руке — палка-подпорка.
Все дождило еще,
все листопадило,
небу, видно, тоже всплакнулось…
Он чуть кивнул
в сторону радио,
и оно поперхнулось.
Радугой на палку —
листья липкие…
Наших матерей не замечая,
сказал комиссар
с такой улыбкою,
будто сынам за чаем:
«Я ушел бы с вами,
храбрыми ребятами,
да раны вот давние
держат, проклятые.
Но, может, сведут нас
дороги войны;
с победою ждем вас,
родные сыны!»
Потом мы слушали,
лупоглазые,
как храбрился
Давыдов Колька:
«Уж мы покажем…
Уж мы… заразу… их…»
Прямо оратор — и только.
В ночь уходил
под материнский стон
мальчишкаДи набитый эшелон.
Не спалось:
нары — не койка в доме.
И вспомнил я статью о военкоме
и четкий снимок под статьей,
стоит он, будто сам не свой,
с отважными бойцами…
И захотел я ту статью
пересказать стихами.
Кольт трофейный — справа пряжки,
кудри — под кубанку,
опирается на шашку,
будто бы на палку,
набок чуб молодцеватый,
а в глазах — по солнцу.
Век двадцатый,
год двадцатый
и двадцатый хлопцу.
Острый клюв у пули-пташки,
клюнет, так навылет,
навострен язык у шашки,
скажет — кровь отхлынет.
Трех коней под комиссаром
пули исклевали,
казаки его кромсали,
церкви проклинали,
только вот, как на картинке,
он на снимке давнем,
видно, был он, черт партийный,
с господом на равных.
Семерых он в рай сосватал,
загоняя с хрустом
шашку чистого булата
с маркой Златоуста.
Брал редуты Перекопа,
аж в клочки подпруга,
на виду у всей Европы
гарцевал над Бугом…
Его время не состарит,
не согнет — куда там!
Двадцать лет он комиссарит
но военкоматам.
Москва, 1941-й
25 НОЯБРЯ
Под Москвой в ноябре,
минометным накрытый,
я лежал на стерне
ни живой, ни убитый,
Колька-кореш хрипел,
мои раны бинтуя:
«Мы еще поживем,
мы еще повоюем!»
Мы обратно ползли,
огибая воронки,
и друзей,
на которых пойдут похоронки.
Кореш-Колька цедил:
«Вот сто метров минуем
и еще поживем,
и еще повоюем!»
И когда заползли мы
в блиндажную слякоть,
и когда я готов был,
как мама заплакать,
вот тогда я уверовал
в правду простую:
я еще поживу,
я еще повоюю.
26 НОЯБРЯ
У политрука —
волевая рука,
железная логика
у политрука:
«Кто же атакует в полный рост,
дурачье!..»
И гранатой,
в руке зажатой,
показал мне
куда-то через плечо:
«Для^тебя закончилась драка,
тебе сейчас —
дорога в санчасть,
а нам опять —
дорогй в атаку…»
Колька мой,
улыбнувшись грустно,
перевалил меня через бруствер..
Ах, ты юность
наша ранняя,
ах, ты милый,
далекий край…
На войне не говорят
«до свидания»,
на войне говорят
«прощай».
Роились бесконечные снежинки,
морозный ветер
растирал их в пыль.
Я ковылял
проторенной тропинкой,
винтовку приспособив
под костыль.
Земля светилась
в предрассветной дымке,
за спиной рождался
новый бой,
и, значит, скоро
этой же тропинкой
кто-то будет
ковылять за мной.
И этот кто-то,
как и я, откроет,
что не снилось нам
до этих пор:
горы трупов,
черных от бескровья,
и глаза,
печальные по-вдовьи,—
мокрые глаза сестер…
Скрипят печальные вагоны
и с каждой полки —
стоны, стоны,
Я лежу с повязками тугими,
и рядом нет
ни друга,
ни другини.
Ленинград, 1942-й
22 АПРЕЛЯ
— Станция Мга?
Будем брать,
она же совсем рядом,
пистолетной пулей
можно достать,
а не то что снарядом.—
У майора спокойный вид,
он-то знает, что говорит,
он-то знает, что Мгу не взять,
но приказано наступать.,
— Подумаешь, какая-то Мга,
возьмем, и вся недолга…—
Истлевали в лесу снега,
готовились к траве луга.
И мы готовились:
на зорьке — бой,
И пульс гудел,
отвагой налитой:
Мга,
Мга,
Мга…
Растекался зари пожар.
