Весна опаздывала. Но поезда везли уже в город немудрящие гостинцы от не щедрого еще тепла за рубежом зимы — зеленели в стаканах за окнами вагонов клейкие листья тополей,трепетно вздрагивая па стыках рельсов, будто ужасаясь стылой земле за стеклом.
Дневное солнце ослепительно сияло, и зима радовалась ему, спеша нарядить город подвесками сосулек, готовя прощальный бал.
Принцесса на минуту остановилась на крыльце. Солнце слепило глаза. Наперекор студеному ветру, с битумного края крыши подъезда соскальзывала капель, наполняя озерко с черным асфальтовым дном в рваных обледенелых берегах. Перекрывая все шумы улицы, отчаянно барахтались в воде воробьи.
«Какие забавные…» — подумала она, собирая в охапку рассыпающиеся лыжи и палки.
Была она, как и положено принцессам, хрупка, бледна и беззаботна. Школа, музыка и стихи занимали большую часть ее нынешней жизни. Стихи начала она писать недавно, но именно здесь ожидал ее наибольший успех, ибо когда однажды мать открыла тайно блокнот и прочла: «Я женщина!.. Свершился мой удел…» — стоит ли говорить, какой это имело резонанс. Что было!..
А Принцесса была целомудренна, чиста помыслами, просто она осознала себя как вид, на то пришла пора, ей было пятнадцать лет, кончалось детство…
Принцессой она стала в четвертом классе, когда на Новый год соорудили ей немыслимо богатый наряд, и самая маленькая в классе, с бесцветным лицом и постоянно красными руками Зина Купчикова, презрительно поджав губы, присвоила ей этот титул.
Раб же произошел от мужа и жены Работниковых, был знаком с Принцессой с первого класса и уже двадцать минут ждал ее на вокзале под правой аркой, там, где пригородные кассы.
У ног его громоздился рюкзак, к стене прислонились лыжи в шрамах долгой, трудной жизни. Одет он был по выверенным туристским правилам — ветровка поверх толстого свитера, зеленые брезентовые штаны и валенки. За голову отчаянно цеплялась подвернутая раз пять вязаная шапочка.
— Давно ждешь? — спросила она с интонацией, где слышались нежность и робость, и радость, и еще целое созвучие обертонов Первого Чувства.
— Минуты три…— и открыл зубы в светлой улыбке, снял напряжение вечности, прожитой в суете и сутолоке вокзала.— Нам на пятый путь…
Электричка побежала. Замельтешили столбы, близкие заборы и деревья. Торопливо прошли дома, улицы, дороги, не спеша начали менять ракурс виды большого города, разворачиваться панорамы загородных заводов. И почти недвижны были плавные волны синих, за далью, холмов — остатки некогда могучих гор.
Принцесса сидела, прислонив голову к плечу Раба. Несло холодом, костенели ноги в лыжных ботинках, купленных когда-то с «запасом». Загнанный в вагон морозный воздух нашел прореху в тужурке, жался к животу, гнал хранимое от дома тепло. Делалось неуютно, стихала радость, пустынно делалось в мыслях.
— Раб,— сказала она жалобно.— Мне холодно.
У него затекла рука, но он сидел недвижимый, как скала, хранил на плече печать ее тепла, терпеливо нес груз доверчивости и нежности. Он ни о чем не думал, ничего не фиксировал взглядом, светлый пьянящий туман обволакивал его.
И вдруг пронзило сознание ответственности за каждое ее движение, каждый вдох.
Быстро, с ловкостью бывалого туриста, извлек и распластал он спальный мешок, и скоро Принцесса сидела уже напротив в строченом пуховом коконе и уже улыбалась, хотя еще продолжала дрожать.
— Хорошо тебе, девка… Баско,— сказал старик и подтолкнул локтем сидящую рядом расплывшуюся старуху — гляди, мол, как у них, у молодых.
Старуха огрызнулась:
— Дверь шастат, а никому не охота…
Раб не вдруг понял, о чем это она, пока на новом повороте вагон не накренился, дверь с тяжелым шумом покатилась, впуская в вагон торопливую волну холода.
Прошли краснокожие, наверное с подпития, парни, нахально стреляя по лавкам глазами.
— Птичка… Зяблик,— весело хохотнул один.— Пусти в гнездышко… Зазибаю…
Раб напрягся, но парни прошли мимо.
Еще час потом катили они в глухом, как склеп, автобусе — махровое бельмо изморози закрывало окна. Было тесно, пришлось всю дорогу стоять. Раб одной рукой держал лыжи, другой висел на поручне.
Принцессу толкали. Она упиралась маленькими кулачками в грудь Раба, глядела снизу влажными, грустными глазами, беззвучно шевелила губами. Раб силился понять, что она шепчет, выходило «дорога» и какая-то «нога».
