6 НОЯБРЯ 1982 ГОДА ТРАНСКОНТИНЕНТАЛЬНАЯ ПОЛЯРНАЯ ЭКСПЕДИЦИЯ, ОРГАНИЗОВАННАЯ ГАЗЕТОЙ «СОВЕТСКАЯ РОССИЯ», УРАЛЬСКИМ НАУЧНЫМ ЦЕНТРОМ АКАДЕМИИ НАУК СССР, СВЕРДЛОВСКИМ ОБКОМОМ ВЛКСМ, ВЫСТУПИЛА НА УНИКАЛЬНЫЙ В ПРАКТИКЕ АРКТИЧЕСКИХ ПУТЕШЕСТВИЙ 10 000-КИЛОМЕТРОВЫЙ МАРШРУТ ПО ВСЕЙ СОВЕТСКОЙ АРКТИКЕ — ОТ УЭЛЕНА ДО МУРМАНСКА.
В МАРШРУТНУЮ ШЕСТЕРКУ ВОШЛИ: РУКОВОДИТЕЛЬ — СЕРГЕЙ СОЛОВЬЕВ, СТАРШИЙ ИНЖЕНЕР ИНСТИТУТА ЭКОНОМИКИ УНЦ, 32 ГОДА; ШТУРМАН — ПАВЕЛ СМОЛИН, СТАРШИЙ ИНЖЕНЕР ИНСТИТУТА ГЕОФИЗИКИ УНЦ, 29 ЛЕТ; РАДИСТ — ВЛАДИМИР КАРПОВ, ЭЛЕКТРОВАКУУМЩИК МАШИНОСТРОИТЕЛЬНОГО ЗАВОДА, Г. СВЕРДЛОВСК, 36 ЛЕТ; ВРАЧ — ВЛАДИМИР РЫБИН, ТЕРАПЕВТ 4-Й СВЕРДЛОВСКОЙ ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНОЙ БОЛЬНИЦЫ, 34 ГО ДА ; КИНОФОТООПЕРАТОР — ЮРИЙ БОРИСИХИН, ЗАВЕДУЮЩИЙ ОТДЕЛОМ ПУБЛИЦИСТИКИ ЖУРНАЛА «УРАЛЬСКИЙ СЛЕДОПЫТ», 38 ЛЕТ; КАЮР-ПРОВОДНИК — ФИЛИПП АРДЕЕВ, РАБОЧИЙ ХОРЕЙВЕРКСКОЙ НЕФТЕГАЗОДОБЫВАЮЩЕЙ ЭКСПЕДИЦИИ, АРХАНГЕЛЬСКАЯ ОБЛАСТЬ, 42 ГОДА.
БАЗОВЫЙ ЛАГЕРЬ № 1 (РУКОВОДИТЕЛЬ — ГЕННАДИЙ ЧЕУРИН, РАДИСТЫ — БОРИС КОТЛЯР, ИГОРЬ СОКОЛОВ), ОБОСНОВАВШИЙСЯ В ПОСЕЛКЕ ЛАВРЕНТИЙ НА ТИХООКЕАНСКОМ БЕРЕГУ ЧУКОТКИ, БЫЛ ГОТОВ ОБЕСПЕЧИТЬ ЕЖЕДНЕВНУЮ СВЯЗЬ С ГРУППОЙ.
ПОСЛЕ ПРОХОЖДЕНИЯ ШЕСТЕРКОЙ УЧАСТКА УЭЛЕН — ЧОКУРДАХ БАЗОВЫЙ ЛАГЕРЬ ПЕРЕЛЕТЕЛ В ПОСЕЛОК ХАТАНГУ КРАСНОЯРСКОГО КРАЯ, ЗАТЕМ — В МУРМАНСК.
БАЗОВЫЙ ЛАГЕРЬ № 2 НАЧАЛ РАБОТУ В НОЯБРЕ (РУКОВОДИТЕЛЬ — ФЕДОР СТАРОСТИН, РАДИСТЫ — АЛЕКСАНДР ПЛИШКИН, МИХАИЛ СОКОЛОВ) В ПОСЕЛКЕ ЧОКУРДАХ, ЗАТЕМ ПЕРЕЛЕТЕЛ В АМДЕРМУ НЕНЕЦКОГО АВТОНОМНОГО ОКРУГА.
ГОТОВИЛАСЬ К ПЕРЕБРОСКЕ МАРШРУТНИКОВ ЧЕРЕЗ БЕЛОЕ МОРЕ ГРУППА ПЕРЕПРАВЫ (РУКОВОДИТЕЛЬ — ВЛАДИМИР АРЦИБАШЕВ, ЧЛЕНЫ ГРУППЫ — БРАТЬЯ ВАЛЕРИЙ И ГЕННАДИЙ СЕВАСТЬЯНОВЫ). ПЕРЕПРАВА ЭТА СОСТОЯЛАСЬ В ИЮНЕ.
В ЭКСПЕДИЦИОННОМ ЦЕНТРЕ (ГОРОД СВЕРДЛОВСК) ДЛЯ КООРДИНАЦИИ ДЕЙСТВИЙ ВСЕХ УЧАСТНИКОВ БЫЛО УСТАНОВЛЕНО КРУГЛОСУТОЧНОЕ ДЕЖУРСТВО. РУКОВОДИЛ ЦЕНТРОМ ЗАМЕСТИТЕЛЬ С. СОЛОВЬЕВА БОРИС СОБОЛЕВ.
СВЯЗЬ С БАЗОВЫМИ ГРУППАМИ И ОРГКОМИТЕТОМ, ПРИЕМ И ПЕРЕДАЧУ МАТЕРИАЛОВ В ГАЗЕТУ «СОВЕТСКАЯ РОССИЯ», СВЕРДЛОВСКИЕ ГАЗЕТЫ ОБЕСПЕЧИВАЛА ОДНА ИЗ ЛУЧШИХ В СТРАНЕ ЛЮБИТЕЛЬСКАЯ РАДИОСТАНЦИЯ УРАЛЬСКОГО ПОЛИТЕХНИЧЕСКОГО ИНСТИТУТА ИМЕНИ С. М. КИРОВА.
ВОЗГЛАВЛЯЛ ОРГКОМИТЕТ ЭКСПЕДИЦИИ «СОВЕТСКАЯ РОССИЯ» ДВАЖДЫ ГЕРОЙ СОВЕТСКОГО СОЮЗА, КОНТР-АДМИРАЛ, НАЧАЛЬНИК ПОЛЯРНОЙ СТАНЦИИ «СЕВЕРНЫЙ ПОЛЮС-1» ИВАН ДМИТРИЕВИЧ ПАПАНИН.
ЭКСПЕДИЦИЯ НАМЕРЕВАЛАСЬ СТАРТОВАТЬ 15 ОКТЯБРЯ, ЧТОБЫ ДО ДЕКАБРЬСКИХ МЕТЕЛЕЙ ПРОЙТИ ЧУКОТКУ, А ДО САМЫХ ЖЕСТОКИХ ЯНВАРСКИХ МОРОЗОВ ОДОЛЕТЬ ПОЛЮС ХОЛОДА В ЯКУТИИ, ДО ВЕСНЫ — ТАЙМЫР И ПО БОЛЬШЕЗЕМЕЛЬСКОЙ ТУНДРЕ В ПОЛЯРНЫЙ ДЕНЬ ВЫЙТИ К БАРЕНЦЕВУ МОРЮ. НЕОЖИДАННАЯ ДОЛГАЯ ПУРГА ЗАДЕРЖАЛА СТАРТ НА 20 ДНЕЙ. ЕЩЕ НЕ ПРОЙДЯ И МЕТРА, ЭКСПЕДИЦИЯ ПРОИГРЫВАЛА ГРАФИК У ОКОЛО 800 КИЛОМЕТРОВ. НАДВИГАЛАСЬ ОПАСНОСТЬ ОСТАНОВИТЬСЯ БЕЗ СНЕГА, ГДЕ-ТО У ПЕЧОРЫ, НА ПЕСКАХ…
В ПРЕДЛАГАЕМОЙ ПУБЛИКАЦИИ РАССКАЗЫВАЕТСЯ О ТОМ, КАК МАРШРУТНАЯ ГРУППА В ГОРАХ ЧУКОТКИ И ТУНДРЕ ЯКУТИИ, НА ПОЛЮСЕ ХОЛОД А, ОБРЕТАЛА НЕОБХОДИМУЮ КРЕПОСТЬ И УВЕРЕННОСТЬ.
ПОЛЯРНАЯ НОЧЬ.
Суждено было жить
6 ноября 1982 года.
Приказ № 1.
«Маршрутной группе в 6.00 выйти направлением Уэлен — Мурманск. Расстояние — 10 000 километров. Объявляется полное единоначалие. Устанавливается сухой закон. Обращение между участникам только на «вы» и только по имени-отчеству. При обсуждении спорных ситуаций высказываться по старшинству. Не терять из видимости переднюю и заднюю нарты. Зеленая ракета — внимание, красная — опасность.
Руководитель экспедиции Сергей Соловьев».
— И, ребята дорогие, берегите друг друга…
Ночью даже не прикорнули. Упаковываясь, старались запомнить каждую вещь. Прорезиненные мешки, зеленые ящики выносили на крылечко гостиницы. Над Уэленом и океаном шел снежок.
Шесть утра. Начали собираться любопытствующие. Я сел на нарты с Филиппом. Гикнули, покатили. Упряжки сразу разъехались в разные стороны. Мохнатая шара уэленских собак стреканула за ними.
Километра через два местные собаки весело и бездумно повернули назад; оторопевшие, мы не смогли удержать своих, рванувшихся следом…
Уэленцы еще не успели разойтись: «Ну что ж, ребята, оставайтесь чай пить, экспедиция финишировала с блеском, мы все видели». Смех смехом, а надо же ехать! Но как сказать это собакам? Володя Карпов вспомнил про Белочку, единственную «даму», взял ее в повод и, не мешкая, двинулся в лагуну. Упряжки с шумом покатили следом; мы поняли, что до Инчоуна доберемся.
Сразу открылись классические арктические виды. Над океаном завис плотный туман, солнце едва просвечивало, видимость — метров тридцать, не больше. Снег мерцал, слепя. Выбрались на узкую косу. Снег здесь не держится — заскрежетал под полозьями песок. Мы с Рыбиным двигались вблизи. Проще сказать, жались друг к другу — не столько, конечно, от страха, сколько ошеломленные игрой света над океаном, берегом, сопками. Но Арктика еще не пронимала, шел с чувством, будто на прогулке по Уктусу, под Свердловском.
Экспедиция, значит, началась. Ничем, кроме движения, большую эту тысячеверстную дорогу не одолеешь. Что бы ни было, прежде всего думай о том, как продвинуться вперед — пусть на метр…
Среди снега и песка — совершенно новенький мотоцикл. Откуда ты, милый, заехал? Какая лихая головушка и зачем завела тебя сюда? Володя Карпов посмотрел на спидометр: всего сорок километров. Так и остался загадкой мотоцикл среди белого безмолвия.
Карпов и его Белочка прекрасно поддерживали темп. Темнота загустела так, что видимость упала метров до десяти. Перевал навалился тенью; сияние, похожее на корону, вело нас на Инчоун. Чтобы ускорить движение, Паша встал на лыжи. Тропа вдруг пропала. Скрежетали камни под полозьями, внезапно вставали из темноты валуны.
Заревце манило. Для пущей надежности засек направление на звезду. Паша вдруг забрал резко вправо, через полчаса кинулся почти назад. Подбивало спросить: правильно ли идем? Но есть закон: у штурмана направление не спрашивают. На минутном привале, оказавшись недалеко от Паши, не удержался-таки от вопроса. Паша помолчал, всматриваясь в мое лицо, сухо пояснил:
— Идем на зарево, Юрий Сергеевич. Значит, правильно.
Вопрос мой был крайне неуместен— обычно ничем иным, кроме страха и недоверия, такие вопросы не диктуются. При сердечном стыде в темноте первого арктического перевала раз и навсегда зарекся задавать вопросы штурману.
Филипп ехал то впереди, то чуть позади. Однажды появилась, выплыла тень, собаки дернули. Медведь?! А может, показалось? Вынырнул Филипп.
— Филипп, вроде медведя видел.
— Не паникуй,— серьезно успокоил он меня,— я недалеко.
Филипп и Сергею рассказал, что я видел медведя. Я не стал разубеждать, тем более, что сам почти поверил. Да и кто скажет точно, что медведя не было?!
Скользнули с горы (в темноте показалось — в пропасть) навстречу тусклым огням. На узкой улице поняли, что в поселке играют свадьбу. Собак привязали у гладких серых столбов, похожих на все телеграфные столбы России. Подошел народ. Смотрят с участливым любопытством. Вдруг толпу раздвигает высокий парень, без шапки, рукавиц.
— Я — Сережа,— говорит громко.— Все гости — ко мне!
И мы пошли, покорные его командам и голосу. Дома он вытащил из заиндевелого амбарчика кусок моржового мяса, тут же разрубил. И не просто разрубил — из каждого кусочка сотворил нечто похожее на гребешок:
— Собачка любит маленькие кусочки. На морозе мясо тверже камня. Вот вы, устали если, то у вас укус слабый. Так и собачка. Собачку надо уважать.
А в поселке действительно праздник! Пестрит улица платками, малахаями, меховыми шапками. Песцы на шапках — белы, лисы — рыжи, чернобурки — в серебре. Здесь впервые увидел настоящую упряжку. Собаки легкие, как пушинки, нарты — само изящество. И каюр — суховат, невесом. Собаки поставлены в упряжку с сантиметровой точностью. Бег десяти рыже-бело-серых лаек бесшумен, стремителен, согласован и покорен не только голосу, но и любому еле заметному движению каюра. Вижу, как загорелись глаза у командира экспедиции.
Инчоунцы вызвали экспедицию на состязания упряжек. Сергей командировал Пашу — позор проигрыша пусть падает на самую молодую голову.
В снежном вихре упряжки умчались. Наши собаки, тяжеловатые и отъевшиеся, начали отставать. Чуда не бывает: лишний вес — помеха бегу. Наконец видим: впереди чукча, за ним, метрах в ста,— Паша. Отстал не очень далеко. Позже он, однако, рассказал, что чукча придерживал свою упряжку.
