На Дону есть две станицы Раздорские — одна стрит на реке Медведица, другая — возле устья Северского Донца. В старину их величали городками. А название пошло еще с той поры, когда домовитые казаки учинили «раздор»,— хотели взять под свое начало неимущих вольных поселенцев, голытьбу. Только все вышло по-иному. Ермак Тимофеевич увел всю голытьбу от домовитых казаков вверх по Дону, а потом и в Сибирь подался — неведомые земли завоевывать.
С той поры и поделились казаки на низовцев и верховцев. Домовитые — те от Раздорского Городка вниз по Дону осели, понастроили хоромин себе, пленные турки да пришлые хохлы на них работали. А голытьба вверх по Дону селилась, кормилась охотой да рыбальством.
Раздорский Городок впервые упоминался в летописях в 1571 году. Но еще за три десятка лет до этого ногайский мирза Кельмагмет жаловался Ивану Грозному, что казаки понастроили на его земле городки, и Грозный ответил ему:
«Казанцы, азовцы, крымцы и иные — баловни казаки, а и наших украин казаки, с ними смешавшись, ходят, и те люди — как вам тати, так и нам тати и разбойники».
Дипломатом он, Иван Грозный, был неплохим — хан ничего возразить ему не мог…
Вооруженные отряды казаков выбирали атаманов и ставили свои станы в дремучих лесах, на островах, поросших камышами, в излучинах рек, в неприступных местах, служивших им убежищем.
Зимой жили в больших землянках, а летом в шалашах из жердей и листьев. Все имущество казаков составляла одежда да таган с казаном. Готовили на очаге, сделанном в виде ямки, выложенной камнями. Человек по 10—20 вместе жили, готовили пищу, в одной суме держали имущество и добычу и назывались односумами.
Легко покидали казаки свои временные станы и так же легко ставили новые.
Потом появились постоянные поселения, которые назывались городки — от слова «огорожа».
Земледелием казаки долгое время заниматься не могли из-за непрерывных набегов кочевников, уничтожавших посевы.
Ловкость, находчивость, быстрый конь, летучий аркан, меткая стрела и пуля спасали казаков в бескрайних просторах незащищенной степи.
Поначалу Раздорский Городок располагался на песчаном острове посреди Дона, а уже потом перебрался на крутое правобережье — место надежное на случай паводка — и стал казакам стольным городком. С тех пор и доныне спускаются крутыми террасами с высокого живописного холма прямо к самой воде узенькие улочки и переулки древней станицы.
Ничего особенного вроде бы сейчас и не заметишь на этих пыльных, неказистых улочках. Приземистые куреня, обветшавшие плетни, колоколенка без куполов, затравевший майдан… Раздорская даже и не районный центр — разжаловалп ее из этого ранга и в Усть-Донецк район перенесли. Новина стороной обходит станицу, не жалует. А побродишь по кривым улочкам, порасспросишь да поразузнаешь, что, где и как тут в старину бывало — станица предстанет иной: гордой, своенравной…
За околицей есть место, прозванное Ермаковой рощей. Когда-то тут росли вековые дубы. Сейчас — балки да заилевшие озера, а все-таки их зовут рощей в честь Ермака. Рядом лиман — прозван Петровским: когда русский флот к Азову спешил, здесь была стоянка…
И еще Ермаковы места — Суриков с них писал картины.
Когда Ермак Тимофеевич отправлялся в Сибирь отвоевывать у татарского хана Кучума «страны полунощные», богатые «мягким золотом», был у него в войске есаул по фамилии Суриков.
В походах на Волгу, на Каспий, а потом и в Сибирь был с Ермаком рядом не один Петр Суриков. но и другие сподвижники атамана — Иван Кольцо, Никита Пан, Богдан Брязга,— и все тоже из Старого Города. На Иртыше Петр Суриков чудом избежал смерти: такой жестокой была сеча. Потом есаул исправно нес караульную службу. Уже не сам, а с сыном — тоже Петром. В одной из схваток с татарами Петру-младшему выбили глаз стрелою из лука. Чтоб не путать отца с сыном, прозвали младшего Петра Кривым.
У Петра Кривого были сын Иван и внук Василий, а у Василия — тоже сын Иван и внук Василий. Самый Младший Василий Суриков стал великим художником. И, наверное, не случайно мечтой его жизни стала картина о Ермаке.
Целых триста лет минуло со времени знаменитого похода Ермака в Сибирь, но никто из живописцев не решался воспеть подвиг донцов. К тому времени Россия знала уже и оценила такие шедевры Сурикова, как «Утро стрелецкой казни», «Меншиков в Березове», «Боярыня Морозова», как роспись храма Христа Спасителя в Москве, но художнику по-прежнему не давали покоя легенды и сказы о покорении казаками Сибири. Мечта написать полотно о Ермаке не покидала Сурикова. Он много раз начинал набрасывать эскизы и… откладывал их в сторону. Понимал, надо «все увидеть, перечувствовать самому, ко всему прикоснуться, что хочешь писать». Оставив все дела в Москве, Суриков отправляется в 1891 году сначала в далекую поездку на Урал, а потом и в места своего детства — Сибирь.
