—Если б не батин приказ…
—Ты, Ванька, не дури. Тя, может в генералы метят,—сквозь стук расшатанного на военных дорогах мотора прокричал ефрейтор Тищенко.
— Ладно,— Иван тоскливо вздохнул, напружинился и выпрыгнул из низкого, открытого «виллиса».
«Подкузьмил батя,— думал от, оставшись один. —Что, я плохо служил? Всю войну без образования управлялся.— Иван одернул гимнастерку, и четыре блестящих медали отозвались сочувственным звоном.-— Если б не приказ, шиш бы я стал среди мелюзги путаться».
Он посмотрел на хромовые драеные сапоги с прилипшими капельками дождя, сдвинул набок пилотку, чтоб лучше виден был короткий соломенный чубчик, прижал рукой полевую, из глянцевой свиной кожи сумку, чтоб не вихляла на бедре, вела себя по-военному строго, снова вздохнул и посмотрел на часы — трофейные, подаренные разведчиками еще в прошлом году.
В деревянном здании школы стойко пахло медициной. При немцах здесь был аптечный склад, побитый вдребезги при стремительном наступлении наших войск.
Иван почти не поднимал глаз. Разношерстная детская публика окружала его, но он видел лишь ноги, преимущественно в старых или вовсе драных башмаках, тусклых галошах или сандалиях, из которых торчали голые синие пальцы.
3«б» нашелся на втором этаже. Школьный народ сидел тихо, как малознакомый еще, робко, исподтишка изучал друг друга.
— Ух, ты! — сказал кто-то.
Иван стрельнул взглядом.
— Иди сюда, солдат,—спокойно, даже обидно обыденно позвали его.
Класс, дружно открыв рты, распахнутыми от восхищения глазами проводил Ивана до места.
— Виктор,—протянул ему руку худой, высокий юноша с отчетливой дугой ранних усов, стриженый, как, впрочем, все в классе, даже большинство девчонок.
Захлебываясь, побежал колокольчик вниз по лестнице, быстро угас в нижнем коридоре, смешавшись с шорохом дождя но стеклам, примчался вновь, звеня радостно и волнующе, и разом смолк, словно прикусил язык.
Учительница вошла, обнимая большой горшок с цветущей геранью. Острый кислый запах покрыл вонючий дух лизола и хлороформа.
— Меня звать Анна Степановна,— сказала она, тихо, внимательно вглядываясь в класс. Девятилетки занимали чуть больше половины мест. За ними амфитеатром поднимались головы по-разному не учившихся в войну переростков. Детдомовские, все в одинаковых кофтах, сидели целым рядом.
«Как же мне обратиться к ним? — подумала она.—Даже у маленьких лежит на лицах взрослая печать пережитого… Надо отрешить их от жестокой войны, надо найти много красивых волнующих слов, зажечь в душах искорки добра и света…»
Анна Степановна подошла к доске и, зажимая в руке бесформенный кусок мела, написала крупно: «Победа!»
— Война окончилась. Еще много всего: тревоги и печали, разрухи и голода, еще многим этот осенний дождь кажется горьким, потому что он со слезами горя. Но вы уже знаете, что слезы бывают и сладкими. Разве не такими были они девятого мая? И сегодня у нас счастливый день. Поздравляю вас! Отныне мы будем учиться не
ненависти, а любви к человеку, мы вспомним, что слово «передовая» не только существительное, обозначающее линию фронта , а и прилагательное к слову «работница». Мы будем учить арифметику не делением бомб на человеческие жизни, а умножением кирпичей на восстановленные дома, получая в ответе вставшие из руин города. Добрый путь нам!
Иван сидел строго, положив руки на крышку парты.
«Какая сила в словах,— подумал он.— Вот на гражданку уйду, книжек сто тысяч прочитаю, научусь и учителем стану. Фрицев расколошматили, войны уже не будет никогда. Эх, что за жизнь счастливая!»
За рекой, в сизом дыму, подходила колонна танков. Длинные стволы размашисто качались, приветствуя достигнутый в пути город.
«Ишь, прут с войны-то. Сквозняком. Отвоевались ребята, вон как торопливо едут».