Потом был бег. Снова выставили Пашу. Он бежал легко и спортивно, но молодой симпатичный парень-чукча не бежал, а летел. Бежал он как-то не по правилам — ладони его были развернуты, опущены вниз, он как бы рассекал ими воздух. Так бежать можно четыреста, ну — восемьсот метров, я знаю это по собственному опыту спортсмена, но паренек выдержал этот темп все два километра! Паше стоило больших трудов не отстать. Нельзя было проигрывать, равно как и выигрывать: все же Паша — кандидат в мастера спорта. Он поступил мудро: догнал паренька, обнял его, так вместе и финишировали. Ничья. Но Сергей сказал, что в общем зачете мы должны одержать верх. Незачем копить проигрыши до Мурманска. Потянули канат. Сильный Карпов, мускулистый Рыбин, массивный Сергей встали намертво, дернули — инчоунцы посыпались на наше поле…
К вечеру пошли и пошли гости. Несли все, что могло понадобиться в дороге: нерпичьи штаны, торбаса, алыки, потяги, запасные веревочки, варежки, малахаи, рыбу. Приводили и собак — Сергей по местному радио объяснил ситуацию, намекнул, что экспедиции нужны дополнительные упряжки.
Филипп и Сергей занимались приемкой пополнения, а мы с Рыбиным поехали за копальхемом. Копальхен — особым образом приготовленный корм для песцов, собак — хранится в складах, вырытых в вечной мерзлоте. Склад — заиндевелая улица под землей. Штабелей с копальхеном — целые как бы кварталы с переулками. Голубому темному льду, быть может, миллионы лет.
Вечером это мясо рубил. Произошел не очень приятный разговор с Сергеем. Тот посмотрел на куски и сказал, что рубить надо гораздо мельче. Я ответил, что чукча показал именно так. Сергей насупился и отчеканил: «Надо рубить так, как говорю я. И вообще, тяжеловатый ты человек». Я только и смог ответить, что не стоит делать далеко идущие выводы из-за куска мяса. Разговор оставил неприятный осадок. Мне пришлось дать себе второй зарок: никогда, ни при каких обстоятельствах не продолжать разговор, носящий характер взаимных претензий. Долго еще в свете окна рубил мясо и наполнял прорезиненные мешки.
На полоску света вышел человек — в сапогах, очки, улыбка, фуфайка нараспашку:
— Не так рубишь. Собачке нужна маленькая порция.
Меня как дернуло:
— На Урале под руку не говорят. Как рубить мясо — я уже слышал.
То ли вид его неприбранный, то ли бесцеремонность тона покоробили меня… Неучтиво отвернулся. Человек подышал мне в затылок и тихо ушел. Конечно, надо быть терпеливее. Но опять же: как горазды люди давать советы…
Как много собак привели!
Сытые, гладкие, лохматые, гордые, счастливые, тоскующие, лающие, отрешенные, неухоженные… Рыбин говорит:
— Не берите собак в сердце. Считайте их просто транспортом. Иначе потом трудно расставаться будет…
Гости, гости… Вот Петр Иванович Пеняуги. Называет себя русским чукчей (видимо, . из-за усов). Рассказывает: «Охочусь на нерпу, моржей. Дочка есть, мама есть. Кроме меня еще 30 хороших охотников. Моржи есть. Всего два лежбища, богатое лежбище в Инчоуне. Приехал сюда 28 августа 1943 года с женой».
— Так хорошо помните день приезда?..
— Война ж была! Каждый день считали.
Инчоун уснул. Так тихо, что слышно, как посапывают в каждом доме. Сами чукотские дома невзрачненькие. Против уральских пятистенок, как говорится, не плясывать, но зато удивительно держат тепло.
Хорошо в ночи. Собаки свернулись калачиком, как бы поседели от летящей поземки. И вдруг пошел крупный снег, сделалось совсем темно. А потом с океана, сбоку, будто рухнула еще одна плотная снежная стена. Под ноги ударило, развернуло, По ушам резанул свист. Ни зги. Пугающей тенью качался огонь от фонаря, но скоро исчез и он. Я поспешил захлопнуть дверь.
Мелкий сыпучий снег лез в невидимые щели. Казалось, что поселок качает. Отсюда, из защищенных сеней, через дырочку видно, как неимоверно быстро и секуще несутся плоские слитки снега, как беснуется ветер, соединивший небо и землю.
Что может быть надежнее жилья! Мы сидели притихшие. Сразу вспомнилось, что на маршруте, этом десятитысячекилометровом пространстве, всего двадцать два поселка…
К утру отпуржило, приметало только слегка. Я рубил мясо острым топором. Вокруг — местные собаки. Вежливость их настораживала: они сидели не прося, но явно ожидая удобного момента, чтобы хватануть кусок.
Откуда они? Весь приличный собачий актив поселка на привязи.
Молча наблюдавший за моей работой парень словно ждал вопроса и ответил с поспешностью:
— Это старые собачки. В упряжке быстро не бегут. Берите любую, если понравится.
Залюбовался черным псом. Он поглядывает, склоня голову. Мощная грудь, седина у носа, лапы белые до колен.
— Иди ко мне,— сказал я.— Мы оба седы.
Но Старик (я его окрестил мгновенно) легко отпрянул.
Вечером с Филиппом укладывали нарты. Малица, спальный мешок, продуктовая увязка, фотоящик, рюкзак с теплыми вещами, керосин, мачта антенны — всего около 300 килограммов. Тащили нарты к месту старта. Рядом, радостная, крутилась Белочка. Будет первое расставание. Белочка остается в Инчоуне. Ей нельзя в компанию самцов, иначе кровавые ссоры неизбежны.
Последнее собрание.
— Все готовы? — спросил Сергей.— У всех по десять собак? У всех нарты перевязаны, подтянуты, подбиты? У всех есть запасные алыки, потяги?..
Сергей осунулся. Ему тяжело уже сейчас: секрет все-таки, как он смог так организовать, что за два дня мы имеем еще 30 собак? Меня же вопрос о десяти собаках застал врасплох. Пока рубил мясо, ребята нашли недостающих псов, а у меня их всего восемь.
Вышел в ночь. И что: в свете фонаря стоит Старик! На радостях подбежал к нему, но пес спокойно отшагнул в темноту. Я эту собаку не отпущу! Быстро привел Белочку, привязал в светлый круг. Как заискрилась ее белая шерсть! Старик вильнул к Белочке. Я прыгнул, схватил пса за шею. Он не освободился. Руками почувствовал, как почти до костяной упругости налита его грудь. Старик дал посадить себя на цепь.
Что еще не успел сделать? Ах да, нерпичьи брюки! Чукчи носят их подвязанными, отчего поясница практически не защищена. Надо подставить полосу. Вышел с брюками на улицу. Смотрю: две женщины около собак. Показал, что надо сделать. Женщины согласно закивали, забрали брюки. Ни секунды не сомневался, что завтра принесут переделанными.
Но ведь что-то здесь не так! Никогда раньше не было со мной, чтобы мог позволить себе попросить починить одежду просто прохожего…
Через час женщины спокойно принесли готовые брюки, я спокойно принял дар.
Теплым добром светится все, что делает этот небольшой народ, родиной своей Чукоткой открывающий большую Россию. Нельзя не полюбить его — живой, страстный, веселый, робкий, естественный.
Ночь, а гости все идут…
Раненько, при стечении народа, выстроили упряжки: потяги белые, из синтетической ленты, красивые. Но у меня только девять собак! Сергей взглянул исподлобья:
— Нужно десять. Даю час. Где угодно.
Вспомнил про знакомого чукчу Сережу. По глубокому снегу побежал на берег океана, к невысокой избе. Собаки встретили лаем. Горела свечка: низко наклонясь над столом, Сережа рассматривал цветную книжку.
— Сергей,— сказал я с порога, — у меня не хватает собаки. Выручай.
Очень тяжело встал из-за стола Сергей.
Никогда, ни при каких обстоятельствах в жизни не попросил бы у доверчивого человека необходимую ему вещь!..
У Сергея было четыре собаки. Отпустит одну — даже упряжки не наберется. Но и без собаки вернуться нельзя, все ждут меня одного.
— Я не могу уйти без твоей собаки, Сергей. Ты — последняя надежда.
Сергей печально мотнул головой. Он отцепил красивого пушистого пса с шальными глазами, сам повел его:
— Пес хороший. Но пока не ставь вожаком, пусть походит в третьей паре, а там — выбьется. Карьеру хочет сделать. Имя у него длинное, назови своим, каким хочешь.
— Пусть будет Молодой. Старик у меня есть.
— Пусть…
(И выйдет в вожаки Молодой, да за гордость, кичливость и вороватость упряжка разорвет его при подходе к Енисею.)
Вижу: бежит молодая чукчанка без платка, спешит. Догоняет и без разговоров начинает бить Сергея ладонью по щекам. Видно, Сергей отдал одну из лучших Собак, семейную.
Сергей отбивался словами:
— Им идти далеко!.. В тыщу раз дальше, чем мне!.. Им далеко, мне близко. Им нужней!..
Только собрался сесть, как задняя черная собачка перекусила потяг, упряжка скрылась в переулке, а я с нартами остался на месте. Посмотрел бы кто на меня со стороны: смешная минута и горькая.
Из толпы вышагнул охотник с темным твердым лицом и протянул свой потяг. Быстро понял, что этого мало, наклонился, подвязал к нартам как надо и кому-то гортанно крикнул. Из переулка уже тянули мою упрямую упряжку. Упал животом на верх нарты, помчался по улицам, пряча голову от встречных столбов.
Океанская белесая гладь открылась быстро. За нами вышло из поселка еще несколько упряжек. Последний чай пили с охотниками у темного мыса.
Все-таки какие они — короли Арктики! Красиво подогнанная одежда, острый нож, надежное ружье, кисет с табаком.
Чай пили из наших металлических, обшитых кошмой термосов. Никудышный чай — взболтанный, теплый, невкусный, впервые — надо же, в Арктике! — не порадовался ему.
— Все, ребята, у вас будет хорошо, только не сдавайтесь собакам. Могут они дать вам бой,— сказал один из охотников.
— Какой такой бой? — не поняли.
— Ну, это словами не расскажешь..
…И собаки дали бой. Они легли в снег, будто осердившись на что-то, и забастовали. Артист (так я назвал черную собаку, откусившую потяг) обстриг альт и демонстративно лег невдалеке. Собак, если хочешь повиновения, можно взять лаской или силой. На ласку времени не было. Сергей ухватил за алык вожака, протащил упряжку за бугорок. Мы услышали хлопанье остела — тяжелой палки с железным наконечником, визг, извинительное вяканье.
Перевожу ситуацию на человеческий язык: вдруг псы ожесточатся? Вспомнил слова конструктора самолетов Антонова: «Пока самолет на полосе — груда металла. Оторвется от полосы — вот тогда он самолет!»
У нас есть экспедиция, есть цель, есть маршрут, но, пока собаки не подвластны команде, мы не можем считать экспедицию управляемой. Сергей бил псов, исполняя закон Арктики: отношения вступающих на тропу должны быть выяснены с предельной ясностью. Человек — сильнее собаки. Пусть будет так.
Через полчаса упряжка Сергея поползла в нужном направлении.
Сразу начался подъем. Дотащились до половины горы, встали а мягком снегу. Первый ночлег. Корма взяли на три дня, но я не устоял: брошенные куски собаки проглатывали на лету, голодный же блеск в глазах, похоже, только разгорался. Сердце дрогнуло — дал еще по куску; опомнился, когда обнаружил, что корма осталось на полтора дня.
Лагерь устроили так: в центре — палатка, по периметру — упряжки. Алыки размокли, размякли. Особенно те, которые сшиты из сыромятины. Ни одного целого: где порвалось, где перекушено, где лопнуло. Как еще держали! Хоть и проста конструкция алыка, да с тройной надежностью: он держится, пока не порвутся все три лямки. До поздней ночи чинили упряжь; сырая, она вкусно пахла.
При спуске с перевала заметил, что мои нарты идут не как у всех: забирают влево. Может, скосил груз? Но перевязывал его Филипп, упаковал безупречно. Он с утра показал всем, как и куда правильно пропускать веревку при увязке, мне же уложил и поклажу.
Остановился, присел к полозу. Ай, ай! Оказывается, ночью собаки перегрызли сыромятные ремешки, соединяющие копыл с полозом, тот и отошел. Крикнул Филиппа, подоспел и Паша. Потом вернулись все остальные и даже Сергей. Обгрызть ремни могли только его, Сергея, собаки, на ночь привязанные к моим нартам. Как же он не знал, что подпускать близко к нартам собак нельзя?!
Дел по ремонту много: разгрузить, из маленьких дырочек на полозе выбить старые ремни и завязать новые. Филипп, похоже, не очень знаком с чукотским способом подвязки копыльев. Похмыкивая, он изучает чукотский узел, потом осторожно начинает работу…
Снова пошли сопки — невысокие, но с мягким снегом. Толкали нарты, кричали на собак. Стало жарко. С горы скатывались весело; когда же нарты попадали в полоз идущего впереди, я и вовсе был счастлив. Как недалеко под сердцем лежит это чувство у каюра: катил бы полоз!.. Насечкой поперек пути — глубокие каньончики с водой на дне. Собаки с ужасом в глазах и страдальческим постаныванием перепрыгивали их. Папаха, мохнатая белая лайка, не достала до бережка, повисла над водой и закричала, как перед смертельной опасностью,— страх собачий очень близок человеческому: боятся ям, воды.
Сопки пошли круче, сквозь снег выбивались камни — мы вступили в отроги Чукотского хребта. Тактика ходьбы простая: Сергей берет сопку в лоб. Филипп, идущий последним, охает и хлопает руками: можно же обойти! Но Сергей не любит обходы. Не любит! Я тоже близок к тому, что объезд — длинное дело, а напрямую — ближе и яснее. Только на вершине понимаешь: впереди еще десятки сопок — запасайся терпением, дыши глубже, нам придется еще много раз подниматься. Понимаю: когда обхитришь сопку, объехав ее у подошвы, наверное, чувствуешь себя умелым тактиком, но страшная трата сил при лобовых атаках впрессовывает в мускулы ожесточение. Может, оно-то и необходимо? Может, в этом и расчет, чтобы, загрубев на горках, душой порадоваться, как подарку, океанской лагуне, пусть и торосистой.
Но где же океан? На ночлег встали в глубокой долине, затянутой морозной мглой. Долго возились с палаткой: смерзшаяся, она гремела, щелкала, когда пришлось ее растаптывать, обивая лед. Я кормил всех собак. Так приказал Сергей. Своих пришлось немного обделить — слишком уж голодными показались псы Карпова, которые с отчаянием торпедно бросались на летящий кус мяса. Я жалел их.
В палатке морозно. Втиснулся Карпов, потрясая алыками, точнее остатками: пообкусаны, лахтачьи части даже выедены. Как собаки не разбежались?! Вопрос: чем и как чинить на ходу? Хорошо, что в Инчоуне запасся веревками. Собак поучил и довольно жестоко — мордой в снег, чтобы не грызли упряжь…
Еще одна ночевка. Теперь — у подошвы сопки, в распадке. Прежде всего сооружается как бы нартовое ограждение. Четверть часа, примерно, маневрируем, пока не подтянем нарты так, чтобы поводок первой собаки достигая задника последних нарт, причем — на достаточном расстоянии; опыт первой ночи был убедителен, к тому же утром Паша Смолин показал свой магнитометр, покрытый желтым комком льда: собаки почему-то облюбовали его при отсутствии столбика.