В Красноярске Суриков пишет полотно «Взятие снежного городка». Лихая и разудалая игра сибиряков. Всадники пробивают снежный вал. А вокруг них — по обе стороны вала — свистят, улюлюкают, машут ветками, пугают коней. Раскраснелись от азарта и от мороза лица, смеются румяные сибирские казачки, переливается по жилушкам неуемная сила, и дыбом встают кони,— кажется, вот-вот сбросят они с хребта всадников…
«Взятие снежного городка» и давний эскиз «Степана Разина» можно, по-видимому, считать прелюдией к «Ермаку». Об этом времени жизни Сурикова напишет потом Максимилиан Волошин:
«Темная, ночная память крови угасает, но он умом осознает и утверждает свою родовую связь с Сибирью и казачеством».
Чувства не угасали, нет! Кровь продолжала бурлить. И в памяти крови, сердца, всех его чувств возникали осмысленные разумом дорогие образы. «Начал «Ермака»,— пишет Суриков матери и брату.— Картина помаленьку подвигается».
И в другом письме:
«Ермак» подвигается…»
Летом 1892 года художник работал в Тобольске. «Пишу этюды в музее и татар здешних, и еще воды Иртыша…» А ниже — приписка: «Что делать! Этюды нужны…» Из Тобольска снова едет в Красноярск, оттуда плывет вверх по Енисею в Минусинск, на золотые прииски за Узун-джулом. Там рождаются его этюды «Хакасы» и «Шаман». И вдруг — удача! Неожиданная, а может быть, и долгожданная: «Нашел тип для Ермака…» Это было именно то, о чем он мечтал: чернобородый, собранный, полный воли к победе Ермак, перешедший потом на полотно…
Весной следующего года Суриков прочитал книгу Александра Ригельмана «История, или Повествование о донских казаках». Читал и понимал: нужно ехать на Дон. Картина может родиться именно там. «Не знаю, каково будет на Дону,— снова пишет он своим родным,— да очень нужно там быть. Ничего не поделаешь! Лица старых казаков там напишу».
Он приехал на Дон в мае 1893 года. Жил в Старочеркасской, Константиновской, Раздорской станицах. Подружился с казаками, наблюдал и изучал их уклад.
Старый Город пришелся художнику по сердцу. Из реликвий старины больше всего, конечно, поразили Сурикова кандалы Степана Разина. Воображение сразу дорисовало горький конец атамана: «Вернусь к нему. Напишу его в расцвете молодецкой силы, а не закованного перед казнью…»
Еще в Красноярске у художника был друг — Иван Тимофеевич Савенков, археолог. Суриков считал его похожим на Разина и даже сделал с него набросок. Неизбежно вставал перед ним и другой образ — Пугачева: «Зашел я однажды в Ростове пообедать в подвальную харчевню и только начал есть, как увидел мужика, страшно похожего на Пугачева — рост, плечи, борода, волосы, а главное — лицо, выражение воли в лице… Я жадно смотрел на него и позвал к себе, чтобы создать его портрет».
Каково же было удивление художника, когда тот бородатый казак оказался внуком сподвижника Пугачева — Ефимом Кобяковым. Суриков написал с него этюд. Он долгое время хранился в Новочеркасском музее истории донского казачества, а после революции бесследно исчез. С этого началась целая цепь пропаж…
Разин и Пугачев влекли к себе художника, но главным делом всей жизни уже стал для него в ту пору «Ермак». Вот строки еще из одного письма с Дона:
«Я написал много этюдов; все лица характерные. Дон сильно напоминает местности сибирские, должно быть, донские казаки при завоевании Сибири и облюбовали для поселения места, напоминавшие отдаленную родину. Меня казаки очень хорошо приняли… Ездил с казаками на конях, и казаки хвалили мою посадку. «Ишь,— говорят,— еще не служил, а ездит хорошо…» Нашел для Ермака и его есаулов натуру для картины. Теперь вписываю их».
Прототипами героев суриковского полотна стали казаки Макар Агарков, Кузьма Запорожцев, Дмитрий Сокол, Арсений Ковалев, другие станичники.
Вот лишь краткий перечень сохранившихся до наших дней эскизов художника: «Голова стреляющего казака в коричневой шапке», «Казак Дмитрий Сокол», «Донской казак, заряжающий ружье», «Донской казак Кузьма Запорожцев », «Казак с поднятой тапкой…» Все они хранятся в Суриковском зале Третьяковской галереи.