— Слушай! — сказала она.— Я устала в дороге и болят мои ноги, ах, мой милый в тревоге, что ж вы ноженьки, ноги…
Раб покраснел, улыбнулся, переступил с ноги на ногу.
— Ты отдыхай…— мужественно сказал он, и это было все, что мог предложить сейчас.— Еще далеко.
В автобусе говорили вслух, не таясь,—люди, видать, ехали знакомые друг другу,— дружно ругали какого-то Николая Петровича и долгую зиму, обсуждали вчерашний завоз в сельмаг и недавнюю свадьбу Степки с Клавдией.
— Дом-от их слабый, а Степка разве поднимет… От отца научен только водку жрать… Что и заробит, дак Клавдии шиш…— звенело откуда-то спереди.
— Клавдея ему дисциплину привьет. Мы у ей в бригаде по струночке… Во… Баба !— весело и восхищенно ответил молодой мужской голос.
— Ты дома как сказалась? — спросил Раб.
Принцесса склонила голову, стукнулась лбом в его твердую грудь, ответила тихим голосом кающейся грешницы:
— Сказала, что всем классом…. на турбазу.
Раб промолчал. Да и что мог он сказать, когда ложь эта была жертвой ему. Вдруг вспомнилась случайная встреча с отцом Принцессы, тот, не глядя в глаза, багровея большим глянцевым лицом, сипя, торопливо прокричал:
— Ты… Раб… Не безобразничай, понимаешь… Побью…— и показал пухленький кулачок.
Рабу не стало страшно, он уже и перед своим отцом, спортивным тренером, мог устоять,— стало стыдно, вот ведь как разволновал ее отца, и он потерялся.
— Что я такого сделал?..— с ученической занудностью в голосе сказал он.
— Ты… Ты… Вахлак…— и, наверное, вдруг понял унизительность своего поведения, пошел быстро, часто сплевывая и трусливо оглядываясь.
Раб никогда не был у нее дома, никогда не звонил, ему показалось удивительным, что ее родители вообще знают о его существовании. Месяц назад, когда Принцесса болела, он, выжидая темноты, старательно и долго метровыми знаками вытаптывал задания на дом, и огромный белый лист снега под ее окнами был покрыт непонятной для непосвященного тайнописью! К третьему вечеру длинный, на квартал, дом вступил в его игру, он замечал силуэты в окнах; на пятый вечер неторопливо, как бы случайно, подошел мужчина, спросил густым веселым голосом:
— В какой квартире у нас шпион-то живет?…
Еще было светло, но луна, загодя вышедшая на работу, немигающим гипнотическим глазом глядела на землю, и, завороженный, первым уснул ветер, березы в огородах смиренно повесили весь день трудившиеся под ветром плети, стекла в домах почернели, насупился близкий лес — расплывчатая акварель дня переходила в графику лунной ночи…
Пока Раб покупал в лавке хлеб, пока снарядил Принцессу в бахилы, эту мудрую туристскую придумку, пока натер лыжи мазью под жесткий ночной снег, стало совсем темно, зажглись звезды, и луна, гордая своим величием среди небесной мелкоты, покрылась желтым, скучным золотом.
— Ну, с богом! — сказал, наконец, Раб, и они пошли торной, круто уводящей из деревни лыжней — Принцесса впереди, налегке, мелким суетливым шагом, больше волоча палки, чем опираясь на них, Раб, чуть пригнутый рюкзаком, заскользил медленно, широко, на вытянутую руку кидая вперед палки, наваливая на них груз своего тела.
Сразу, на задах деревни, стеной встал лес, пугавший издали глухой темнотой. Никогда в жизни, не будь рядом Раба, не решилась бы она ступить в него, робкое ее сердце билось учащенно, но гордость и непреклонная вера в друга без колебаний повели ее впереди.
Какая восхитительная радость ждала Принцессу. Лес приветливо расступился и оказался совсем не густ. На заставе его стояли редко невысокие кряжистые сосны с широко развернутыми плечами ветвей. Это были передовые бойцы, закаленные в единоборстве с миром, за ними толпилась рать стройных, высоких деревьев с шелковисто светящейся корой, легко держали они огромные караваи снега, равнялись по кромке слабо наезженной дороги, а по другую сторону ее воронеными наконечниками в неведомую глубину уходящих пик дыбились ели, безмолвно и терпеливо ожидая того, кто смог бы с ним поговорить.
Плоские синие тени графили дорогу, и лента ее видна была далеко, до самого теряющегося в синеве острия, но вела она, видать, в другие веси, лыжня решительно свернула в просеку, побежала некруто вниз, лыжи понесли сами, заструился колючий воздух, и снова стало страшно, но крутые берега лыжни жестко держали в русле, извилистое течение само гнало вперед, лихой упругой силой наполняя тело.