Затем каждую из десяти собак необходимо вывязать, то есть снять альт и пристегнуть на отдельную цепь. Разумеется, бродишь при этом в глубоком снегу. Когда алык на собаке, она не отдыхает, ей необходимо чувство свободы, хотя бы призрачной.
Потом распаковываются нарты, ставится палатка. Сначала, устанавливаются лыжи, на них — металлический конус. На него натягиваем верх палатки, потом отвертываем нижнюю ее часть. Втаскиваем вещи.
Я заносил ящик с фотоаппаратурой, спальник, десять алыков. Рядом устраивались ребята — Володя Карпов с рацией, Рыбин с мединструментами, Паша Смолин с сорокакилограммовым ящиком, затем — кухня с набором кружек, мисок, ложек, скороваркой. Шли следом спальники, малицы, последними вкидывали дежурные валенки. Палатка набивалась почти в два яруса вещами, и, когда мы расставляли все по местам, каждому оставалось по маленькой площадке. Потом шли помогать ставить антенну. Титановая телескопическая (то есть складная, как старинная подзорная труба), она выметывалась на 12 метров. Растяжки укреплялись на палки, введенные в снег горизонтально. При ветре мы с Пашей едва ее удерживали. Еще часа два уходило на то, чтобы натопить снегу, сварить кашу с тушенкой, вскипятить на утро чай. Самое раннее, к двенадцати ночи мы засыпали. Подъем — в шесть утра.
Самое тягостное — запряжка собак. Каждую собаку- нужно отстегнуть, поставить в алык, провести к потягу, встегнуть. Пока запряжешь одну и берешься за другую, первая уже успела запутаться. Подсчитали: установка лагеря, его разборка занимала 4—5 часов. Все понимали:
много. Выезжали не с лучшим настроением.
В первый день от Инчоуна прошли 8 километров, второй — двенадцать. Таким образом, по всем параметрам — по расстоянию, по личному самочувствию, по организации движения — проигрывали графику очень сильно: к 10 ноября — больше 800 километров.
На третьей ночевке собаки дали нам решительный бой. Алыки — в ужасном состоянии, чиненые-перечиненые, причем на скорую руку, часто на ходу; запасные же кончились. Во что запрягать? Еще проблема — ошейники. Привезенные из Свердловска не выдержали сырости и мороза, быстро расползлись, распались, а надо было что-то повязывать на шеи шестидесяти псам крепкое, неразвязывающееся. Подходящий материал — распущенные синтетические сети. Но не у каждого из нас они есть. Решение должно быть кардинальным. Профилактику знали: зажмешь обкусанный алык в челюсть провинившегося, пристукнешь — день не трогает. Завтра все повторяй сначала.
— Будем макать алыки в керосин,— сказал Сергей.— Не очень гигиенично, но надежно.
— Отчего же,— возразил Филипп,— и гигиенично.
Проблему сохранности алыков от вечно голодных псов решили. И сразу новая: холод и сырость. Их дарила палатка. В первую ночь мы как-то не заметили отсутствия Филиппа, а во вторую с недоверчивым удивлением смотрели, как он укладывается спать. Филипп низко завязывал малицу вокруг ног, вправлял вовнутрь капюшон и рукава и сваливался на нарты. А утром, когда мы снимали палатку, свежий и румяный помогал нам. Но собаки его уже запряжены, нарты упакованы, сам он в прекрасном настроении… Филипп не звал нас из палатки и ни разу не говорил о том, что ее можно не ставить, но живой пример, когда мы пурхались в темноте и тесноте, а Филипп был свободен и постелью ему была вся чукотская земля…
Вспомнил знаменитого Торо, проведшего много лет в добровольном одиночестве: «Мы встречаемся слишком часто, не успевая приобрести друг для друга новой ценности. Мы трижды в день сходимся за столом и угощаем друг друга каждый раз все тем же заплесневелым сыром — нашей собственной персоной. Мы живем в тесноте и спотыкаемся друг о друга, и от этого, мне думается, несколько теряем друг к другу уважение. Для подлинного важного и сердечного общения такая частота не нужна».
Чувствовали и мы нечто подобное. Раз палатка не может быть спасением в Арктике от холода, в психологическом плане она, как ни суди,— инструмент принудительного общения. Вернее, несколько обостренного реагирования на то, что кто-то не так подоткнул лыжу, не так застегнул, не тот взял спальник или алык. Теснота — арена взаимных претензий. Как тяжко нести весь день-денешенек колючки этих претензий. А выход? Можно ли спать, как Филипп, вне палатки, в минус 30, 40 в Якутии, на полюсе холода?
Участок отрогов в районе Чегитуни похож на сморщенную кожу с лопнувшими венами. Они, не застыв, дымятся. Тонкие зеленые наледи весьма ненадежны, тем более, что кое-где припорошены снежком. Нарты сразу схватывает комковатым льдом. На берегу — не слаще: лед не доходит до тверди, в этой зоне хлебнешь и водички. Хорошо, что нерпичьи штаны и торбаса исправно не пропускают влагу.
Да, поддали жару теплые ключи. Собаки измокли, мы перепотели в эти два дня, содержанием которых было, пожалуй, единственное: сход в наледную воду, выталкивание на берег, мокрый снег, снова сход. Но румянцы у всех пылающие. Хуже всего Сергею: и первый он идет, и тяжелей — собственным весом сразу на максимальную нагрузку проверяет лед. Смотрю на грузноватую его фигуру, и напрашивается сравнение с медведем: внешне вроде медлителен, но в нужный момент — резок, мгновенно реагирует. Собаки ползут по живот в воде, к мокрой шерсти примерзает снег, упряжки гремят сосульками на бегу, как бубенцами. С великим трудом втащили нарты на скальную площадку. Их сразу схватило морозом, как впаяло в снег. Ночевка.
— Палатку не ставим,— сказал Сергей.— Можно рыть пещеры под берегом. Возражения есть?
— Как готовить? Ветрено… — уточнил я.
— Рыть яму. Рыть укрытие,— совет Сергея был продолжением команды.
Снежный карниз заметно толст. Он безопасен: катиться ему некуда, а о землетрясениях на Чукотке мы что-то не слыхали. Распрягали собак с некоторым показным весельем: вернее всего, этим прикрывалось волнение. Володя Карпов установил мачту, вырыл себе снежную комнатенку. Я улегся на нарты. Решил себя привязать-таки: слышал, что человек, замерзая в Арктике, начинает инстинктивно раздеваться, может панически убежать. А при пурге — это конец. Обнаружилось, что не у одного меня нечем кормить собак. Видно, тоже сдало сердце у ребят: выдавали не по одному куску. Собственно, планировали дойти до Чегитуни за три дня, а брели уже четвертый, и пока не было достаточно ясным, сколько будем идти. Угрожающе коричневые пятна гор и сопок на карте пересекали путь.
— Кашу отдадим собакам,— подытожил Сергей.
Сами, значит, без ужина. Но естественность и простота, с которой мы решили отдать ужин псам, приятно согрела, хотя это была не жертва, а необходимость. Собаки, как темные изваяния, натянули цепи к скороварке. Страшно голодны они. Я принес теплое варевцо в полиэтиленовом мешочке, каждой досталось по полладошки. Сам не соблазнился ни крупинкой, варевцо кинул в снег. Всего на один жевок собаке, даже снег проели чуть не на метр.
Нам говорили в Инчоуне, что голодная упряжка может съесть человека. Глаза, по крайней мере, жестко и требовательно посверкивали. Когда я кинул пустую банку из-под тушенки, Артист так ее хватанул, что сплющил и прокусил. Завернул банку в варежку, положил в мешок — для музея «Следопыта». Но ходил уже осторожно. А сердце сжималось от жалости. Декарт отказывал животным в душе, отводил им роль бесчувственных автоматов. Я не знаю о их душе ничего. Но мне дано ведь зачем-то видеть в собачьих голодных глазах все узнаваемые чувства — от надежды до мольбы, от угрозы до жажды ласки.
Ночью проснулся от удара. Открываю глаза: низко склонился Филипп Никитич, залепленный снегом. По шуму и злому шороху снега понял: начинается пурга. Филипп Никитич закричал мне в ухо, чтобы я вставал и быстро шел к кострищу. Над лагерем текла лавина сырого снега, льдистых осколков. Снежный заряд! Отвязался о т . нарт, к лыже приторочил обвязочную веревку, с посохом этим пошел за Филиппом. Он исчез сразу. Стена снега! Веревка натянулась, я остановился. Совсем рядом — темные пятна, ребята, видимо, стоят Не хватает немного веревки, чтобы дойти. Чуть порыв — стон пурги усиливается, стена плотнее; сам я, как снежный ком. Кричать бесполезно, видимость — ноль.
Сорвал поясной ремень, наставил веревку — тогда только и дошагнул до ребят. Все добела залеплены. Лагерь на глазах погружается под холмы снега и плоского, секущего, бренчащего льда. Слов не слышно, но по Сергею понял, что надо держаться вместе. Нет Карпова. Его же может занести в пещере так, что не отыщешь! Ах да, провод от антенны — он приведет куда надо…
Чуть утихло, стали вырывать Володю. Он проделал лыжными палками дырки в снегу и чувствовал себя достаточно спокойно, но встрече обрадовался. Выволокли его вместе с рацией на свет божий. По лицу его поняли: Володя поражен ужасным видом лагеря.
А где собаки?
Нашли их по утонувшим в снег черным цепям. Снег затвердел, отрыли с трудом. Радости в собачьих глазах нет: повяли, поослабли.
Запрягли не скоро — заиндевели веревки, затянулись узлы. Корма не осталось ни у кого. Если за день-два не выйдем к Чегитуни, к океану, а точнее — к жилью, где есть корм, то… Дальше не думаю.
Дорога потянула в гору. Поднялись: впереди — сопки, сопки, и нет намека на океан. Спускались на квадратное темное пятно, оказавшееся домиком. Завернули туда в надежде найти корм. Но домик полуразрушен, окна продуваются насквозь. Собаки упали пластом. Забрался на чердак, там были тьма и запустение. Володя Карпов обследовал домик еще тщательней. Завершил осмотр Рыбин.
Собак поднял пинками, первый раз бил ногой. Равнодушно потащились. Хвосты, как по команде, опустили вниз. Долго лавировали, но Сергей неожиданно повел нас в лоб. Филипп, как обычно, захлопал руками: проще же обойти! Но Сергей, не оглядываясь, толкал нарты и шел выше, выше. Следуем за ним. В гору идти всегда тяжко даже налегке. Собаки запоглядывали недоуменно. Оторвался Давид и с отчаянной, избавительной радостью начал закладывать круги вокруг упряжки. Нарты я отпустить не мог, едва держал их на уклоне, Давида проклинал. Но пес как-то быстро сник, подошел к своему алыку. Паша помог его встегнуть.
— В середку его, в середку,— крикнул Паше.
Паша понимающе кивнул, выдвинул вперед Старика. Тот встал на место вожака, как там и был.
До океана не дошли. Первый раз не покормили собак. Сергей мрачен. Карпов вышел на связь с базовой группой. Спросил Сергея:
— Сказать?
— О чем? У нас все нормально. Завтра будем в Чегитуни.
— Будем ли?
— Не сомневаюсь.
Когда говорит Сергей, не верить невозможно. Уснул спокойным сном в теплой утробе оленьего спальника. Володя Рыбим бормотал во сне.
Утром увидели наконец темную полоску. Собаки тотчас прибавили ход.
Но рано обрадовались. Океан-то близко, да каньон неожиданно резко сузился, и мы чуть не попали в скальную щель. Как же выбраться на склон? Он так крут, что нарты легко опрокинутся. А на них — треть тонны… Выскреблись собаки Сергея, он исчез за перегибом. Ловко и резко прошел по стенке Рыбин. Медленней, но столь же надежно провел упряжку Карпов. Но когда вышел Паша, снежная корка дрогнула и поползла. Лавина! Паша поехал вниз, но, видно, ногами угодил в уступ. Ясно было, с каким напряжением держал он висящие почти над каньоном нарты.
— Хак,— кричали мы упряжке,— хак!
Рыжий Север выдернул упряжку.
Океан! Голубая тяжелая вода, беспорядочный лед. Какой крутой спуск! Одно спасенье — снег глубокий, собаки не разнесут. Но что такое? Понесли, как сумасшедшие. Успел заметить искаженное криком лицо Карпова. «Стой! Стой!» — услышал как бы издалека. Упряжка моя неслась на голый скалистый край обрыва. Только бы держал остел, только бы не кончился снег! Артист, извиваясь, бесновался. Один Старик влито встал у края, остановил упряжку.
— Артист, стоять! Чертова собака! — От удара остелом не удержался.
Перед нами был океан. На глазах свободную воду затягивало льдом. Ветер — холодный, льнущий — здесь чувствовался остро. Метрах в пятидесяти от берега уже высились торосы. Полоскалась в разводьях вода. За ледовым полем чистая вода неколеблемо синела до дали. А что же по курсу?
А по курсу — черные скалы, сизые разводья, никаких признаков жилья. Где же мы выскользнули? Просто выход к океану не решал ни одной проблемы. Корм, просушка одежды, отдых — вот что нужно. И Сергей уже мял лоб ладонью — к перемене погоды побаливала голова.
…Собаки понесли быстрей. Старик вывел упряжку на вторую позицию, за Карповым. Еще спуск. Мало того что крутой — длиннющий. Съехать надо по дуге. Опасный слалом. Почти шепотом послал Старика: «Хак!» Он взял влево, но Давид и Артист азартно рванули прямо. За порошенный снегом карниз висел над острыми камнями берега. Всадил остел, от резкого удара чуть не вылетел из нарт. Артист же, мне кажется, даже подмигнув мне, плавно завернул и вскачь, в опор полный понес вниз.
Отдышался только подле Сергея. Чуть напрягшись, он наблюдал за спуском.
Отсюда, снизу, виднее, насколько он опасен. Важно, как среагируют собаки: увлекутся прямым спуском — полетят вниз. Рыбин прошел на большой скорости по карнизу, спустился, чуть бледен.
— Молодцы,— сказал Сергей то ли про упряжки, то ли про нас.
Устрашающий желоб спуска, белейший снег, голубая полоса океана — все из того яркого, что бывает в жизни только раз.
Чегитунь… На порог избы вышел охотник. Нет, он не бежал навстречу, утопая в снегу. Он как хозяин ждал у крыльца. Пожал руки. Жали и мы — так крепко, как могут жать спасенные.
Немного опишу избу Рытлю.