— Ну, рассказывайте,—сказала Анна Степановна, открывая журнал, и кивнула соседу Ивана.
— Годырев я,— после паузы ответил Виктор не вставая,— Не узнали?
— Ты, я вижу, забыл школьные, правила? Ученик должен отвечать стоя,— назидательно произнесла учительница.
— Да ладно,— миролюбиво ответил Виктор,— Я и так всех вижу, а вставать всякий раз мне тяжело, протез несовершенный,—и он постучал грубо вытесанной из дерева ногой по полу.
— Хорошо, хорошо,— торопливо согласилась Анна Степановна.
Иван встал возле парты в узком проходе, одернул гимнастерку, понес вверх руку, собравшись представиться по всей уставной форме, но вовремя сообразил, что он без пилотки, торопливо дернул рукой вниз, сказал громко и внятно:
— Гвардии младший сержант Зуев… Иван,— добавил он тише.
Анна Степановна закивала, и Зуев увидел вдруг, как глаза ее стали мокрыми и два обильных ручья побежали по щекам, она уронила лицо в ладони и плечи заходили, сотрясаемые беззвучным рыданием.
Зуев растерянно закрутил головой.
— Простите,— сказала Анна Степановна, утирая лицо.—Моему Ване было семнадцать. Он хотел быть летчиком, а попал в пехоту, на Сандомирское направление. В первом письме, которое я так ждала, была похоронка,
…Венька Ермачков вылез из-под парты шурша новой, сшитой из чертовой кожи толстовкой. Как удалось ему быть толстым в голодные годы? Лицо у него было красным. И два огромных уха, словно ручки у сахарницы, приставлены были к круглой голове. Венька посинел от натуги, но так и не смог произнести ни звука.
— Да Венька это. Бомбой пуганный. Ермачихи-поварихи домашний бугай. Поди, к морозам на сало пустят,— весело сказал Виктор.
— Годырев! — строго прикрикцула Анна Степановна.
…Маша Гаврилова залилась стыдливым девичьим румянцем, представилась и испуганно посмотрела на Виктора. Он ей подмигнул. Маша задышала часто и торопливо застегнула верхнюю пуговицу на натянутой в груди кофте.
Зуев взглянул на часы. «У, фриц проклятый! Теперь не торопишься… Батя прав: что, мне при нем ординарцем сидеть, галифе протирать? Он мой пример самостоятельности видеть хочет… И чего робел, вон сколь недоучков, как я, сообща-то и весело, и не стыдно. И учительша, видать, хорошая попалась. В первом письме, говорит, похоронная. Для войны дело привычное, я их в штабе-то пачки видал».
За окном танки медленно, по одному, переходили мост, наскоро построенный саперами еще при наступлении из толстых, неошкуренных бревен. Танкисты сидели на башнях, мокрые, похожие на больших черных птиц.
Класс дружно тянул в окно тонкие шей.
— Хорошо,—сказала Анна Степановна.—Подойдите, помашите победителям.
Зуев остался сидеть. Он слишком горд был своей принадлежностью к артиллерии, «богу войны», сам видел откинутые башни немецких танков от наших «соток».
«Настрогали мы немцам стальных гробов»,— хвастливо стал думать он.
— Ваня! — позвала его учительница.—Подойди сюда.
Ребята залепили окна, визжали от восторга, махали руками.
— Ты прости меня,— сказала Анна Степановна, и глаза ее снова стали влажными.— Я не видела своего Ваню в форме. Он был совсем еще мальчик. А ты, я вижу…— она не договорила, только сделала движение к его медалям.—Сколько же тебе лет? Тринадцать?
— Так точно!
— Ах ты, военный человек,— улыбнулась Анна Степановна.— У нас в эвакуации мальчишки в войну только и играли. С утра до вечера — кто из палки, кто из пальца: ту-ту-ту… А ты на войне как играл?
Зуев задумался, вспоминая.
— Так в войну же.
Анна Степановна засмеялась:
— Неисправимый вы народ, мальчишки.