— Спасибо, Раб! — крикнула она и сразу же полетела в сторону, в снег, будто кто-то невидимый подставил ногу.
Раб, съезжавший слишком близко за ней, вынужден был упасть рядом, взметнув фонтан мягкого, пушистого снега, так что засыпал ее совсем.
— Хорошо-то как!..— захлебываясь, кричала она, купаясь в снегу, и хохотала, откидывая разлетавшиеся волосы, фыркала, сдувая с носа налипший снег. Смех душил ее, лишал сил, и она беспомощно барахталась в сугробе, пока не опрокинулась на спину, распласталась черной звездочкой на белой земле.
Снежная пыль кружилась над ними, вспыхивала и сгорала в холодном лунном огне.
— Дураки мы…— сказала она.— Талдычат, талдычат… Волшебный мир звуков Шопена, гармония пейзажей Левитана, чарующая поэзия Есенина… А мы, как попугаи: «Ах, Шопен! Ах, Левитан! Ах, Есенин!..» Да только сейчас я понимаю, что они жили, были людьми, а то, что создавали, лишь списали с таких вот ночей, сделали слепки с таких вот как у меня сейчас, чувств… Раб, звезда падает… Смотри!.. Смотри!.. Что это?..
— Камнепад,— сказал Раб, уже выправившийся, стоя на лыжне рядом с ней. — Ты цела?.. Не лежи. Простынешь…
— Я так счастлива!..— сказала она.— Не мешай мне. Я хочу умереть.
— Ну да…— сказал он.— Была мне охота тащить потом такое полено…
— Обижусь!..— сказала она и протянула руку.
Он помог ей подняться, обил снег. Издалека, непонятно откуда, прилетел протяжный задушевный звук.
— Волки!..— испуганно вскрикнула она, хватаясь за тонкую ткань ветровки на его груди, прижалась, наваливаясь, опрокидываясь снова в снег.
Он устоял, обхватил ее руками.
— Волки!.. Улю… лю… лю!.. Хо… хо… хо… Волки! — закричал он что есть мочи.— Выходи по одному…— и покойно-ласково закончил: — Взбаламошина… Тепловоз это.
Может, ей стало стыдно своего напрасного страха? Она резко отстранилась, вошла в колею, молча покатила дальше.
Скрипел сминаемый палками снег, шуршали лыжи. Добытое работой тепло уютно грело под одеждой. Лыжня шла лесом, монотонно одинаковые. стволы вихляющим коридором уводили вперед. Редко, будто вехи, росли по опушкам березы, наряженные снегом елочки, распушив подолы, стояли по сторонам, луна зашла спереди — поглядеть ли на путников, посветить ли им.
Радость угасала. Воздух уже не пьянил, сохло вокруг деревенела спина. Не привыкшая трудиться до усталости, Принцесса скоро начала злиться, ни на кого, просто так,— бахила на правой ноге сползла, собралась гармошкой, шкаркала при каждом шаге, и это раздражало ее, колени, слабо защищенные брюками, мерзли, рубашка выпрасталась из брюк, спина взмокла.
— В гору идем,— крикнул сзади Раб.— Теперь до конца в гору.
Ему тоже было не сладко. Хотя темп, что задавала она, был легок, но рюкзак тяжелел с каждой пройденной сотней метров, немели плечи, иногда мелко, противно начинали дрожать ноги. Впрочем, это не приносило ему каких-то душевных неудобств, он хорошо знал тяготы этого пути — проходил его с отцом в компании здоровых спортивных ребят. Как опытный турист он был запрограммирован на поход, высокая же ответственность за хрупкую девочку заставляла его быть в ежеминутной готовности прийти ей на помощь.
Он не мог позволить себе всплесков восторга по поводу лунной ночи и, развлекая себя в тягучем, медленном движении, представлял, как она, изможденная, падает, а он решительно подхватывает ее и несет на руках до самой, далекой еще, избы. Он даже примерился, как сделает это: отбросит палки, рванется сбоку, не позволит ей коснуться земли.
— Пить…— сказала она, останавливаясь, наваливаясь на палки,— во рту пересохло…
Он сошел с лыжни, глубоко проваливаясь, проволочил себя, снял рюкзак, потянулся, снимая судорожную боль с отекшей спины, расправил тихо скулившие плечи.
Чай, насахаренный до сиропной густоты, чуть остыл, но клубился на морозе, первый глоток его с трудом скатился в пересохшее горло, блаженным теплом растекаясь по всему телу.
— Я хочу есть,— капризно сказала она.— Подвинь рюкзак…
— Нельзя… Не расслабляйся…
— У, злой! — сердито отвернула лицо, нарочито медленно стала отхлебывать из чашки.
— Почти половину прошли,— сказал Раб.