Она состоит из двух половин: одна — жилая, другая — то ли склад, то ли мастерская, где хранятся сети, оружие; их соединяет холодная, забранная досками терраса. Хорошая ночь. Металлические койки с цветастыми одеялами. Транзистор. Рация. Капканы. Лампа. Чайник. Нож. Вещи все — красивые, основательные. Книги «Хижина дяди Тома», «Разгром».
Одежду сушили целый день, как прикованные. Отойти нельзя: олений мех при пересушке ломается, недосушенный — преет, растягивается. Сушили одежду, ели… Рытлю — невысокий, легонький — приносил беремце рыбы почти так же, как мы на Урале носим дрова. Выкладывал на дощечку, распластывал ножом. Рыба не пахнет: вот белая, лоснящаяся срезом, вот красная, неестественной свежести, вот карандаши сойки, вкуса замороженного масла, голец, чир, омуль, нерка…
— Я самый богатый чукча,— говорит Рытлю.— Я на медведь ходил еще. У меня все есть…
— А как вообще с медведем ладить, если нападет? Бывало с вами?
— Это просто-просто. Кидаешь вверх шапку, пока он шапку следит, копьэ ему в горло. Копье!
Михаил встает в напряженную позу, стремительно вскидывает руки, как бы ударяя копьем.
— Я сильный,— говорит Рытлю, переводя дыхание,— дам вам мясо на дорогу. Не раньше, чем через три дня. Сушитесь, отдыхайте. Идет пурга. Не пущу никуда…
По глубокому снегу бредем в рытлевские склады. В малахае, кухлянке, снегоступах Михаил передвигается легко, даже снег под ним не поскрипывает. На дощатых поддонах лежат громадные окорока копальхена — моржового мяса, зашитого а толстые шкуры. Как Рытлю мог справляться с такими кусищами?! Мы их едва поднимаем втроем.
— Рубите сколько надо. Пусть собачки кушают много…
К ночи Рытлю вышел на связь с Инчоуном. Ему ответили:
— Пурга над Чукоткой. Охотники в поселке. Во льды не удаляться. Ждать. Ждать до сигнала.
— Три дня будет плохо,— сказал Рытлю.— Устройте собачек. Ветер плохой идет. Очень плохой.
Я привязал собак вдоль сруба одного из трех домиков Чегитуни. Старик потянулся ко мне, даже показалось, прильнул в тревоге, другие собаки крутились, царапая твердый у прикрытия снег; когда уходил, Старик резко толкнулся за мной, постоял и начал быстро рыть сугроб.
Успел ли Старик — проверить уже не смог. Едва прощупал одежду, подсохла или нет, послышался прерывистый шум. Потом шум перешел в гул, а тот — в сочный свист. Погромыхивала крыша. Пошел к двери, но Сергей приостановил:
— Пока не стоило бы.
А я уже открыл. По глазам ударили светящиеся струны. Снег летел режущими пластами параллельно земле. Скорость его ошеломляла, Наждачная, бритвенная стена неслась с угрожающим, зарождающимся а океане гулом. Какая-то сила втягивала в круговерть — шагнул и мгновенно был срезан. Казалось, снег прошил меня, понесло, как мятый кулек.
Как я изловчился ухватиться за угол дома — не помню. Втащился в сени, медленно отходил от страха. Совершенно новое ощущение: гибельная эта пурга. Живому тут плохо! Как собаки? Как охотники, врывшиеся в снег где-то на полпути? Что будет с нами, если?.. Видно, такое мучительное недоумение было на лице, что Сергей, недовольно поморщась, дал знать, что не надо делиться впечатлением.
Отряхнулся, ушел в уголок. Беспокоят собаки. Как там Старик? Я впервые думал конкретно о Старике. Помнил его просительный взгляд.
— Давайте перетряхнем пожитки,— предложил Сергей,— может, что и не понадобится так остро, как казалось. Под пургу — хорошее занятие… Володя, может, оставим часть чая?
Чая у нас — мешок.
Рыбин поспешил опротестовать:
— Нет. Буду везти сам.
Сергей промолчал, а Рыбин пошел в холодную часть дома — перетряхнуть чай, подупаковать.
Отпустило внезапно. Снег поголубел. Казалось, качались прозрачные волны — так играл воздух над берегом и льдом.
Но Рытлю качал головой:
— Плохо, плохо. Оставайтесь. Пуржинка вернется.
Сергей, однако, приказал собираться.
Рытлю выехал проводить, одел новые меховые штаны, камлейку приятной темно-красной отделки. Вид его независим и торжественен.
Мы съехали с крутого обрыва в реку Чегитунь, и упряжки медленно, можно сказать, важно покатили по реке.
Мы не оглядывались, каждый понимал — никогда больше не вернуться сюда. Приютный наш дом, прощай!..
Ехали часа два речным каньоном. Рытлю часто поглядывал направо: где-то был среди скал проход. Действительно, скоро показался маленький просвет. Рытлю ловко направил туда свою упряжку. Подъем почти по скальным ступенькам. Рытлю с легкими нартами проскочил, а Сергей с тяжким своим грузом застрял. Железные полозья, естественно, не шли по камню. Пришлось жаться ближе к уступу, где полоски снега, чтобы катился хотя бы один полоз. Сильный все-таки человек Сергей. Метров пятьсот — в подъем, злым рывком. Он дал нам знать: идти можно.
Путь по скалам занял часа три, собаки буквально измождены. На сопках — синие тони, но чувствуется некое напряжение: то ли сырость в воздухе, то ли разряженность. Казалось, темнота растет снизу. Рытлю как-то поспешно попрощался. Мы пожали ему руку, мне показалось, что он смотрит на нас несколько испуганно. Его упряжка исчезла за перевалом с быстротой, нашим собакам пока недоступной.
Через полчаса поняли, почему спешил Рытлю: закрутило, завертело, казалось, в гигантском горшке со снегом безжалостная мутовка взбивает снежную взвесь. Нарты идущего впереди Паши только угадывались.
Очень близко увидел залепленное белым лицо Сергея.
— Держитесь потесней, ага?
Не успел ответить, нарты понесло вниз: упал плашмя на поклажу, хотел воткнуть остел, но он жалко заскрипел по твердому снегу; еще мгновение — и вместе с собаками рухнул вниз. Близко мелькнули острые концы титановых полозьев. Пашины нарты почти наполовину врезались в снег. Меня швырнуло на собак, они взвизгнули, по треску дерева понял, что нарты переломились. В страхе вскочил: за мной же Филипп,. Сергей! Собаки с удивительным проворством выбрались из-под нарт, одна волочилась темным пятном. Господи, кому помогать? Где Паша, что с собакой, куда упал Сергей?
Тишина, только жалобный стон собаки. Мы упали а каньон! На карте нет каньонов, Рытлю тоже не говорил об опасных спусках. Где же ребята? Паша махнул рукой: мол, выберусь наверх, посмотрю — и тут же исчез. Ищу его глазами и, ошеломленный, вижу, что на меня летят собаки без нарт. Шмякнулись, запутались в живой комок.
Вернулся Паша. В руке — ракетница. Он выстрелил. Зашипело, но красный пучок повис низко. Полное неведение, кто где и кто с кем. Паша снова исчез, я склонился над собакой. Самая последняя. Нега, попала под полоз, ее протащило, теперь она медленно отходила от шока. Откуда же упали собаки без нарт? Услышал наконец близко голоса: Карпов, Сергей, Филипп. Не до расспросов. Начали ставить палатку. Забрались в нее обескураженные.
С ужином не спешили. Положение серьезное: во-первых, не знаем, где находимся, во-вторых, неизвестно, сколько продлится пурга; меня, ко всему прочему, тревожили сломанные нарты. С Филиппом выбрались из палатки. Еще крутило. Над собаками — белые бугорки: спят сердешные. Осмотр нарт неутешителен: полоз переломлен, держится только на металлической пластине. Филипп вернулся в палатку, принес небольшой кусок дерева. Откуда взял — загадка. Полоз укрепили. До Нешкана дойдет, если не спикирую еще раз.
Утром при рассеянном, брезжащем просветлении увидели, что упали не с обрыва, а со снежного гребня. Крепкий трамплинчик соорудила пурга! Как бы он не пошел по склону на нас. Поспешили поскорее убраться.
Что-то ошеломляюще быстрое совершилось за спиной: снежная пыль из белой стала золотой, золотистой, голубой, играющей невиданными оттенками. Край слепящего солнца стал такой близкий, что я поежился. Мир преобразился!
Солнце как бы высвобождалось. Из него исходили пучки лучей, и каждый- падал стрелой в снег, горел в нем чистейшим светом. Всем спектром света!
Сырая тьма подснежного подвала превратилась в сияющий диск, где каждый выем сиял своим цветом, сверкал и переливался.
Володя Рыбин оглядывался онемело. Даль была золототканой, видимой на десятки километров вокруг. Глубокое расслабление вошло в сердце. Как на ладони, увидели ориентиры, про которые говорил Рытлю,— две сопки, гору справа, русло реки…
Для кого так мощно играла природа? Кто свидетель, кроме нас? И неужели это могло так вот кануть, не увиденное человеческим глазом, не впечатленное благодарной душой?
День стремительно кончался, снег тяжелел, скоро выступила вода. Собаки дергают вбок, боятся замочить лапы — надо вставать с нарт.
Как быстро холодает! Еще до вечера пришлось переодеться: вместо торбасов надел тобоки. Попросил Рыбина подождать, чтобы собаки не сдернули нарты. Не спешил, потоптался, однако варежку не уберег, выронил ненароком, собаки мгновенно ее съели. Даже до земли не долетела. Поставили палатку в последний раз, смотрели на нее, как уже на обреченную. Да и то сказать, немного она радостных минут доставила.
Филипп неожиданно и с грустью говорит: «Когда я открою дверь в родном доме?» Скучает Филипп. Он прилетел, с Колгуева еще в июле.
В дневник:
«Обстановка у нас не сильно взрывоопасная, как-то все ладится. Честно говоря, я уже не раз про себя называл этот поход великой жизненной удачей. Великая удача обязана граничить с великим риском».
Утро чуть туманное. Я обнаружил, что собаки прогрызли мешок с кормом, собрал объедки. Если будем идти больше двух дней, снова предстоит голодный марш. Рассердился на собак. Несколько раз заносил над головой Давида остел, но не опустил.
День ясный, но не очень чистый. Вспомнил вчерашнюю фантастику, когда солнце в одно мгновение подарило нам золотистую долину. А сейчас мела поземка и холодало. Низкие перья облаков обещали пургу. Хорошо бы проскользнуть за день!
Облачные перья толстые, небо мрачное — видимо, близко океан. Вышли на речной лед. И тут я впервые почувствовал прелесть быстрого бега упряжки. Река шла под уклон, расширяясь к океану, собаки бежали слаженно, красиво и весело. Пожалуй, пора представить мою упряжку. Впереди шел Старик и Молодой, за ними — Гимнаст и Нега, еще дальше — Артист и Папаха, а завершающими — братья-разбойники, Давид и Смирнушка.
Остановились пить чай. Достали тяжелые литые кружки, распечатали термосы, но чай показался невкусным.
Снова — в путь. Упряжка Филиппа неожиданно быстро ушла вперед, он едва успел упасть на нарты и где-то в снегу остался лежать его прекрасный нож. Филипп вспомнил о нем только час спустя. В Уэлене мы все крутили в руках этот нож — с ручкой из моржового клыка, с искусной резьбой, из прекрасной стали. Мне казалось, что этой вещи жить долго. Но вот в мгновение нож потерян. Как трудно сделать вещь и как легко ее потерять!..
Не зря кружились перышки — пурга. Сидим в избушке. Метет низом. Небо в прорывах голубое, но внизу видимость нулевая. Пробовал снимать, но пленку не тянет. Долго возился с камерой. Наконец пленка пошла. Поскольку я остался без мяса, Сергей поделился со мной. Много едим. Едим сойку мороженую! Она тает во рту, как масло; варим уху — за день съели почти таз. Очень много говорим об этике, о том, как вести себя с северным Народом; говорим о медведях — сообщили, что их штук сорок пасется около выброшенной туши кита недалеко от Колючинской губы. Когда Володя принял эту радиограмму, мы переглянулись— такое количество медведей даже трудно представить. Филипп порассказал страшные истории о том, как медведи нападали на людей.
Шкура белого медведя лет с тысячу назад считалась чрезвычайной редкостью. В древних северных сагах упоминается, что за полученную в 1056 году шкуру белого медведя из Гренландии шведский король Генрих отдал вполне снаряженный торговый корабль, значительную сумму денег, драгоценный золотой перстень.
Сегодня белый медведь охраняется законом. Нам просто нужно посторониться. Но как? А никак! Пока ведь и страха нет. Просто не будем делать больших глаз, пока чист горизонт.
День практически темен весь, пишу при лампе. Сергей долго возится в углу с бумагами. Вечером вдруг просит нас послушать, что у него получилось. Он написал в «Советскую Россию» репортаж о переходе. Вроде неплохо. Диктовал Сергей до 5 утра. Каждое слово Карпов выкрикивает трижды: плохая проходимость радиоволн.
Впервые надел малицу, вышел запрягать собак. Все неудобно: очки запотевают — не могу руками достать до них, фотоаппараты висят, когда наклоняюсь, стучат по нартам. Медленно запряг, упаковал нарты. В малице тепло, но нужно менять буквально всю систему движений.
…Путь шел в гору. Вел Филипп Никитич. Я немного отстал поначалу и сердился про себя, что Филипп тянет по косогору, а не берет гору в лоб. Можно пересечь перевал, но Никитич затеял езду по склону, нарты идут вкось: сидеть невозможно, а идти в малице, да еще в гору…
В дневник:
«Утром снова пурга. Но мы, как бы не замечая ее, запрягли собак. Дорогу они не нашли, а нам из-за встречной снежной стены глаз не открыть. Океан близко. Лед поломало, дымятся полыньи. Вперед ушли Паша, Филипп, но собаки, описав круг, рвутся к избушке. Малицу не надел, ошибку понял сразу — жигануло по камлейке, она стала набухать влагой. Не пошли собаки у Карпова, Рыбина. Завернул обратно Север, причем бросился прямо в океан… Паша ринулся следом, на ходу сбрасывая малицу. Не успели даже среагировать — туман закрыл всех. Подошел тревожный Филипп: «Паша вымок, возвращаемся».
Редко когда прочтешь на лице Сергея тревогу, но тут она была. Он хотел победить перевал непременно сегодня, но обстоятельства сильней.
Паша, правда, в океан не бросался; я так и не понял, почему Филипп сказал неправду. Наверное, понимал, что брать перевал в такую круговерть — бессмыслица. У меня самого было сомнение. А это — плохо. Я думаю, что нужно внутренней уверенностью помогать общим усилиям. Поддержал ли кто верой порыв Сергея одолеть в пургу 13 километров до Энурмино?