Картину «Покорение Сибири Ермаком» Суриков заканчивал уже в Москве. Съездил там в казармы, где был расквартирован казачий полк, пригласил офицеров посмотреть незавершенный холст, и те сказали:
— Нашенские! Как есть нашенские…
Ахали и охали, даже называли фамилии тех, кто был изображен на полотне. Это была самая лучшая похвала. «Казачья» сторона картины теперь заполнилась. Неясным оставался правый угол полотна — не хватало выразительных лиц, которые стали бы прототипами воинов Кучума. И художник снова отправляется в Сибирь.
Лишь в марте 1895 года он показал свою картину на XXIII передвижной художественной выставке в Петербурге.
Когда всматриваешься в картину, невольно думаешь о встрече двух стихий. Кисть художника запечатлела мгновение, когда клин из лодок и воинов Ермака врезался в широкий строй ханского войска. Этот клин еще не остановился, но вот-вот остановится. Стрела — быть может, отравленная — вошла в грудь казака, потерявшего в жаркой сече папаху, и он вытаскивает из груди эту стрелу, а сам рвется вперед, лицом к воинам Кучума. Рядом нацеливает ружье стрелок в шапке,— горбоносый, смуглый, чем то похожий на Григория Мелехова, если бы столетия не разделяли его с дружиной Ермака…
И вот еще что интересно. Художник изобразил Ермака вовсе не на первом плане, и ничем он вроде бы не выделяется, если не считать руки, протянутой вперед. Главное в картине — не Ермак, а народ, хотя воля Ермака и цементирует войско. Полощется над дружиной знамя по ветру — навершие его служило еще Дмитрию Донскому на Куликовом поле. А напротив — другая стихия: разноплеменное войско Кучума, растеряпное, потерявшее веру. Сам Кучум — вдали от сечи, он хитер и коварен…
Лишь шестьдесят человек можно насчитать на полотне, а впечатление такое, что перед тобой тысячное войско.
«Даже не приходит на ум разбирать эту копошащуюся массу со стороны техники, красок, рисунка,— писал о картине Репин.— Все это уходит как никчемное: зритель ошеломлен этой невидальщиной. Воображение его потрясено».
Копию своей картины художник подарил донским казакам. Старожилы помнят, как долгие годы — вплоть до революции — эта картина висела в раздорском станичном правлении, и все, кто приходил туда, отыскивали на полотне своих соседей и внакомых. Станичники называли имена людей, с которых Суриков писал героев своей картины: Ермака — с батарейца Арсения Ивановича Ковалева, а казака с веслом — с Антона Тузова.
Живет в станице Раздорской страстный краевед Леонид Тимофеевич Агарков — по-видимому, один из потомков того Макара Агаркова, что позировал Сурикову. Находка, попавшая в руки Леонида Тимофеевича, оказалась столь же удивительной, как и загадочной: фотография знаменитого батарейца Арсения Ковалева. Начали рассматривать фотографию и обнаружили, что это не снимок, а фотокопия с потрета, выполненного акварелью. Специалисты-искусствоведы, увидев снимок, сделали заключение: акварель выполнена кистью очень талантливого художника и имеет большое сходство с образом Ермака на картине Сурикова — тот же орлиный нос, лохматые брови, зоркие глаза…
Не будем торопиться с выводами, но очень вероятно, что Агарков нашел копию неизвестной акварели великого художника. А где же сама акварель?
Агарков дознался, что и у потомков Антона Тузова была «парсуна деда, писанная на веленевой бумаге». И ее не удалось найти. В фондах Третьяковской ни первой, ни второй акварели нет.
Затерялись следы и еще одной суриковской акварели. В переписке с родными художник упоминал, что в Раздорской он написал портрет станичного атамана. Сохранилось даже предание о том, что, увидев будто бы свой портрет, атаман сказал Сурикову: «Ловко изобразил ты меня, казак! Ну, жди теперь, Василий Иванович, осенью получишь от меня бочонок с вином нового урожая…»
Бочонок — бочонком, но ни в одном из каталогов акварель эта тоже не значится…
Старожилы рассказывали Агаркову, что атаманом в Раадорской станице в ту пору был урядник Иван Ильич Бударин. Удалось найти в Ростове-на-Дону на улице Молодежной, 21 его дочь — Анну Ивановну Розину. В 1893 году ей было всего шесть лет, но она хорошо помпила по рассказам родных, что Суриков часто бывал у них и действительно писал портрет отца. В 1934 году Анна Иваповна переехала в станицу Елизаветинскую, а дом в Раздорской сдала в аренду квартирантам. Портрет отца остался в станице и потом бесследно исчез.
Бесследно ли? Может, он и поныне хранится в какой-нибудь казачьей семье и владелец его даже не подозревает, каким он обладает сокровищем?
Уезжая с Дона в Москву, Суриков уложил в чемодан далеко не все свои эскизы. Многое осталось в Старом Городе, в Раздорской и Константиновской станицах. Никто еще, кроме Леоиида Тимофеевича Агаркова, не пытался их отыскать.
А ведь любому из таких эскизов — нет цены.