— Как?! — она так резко повернулась, что чай выплеснулся на край.— Я думала, мы уже совсем рядом… Сколько же мы идем?
— Час…
— Раб, ты убийца… Убийца, да?.. Я ж не дойду… Мамочка!..— закричала она в лес.
Застоявшийся ли воздух пришел в движение, ночная ли бесшумная птица задела крылом, но с близкого дерева вдруг посыпался снег, большой ком глухо ухнул в сугроб, образовав кратер, медленный шлейф, вяло кружась, засыпал их колючим снежным песком.
— Ой! — вскрикнула она.
— Вот так… Будешь шуметь, по голове стукнет, и помина!! как звали,— смеясь, сказал Раб.
— Рабушка, миленький… Поехали дальше.
Луна скатилась в лес, мелькала в просветах, побелела. Блекло небо, только самые яркие звезды напряженно перемигивались, мороз отпускал. Легкий ветер, пробуя упругость крыл, прошелся по вершинам дозорных пихт, сея подсушенную морозом крупу. Свет не был теперь столь пронзителен, тени посерели, ледяная слюда угасала.
Принцессе явилась охота говорить. Душа ее насытилась видами ночного леса, и очарование его было уже не то — мир на глазах скучнел.
— Раб, почему ты мне наврал?.. Сказал восемь километров, а мы уже целый век идем.
— Идем… идем… — Раб посмотрел на часы, помедлил, вычисляя.— Идем час сорок три…
— Теперь уже близко?
— Близко… близко… Скоро дорога будет.
— Дай тогда чаю.
Он снова зашел сбоку.
— Как было хорошо…— сказала она.— Одна из сказок тысячи ночей. А теперь… Фу!.. Противный лес…— она показала ему язык.— Все елки да елки, да сосны, да сосны… Где белки? — строго спросила она.— Где волки?.. Это чьи следы?..
Длинная цепь больших темных ям пересекала поляну, где они остановились.
— Лось прошел,— уверенно сказал Раб.
— Ты следопыт? Как интересно… А это?..— она показала на тонкие, торопливые строчки следов.
— Не знаю… Наверное, мыши.
— Мыши…— таинственным шепотом сказала она.— Идите сюда, съешьте этого дядьку… Он душегуб, совсем бедную девочку заморил. Знаешь, у нас на даче жили мыши, и мне это нравилось… Я придумала, как их ловить,— сказала она гордо.— Нашла трубу, одну сторону газетой заткнула, внутрь сухарик — и готова мышеловка. Мышка глупая в трубу забежит, а я шасть и подниму столбиком. И в банку… Все мышиное семейство переловила. А дальше и вспоминать не хочется…— тяжело вздохнула она.
— Почему?..
— Так…— и снова вздохнула,— Я вот иногда думаю, если атомная война… Мы тоже, как мыши?.. Раб, а война будет, ты пойдешь?..
— Пойду, если возьмут…
— А я ждать буду… Ты героически погибнешь, а я все буду ждать, ждать и никого не полюблю… Жить придется в лесу, в ветхой землянке… Баско!.. Ты, лес, молчи, жди! — крикнула она.
— Что ж хорошего, в городе, что ли, плохо?..
— В городе суета, никак одной Не побыть… Давай в твоей избе останемся навсегда. Кто нас искать будет?.. Ты будешь на охоту ходить, я из шкур хиповских нарядов нашью… Объявимся когда-нибудь в штанах мехом наружу, на шее бусы из волчьих зубов…
— Ну да…— сказал Раб.— Нас за кольцо в носу возьмут и в зоопарк…
— Скучный ты человек…— сказала она.— Поехали…
Луна куталась в мантию. Лес насупился, зашевелился. В стороне пронзительно заскрипело надломленное дерево, но жутковатый этот стон не мог уже возбудить спавшее воображение. Принцесса шла на одной необходимости двигаться, царапала рот сухим языком, пытаясь проглотить слюну. Никакой охоты говорить и даже думать у нее уже не было, слепо смотрела она вперед, шаркала лыжами, почти не ощущая себя, не сознавая ни времени, ни расстояния.
У самой дороги она упала: потеряла равновесие, нога не выдержала веса тела, подломилась в колене, и она рухнула, глубоко вдавливая себя в мягкий снег.
Раб, конечно, не успел. У него не было сил для стремительного рывка, он остановился над ней, сказал сдавленным голосом:
— Сейчас… Давай руку…
— Уйди…— зло сказала она и хватила ртом снег.
— Не смей! — закричал он.— Дура!..
— Ненавижу!..— сказала она и заплакала.— Что тебе от меня надо?.. Да, дура, дура, дура. Делай теперь со мной, что хочешь…— у нее не было сил плакать, только слезы катились сами, соленой горечью морща уголки губ.