— Где шибко опасно, разве меня подпускали. Наши тяжелые пушки издаля бабахали. Немцы как на полк прорвали, батя, полковник Друин,— поправился он,— меня враз в медсанбат определил. Я и фрицев этих только пленными видел. За кусток спрячешься и из пальца пух!., пух!..— словно излил наконец обиду Зуев.— По-настоящему и не дали отличиться. Эти взрослые, они всего боятся.
— Счастливый ты,— сказала учительница.— К добрым людям попал… По местам, по местам! — захлопала она в ладоши.— На перемене можете туда сбегать, только, чур, не опаздывать.
Звонок прозвенел как сигнал к старту. Через мгновение класс опустел, остались лишь Зуев и Виктор.
Танки, переехавшие мост, съезжали с дороги на пустырь, где до войны был райисполком, теперь на пепелище, его стояли грязные, тяжелые машины, высоко горел костер, неотчетливо между лязгом гусениц и рыком моторов слышна была гармошка. Со всех сторон из города спешили к пустырю люди, грудились, и кто-то, держа в руке шлем, взлетал уже над толпой.
— Проклятая чурка! — сказал Виктор и с досады стукнул деревяшкой о парту.
Чернила выплеснулись из стеклянного мутного стаканчика, фиолетовой слезой побежали вниз.
— Ты чо! — возмутился Иван.— Казенное, чай, имущество. Старшины Пряхина на тебя нету.
Виктор, громыжая, сбегал к доске за мокрой тряпкой, долго, старательно затирал чернила, измазал ладони и стал тереть их о штаны, сшитые из черной эсэсовскбй шинели.
— На меня кричишь? — прищурил он вдруг глаза.— Командир сопливый. Побрякушек навесил. Воображаешь. Мне, может, тоже при исполнении подвига ногу снесло. Мне за это медаль почему-то не дали. Я, может, в тылу врага действовал. Что теперь попрекать? Сам я, что ли, остался?
— Ты чего взбеленился? Чем я тебя попрекнул? Я и сам под немцем до сорок второго был.
— A-а… Обидно. Мне бы в Первую бомбежку ногу не оторвало, что бы я к своим не ушел? Еще как бы и повоевал! Я, небось, постарше тебя да посмекалистее, даром что во втором классе три года сидел.
— Будто всех в армию и брали. Меня в лесу нашли без сил, так сперва чтоб выходить оставили, а потом уж прижился. А ребят к войне все одно не подпускали. Я из пушки стрелял, так от нее до немцев пятнадцать верст. И медали, не думай, не за геройство, а что солдатам тоску по домашним избывал. Ты только не говори ребятам, пусть уважение к солдатскому делу имеют.
— Ладно. И ты молчи, про ногу-то. Что бомбой. В партизанскую разведку шел, да на мину оступился. Тут уж про это знают.
Вторым уроком была арифметика. Анна Степановна принесла тетради.
— Разложи по партам,— сказала она Зуеву.
Ребята влетели в класс возбужденные:
— Можно?
Анна Степановна махнула рукой, писала на доске простенькие примеры.
Зуев обстоятельно раскладывал тоненькие, деленные пополам тетрадки.
Мокеев влетел счастливо, празднично улыбаясь. Лоснящийся от масла, ребристый танковый шлем покрывал его голову.
— Ах ты, гнида! — сказал громко Виктор.— Сними, не позорь советскую славу.
У Анны Степановны сломался мел. Она резко повернулась.
— Годырев! — и сорвалась на крик.— Выйди из класса! — и указующе показала на дверь.
— Пожалуйста! — равнодушно отозвался Виктор, с трудом вылезая из-за тесной парты.— Пойду покурю,— сказал, явно бравируя, пошел, припадая на ставший за лето коротким протез, застучал по гулкому деревянному полу.
— А гаденышей этих фашистских я бил и бить буду до самого корня,—сказал он на ходу.—Может, рубаху снять, показать, как его родитель в полиции драть умел? Тот вошь, а этот гнида,— вырвал из рук жалкого, бледного Мокеева шлем и вышел.
— Садись, Толя,— сказала Анна Степановна и ушла к окну, уперлась лбом в раму, и стекла вдруг задребезжали, выдав ее дрожь.
Тишина не успела повиснуть, как маленький Ильин сорвался в чахоточный надсадный кашель, забился, стуча головой о парту,
Зуев, сдерживая кованые каблуки, прошел на место.