Вернулись. Филипп Никитич весь вечер с загадочным видом точил нож. Я пошел к собакам, они сбились в кучу. Забыл варежку: собаки съели ее. Пока ходил за новой — обморозил руки. Кожа вздулась, водянистые пузыри лопнули. Рыбин забинтован так, что трудно держать топор. Долго разделывали моржа, открытого у избушки.
Сегодня стало ясно, зачем Филипп точил нож. Он взял мой спальник и распластал его вдоль и поперек. Отступления нет. Теперь мы без спальников. Я вспомнил, как этот тяжелый, хотя и теплый предмет отбирал у нас каждое утро по часу и больше. Логика одна — надо облегчить нарты. Да и, помнится, Никитичу приходилось выгонять меня, например, из спальника карабином.
Ребята используют лоскутки для ремонта тобоков. Никитич из разрезанного спальника сшил прекрасный мешок для фотоаппаратуры (мехом наружу), и теперь в Энурмино я смогу оставить свой фанерный ящик.
Под боком у большого моржа откопали моржонка. Сергей отложил его как лакомый кусок. Если начнем есть моржатину, то лучше начать с молодого мяса. Но Филипп Никитич этих планов не знал — изрубил моржа для своих собак. Мне это резко не понравилось, будто кусок изо рта вынули. Но волевым толчком остановил эмоции. Как трудно держаться приличий!
Утром выходили неуверенно: поземка низовая, страшный холод, собаки дрожат. Только вынесли алыки — те замерзли, стали колом, на собаку не натягиваются. Не мог поймать Артиста. Не подходит. Качаюсь на ветру с куском мяса; Подам ему, он схватит, убежит… Поймал с трудом, но Артист перехватил алык, скрылся в снежных вихрях. Снова не пошли собаки у Паши, Север просто сошел с ума — как его прикормила избушка!..
А моя упряжке качнулась влево, я — за ней. Караван ушел вперед. Собаки повернули к избе. Как ни тормозил, они утащили. Большего позора в жизни не испытывал. С великим трудом развернул упряжку, но… остались с Пашей в пурге одни. Видимость — метр, не больше. Глаза слепит. Я сунул очки в рукавицу. Паша как-то слабо спросил: «Что будем делать?» — «Возвращаться»,— сказал я. Связались с Сергеем. «Идите к домику!» — приказал Сергей. В голосе его слышно сожаление: приходится возвращаться всем.
Круг синего неба, овалы гор, сильная низовая поземка. Я весь обледенел. Высадил собак на цепь. Возился долго, бинты кровенят. Распаковал нарты, стаскал мешки. Ко всему прочему ноги сырые, на подошвах тобоков — прошлепины. Надо делать стельки. Воет вьюга, а мы страшно далеко от цели. Сижу спиной к печке, чувствую, что и лицо липкое. Не умывался ровно месяц. Из варежки вытряхнул давленое стекло — все, что от очков осталось.
…В полусне услышал чужие голоса. Из Энурмино прибыли хозяева избушки. Они стесняются нас, топчутся у дверей, будто в гостях. Еще и возмущаются:
— Что же вы плохо искали? У нас же есть хорошее мясо!
Мы у охотников поубавили моржей, а они сетуют, что не лучших. Пойму ли я до конца, почему так легко становится на сердце от людского бескорыстия? Пойму ли, отчего я с жадностью смотрел, как одевался, отправляясь в качающиеся льды бухты Кенишхун на охоту, Паша Смолин? Он даже движения повторял те же, что охотники — настолько, видимо, вложена в нас способность понять, перенять опыт другого.
Способность к пониманию — лучший дар человечий… Мысль, понятно, с высоковатым пафосом, но не холодней же сердцу от нее.
Болит спина. Думаю о силе, которую надо искать. Вздохнув, пошел нарвать травы для стельки. Как гнет ветер! Полчаса ловил травинки, сберегаясь от ожогов ветра. Да, в поле, таком вот поле один человек не может ничего. Не «отел, чтобы эта мысль придавила меня еще ниже. Не так все. Не так! Мы же люди, мы можем взяться за руки! Никогда так резко не чувствовал, что от одной мысли человек может быть сильней.
До Чокурдаха 2000 километров, а прошли около двухсот. Идем уже 24 дня. Надо думать, как ускорить движение, иначе не «впишемся» в зиму. И ускоряться надо раз в 5—7! Удивительно, но драматизм ситуации не сознавали: отношу за счет спокойного тона Сергея. Он уверен, что выход есть…
А топор не берет толстую кожу моржа. Нашли ржавую пилу и пилим, как бревно. Собаки смотрят на нас умоляюще: им холодно, да и пурга вымотала. Покормили собак. Как быстро восстанавливает силы кусок моржатины! Псы повеселели. Сварили и себе.
— Надо же когда-то начинать,— сказал Сергей.
Варево пованивает. Бульон — с песком, камешками. Шкуру дочиста не оскоблишь. Моржатина не показалась самым худшим в мире продуктом. Пахнет, конечно, но и тепло почувствовал сразу. Паша, Карпов и Филипп пробовать наотрез отказались. Рыбин вроде занял научную позицию, то есть наблюдателя. Ночью же Паша с Карповым все-таки отведали варева. Не прикоснулся к моржатине один Филипп. Тогда мы еще не знали, что одолели очень важный барьер. Когда откажемся от огня, то поможет нам выжить именно моржатина, готовность делить с собаками одну и ту же пищу…
В дневник:
«Утром Володя вышел на связь. Ему сказали: «Ребята, не тоскуйте, по всей Чукотке идет пурга. Однако — затихает. Через день-два можете выходить».
Но Сергей сказал! «Выходим сегодня!»
Тринадцать непройденных километров до Энурмино отняли у нас четыре дня.
Сергей как предчувствовал: сверху пробилась голубизна.
Мягким полукругом выступил перевал. Часа четыре шли до него. В гору собаки тянут понуро. На нарты уже не присаживаюсь: хрупнут еще. Перевал сужался узким горлом. В пургу у нас не было ни малейшего шанса найти эту щелку среди карнизов.
Нарты било о камни; вылетел один копыл, второй. До Энурмино, в полтеми, дошел едва-едва… Поселок запомнился бочками с голубым колотым льдом, углем в фанерных ящиках, мясом моржа невозможной твердости. Даже пришлось закупить новые топоры — прежние лопнули.
Первый раз почти за месяц умыл руки. Они были красные, распухшие, с гнойничками после Обморожения.
Запах еды! Ужель на свете есть места, где еда дается просто так, без всяких усилий? Достал бумажку (рубль), а тебе — полная чаша горячего варева! Чистые передники поварих, белые тарелки, ложки и даже цветы на подоконниках…
Уж не на другой ли планете находится Энурмино?
Дома, почти утопшие в снегу, стоят у самых океанских торосов. Не шагни за дом — не увидишь океан: его закрывает гигантская ледовая щетка, которая к тому же поскреживает, как несмазанная.
Вечером — гость. Полнолицая Валя Вигчай, повариха, сидит у камина и тихо переводит взгляд с подсушенных малиц на радиостанцию, с медикаментов Рыбина — на нашу скороварку. Вещи ее изумляют. Володя облегчил медящик,— протягивает Вале пакет, набитый препаратами.
— Куда мне столько таблеток,— удивляется Валя.
— Это же медикаменты!
Валя достает платок, укутывает пакет.
— У нас редко кто болеет. А может, не говорят. Буду просить, чтобы говорили…
Ночь постанывала от мороза. Мы гуляли по поселку. Ни одного журналистского вопроса не вырывалось: сколько человек в поселке? Чем занимаются? Как складывается жизнь? Чего бы хотелось?..
Но как посмотреть на Арктику Валиными глазами?
Валя предлагает:
— Зайдем? У нас дома чай. Брат на охоте.
— Мама не посетует на поздних гостей?
— Что вы!
В сенях из угла поднялась большая черная собака. Приостановился. Пес напрягся.
— Уйди, Метель,— сказала Валя.
Почему так остро и без нужды защемило сердце? На цветной клеенке узкого стола стоит сахарница, два граненых стакана, лежит ложечка с обсохшим белым песком. Зачем же сетуют на засилье якобы одноликого ширпотреба? Едва ли не такая же сахарница стояла на стопе у мамы в Коптелово. Едва ли не с таким же сахаром. Пусть мы едим из одинаковых чашек, пусть мы сидим за одинаковыми столами, пусть мы говорим одинаковые слова. Пусть! Пусть мы и чувствуем иногда одинаково. Одинаковы мы, россияне, одинаковы.
— Кто у нас, Валя? — встревожено спросили из спаленки.
— Гость, мама, гость…
— Николай не поев уехал… Добрался ли?
— Он у меня пообедал в столовой. Горячего. Доедет. Не метет же.
Что спрашивать? В чукотской ночи едет охотник на дело, и в белом куржаке кухлянка его, дуга нарт, собаки… Только подумаешь, каково ему там,— ознобец от ног к сердцу идет. Не случайно сказал вдруг на встрече в энурминском клубе:
— Еще надо посмотреть, как назвать экспедицию, чья она. Идем на чукотских нартах, везут чукотские собаки, по чукотской земле, в чукотской одежде.
Но сколько ни думай, заботы остаются заботами: надо менять нарты и двух собак — Братьев-разбойников, которые тянут плохо, похудели и, что самое удивительное, не переставая, грызутся, ссорятся.
В окно постучали. Выглядываю: во всю нижнюю стеклянную дольку — знакомая улыбка! Владимир! Приехал из бухты Кенишхун! Поймал себя на том, что вот в чужом далеком краю есть человек, встретить которого так неожиданно радостно. Машет мне отчаянно: выходи!
Владимир привез новые нарты. Не самые лучшие, но отдал какие есть, и ехать на них можно. Привел он и двух собак — черных, пугливых. Только они маленькими показались. Поделился сомнениями. Сергей удивленно вскинул брови и сказал, что я, видимо, ничего не понимаю в собаках, эти две — прекрасные лаечки.
Отдал разбойников: одного — Карпову, другого — Паше, а себе встегнул новеньких. Утром алык одного из них оказался пуст.
— Ищи, где хочешь! — приказал Сергей.— Не дело разбрасываться собаками.
Долго искал дом Володи. На стук никто не отозвался. Пришлось стукнуться в соседний дом, где горел свет. Вышла закутанная в шаль женщина. Я объяснился. Она поглубже запахнулась, потыкала козонком окно соседа, что-то крикнула. Вышел Володя — одетый, незаспанный.
— Убежал? — удивился он.— Какая хорошая!
Крикнул— пес отозвался, но из конуры не вылез.
— Бедная моя,— он вытащил смущенную собаку, донес до моих нарт. Кольнуло сердце: никогда больше не увидит хозяина.
Утро от дня отделял только недолгий золотистый всполох. Практически уже давно жили в темноте.
Сумерки — синие, клейкие. Вполне представлялось, что и как может погрузиться в темноту. Упряжки шли заметно быстрее! Надо сказать, что в Энурмино мы оставили и запасную теплую одежду. Вечером перетряхивали рюкзаки — намокнув и обледенев, они явно перегружали нарты. Что же убрать? Свитер, гревший меня на вершинах Кавказа, Памира, Приполярного Урала? Варежки, связанные мамой? Шарф, сотканный руками дорогой мне женщины? Нет, от этих вещей не отказаться: явственно услышал мощный внутренний протест. Только Сергей отвернулся, я покидал все обратно в рюкзак, завязал поспешно. Ах тряпичники мы, тряпичники! Почти за месяц мы проклюнулись едва к двумстам километрам из двух тысяч, положение крайне угрожающее, нужно (нужнейше!) облегчить нарты, но я будто прирос к варежкам, шарфам. Слаб человек против вещи. Слаб.
Сергей, видя мучения наши, незнакомо усмехнулся — одними глазами,— потребовал выставить все шесть рюкзаков как бы на смотр и приказал лишнее отнести на почту. Вот и все, поплывут наши запасные вещички тихим посылочным ходом в базовый лагерь. На Нартах остался корм для собак, у меня — плюс фотоаппаратура, канистра для керосина, аптечка.
Итак, 2 декабря, после кенишхунской пурги, встал на Чукотке наст. Филипп, я видел, даже упал на колени и бил ладонями плотный, древесный, затихший снег. Это — пропуск из Чукотки в Якутию!
Наст — великолепное явление Арктики! Наст приходит как нечто всеожидаемое. И ближние, и дальние охотничьи и промысловые точки ее становятся — пусть трудно — доступными для мотонарт, упряжек, вездеходов, просто охотников. Жесткая, искристая щетина снега как бы выстилает тонкую полоску побережья между торосами и скалами Арктики.
Вышли на дистанцию в 60 километров от Энурмино до Нешкана. Надо пройти за день. Этот день придавал началу полярной экспедиции завершающий штрих. Мы входили в запланированный график. И еще: этот день вершил бы десятилетнее усилие руководителя экспедиции Сергея Соловьева и оправдывал бы надежды, возложенные на нас Иваном Дмитриевичем Папаниным, оргкомитетом, земляками.
Океан как бы потягивался, хрустел, посвистывал, погромыхивал.
Мы заметили, что свершилось что-то важное.. Упряжки шли быстро. Невдалеке, на синем куске льда, белел медведь. Попробовал остановить упряжку обычным движением остела, но куда там! Он только царапал снег и гальку припая. Налег всей грудью. Усадил острие. Стоит медведь, стоим мы. Не стрелять же! Филипп махнул рукой предостерегающе: ни звука, ни движения!
— Нам дорого обойдется страх,— сказал Сергей,— нельзя терять времени.
Я сел спиной к упряжке: будь что будет. Мы прошли шестьдесят километров за день.
Это было движение по всем статьям отличное от прежнего. Нарты не тыкались, не переваливались, а скользили. Геометрия упряжек — пять собак слева, пять справа, ровный бег.
Полностью поглощен движением. Какое невиданное разнообразие возможности идти вперед — по камням, сопкам, каньонам, трещинам и так невообразимо быстро! Пожалуй, ночь эта — самая радостная
Если вся ночь полярная такая — можно жить!
На подходах к Северному полюсу Роберт Пири, после двадцати трех лет упорного движения к цели, четырех неудачных попыток, писал: «Мы продвинулись так далеко, а каверзный лед чинил нам так мало препятствий, что теперь я осмеливалсядать волю своей фантазии и лелеял образ, который торжественно до сих пор усилием воли изгонял из своего воображения— образ нас самих у цели».