Из землянки вышел комиссар,
посмотрел на нас
глазами впалыми,
орден с бантиком на гимнастерке,
петлицы алые
с двумя «шпалами»,
в правой руке — палка-подпорка.
И сказал он,
как сынам за обедом:
«Нужна, ребятки, победа,
надо рощу «Круглую»
сначала взять,
а там до Мги — рукой подать;
я с вами в одном ряду
пойду…»
Ах, дорогой ты мой военком,
где ты, милый край,
где ты, отчий дом?..
Вот идет он чуть вразвалку,
заломив фуражку,
опирается на палку,
будто бы на шашку.
И когда он вел болотом
три стрелковых роты,
восемь сотен из пехоты
птенцов желторотых,
и когда вломились в рощу,
что прозвали «Круглой»,
раскаленной пули росчерк
грудь ему обуглил.
Солнце небо золотило,
бой споткнулся краткий…
Комиссар, что было силы:
«Молодцы, ребятки!»
Мы стяжали эту правду,
все мы знали твердо:
стало ближе к Ленинграду-
и живым, и мертвым…
Жизнь и дело комиссара
подвигами мерьте,
смерти нет у комиссара
даже после смерти.
Сталинград, 1942-й
19 ДЕКАБРЯ
Такого еще не бывало:
третьи сутки — без привала.
На марше —
четыре гвардейских полка,
ни воды,
ни хлеба,
ни табака.
Раскаленный мороз
прожигает насквозь;
давно уже
не слышен смех,
глаза забивает
летящий снег,
вокруг — белая
степь да степь,
у ног — бешеная круговерть,
если отстал,— смерть»
За спиною —
двести наверняка,
едва шагают
четыре полка,
но одна команда
властвует впотьмах:
«Шире шаг!
Шире шаг!
Шире шаг!!!»
И вот наконец-то
сквозь вьюжный вой
командирский выдох:
«Стой!»
Буран погас.
Звезды мерцали зыбко,
жгуты поземки
еще змеились,
на лица серые
взошла улыбка,
но тут же скатилась:
«Четыре часа
копать и рыть,
четыре часа
рыть и копать:
танки Манштейиа
хлынут через пять,
и не смыкать глаз —
таков приказ!»
Земля не земля —
бетон,—
из-под лопат звон,
звон из-под ломов,
из-под ногтей — кровь.
Ветер кружит,
поземкой пыля
на тело траншеи
и в горла орудий.
Грудью прикрыла нас
матерь-земля,
мы тоже ее,
по сыновьему, грудью…
20 ДЕКАБРЯ
Отдыха просит
усталая кровь,
но вот он —
напористый танковый рев,
Майор, как в трубу:
«Не робеть, сизари,
в бедро, бронебойки,
в поддых, пушкари!»
И ахнули —
так приказал майор —
прямо в упор,
лря-я-я~мо в упо-о-о- ор!
Слетела побелка
с горячих стволов,
слетело похмелье
с немецких голов,
попятились семь
бронированных лбов,
оставив на поле
пять дымных костров…
Манштейн удивлен,
Манштейн разъярен:
«Откуда взялась
артиллерия русских,
когда еще вечером
было здесь пусто*?»
Приказ как присяга:
«Ни шагу назад!
Умрем, но не пустим
врага в Сталинград!»
Что там стоит
небесный ад!..
Самый страшный ад —
ад земной:
танки — стеной
волна за волной,
«юнкерсы» с бомбами над головой,
пушки противника
подняли вой.
«Стой насмерть, гвардия,
стой!»
23 ДЕКАБРЯ
Вся траншея
взрывами изрыта,
ребятами убитыми набита,
вокруг орудий —
воронка на воронке,—
прости-прощай,
родимая сторонка…
Но есть еще
бутылки и гранаты:
«Держись, ребята,
не трусь, ребята!»
Не нам, а немцам —
конец света.
Скоро -победа?
Да, скоро победа!
Мы их вывернули наизнанку,
куда ни глянь — ,
убитые танки…
Севастополь, 1944-й
2 МАЯ
Разрывая утреннюю синьку,
самолет прошел над головой,
похожий чем-то на косилку,
смешной такой.
И было слышно даже издали:
такая тишина была,
как листовки с треском брызнули
из-под крыла.