Анна Степановна подошла к столу.
— Дети не могут и не должны отвечать за поступки взрослых. Война суровое испытание для каждого. Мы победили, а это значит, что храбрых было больше, чем трусов. Время зла и возмездия прошло. Боль и стыд еще будут жить в душах, озлобленность еще будет мутить рассудок, горе еще будет взывать к мести… Но мы живем и растем теперь на мерной земле, мы поможем ей возродиться и начнем писать свои — обязательно героические
и обязательно счастливые! — судьбы с нового, чистого листа. Откройте тетради, ребята…
За окном Виктор шел к забитому танками пустырю, скользил, и резко взмахивал руками.
— Можно выйти? — сказала и отчаянно покраснела Маша..
— Зачем?
— Мне надо, — и посмотрела в глаза учительнице колюче, зло.
— A-а… Ну иди, раз надо.
На пустыре собирался митинг. Редкие тяжелые флаги лениво полоскались в дожде. Взблескивали трубы оркестра. Бас методично качал над городом воздух, и стекла испуганно вздрагивали.
Маша догоняла Виктора босиком, держа в руках туфли. Он обернулся, заслышав, видимо, ее торопливые, чавкающие шаги, стал ждать, полоща протез в наполненной водой колее.
…Зуев коряво и неуверенно записывал примеры, вычислял на ходу и сразу ставил ответы.
Венька считал на пальцах, шевелил толстыми мокрыми губами.
Мокеев не, поднимал головы. Кожа на лице его была туго, до белизны, стянута к узким губам, глаза, не мигая, смотрели в белый тетрадный лист.
Анна Степановна сидела прямо. Взгляд ее был устремлен далеко, за стены класса, туда, где перемешался с землей прах ее сына, не успевшего стать ни героем, ни трусом, а лишь случайной жертвой стрельнувших в ночь немецких артиллеристов. Ей неведом был слепой рок войны, она свято верила в трагическое торжество слов похоронной: «…пал смертью храбрых за свободу и независимость Родины». .
…На пустыре танцевали. Бас в оркестре ухал все так же однообразно и скучно, но ликующее веселье живыми волнами плескалось возле танков, кружилось и пенилось цветными нарядами девушек.
Виктора и Маши не было видно. Один только раз Зуеву показалось, что он видит их. Дождь уже не шел, ветер торопливо рвал тучи, двигал голубые окна, ища солнце, и оно вдруг стремительно обрушилось, залив город сияющим праздничным блеском.
На большой перемене в класс принесли хлеб. На тяжелый с отрубями ломоть Анна Степановна высыпала наперсток сахарного песка. Сначала был короткий бой старших за горбушки, потом жадно тянущаяся к хлебу очередь. Зуев подошел последним, получил два пайка. Хлеб Виктора он убрал к нему в парту, на своем размазал сахар, лизнул палец и проглотил слюну. Кругом серьезно и молча ели, подставив к подбородку ладонь, чтоб не потерять случайно оброненной крошки. «Ты, чай, на солдатских харчах»,— сердито укорил свою совесть Зуев и положил хлеб рядом с пайком Виктора. Желудок протестовал. Тогда он снова достал хлеб, провел по нему мокрым пальцем и засунул свой паек под хлеб Виктора. И отвернулся, глотая слюну.
Венька быстро сжевал горбушку, ходил по классу, заискивающе и просяще заглядывая в глаза. От него отворачивались.
Анна Степановна положила хлеб Мокееву на парту.
«Попробуй возьми, скажут, что немецкого не нажрался, на советский слюни текут? — Есть хотелось так, что колики сводили живот.— Сбежал, а нас, как собакам, на растерзание подкинул.— Ненависти к отцу-предателю в нем не было, только глухая смертельная обида, что сбежал тайком, знал ведь, что им ответ придется держать.— Разве жизнь теперь, сплошная мука. Словами еще что, а то и грязью кидаются…»
Слюны набежало полный рот. Мокеев непроизвольно посмотрел на хлеб и захлебнулся, закашлялся до слез, багровея с натуги.