Мне казалось, что и для нас именно здесь прорезался образ Мурманска. Мы вошли в график. Значит, можно… Если побеждать каждый день, то общая победа приходит как логическое следствие. Еще заметил: собаки не пугались, нарты не развязывались, вещи не терялись…
Глубокой уже ночью по разбитой тракторными санями дороге въехали в Нешкан. Молодой и Старик, набрав ход перед поселком, запутались в растяжке телеграфных столбов. Подоспел Паша и, ворча немного, помог распутать. Трудно ехать по поселку. Псы шалеют от запахов еды, теплого жилья, разнообразия троп и тропиночек, обвивавших дома. Но вместе с тем собаки и приосаниваются, даже несколько гарцуют: чувствуют повышенное внимание к себе. Вот ведь какие бывают сюрпризы — в домике геологов, где нам отвели место, на столе, закинутая полотенцем, стояла банка молока. Что же, попробуем самое северное молоко страны!
Упряжку вывязал между сугробом и стеной домика — собаки сразу упали плашмя. Ветер завихрял верх сугроба, до горячих их боков не доставал. Постарался покормить как следует. Долго тюкал топориком плоские куски копальхена. Филипп прощупал моих собак, но ничего не сказал. Потряс мои нарты.
— Надо чинить.
— Надо, Филипп Никитич.
— Попробуй сам. Стоянка длительная. Не очень холодно. Если уж совсем не ясно что — зови меня.
Подступаться к ремонту побаивался. Да, в Инчоуне дали не лучшие нарты. Впрочем, что имелось. Распустил ремешки полоза — ба! Основания копыльев подточены, надо их менять! Тут и Филиппа звать бесполезно. Видно, вид мой донельзя был растерянный, что не ускользнуло от глаз чукчей. Один из них ловко перевернул нарты, осмотрел, простукал.
— Тащи-ка в сени ко мне,— полуприказал он.— Поставим на полоз!
…Впервые в Арктике услышали слово «нет». В Уэлене, Инчоуне на любую просьбу или даже намек на нее — легкий кивок, выражающий полное желание помочь. А вот в нешканской столовой на просьбу сварить мяса к утру для дороги услышали от поварихи жестоковатое:
— Нет, ребята. У меня — семья. Дополнительную работу делать некогда.
Очень приветливое, доброе русское лицо. Однако — отказ. Почему-то вспомнил совет Толстого: «Не проси!» Перекатились желваки у Сергея на это «нет». Он как-то тяжело вышел из столовой.
Нешкан — арктический поселок. Профессии: рыбная ловля, охота и… животноводство.
…Через» узкие двери прошел в темное, пахнущее мучным и генным — к коровам. Да, к коровам! Что же мне надо в самом северном в мире коровничке, где с десяток буренок поят молоком нешканцев? Какой витамин просила душа?
Просто мне надо взглянуть своими глазами, не походя. Не любопытства ради. А основательно просмотреть, пронюхать, продышать сочиво хлева. Кажется, про детей циркачей есть выражение: вырос на опилках арены. Моя мама проработала в животноводстве сорок лет. День в день сорок лет, в трудовой у нее всего две записи: «Принята…» «Уволена…» Ферма — опилки моего детства. Сено, мерзлая картошка, мука, сырая от молока марля, тяжелые бидоны, автопоилки, вагонетки, красные уголки с журналами, скрепленными шнурком. Мама водила меня туда, закутанного шалью. Никогда не оценить непростой этой житейской жертвенности военного поколения женщин… Работа у мамы была практически круглосуточная. Да дом на руках. Да огород. Да печь. Да стряпня. Да мы, малые…
Просто мне надо что-то привезти маме из похода — близкое ей и памятное. Когда я расскажу ей о самом северном в мире коровьем стойле, она как бы изумленно застынет на секунду: «Так прямо и стоят на льду? Там и лета, поди, нет». «Хоть не на льду, но океан рядом». Всплеснет руками: «Травы-то хоть дают?» — «Сено. Хорошее, прессованное. Везут на ледоколах…» А потом она скажет: «Вот сейчас ты исставленный отец. Обманываешь и не смеешься».
Помнится, Гончарова, возвращающегося из путешествия через всю Россию, до неверия глазам поразили в Якутии поля пшеницы и ржи, возделанные переселенцами по Индигирке, Чехова удивили огромные перины и подушки в домах Сибири…
Как ни говори, необжитыми представляем мы на материке северные пределы наши.
В местном клубе — встреча с экспедицией. Впервые слышим: «Геройский переход». Ждем: сейчас ведущий рассмеется — настолько это необычно звучит.
Нас растащили по гостям. В небольшом домике (прихожая, стол, кровать, кухонька) молча пил чай. Андрей и Вера Гырыгуль — сироты. Их отец погиб во льдах. Вера учится на швею, Андрей собирается уезжать. Вера красива — тонкое лицо, тихие, осторожные движения; когда спрашивают — подходит близко, как бы присматривается.
— Папу ждали неделю. Упряжка пришла без него. Льды сильно ходили. Нарты как ледяной комок сделались, Мама легла и не встала больше.
В сенях заворохтил кто-то тяжелый, Вера тихо рассказывала:
— Это Туман. Скучный сидит. Теперь один остался от всей упряжки. А у папы лучшие собачки были в Нешкане.
Быстро вышел в сени. Да, Туман — красивейший из псов, каких мне доводилось встречать на Чукотке. Изжелта-серый, крупный. Он сразу встал, как по команде. Ох, силен!
— Отдай, Вера!
— Берите.
Вывел его на улицу.
Какой мощный ход! Пес посмотрел на меня только раз, но с окончательной доверчивостью. Тут же высадил его к упряжке.
— Любите! — сказал своим строго.
Старик посмотрел на Тумана с интересом, Давид скучно отвернулся, а у Артиста не дрогнул ни один мускул. Приняли!
Но нужно решать, кого убирать из упряжки: вакансий только десять. Прости меня, Папаха, но Туман будет полезней. Чтобы Папаха не увязался за упряжкой, привязал его к столбу. Как он натягивал струной поводок, просясь обратно! Упряжка для собаки — работа, корм, жизнь. Теперь пес лишался всего, не понимая — почему. Прости еще раз, Папаха! Мы, люди, не держим ответа за поступки перед животными. Плохо это, судьба еще накажет меня за тебя. И нам, людям, бывает больно, когда ни за что выстегивают из упряжки…
Собираться начали в пять утра. За час собрались. Упряжку едва сдерживал. За Нешканом — обрыв, и все во мне ахнуло, когда буквально спланировал с высоты на снег лагуны. Туман даже стонал от счастья, так ему хотелось работать. Карпов оглядел пса с недоверием, но километров через пять уже засматривался с уважением. Видно, Туман — из редких, страстно неутомимых псов. Какая радость!
Туман сразу внес в жизнь упряжки приятное рвение.
Радость была полной, и только к вечеру (по часам) вспомнил, что ночь будет долгой. Для того чтобы она кончилась, надо выйти из нее живым.
Ледовые сносы лагуны Кантильгын усеяны плавником. Он цепляется за нарты, алыки — рвет, дергает, нервирует. Появились трещины. Собаки немного паникуют, но Туман не дает никому передышки. Широким махом идет на трещину, дергает, и я каждый его рывок чувствую через усилие всех собак.
Вышел вперед. Филипп морщится. Ему надо меня обходить, но Тумен — еще и азартный пес. Чуть приближается упряжка Филиппа, Артист и Туман, крысясь, наддают. Это вносит сумятицу. Пришлось поставить Тумана сзади, но и там он работает без обиды, со рвением. Старик, умеющий беречь силы, только головой покачивает: «Ну и ну…» Огибаю трещину слева, врезаюсь в Филиппову упряжку. Собаки запутываются. Предстоит адская работа по растаскиванию двадцати собак.
— Куда же вы, Сергеевич, прете?!— говорит Филипп достаточно сердито.
Меня прдмыло: будто я виноват!
— Скажите это собакам, Филипп Никитич!
Он вспыхивает, рука падает на карабин:
— Собакам? А если я их сейчас посчитаю.
— Но-но! — говорю я и не прячу угрозы.— Не делайте глупости, каюр.
Распутали, разъехались, но внутренний озноб долго не отпускал. Карабином пугнул. Ишь каков!
Передняя упряжка нырнула в русло реки. И пропала! Подъехали к обрывистому берегу, но в темноте ничего не видно. Стоять и ждать, когда пропавший появится на той стороне? Но Филипп (это он оторвался от нас), видимо, стоял и ждал нас. Уж больно густая темнота в лоне реки! Ринулись вниз. Глубоко внизу, как будто в конце туннеля, увидели темное пятно — Филипп!
Какой гордый! Осердился, крикнуть лень. Но в небе объявилась луна. Стало серо, чернота прояснилась.
Вышли на небольшой балок, похожий внутри на пещерку с ледовыми сталактитами. Огонь не разжигали. Володя построгал несколько рыб, поели.
Впервые в жизни уснул стоя — места мало, да и покапывало с потолкаот дыхания. Почему-то вспомнил некрасовский «Мороз, Красный нос».
Войди! приголублю, согрею,
Дворец отведу голубой.
И стал воевода над нею
Махать ледяной булавой…
Стало не по себе в ледяной этой тесноте. Вышел на мороз. В полулуньи собаки казались круглотемными кочками. Рыбин неподвижно сидел над вожаком. Очарование и страх чувствовал я. Отступили вдруг и холод, и сосущее ощущение голода — давило тоскливое, тревожное чувство бесприютности. Это — неотступное влияние гигантских расстояний. Плотная дебелая луна как бы сгусток поблескивающей серости. Собаки неестественно неподвижны. Да есть ли где жизнь? Проворным и бесконечным ужом вползала а нас полярная ночь. Так что же она такое, полярная ночь?
Приведу два высказывания. Первое принадлежит английскому полярному путешественнику Кэну: «Я чувствую, что мы ведем борьбу не на жизнь, а на смерть с непреодолимыми силами природы. И полярная ночь, и полярный день старят человека быстрее и неумолимее, чем целый год, проведенный где-нибудь в ином месте».
Нансен, дрейфовавший в ночи на «Фраме», отзывается так: «…полярная ночь, ты похожа на женщину — пленительную женщину с благородными чертами античной статуи, но с ее мраморной холодностью. На твоем высоком чепе, ясном по горизонту, чтобы отыскать друг друга, чистом, ни тени сострадания к мелким горестям человечества».
…Вот и отлились мне собачьи слезы! Сергей с обидой выговаривал мне, что Папаху можно было кому-то отдать, хотя бы Карпову (тот кивнул). В суматохе сборов я предлагал Папаху Паше, Рыбину. Не взяли. Совесть и без того жестоко глодала меня за оставленное на произвол судьбы существо. Сергей меня тихонько добил… Карпов по рации справился о положении в Колючинской губе. На карте она похожа на бутылку, куда Чукотское море напихивает лед, сжимая его в гармонь. Можно представить, какие там торосы от давления многокилометровых ледовых полей!
— Да вроде нет торошения,— сообщил Гена Чеурин.
— Сам видел? — быстро спросил Сергей.
Гена приумолк.
— Люди надежные передали, — сказал Игорь Соколов,— ледовая разведка.
— Много им сверху видно,— ворчал Филипп.
Да, тонкие кинжалы мелкой торосистости с самолета не углядишь, а они-то и опасны для лап собак. В общем, в неведении мы были: как бы не пришлось огибать Колючинскую губу — это двести с лишним километров.
Филипп пожевал губами и ускользнул. Видно, пошел разведать. Растворился в темноте легко, будто и не было его. Сразу заныло сердце, честно говоря, боишься за каждый шаг друга. Вернулся через час:
— Да, не очень торосы…
Выхода, я почувствовал, нет. Пойдем прямо, торосами. Выдержали бы нарты. Не подвел бы Артист. Не подвело бы его изумительное чутье на след.
С трудом удерживал собак при выходе, и когда они рванули, моментально перевернулся в торосах, снаряжение вылетело. Сергей помог увязать. Но пласт копальхена, который я упаковал под фотомешок, не зная куда сунуть, выскользнул. Еще потеря: оставил на стоянке кружку. Это уже третья потеря такого рода. Какое-то кружковое наваждение. Впрочем, будет ли чай? Что-то не надеюсь…
Нарты шарахало об лед. Сергей добавил мне в поклажу мотор. Это Туман «заработал» лишний груз. «Нарты переломятся»,— как можно равнодушнее предупредил я. «Это будет общая забота»,— закрыл тему Сергей.
Стало заметно тяжелее, особенно на такой торосистой дороге. Филипп объявил, что в ночи пойдем по ритму собак, то есть до тех пор, пока они способны идти. Их отдых — наш отдых. Добавил: «А часы спрячьте подальше…» Я их остановил вообще.
Слабость и всепобеждающая сонливость по телу, в глазах запощипывало. Слева зазияла темнота — обрыв! Справа — вертикальная тень! Коридор узок, как скальный карниз. Встаю близко к нартам, придерживаю. Да не галлюцинации ли это, о которых предупреждал Володя? Иду рядом с нартами, а страх просто обжигает. Остановился, собаки сбились в кучу. Не пошли и Филипповы псы. Паша даже подталкивал Севера, но тот скручивался калачом, ложился в ноги. Рыбин даже не пытался гнать. Карпов лег среди упряжки — то ли устал сильно, то ли собак уговаривал.
— Успокоятся пусть,— предложил Сергей,— постоим часик.
Стояли молча, мороз мурашами побежал по ногам и выше. Нет, стоять не следует. Но кто стряхнет оцепенение, кто выйдет вперед? Сергей трудно, до неуклюжести, вышел вперед своей упряжки и, жужжа ручным фонариком, двинулся в темноту. Его Тарзан потоптался, потоптался — повел упряжку следом. Поплелись и наши. Сергей вел километров пятнадцать. Страшная трата сил! И какова выдержка: упряжка могла сбежать! Как завороженные шли следом. Правда, в радиусе 50—60 километров — поселок Нутепальмен, но близ да около можно ходить долго. Похоже, направление на поселок не ловилось. Сергей выставил нас по кругу.
— Смотрите внимательно.
Мы должны были засечь заревце, которое в Арктике бывает даже от лампочки. Я наконец заметил продолговатую звездочку. Показал ее Филиппу — мы оба очкарики,— он радостно закивал: вижу, вижу. Решили, что ошибки нет.
И снова забрезжил перед глазами белый щит. Инстинктивно, боясь удариться, отклоняюсь. Взгляд влево — там пропасть, взгляд вправо— там гора. Галлюцинации. Осторожно побрел, держась за остел. Видения исчезли.
Звездочка, на которую шли, раздвоилась, вместо нее — две тусклые лампочки под забитым мохнатым снегом колпаком. Да это же никакой не поселок, а ледокол! Вот он! Я подъехал. Как мощно корабль осел во льдах!
— Собак простудим на чугунной палубе, Филипп. Это же ледокол.
— Да, пожалуй,— согласился Филипп,— надо взять левее, чтобы не поддаваться соблазну.