— Сейчас… Уже близко…— суетясь, торопя застрявший в креплении ботинок, сказал он.— Сейчас я тебе помогу…
Ему стоило большого труда поднять ее. Размякнув всем телом, она продолжала плакать, всхлипывая и судорожно вскидывая головой.
— Вон уже дорога. Видишь? — тряс он ее за плечи.— Дорога… Выйдем на дорогу… В тебе же силы еще ого-го-го… Это только кажется, что все. Это бывает. Ну… Принцессочка…
Не дожидаясь пока он наденет лыжи, взгромоздит рюкзак, продолжая всхлипывать и дергать головой, она пошла вперед и скоро успокоилась, почувствовав вдруг, что ей стало легче, словно спал какой-то груз, который она несла долго-долго, ничто не давило грудь, дышалось ритмично, в такт шагу.
— Раб…— закричала она через плечо.— Мне хорошо!.. Слышишь?.. Второе дыхание!.. Не останавливаясь, они пересекли дорогу — накатанный большак, снова, теперь уже привычно, вошли в лес. Лыжня дугой уходила влево, заметно ползла в гору.
— Ну вот… Сейчас придем… Ты держись… Сейчас вниз поедем…
Это «сейчас» тянулось и тянулось, дыхание снова сорвалось, снова сердцу стало тесно в груди, свинцом налились ноги.
— Ничего…— шептала она.— Ничего… Сейчас… сейчас… Скоро…
И точно: что-то вдруг изменилось, лыжи стали рваться вперед, вяло толкнувшись, она почувствовала, что катится, катится быстрее, быстрее и, согнув ноги в коленях, подобрав палки, полетела в ставшую темной стеной неизвестность. И было безразлично, пусть расшибется о дерево, лишь бы скорее конец, скорее лечь, вытянуться, и не надо ей больше этих прекрасных сказок лунного леса, скорее, скорее… А движение стало стихать, и она остановилась перед черной кроной узкобедрой пихты и, посмотрев в сторону, увидела избу. Совсем рядом, в пяти шагах.
— Изба! — закричала она истерично.— Я дошла!
—Ты молодец! — сказал Раб.
— Я молодец…— повторила она.— Поцелуй меня за это в щечку…
Никогда прежде не целовал он ее, хотя хотел этого уже тысячу раз, казалось, что тогда он переступит какой-то рубеж, очень важный для всей его жизни. И вот теперь, когда ему надо было сделать это, он медлил — еще минуточку, помог снять лыжи, встал рядом, вытянул шею и только коснулся ее горячими сухими губами.
Она, услужливо подставлявшая, щеку, вздрогнула, посмотрела на него какими-то странными, влажно блеснувшими глазами и пошла в сторону, обняла, прижавшись всем телом, ствол березы.
— Неужели мы пришли, Раб? — спросила она.— Что же теперь делать?..
Может, был скрытый смысл в этом вопросе — что же будет теперь с их робким несмелым чувством, с их тайными грезами, что делать им — устремиться друг к другу и сказать «люблю» или продолжать гулять по улицам — рука в руку — и делать вид, что нет никакого дела до того, что происходит вокруг.
— Все нормально…— сказал Раб.— Теперь заживем, теперь у нас дом… Ты не стой, походи, замерзнешь…
Вверху, над тайгой, вовсю уже гулял вольницей ветер. Пригнав издалека стадо тучных облаков, он теперь собирал их, спеша закрыть все небо, угрожающе шумел, раскачивал’ свечи пихт, свистел в вибрирующих тоненьких прутках берез, ухал, сбрасывая наземь с ветвей сугробы снега. Делая тяжелую работу, он разогрелся, вспотел — Принцесса вдруг явственно услышала, как звонко и часто падают вокруг нее тяжелые капли.
Медленно обходила она завоеванное ими владение. Лучшего места для избы нельзя было, наверное, и придумать. В распадке бесшумно и невидимо, под валежником и снегом, бежал ручей. Крохотное, ключевой чистоты, озерцо, образованное плотиной, лежало незамерзшим зеркалом в раме из валунов. За ним, в низине, сумеречно неясно виделся хаос беспорядочно упавших стволов. На взгорке, где она стояла, под сенью могучей пихтовой кущи лепилась к стволам изба — невысокий сруб, двухскатная тесовая крыша под железной трубой, из которой уже выползал дым. Вход защищал дощатый тамбур, окна не было видно. Возле избы было хорошо утоптано, тут стояла скамья, чернело кострище, возле обрубка иссеченного ствола грудой лежали дрова, чуть в стороне на открытом месте чернела банька.
Принцессу качало от усталости, сознание вяло копошилось, она заставляла себя с интересом смотреть кругом, но взгляд все время проваливался в мерцающую темноту.