Старательно держал за границей сознания недавнюю, совершенно счастливую сцену, когда вместе со всеми влез в круг радостных, добрых людей, и грязный, белозубый танкист положил на голову руку.
— Звать как?
—Анатолий.
— Почему не в школе? ,
— Перемена.
— Перемена-а,— передразнил, как-то смешно сморщив нос.— Тут, брат, жизни всей перемена. Теперь бы и во сне прошлое не вспоминать. Спать крепко и вкалывать, вкалывать, чтоб скорей хорошую жизнь восстроить, Ух, руки дело делать чешутся! На! — В избытке нахлынувших чувств сорвал с головы шлем.-— Носи не для войны, а чтоб голова не мерзла, мозги не густели. Учись…— И потряс крепким, сжатым кулаком.— Беги, перемена!
«Анна Степановна вот еще добрая. Взяла бы к себе сыном. Что, я бы не старался по-новому вырасти? А то куда ни повернись… В детдоме как на волка смотрят, будто я их родителей порешил. И тут сразу — как на гада ползучего. Я ведь терплю, терплю…»
Сидел, согнутый бременем отцовской подлости, с отравленным сознанием, запутавшийся, голодный, потому что утреннюю кашу его в детдоме смешали с горчицей, мятущийся и затравленный, не знающий, как подняться.
«Что ж,—сказал он себе.—Теперь терпи. Вот назло всем вырасту и героем стану. Полярником или летчиком. Иеббсь, языки-то и прикусят».
Он потянулся к хлебу, не в, силах больше бороться с собой, а хлеб вдруг плавно уплыл из-под руки. Как завороженный, Мокеев проследил за его полетом и уперся в жадно раскрытый с гнилыми зубами рот.
— Г-гнида,—невнятно, сквозь нос сказал Ермачков.
Что-то лопруло в голове, застилая глаза красным, выбросило из-за парты, откинув нелепо взмахнувшего руками Веньку, и понесло наугад из класса вниз, по коридору, в дверь, сквозь мокрый, туго хлещущий по лицу ветер.
— Положи,— сказал Зуев твердо.— Мы на войне фашистов пленных из своего котла кормили, а ты…
— А че я? — закричал Венька, но хлеб положил.— Таких гадов давить надо. Все кровь проливали за Родину, за товарища Сталина, а они с отцом эту кровушку-то пили. Факт достоверный.
— Сам ты гад. Добивать — последнее дело. Голодный, он что поймет? Одна злоба.
Пришел Виктор. Маша осталась в коридоре.
— Чего этот недобиток сбег? Летит, как снаряд, думал, другую ногу снесет. Прыткий, сучий хвост.
Хлеб он убрал в сумку, сшитую из старого стираного мешка, будто и не заметил зуевбкого дара, сказал только, словно оправдываясь;
— Маленькие-то, ох, жрать горазды.
— Не верно вы, — сказл Зуев.—Не по справедливости, По-вашему, так и всех немцев убить надо.
— Добренький? Да? —закричал Виктор.—А твоего отца убивали? А мать твоя не кричит по ночам, потому как кроме ужаса ничего ей не снится? — Он задергался, судорожно хватая рубаху, потащил ее вверх, обнажая худую сшшу, накрест линованную бурыми полосами.— А это у тебя есть?
— Моих в сорок первом расстреляли,—тихо сказал Зуев.— И меня… только я отполз.
Третьим был урок чтения.
— Где Мокеев? — спросила Анна Степановна.
— Ермачков у него хлеб взял,—услужливо сказала Мила Карахаева.
— Когда мой Ваня уходил на фронт, я сказала ему: «Не щади врага. Увидишь врага — убей его. Но не дай снизойти своему сердцу до мести. Месть — это язык фашистов, а общего языка у нас с ними нет…» Вон наши солдаты возвращаются с победой из Германии. Разве мстить ходили они туда?.. А вы?..— Анна Степановна не знала, что еще добавить.— Сейчас мы будем читать сказку о Кае и Герде.
Анна Степановна открыла книгу:
«Ну, начнем! Дойдя до конца нашей истории, мы будем знать больше, чем теперь,..»