Краешком сознания думал-таки: если отвернем от поселка, собаки без подкормки совсем станут. Снова скатываюсь с нарт, чтобы стряхнуть оцепенение. Но Старик, встав, слепо смотрит вперед, команды не слушает. Тряхнул Молодого, Давида — взвизгивают, как от боли, крутят головой. Пытаюсь поставить впереди Тумана — нерешительно топчется, хвост поджат. Артист вообще не понимает, что от него требуется, тупо улыбается. Кто же? Иду к Старику, опускаюсь низко к его морде.
Она в инее. Осторожно смахиваю изморозь:
— Выручай, Старик. Одна надежда на тебя.
Старик немного постоял, сделал шаг, натянул алык.
— Хак!
Упряжка будто проснулась, вздрогнула, Старик тяжело набрал ход. Этот выведет куда надо! Близко услышал шуршание, как мне показалось, опасное. Оглянулся и чуть не вскрикнул от ужаса: прямо на меня неслась упряжка без нарт. В иглисто-белесом тумане она, казалось, просекала воздух. Что это? Ударил по собакам. Они, к удивлению, пустились догонять привидение, ибо совсем-то оно из глаз не пропало. Видение остановилось: собаки топчутся, волочатся алыки. А если я поймаю руками пустоту? Что будет с моей, так сказать, психикой? Я вижу натуральных собак или мираж?
Ближе подбирался, естественно, мелкими шажками. Это же Пашина упряжка! Но где нарты, где Паша? Я понимаю, что не могу сообразить простую вещь: собаки отвязались.
Паша, заиндевелый, «на двух собаках» догнал, наконец. Видно, и собаки галлюцинировали — никак не брали левый поворот, туда, где чудился обрыв. Я видел, Старику приходится сдерживать упряжку. Какая сильная рука у природы! Наверное, этой ночи, твердому снегу, холоду, еще кому-то очень не хотелось, чтобы мы двигались.
В Нутепельмен не въехали — вползли. Не горело ни одно окно. Стены, как мукой, обсыпаны снежной пудрой. Никто не поднимался с нарт. Сергей побрел по улице искать людей. Я забылся. Чьи-то руки подняли меня, кто-то уже занимался упряжкой. На столе, в светлой комнате сельсовета, куда нас завели, краснели в стеклянной вазе яблоки, пахло теплым хлебом.
Ко мне подошел Филипп, извинился за карабин…
Нутепельмен в переводе — край земли. Сто тридцать шесть жителей. 45 кочегаров. Выпекают 28 булок хлеба Больница, Библиотека. Клуб. Двадцать человек — русские, 106 — чукчи. А всего 16 национальностей. Основное занятие шестнадцати охотников — промысел моржей, рыбы, пушнины.
Это все рассказал Иван Наумович Матюшенко, председатель Колючинского исполкома. В Арктике он 26 лет, украинец.
— А вообще, ваша экспедиция — стоящая… Она — тихоходна… Вы многое видите.
Зашел в самую северную библиотеку страны. Катя Луквуна, очень симпатичная чукчанка, спросила укоризненно:
— Почему не сразу сюда заглянули?..
Смотрю, что читают. Чехов — Юрий Рытхэу… Станкевич… Фадеев.
…Вечером Артист перегрыз веревку, ушел на промысел. Решил наказать его. Но Григорий, молодой парень,— неотступно со мной и молниеносно перехватил руку с тяжелым остелом:
— Никогда не надо. Собачка не заслуживает.
— Она знает вину — не обидится.
— Собачка знает, что хочет природа. У ней нет вины.
Ходим по поселку. Вглядываемся. И такую возможность нам предоставляют: помогают рубить мясо, чинить нарты. Правда, и Сергей, и Филипп, и Карпов наотрез отказались от того, чтобы кто-то порубил мясо, но мы с Пашей молчаливо приняли помощь. Бесшумно, ненавязчиво Гриша рубит тонехонько мясо, а после обеда исчезает.
— Куда же, если не секрет! — спрашиваю потом.
— Да за льдом же!
Он пилит лед в торосах, развозит по домам.
В восемь вечера (стыло, темно) пошел в торосы, чтобы заснять поселок. Темнота и холод оцепили разом. Даль Непроницаема. Жутковато стоять на плотном снегу вблизи океана, чувствовать немилосердность холода…
По случайному или не случайному совпадению в этих местах повернула обратно, не дойдя до Берингова пролива, экспедиция Врангеля в 1822 году. Врангель писал: «Отдаленное путешествие, усилия при переходе среди торосов и переправах через полыньи привели наших собак в самое жалкое положение. Не имея более табаку, мы не имели возможности достаточно запастись кормом для собак, что при совершенном изнеможении их принудило меня переменить прежнее намерение описывать берега до самого Берингова пролива и возвратиться поскорее в Нижне-Колымск…»
Здесь вмерзала в лед экспедиция на «Веге», идущей в Берингов пролив. Норденшельд писал:
«При сильном ветре снег переносится в более высокие слои воздуха, быстро наполнявшиеся такой густой снежной пылью, что временами ничего нельзя было различить на расстоянии нескольких метров. В такую погоду не было никакой возможности предохранить дорогу от заносов, и тому, кто сбивался с пути, грозила верная гибель, если он не мог по обычаю чукчей переждать бурю, зарывшись в снег».
Все эти опасности висели над нами. Сергей обошел собак, прощупал одежду. Слышал, как они негромко говорили с Филиппом: собакам надо или еще пару дней, или полуторный паек; и чтобы ни у кого ни одной дырочки на одежде!
Беспокоило отсутствие связи. Третий день не слышали мы базу. Карпов не спал всю ночь. Позже мы узнали, что Гена Чеурин после истечения трех дней, как долженствовала инструкция, обязан был объявить аварийную обстановку. Нас могли бы снять с маршрута.
И самое главное, не было ясности, как обходить мыс Онмон — то ли по торосам внизу, то ли по скальному гребню…
Сергей, закрывшись в комнате с охотниками, долго расспрашивал их.
…Постучали в окно: погибла собака!
Мы, потрясенные, полураздетые, бросились к упряжкам — каждый думал про своих. Сдох Копальхен, Володин вожак. Он лежал в свободной позе, подобающей вожаку, но снег на нем не растаял. Это был честный пес, настырный и смелый. Мы все его любили. Копальхен выскальзывал из любого ошейника, но никогда не опаздывал к упряжке. При кормежке мог посягнуть на мясо другой собаки, но при сильном отпоре уважительно отступал. А если собака трусливо отдавала свой кровный кусок, он задавал ей трепку.
Это была первая гибель собаки. Володя посчитал, что Копальхен погиб из-за перенапряжения.
Карпов наконец вышел на связь, и Сергей передал Папанину весточку о наших делах. Иван Дмитриевич откликнулся одобряющей телеграммой. Мы повеселели.
Остаток дня заготавливали мясо. Копальхен тверд, как бетон. Часа три ушло на то, чтобы отрубить по тридцать — сорок кусков на три дня, за которые мы рассчитывали дойти до Ванкарема.
У меня по-прежнему остро стоял вопрос о вожаке. Кого поставить первым? Старик — консерватор, возраст сказывается. Не знаю, чему учил его прежний хозяин, но мне казалось, в какой-то сложный момент он мог заупрямиться. Да и не очень хорошо идет по следу. А в пургу — это гибель…
Последние гостины. Сидим у врача из Уфы. Ей откровенно опостылел Нутепельмен, молчаливые чукчи. Печально: она ни во что не вникает, отсюда — неприязнь к Арктике. Хорошего не услышали, а плохое брать в дорогу не хочется.
Достаточно нам напутствия Матюшенко, который в России одним из первых среди народных депутатов (по поясному времени) является на работу, затапливает печь, садится за бумаги. Спит еще вся Россия, а Нутепельмен уже знает, как будет жить день сегодняшний и завтрашний…
Упаковал нарты, но место вожака пустовало. Предчувствие трудной дороги как-то замедляло выбор. Взял и почему-то поставил вперед двух черных собачек из Инчоуна. Они так перепугались!
Долго ждали Володю Карпова. Мы практически готовы, а он только снимает антенну, которая запуталась на ветерке, не давалась. Володя начал в раздражении пинать собак. Похоже, просто нервный срыв.
— Хватит, Карпов! — крикнул Сергей.
Мы молча наблюдали, не двигаясь: по этике санных путешествий в отношения каюра с собаками не вмешиваются.
Рыбин нетерпеливо ерзал, ждал шкуру своего погибшего Копальхена — еще вчера он отдал его чукчанке,
которая обещала сделать все как надо. Нутепельменцы подарили Рыбину пса, чем-то даже похожего на Копальхена. Но Володя еще не
отошел от потери, радости не высказывал.
Только выехали — черных собачек сразу же смяли. Артист прошел по ним, присевшим от испуга, как по пустому месту. Гордый пес! Я снова поставил вперед Молодого и Старика, а при ветре и пурге, где надо держать след, на подмогу буду выпускать Артиста.
Что за Арктика такая! Не успел скрыться за торосами Нутепельмен — посыпал мелкий снежок, задул ветер, вихорки закрутили почти горизонтально,— верный предвестник непогоды.
Километрах в десяти Паша обнаружил, что забыл мешок. Что делать? Сергей пожал плечами.
Паша с виновато-угрюмой решимостью снял малицу, подвязался веревкой, побежал обратно по узкой косе. Никто не успел ни возразить, ни остановить. Мы легли спать. Сергей скорчился, на лице — боль: опять смена погоды, заболела голова. Через час он развернул упряжку, скинул поклажу и поехал навстречу Паше. Еще через час увидели совершенно заиндевевшего Пашу, за ним с отрешенным видом Сергей вез забытый мешок.
Только выстроились для езды — закрутило окончательно. Невидный в снежной ворохбе плавник цеплял за нарты. Пробирались тихо, не теряя из виду серые штыки торосов. Убаюканные качкой, не скоро заметили, что бело и слева, и справа. Филипп сказал, что двигаться опасно — береговая линия утеряна. Что ж, проверим холодной ночевкой, как отремонтирована одежда.
Ветер, однако, доставал везде: он дул как бы со всех сторон и с одинаковой силой. Я отчаянно мерз.
Неожиданно все стихло. Над готовой я, скорее, ощутил, нежели увидел что-то необычное: прямо на нас шли широкие цветные бесшумные ленты. Северное сияние! Близкое, нацеленное прямо в меня!
Однажды летом, в селе, попал в сильную грозу. Молнии падали в сырую траву, извиваясь, подползали к самым ногам. У меня тогда шевелились волосы на голове. Сейчас они тоже словно потрескивали, казалось, мы с заснеженными нартами и собаками лишние тут, сейчас нас бесшумно срежет, растворит.
С начала — страх, потом — удивление, потом — очарование фантастической игрой света. Может, я впечатлителен? Может, ребята, вскочившие и застывшие изваяниями, эту красоту не чтут таковой?
Послушаем Врангеля, Нансена, дающих классические описания этого явления. Вот что пишет Врангель:
«Над северным горизонтом показывается слабый свет в виде сегмента. Сегмент света спокойного и слабее полной луны. Потом от времени до времени являются в нем (по большей части в восточной стороне) движущиеся столбы или пуки лучей сильнейшего света, поднимающиеся снизу вверх, движущиеся и кривящиеся как будто от действия ветра. Такое движение столь же приметно, как хождение облаков при крепком ветре. Внутри сегмента как будто от действия ветра зажигаются другие столбы; все собрание столбов принимает свое движение в одну общую сторону, и по двух- или трехминутном промежутке исчезают столбы постепенно один за другим, уступая место вновь появившимся…»
А вот Нансен:
«Огненные полыхающие массы разлились теперь блистающими многоцветными потоками-лентами, которые
волновались, взаимно переплетались, змеились по небосводу как на севере, так и на юге. Лучи сверкали чистейшими хрустальными цветами, преимущественно фиолетово-красными и карминовыми, как рубины, и самым ярким зеленым, как смарагды (изумруды). Всего чаще лучи у основания были красные, а выше искрились зелеными огнями, которые вверху, становясь темнее, переходили в синие и фиолетовые, чтобы затем слиться с синевою неба. Нескончаемая сверкающая игра красок, фантасмагория, превосходящая всякое воображение. По временам это явление становилось до такой степени грандиозным, что захватывало дух. Казалось, вот предел уже достигнут; сию минуту что-то произойдет — быть может, рухнут небеса. Но как раз, когда от напряженного ожидания замирало сердце, огни внезапно слетали легкими и быстрыми блестками вниз. Миг — и нет ничего…»
Нельзя не заметить, что Нансен эмоциональней воспринял сияние. Но не в одном литературном таланте дело. Просто человек нашего века ближе к конкретной природе. Он нуждается в ее красоте, ищет слова, точно и насыщенно ее выражающие.
Прекрасное возвышает нас. Но есть еще право на возвышенную мысль, вернее, на ее провозглашение. За Нансеном такое право признали. Вот как оценили газеты того времени патриотическое и общечеловеческое значение норвежской полярной экспедиции:
«Мы суетимся в своих загородках с утра до вечера, с колыбели до могилы, чаще всего так почти никогда и не выбираемся из этих загородок. Но как обстоит дело в данные дни? Все мы почувствовали, что есть что-то хорошее и вне наших загородок, что есть более обширная, обобщающая всех нас загородка — наша Родина. Перед нами открылись широкие виды, мы ощутили в себе лучшие, благороднейшие порывы. В чем главная могучая сила, заключающая мысли и идеи одного человека? Она способна пробудить нас, вызвать к жизни все, что есть в нас хорошего, научить нас видеть великие цели, широкие горизонты, простирающиеся над всем человечеством…»
Крутился около нарт, инстинктивно ждал утра. Забыл, что утра не будет, что темнота — надолго.
Не уверен, что выйду живым… Остро ощутил привкус детской, саможалостливой горечи от мысли, что жизнь не гарантирована.
Прибрел Филипп, как обычно, тронул носком тобока и сказал, что потихоньку отправляемся. Собаки тянут слабо, мерзнут. Шли мы вдоль берега, снова усеянного топляком. По карте путь лежал через лагуну Пындыпыльгын до горы Велькувой к мысу Онмон, через который мы допжны спуститься к мысу банкарем. Если не пурга, этот мыс высотой около четверти километра мы пройдем за трое суток.
Мороз чуть влажный, одежда сыреет, схватывается льдом. Над океаном серые и темно-серые пятна. Небо в этом месте тяжелое, непроницаемое. Мыс Онмон почти без снега — черные камни, скалы. Как тут лавировать? Придется идти по камням; хорошо, что испуг от таких рельефов оставили еще на Чегитуни. Нарты у меня ненадежные, но Старик ведет ровно, не дергает, не бьет о камни полозья. Филипп начал закладывать галсы, то есть сначала брал резко влево, потом — параллельно вершине, потом — резко вправо; таким образом, зигзагами, начали подниматься. Когда полоз падал на острые камни — шаркало
дергало, звук от металла доставал до зубов.