— Заходи…— сказал Раб. Звеня чайником и котелком, он быстро пошел к ручью.
На столе горела свеча. От весело разгорающейся печи шел пар. Глухо вделанный стол на дюжину едоков, лавки да полати с полосатыми тюфяками — вот и все убранство доброго приюта охотников и туристов. Ее поразило, что в избе было чисто: стол поскоблен и вымыт, дрова аккуратной стопой сложены за печкой. На полке и на столе у стены грудами лежали припасы, в основном супы в пакетиках, соль в разъеденных пачках, крупы, сахар, засохший хлеб.
— Приют богов…— сказал Раб входя, поставил котелок и чайник на зашипевшую печь.
Печь гудела. Малиновое пятно румянца проступило сбоку, тепло волнами заходило под потолком, медленно опускаясь, словно прессом выжимая застоявшийся морозный воздух.
Принцесса сидела на лавке, широко раскинув прямые гудящие ноги, выставив назад локти, опираясь ими о стол. Острая кромка резала руку, но так невмоготу было двигаться, шевелиться, что она терпела неудобство.
Раб словно не знал усталости, все спорилось у него, и уже спальник лежал пухлой оладьей на полатях, сушилась на крючьях одежда, снедь в свертках лежала на столе, густо булькало в котелке духовитое, дразнящее голод, варево, сипел чайник…
В спортивной майке с эмблемой школьной баскетбольной команды он сумеречно мелькал в угасающем сознании Принцессы. Тепло, наваливаясь сверху, тяжелило веки, они сами смеживались, словно опускался экран и по нему начиналось движение— бесконечная панорама снега и леса. Она силилась сбросить наваждение, открывала глаза и снова видела его то у печки, то сбоку у стола, то с рюкзаком у полатей.
— Ты не спи… Погоди еще чуть-чуть, сейчас есть будем,— говорил он, стаскивая с ее ног бахилы, вставляя безвольные ноги в большие свои валенки.
— Вот… Переоденься,— и протянул рубашку, мятую от неудобного пребывания в рюкзаке, мягкую.— Я ее в седьмом классе носил.
— Ты что…— испуганно сказала она, и сон отлетел и кулачки поднялись к шее, делая ее еще беспомощнее.
— Это надо,— сказал он.— Я выйду. Ты не волнуйся…— снял с крючка свитер.
— Да…— сказала она.— Ты в окошко подглядывать будешь…
Он ничего не ответил, метнул взгляд полный мальчишеского презрения и мужского достоинства, шагнул за порог, подчеркнуто прикрыв за собой дверь.
Ночь продолжалась. Пухлое темное небо висело над головой.- Почти касаясь вершин, летели клочья разметанных в буйном неистовстве туч. Лес гудел, стонал, протяжно всхлипывал, скрипел. Раб пошел по тропе. Пьяно качались сосны, всполошенно дергали ветвями березы, раздумчиво, будто слушая музыку, в такт ей качались пихты и ели. Раб не был поэтом. Он умел видеть красоту природы, но она не занимала его воображения, и даже там, где стояла изба, он видел не чудесную берендееву сказку, а мудрую предусмотрительность людей, поставивших дом на чистом сухом месте, где и вода рядом, и запасов сушняка хватит на долгие годы.
На снегу что-то неясно шипело, словно скворчащее на сковороде сало. Раб не вдруг понял, что это, присел, напряженно вглядываясь меж стволов, и, только взяв на ладонь мокрый, ноздреватый комок снега, сумел разобраться в природе странного явления. Теплый верховой ветер топил на деревьях снег, и капли, скатываясь с маслянистых ветвей, шипя, дырявили наст.
«Черт, не ко времени оттепель,— подумал он.— Хотя что там, март. Все правильно… Только некстати».
Пора было возвращаться, но он медлил — кто этих девчонок знает,— ласкал себя радостью осуществленной мечты. Еще с начала зимы обещал он сводить ее на Шунут, особенно величественный и красивый в эту пору года. И вот теперь они здесь, совсем рядом, хотя досадно было на оттепель,— еще четыре километра подъема надо было преодолеть им. Он представлял, как восхитится она сказкой крытых куржаком скал, былинными просторами седых лесов внизу, нежно и гордо улыбался себе — видел счастливое лицо ее.
Как бы дурачась, он постучал в дверь, чуть приоткрыл, спросил скоморошьим голосом:
— Можно?..
Он ждал, что она спросит: «Кто там?» — и он ответит: «Весна!» — и кинет в нее горсть талого снега, но было тихо, и он вошел.
Заметно остыло внутри, тихо мерцали догорающие угли, бледный язык свечи, торопливо качаясь, лизал воздух. Принцесса спала, свернувшись калачиком в спальном мешке. Он встал на четвереньки рядом, посмотрел в лицо.