А в них всего две строчки шкодяых,
таких веселых — спасу нет:
«Мы брали город меньше года,
а вам не взять и в десять лет…»
5 МАЯ
Мекензиевы горы —
ни дорог, ни троп.
Можно взять горы
только в лоб.
И закачались скалы’
под огненным валом.
И рота за ротой
поднялась пехота,
но от пуль изнемогла
и залегла.
Что ж, если не берет,
по-пластунски вперед!
Коленки — в клочья
и локти — в клочья,
скоро встанем
и все раскурочим!
Замолкли пушки по сигналу,
в дыму земля и облака,
да, после огненного вала
настала очередь штыка…
Ни дорог, ни троп,
все,
немцам гроб…
Известно:
закордонные полки
на ноги становятся легки,
когда российские стрелки
встают в штыки…
9 MAЯ
Северная бухта —
месяц на’посту.
Что нам нагадает
ночь-пророчица?
Все в цвету,
все в цвету,
а когда все в цвету,
очень жить хочется.
Нежный пар над водой —
кружевное облачко о.
Вспоминается ребятам
смоляная лодочка,
а на лодочке на той
легкий локон неземной,
как вот это облачкр…
Дышит катер,
как живой,
рвется катер в сотый бой.
Знал победы и потери
путь его немеряный,
целит он на южный берег
бухты Северной.
Катер, весь в гудящем звоне,
вспенил воду для разгона
и рванулся, как стрела,
словно чайка в два крыла,
словно пуля из ствола…
То не пар над водой,
не кружевное облако —
рвутся мины за кормой,
за кормой и около.
Ну, а катеру ништо:
он летит соколом.
Пулеметы бьют с бортов,
ешь, подлюга,
будь здоров.
«Все на берег!» — миг настал,
кто-то смехом:
«Во, попал
прямо с корабля на бал…»
Жар от мужества в груди,
не впервые драться,
замполит впереди:
«Рубанем, братцы!»
Встал рассвет,
как марш, бравурн,
покатилось:
«Общий штурм!
Все — на штурм!!
Все — на штурм!!!»
Играл закат
валами пенными.
В живых остались
только пленные.
И вспомнил я две строчки шкодных,
таких веселых — спасу нет:
«Мы брали город меньше года,
а вам не взять и в десять лет.»
Кенигсберг, 1945-й
15 ЯНВАРЯ
Можно удивляться только,
такое бывает не часто:
встретил я кореша Кольку,
как свое детство,
как счастье.
Встретил у вражьей границы,
пройдя до нее пол-России,
радость светилась на лицах,
по-молодому красивых.
Выпал нам жребий счастливый,
стал друг мне
больше, чем братом:
как хорошо, что мы живы,
как хорошо, что мы рядом.
20 ЯНВАРЯ
Мы город заняли чужой,
на кирхе — ангелы-хранители,
но город был совсем пустой,
ни единого жителя.
Только с ушами вислыми
по улицам страшно узким
собаки голодные взвизгивали,
не понимающие по-русски…
И плакаты, плакаты,
не счесть — сколько.
И врали плакаты
про нас с Колькой:
буденовка — на пьяной харе
(нарисуют же, сволочи),
эта обросшая харя
скалит зубы по-волчьи.
А в зубах — кровавый тесак,
зарежет харя за просто так,
ноги у хари
в онучах вонючих,
а у ног хари
лежат картинно
мать и дитя
в крови невинной.
«Да,— покачал головой мой кореш,—
от такого на край света упорешь…»
19 ФЕВРАЛЯ
Шла пехота,
наступала пехота
на довоенные доты.
Вся Пруссия
траншеями исполосована,
вся Пруссия
в бетон закована.
Но брала пехота
дот за дотом…
Но и пехота изранена была,
но и пехота кровью истекла.
И пополнили стрелковые полки
тыловики.
Все равно наш верх!
Возьмем Кенигсберг!!
Даешь Кенигсберг!!!
11 АПРЕЛЯ
Был день снарядами распорот,
был город бомбами расколот.
От ярости «катюши» сатанели,
во весь голос пели и пели.
Влетели в город
танки с налета
и все,
что выжило в пехоте…
И тишина вошла
на мягких лапах,
неся с собой
весенний запах.
А тишина — хорошая примета:
все,
Победа!
Свердловск, 1985-й
9 МАЯ
Смотрю я памяти в глаза,
в них —
торжество и ликованье,
в них—
боль народного страданья…
Смотрю я памяти в глаза…