Читали по очереди. Для многих это оказалось делом трудным,, память ослабла от голода и лишений, буквы забылись, а из них надо было складывать большие красивые слова, и пока добирались до конца предложения, забывалось его начало.
Анна Степановна сидела за столом, кивала каждому слогу, терпеливо поправляла и быстро вела книгу из рук в руки, ей важно было, наверное, узнать, кто и как владеет чтением.
Зуев, впрочем, читал бегло. Будучи ординарцем командира полка, он имел свободное время, ум его был пытлив и мучила неутоленная жажда знаний.
Виктор читал сидя. Потел. Как некая машина, обрабатывал каждое слово сначала внутри себя и обрадованно выговаривал, утирая рукавом изрезанный напряженными морщинами лоб.
Маша сопереживала. Смотрела, не отрываясь, на Виктора, вместе с ним шевелила губами и радостно вспыхивала после каждого произнесенного им слова.
За окном танки закончили переправу. Машины на пустыре закурились дымом, задвигались. Нарядные девушки побежали к дороге. Танки, облепленные детьми, медленно и плавно стали втягиваться в пестрый, волнующийся коридор» Танкисты без устали махали руками.
В классе было тиха, только Ильин часто кашлял, закрывая рот синей тряпкой. В таком рваном и медленном чтении ребята почти не понимали, о чем рассказывает им книга, но их завораживало и волновало само событие: они слушают сказку, волшебную, добрую музыку, которая звучит только тогда, когда кругом мир и покой.
«…А по свету летало еще много осколков зеркала».
В дверь постучали.
— Да, да,— машинально сказала Анна Степановна.
Вошел Мокеев. Ноги его были мокрыми. Одна рука тонула в кармане широких штанов, другой он смахнул каплю, повисшую на кончике носа. Глаза горели, ноздри качались, рот плотно замыкала прямая складка.
— Садись, Толя,— сказала Анна Степановна спокойным ровным голосом.— Мы тут сказку читаем.
Мокеев пошел медленно, опустив голову, оставляя за собой мокрые следы.
— Читай, Гаврилова,— сказала Анна Степановна. Мокеев дошел до своей парты, остановился, судорожно дергая головой и потянул воздух, словно вдруг перестало хватать его, и сделал еще два шага. .
— Отца поносите, он заслужил,— глухо, но внятно сказал Мокеев.— А про меня еще кто скажет…— вдруг закричал он и затрясся, стуча зубами:
— Во!..— и вытащил из кармана гранату, совсем новую, в рубчатой стальной рубашке «лимонку».
— Ах, ты! — Виктор стал подниматься, скользя протезом в проходе.— Шутки шутить?! — повалился через Зуева, выбросив вперед руки, чтоб поймать Мокеева, и попал жилистым сильным пальцем в свисавшее кольцо взрывателя.
Мокеев запоздало дернулся. Усики, которые он много раз прежде разгибал и сгибал, надломленные, в этот трагический момент сломались совсем, и Виктор, вдруг потеряв опору, полетел через парту вниз, словно циркулем описывая дугу прямой, длинной ногой.
Все, что произошло потом, укладывается в несколько секунд. В несколько секунд задержки взрывателя.
Чека, которую не могла удержать мальчишеская рука, с сухим щелчком отлетела вверх, раскидав слабые пальцы, и округлое тело гранаты, скользнув по взмокшей ладони, упало на пол.
— Ы-ы…— тихо заскулил Венька, уместившийся уже под партой.
Виктор барахтался на полу, не мог справиться с попавшим между парт протезом.
— Сволочь, что надумал!
Граната катилась к учительскому столу, покачиваясь и постукивая ребрышками. Мила Карахаева, вытянув шею, смотрела ей вслед.
Анна Степановна отбросила стул, казалось, ждада, когда граната подкатится ближе, чтобы упасть, накрыть ее собой.
— Стоять! — зычно и властно крирнул Зуев и сделал шаг вперед.
Мокеев, застывший в оцепенении, вдруг неожиданно резко толкнул его.
— Гнида, да? — как стон выкрикнул он, гигантскими шагами догнал гранату, подхватил, словно мяч в игре, и, поворачиваясь спиной, сквозь треск и звон полетел в окно, вниз.