По-детски припухлые губы чуть разомкнулись, прядь легких волос, упавшая к ним, поднималась и опускалась в такт дыханию. На осунувшемся лице лежали тени усталости, обветренная щека пунцевела в слабом свете.
— Лапушка…— шепотом сказал Раб с запомнившейся с детства материнской интонацией и, закрыв глаза, соловея от решимости, коснулся губами ее лица.
Самому пришлось спать урывками, то сидя за столом, то вытянувшись на лавке. Печь быстро съедала порцию дров, и сразу же делалось холодно, он чутко просыпался, кормил жадное чрево и зыбко проваливался в короткое, без снов, забытье.
Принцесса проснулась от голода. Сосало под ложечкой, смертельно хотелось пить. Она приподнялась на локтях. Заломило тело, тянущая боль сжимала икры.
Раб спал сидя за столом. Свет из окна серебрил его волосы. Большие руки вольно раскинулись по столешнице. Голова медленно сползала с крутого бицепса к столу, он вскидывался на руку, смешно шевеля сухими потрескавшимися губами.
«Какой он милый…» — подумала она.
Впервые можно было смотреть на него, не боясь встречного взгляда, который всегда заставлял ее краснеть, и она медленно, ласково вела глазами по матовой коже его лица: по маленькому шраму на подбородке, по жестким коротким бровям и восхитительно длинным, на зависть девчонкам, ресницам…
День был в полном разгаре, когда они наконец собрались продолжить путь.
Белесое весеннее небо было чисто, неярко. Весна света шла низом, до рези в глазах выбелив снег. Ослепительно сияли осевшие за ночь сугробы, фосфорически вспыхивали ледяные зеркальца наста.
Ветер еще качал деревья, но уже устал, то задремывал, то испуганно просыпался, сдувая и сея на землю тяжелые капли.
Раб густо смазал лыжи, но они все равно катили плохо.
Принцессе казалось, что сегодня она не сможет сделать и шагу, но боль в мышцах скоро прошла, и она терпеливо двигалась в гору — на Коноваловский увал. Лыжня послушно следовала меткам маркированной тропы. По сторонам стояла зимняя тайга, буйно убранная снегом. Его было много, и чем выше они поднимались, тем снег становился больше. Покорно несли белую ношу развернутые кроны сосен, причудливыми скульптурами стояли елочки и бурелом был накрыт белой накидкой, чтобы ничто не нарушило гармонии мягких округлых форм.
Идти было жарко, и расстегнуться нельзя: сверху текло, набрякший влагой воздух испариной покрывал холодную ткань курток.
С порывами ветра целые потоки обрушивались вниз, простреливая снег, и он, как мокрая вата, сжимался, серел.
Деревья, прокаленные морозом, хранили холод под сенью своих ветвей, ковали мириады сосулек, весело взблескивающих на солнце, вода, стекая по стволам, одевала их в глянец.
Каменная гряда Шунута нарисовалась неожиданно. Принцесса вышла из-за дерева, и дух захватило.
— Ух ты!..— только и смогла произнести она. Даже лес отступил перед неприступной стеной. Один только ряд гренадерских пихт стоял у подножья плечом к плечу — делегаты леса, собранные сфотографироваться на фоне беленной куржаком скалы. Справа крутой, но удобный «въезд», заросший по сторожам исковерканными в суетливой борьбе за лучшее место черемуховыми джунглями, вел наверх.
— Ра-аб!..— протяжно сказала Принцесса.— Меня обокрали…
— Кто? — не поняв, тревожно спросил он.
— Меня обокрали, Раб…— повторила она.— Взрослые… Мои родители… А ведь у нас машина есть. Летом по озерам, где люди… Себя показать… Мне пятнадцать лет, а что я видела?.. Сочи…
— Ладно,— с нарочитой снисходительностью сказал Раб.— Будешь со мной водиться, еще не то увидишь…
Они поднялись наверх, пошли вдоль бастионов каменной крепости. Земля, поросшая лесом, на сколько хватало глаз, лежала внизу. Ватные кипы облаков беспорядочно грудились на далеком, в сизой поволоке, горизонте.
Весна решительно развивала наступление. Ничто не могло уже остудить ее порыва, воздух, наполненный теплой влагой степных просторов Оренбуржья и Башкирии, хмельной волной покатился к северу, сминая снежную рать, перемешивая бражный настой из запахов далеких, уже поднявшихся трав со смолистой терпкостью хвои, прель прошлогодней листвы с чуть уловимым духом дыма от множества заводов, городов и деревень.
— Земля! Ты прекрасна!..— крикнула вниз Принцесса.— Лес! Ты чудак!.. Зачем тебе торопиться вверх? Под тобою чудесный мягкий ковер, отдохни! Небо! Э-ге-ге-гей!.. Будь ясным! Э-ге-гей!.. Будь добрым! Э-ге-ге-гей!.. Будь вечным! Э-ге-ге-гей!..
Хмельной восторг переполнял ее. С размаха толкнула она Раба в грудь, и они упали на мягкую снежную перину, возились, слабея от смеха, путались лыжами, кидали в горячие лице мокрые нерассыпающиеся комки снега. Долго еще бродили они меж седых камней, меж горных могучих деревьев, укутанных в белые шубы, и не было конца их счастливой радости.
— Смотри,— сказала Принцесса.— Это мы…— она показала на две елочки, вросших в вертикальную стену камня.— Мы держимся друг за друга и стоим прямо наперекор всему, растем и радуемся доброму солнцу… Нам трудно в этом суровом мире, но мы рядом… Что может значить все остальное… Да, Раб?
— Знаешь,— сказал он и взял ее руки в свои.— Я теперь без тебя никогда в походы ходить не буду…
И это было признанием. Наивным, детским, спрятанным в тугой кокон застенчивости, но искренним, как Первое Признание.
Легко и весело возвращались они назад. Лыжи то несли их под гору, то словно упирались в песок, и тогда они летели в снег, беспричинно хохоча, и ветер сердито бросал им в лица холодные капли. Так подошли они к избе.
— Стой,— неожиданно сказал Раб.— В доме кто-то есть…
Труба струилась жаром, горячий дым туго поднимался вверх, качая ветки близких пихт.
— Мамочка!..— испуганно сказала Принцесса и уступила лыжню.
— Не боись,— сказал Раб.— У нас гости. Держись солидно.
Вот уж кого совсем не ожидали они увидеть! Отец Принцессы сидел за столом, ел оставленный ими к обеду суп.
— Заходите…— сказал он, глядя куда-то мимо.— Я, понимаете ли, мчусь, сломя голову. Милицию, понимаете ли, беспокою. А они, понимаете ли, гуляют без времени. Шерочка с Машерочкой.
Сержант-милиционер примостился на краю нар.
— Ну…— сказал он.
Раб сел на скамью. Он как-то сразу ослаб, покрылся холодной липкой испариной, мелкая противная дрожь начала колотить его.
Принцесса выбежала вон, глухо хлопнув дверью, с которой до того справлялась с трудом. Сержант встал, осторожно ступая, вышел следом.
— Стой! — закричал он за стеной.— Глупая… Подожди…
Раб резко поднялся.
— Что мы такого сделали?! — срывая голос, закричал он.— За что травить нас милицией? Ваша дочь жива, здорова!
— Ну ты! — уверенно от близости милиционера крикнул отец.— Здоровье мы еще проверим… Ты же бандит… с большой дороги, понимаешь. В тюрьму тебя!..
В избе казалось долго никого не было. Раб сидел не двигаясь в каком-то мутном забытьи, обрывки фраз, растерзанных слов монотонно катились по кругу сознания, гулко стучало в висках.
«Как же жить?..— вдруг выплыл вопрос и стер в памяти все остальное, прокручиваясь словно на ленте, склеенной в кольцо.— Мне не верят… ее унижают… Как же жить?»
Тяжелые шаги прошаркали за стеной, открылась дверь, и изможденная мокрая троица обессиленно опустилась на скамью.
— Ну, погоди,— сквозь одышку сказал отец.— Я с тобой дома поговорю…
Раб видел только ее. Откинувшись к столу, запрокинув голову, бледная, замученная, насквозь промокшая, сидела она, закрыв глаза синими тонкими веками.
«Что они с тобой сделали?» — мучительно подумал он, и она услышала безмолвный вопль, открыла глаза. Они посмотрели друг в друга — два маленьких затравленных зверька.
— Прости…— сказала она.
Руки ее безвольно упали вниз, ладонями на лоснящуюся скамью и мелко дрожали.
— Да…— сказал он.— Тебе переодеться надо.
Она с трудом встала, прошла, взяла его лицо в ладони.
— Видите?! — задохнувшись от неожиданности, пискляво закричал отец, обращаясь к милиционеру.
— Шли бы вы, гражданин, в машину,— устало ответил тот. Вам же спокойнее…
Никого не было для них в этой избе. Принцесса гладила его волосы. Другую ладонь ее он прижимал к своей щеке большой горячей рукой.
— Ты не понял,— сказала она.— Я уезжаю… У меня нет больше сил…
— Переоденься,— повторил он.— У меня есть сухое белье…
— Нет! — громко сказала она.— Пусть заболею. Пусть… И умру.
— Ладно, — сказал милиционер. — Пошли, граждане, у меня смена кончилась…
Он пропустил отца и дочь в дверь, снова сел.
— Ты, парень, вот что… В машину тебя не берут… Да оно тебе и не надо. Будь мужчиной! Понял?