Не зря старалось сияние. Едва выползли на вершину — запуржило. Да так, что головы не поднимешь. Снег сырой, липкий, плотный. Ход нарт упал. Услышал треск, поклажа покосилась. Одного взгляда хватило разломились копылья. Сергей Рыбин, Карпов, Филипп ушли вниз, мы с Пашей застряли на остром гребне. Крутило и свистело как в аэродинамической трубе. В рост стоять— невозможно. Собаки легли. Толчки ветра усилились, меня отодвигало к береговому обрыву,— так может сдуть и в океан. Паша осмотрел полоз. Чтобы притянуть копылья, необходимо сверлить дырки для ремешков. А сверло — у Филиппа.
Долго выходили на связь. Наконец недовольным, как мне показалось, голосом Сергей спросил, где мы находимся. Объяснили ситуацию.
— Сверло бы,— несмело попросил я.— Дайте ракету. Вас, сами понимаете, не видно.
Ракета ушла, зашипев, почти невидной. Если спустится кто-то из нас,— один остается в положении угрожающем, да с двумя упряжками. Подниматься снизу — легко потеряться на склоне. Острая жалость к себе за невозможность что-то изменить. Собак заносило снегом. Одежда, нарты подернулись ледком. Как приговоренный к казни согнулся за нарты.
По рации сообщили, что поднимается Сергей. Почти невозможно отыскать нас. Если Сергей уклонится, ему не поможет никто. Искать человека в таком аду бесполезно.
Через час, согбенный под ветром, вышел на перегиб мыса Сергей. Он промахнулся всего на несколько шагов; отдал сверло, рухнул на снег.- Ручное сверло Филиппа выскальзывало, не брало мокрую древесину. Попытался взять силой, но погнул его. Кое-как одну дырку Паше все-таки удалось провертеть. Остальное приторочили поверх полоза.
Спуск был ужасным: ехал один полоз, нарты шли юзом. Надежда — только на Старика: он не даст разогнаться упряжке, иначе все пойдет кубарем — остатки полоза, поклажа разлетятся по склону.
Несколько раз камни сильно ударяли по целому полозу, но он отделался, как выяснилось позже, только трещиной.
Лагеря не было — одни темные снежные бугорки показывали кто где.
— Ну что ж, завтра починим нарты,— сказал я.
— Нет, завтра будем выходить,— поправил Сергей.
Понял, что всю ночь придется заниматься починкой.
Чинили часа четыре. То при свете фонарика крутил сверло я, то брал Паша. За спинами надуло сугроб. Потяг уходил в него, и как там, под снегом, собаки? Наконец можно отдохнуть. Вырыл кинжалом ямку, постелил оленью сидушку. Снег падал густо, причем липкий, только бы воздух был! Кинжалом пробил его, но залепляло быстрее, чем успевал провертывать отверстия для воздуха. Если не буду успевать прочищать,— попаду в ледовую ловушку… Пришлось выбраться из норы.
Утром ножами долбили лед, выковыривали собак. Чуть тронул,— нарты наехали на собак, которые едва царапались по склону. Как скользко! А до океана — сопка на сопке. Вверх — собаки до крови рвут когти; вниз — нарты наезжают, чуть не калеча их. Сопкам нет конца; я злился на Филиппа, что он опять шел наискосок, а не спускался к подножию мыса,— там вышли бы на припай.
Злился, конечно, из-за совершенно сырой одежды. Казалось, по всему телу поставили холодный компресс и не отнимают. Собаки тоже шли обмакнутые в воду.
Вдали показалась и манила нас часов шесть тонкая цепочка огней. Это — Ванкарем.
Поселок совершенно пустынен. Безлюдие, глубокие тяжелые тени от низких домов. Каким-то развороченным снежным каньоном мы вышли на улицу и остановились у фонаря на столбе. Как из-под земли появились люди, стали распрягать собак. Привычное гостеприимство чукчей — Оказывать помощь не спрашивая. Надо мной склонилось широкое улыбчивое лицо: «Я Юра — Юрий Васильевич Тымнетаген. Я помогу маленько».
…Четвертый день живем в Ванкареме. Печь, постели на полу, ведра с едой. Подвел маленькие итоги: еду плохо, из-за меня несколько раз останавливалась экспедиция, дважды мы с Пашей отставали. Плохо пока отснял полярную ночь. У меня нет ни одного снимка северного сияния. Самое главное— на одной из ночевок, когда ребята взяли у меня керосин, чтобы смочить им алыки, я не проследил: канистра оказалась пустой. В одну секунду решил: молчать.
Нарты разбиты, одежда раскисла, снимки не идут, на душе так черно!.. Может, хватит? Может, сесть на вертолет и улететь? Пошел узнавать расписание. По дороге, пробираясь через сугробы, я чувствовал, что, если узнаю расписание, — непременно улечу.
Начальник вертолетной площадки взял меня под локоток, повел домой.
— Послушай-ка лучше музыку, небось, соскучился…— и дал стопку кассет. А сам ушел.
Всю ночь я вставлял кассеты в магнитофон, как диски в автомат. За ночь музыка выжгла тоску. В четыре утра вернулся в избу, тихонько пробрался на свое место. Поедем дальше!
…Отнес раскисшую малицу сушить в избу к гостеприимной чукчанке. С нартами решилось еще проще: Юра забрал их в свою избу, чтобы починить, но, разобрав и осмотрев, прямо сказал, что дальше идти на них нельзя. Отдал мне свои. Я уже не реагировал на дар, хотя отдать нарты в Арктике, в переводе на материковый язык, все равно, что отдать человеку, поломавшему машину, свою целую, навсегда.
Тяжелые дни прожили мы в Ванкареме.
В дневник:
«11 декабря. Карпов сутками сидит у рации — никак не может выйти на связь. Тут же засыпает за столом, тут же чинит свои нарты. Пурга не утихает. Ветер меняет свое направление, и приходится периодически перевязывать собак в подветренное место.
12 декабря. Ванкарем полностью занесен снегом. Наконец решился сказать Сергею, что мы несколько дней шли без керосина. Неожиданно он прореагировал совершенно спокойно: «Ну что ж, раз шли пять дней без керосина, пройдем и остальные двести». А вечером решили отправиться в путь без огня.
13 декабря. Плач и тоска. Поход труден неимоверно. Хочу пройти маршрут, но — как? Володя вышел на связь, и неожиданно вместо информации с базы приняли вопросы болгарского телевидения. Спрашивают, как у нас в пути с юмором? Мы от души расхохотались. Знают болгары, что спросить в трудную минуту. Себе приказ — надо снимать по часу в день. Надо держаться, вкалывать, работать!
14 декабря. Еще дань в Ванкареме. Завидую просто работающим и живущим здесь. Я сказал Володе: «Дорогой, спроси меня: что такое счастье?» И сам ответил ему: «Счастье — никуда не ехать». Ездили на Ванкаремскую «полярку», организованную еще в 1932 году. Сидели, пили чай, смотрели «Бешеные деньги», но не воспринимали. Страсти на экране кажутся чуждыми.
15 декабря. Это — единственный день, который ничем не отмечен. Мы были как оцепенелые. У Володи от сильного ветра упала мачта, и когда ему сказали, он не обратил на это внимания, продолжал вызывать базовый лагерь. Не представляю, как нам завтра выходить».
Провожать вышел весь поселок. Я с трудом запрягал собак. Пытался работать с камерой. Сделал несколько снимков, оглянулся — упряжки уже нет. На другом конце поселка ее с трудом удерживали чукчи. Меня вызвался провожать Юра. Вокруг Ванкарема — цепь торосов, плавник, много мусора, проволоки, пробраться трудно. Юрины нарты оказались удобными, широкими. Мы все еще идем на железных полозьях и, видимо, на ближайшей остановке — мысе Шмидта — придется их менять на лиственные.
Собаки взяли быстро. У Паши оборвалась рыжая Нерпа и со страшной быстротой скрылась в поселке. Ждать было некогда. Паша обескуражен: убежала лучшая собака.
Втянулись в лагуну Ванкарем. Предстояло как можно скорее дойти до мыса. Дальше дорога пролегает через лагуну Амгуэма. Здесь поперек вставали отроги хребта Энкатанского и шесть рек — Ангуэма, Койвэйгыль, Кэмуэм, Чгоут, Этматан, Вывыткай. И очень сложное, опасное место лагуны Тэнкэргынплыльгын — коса Двух Пилотов. Сил душевных — на донышке, дорога далека… Кончается только одно из пяти морей — Чукотское.
Сергей объявил новую тактику— движение по ритму собак. Пока идут они, не останавливаемся и мы. Дали псам ходовую волю. Я видел впереди согнутую спину Рыбина. Это было единственное, за что держался глазом, жизнью, движением.
Вдруг пятно исчезло. Я взял немного влево, пытаясь догнать, но скоро почувствовал, что собак впереди нет. Воткнул остел, перегнулся через дугу: собаки висят над обрывом! Внизу, в торосах, барахтаются собаки Сергея. Рыбина нет. Вырываю остел, падаю с обрыва. Нарты летят кубарем, ударяют по ноге — раз, другой. Третий удар, чувствую, не выдержать: просто лопнет кость. Но между мной и нартами оказался Артист. Он пронзительно завизжал. Я отлетел в кучу собак Сергея. Затем на нас свалились нарты Паши. Неожиданно проворным рывком отскочил в сторону. Собакам все-таки попало. Тут же объявился Володя Карпов. Он приземлился под самым обрывом.
Собак распутывали почти на ощупь. А после торосы не пустили нас на лед, поэтому продвигались по уклону. Нарты приходилось держать почти в вертикальном положении.
В темноте весь обрыв не виден. На сине-густом прорыве неба заалела луна. Высматриваем хоть малейшую возможность выбраться наверх. Набрели наконец на устьице реки. Поднялись по нему, посчитались. Нет Володи Рыбина. Связали нарты вместе, стали ждать. Пускали ракеты, кричали, но под берегом океана была полная тишина. Собаки затеяли драку. Начали хватать и увязку нарт. Моя упряжка почему-то напала на сидушку и вмиг разорвала ее в клочья.
Ни на секунду не мелькала мысль, что с Володей может что-то случиться. Арктике Рыбин не по зубам.
Еще через час выскользнула красная ракета, мы дали ответную. Дождались! И страх, и радость на лице врача. Оказывается, попал в трещину, долго вытаскивал нарты. (А ведь не позвал на помощь!) Острые края трещины срезали мешок с кормом, фотоаппарат. Так что Володя приехал на голеньких нартах. Не развязываясь, двинулись по крутому обрыву. Это опасно, собаки могут сорвать вниз. Филипп резко взял вправо; видя крайнюю усталость и возбужденность собак, предложил встать на ночевку.
Первый раз за всю экспедицию почувствовал сильный голод. До обморока. Знал, что не будет горячего чая. Хлеб и строганина — обед, ужин, завтрак. Хлеб окаменел. Володя попытался разрубить его топором, но булка разлеталась на мелкие кусочки. Я нашарил что-то в снегу, добавил несколько кусочков сахара, с тем улегся у перевернутых нарт.
Даже сквозь двойной слой оленьей одежды снег казался сухим и жестко-холодным. Кто-то тихо постучал по малице. Я сказал, что сейчас встану. Сделал движение, но встать не мог. Снова стук, я снова говорю: сейчас встану. Пытаюсь встать — и снова ничего не получается. Когда в пятый раз ответил на стук, подумал, что это галлюцинации, и попытался забыться.
Утром увидел, что лежал близко от потяга, собаки крутились, веревка касалась малицы.
Впереди — Амгуэма. Мы погрузились в ходовое оцепенение. За два дня и две ночи не проронили практически ни слова. Только движение. Когда становилось нестерпимо холодно, я вскакивал с нарт, шел рядом с ними, иногда бежал. На следующую ночевку мы встали у какой-то полуразрушенной избушки. Я все бродил и никак не мог найти себе место — как только ложился, неистовый холод поднимался От ног к голове. Только Паша лежал неподвижно, и во мне непроизвольно возникла враждебная зависть. Сергей разогревался шумно — бегал стометровки; он стер подошвы и мерз, конечно, неимоверно.
Двигаться, двигаться, двигаться! Понуро запрягаем. Маленькое приключение с Володей Карповым: он задумался, его упряжка зашла в торосы, с одного из торосов нарты упали, копылья лопнули. Володя едва смог доехать до избушки. Филипп долго чертыхался, поправляя, потом предложил идти дальше. До устья реки Амгуэмы оставалось 30 километров.
Сергей сказал, морщась:
— Подождем. Что-то неладное собирается.
У Сергея безошибочный нюх на пургу… Приказал распрягать собак. Филипп демонстративно уселся на нарты — считал, что мы успели бы добраться до Амгуэмы.
Избушка была уютная, с запасом продуктов. Я помог Володе поставить антенну. Едва успели закончить работу и затащить скарб, ветер погнал по земле миллионы бритв — режущих, секущих, свистящих. По ветру, по его низким порывам мы поняли, что эта пурга — из тех, что называют гибельными. В такую пургу ни в торосах, ни на открытом месте не спастись. Какой гений придумал эти стены, двери, печь!
Тепло в Арктике дает ощущение единения человечества, холод — невыносимого одиночества.
Филипп разыскал в сусеках избушки муку, масло, испек лепешки. Мы остро и реально почувствовали, что Сергей спас нам жизнь.
При свечке пытался читать. Сергей лежал рядом. Поворачивается ко мне, говорит: «Ты знаешь, что над экспедицией висят три смертельные опасности?»
Прозвучало неожиданно, даже не нашелся, что ответить. Может, Сергей имеет в виду, что за два месяца мы прошли ничтожно малое расстояние из тех 10 тысяч, на которые замахнулись? Недосягаема пока даже база в Чокурдахе, и мы не знаем, как увеличить скорость. Может, Сергей думает, что нам все труднее идти ритмом собак? Может, он думает о том, что вперед и— Амгуэма и очень сложные участки мыса Шалаурова, а дальше за Айоном на расстоянии почти 800 километров не будет жилья?.. Наша ближайшая задача — мыс Биллингс. И взять его надо к новому году.
Амгуэма — одна из первых северных рек на пути. Не без волнения ступили на лед. Ветер вылизал на нем окна-линзы. Сквозь них видно, как где-то глубоко внизу несется вода.
Что-то мне не нравилось в ходе нарт. На одной из остановок перевернул их: два копыла снова вылетели. Как мне везет на поломки! Здесь, не на очень крепком льду, чинить нельзя. А вот ка западном берегу есть избушка, где можно надеяться на корм. Долго крутились вокруг нее — не могли найти вход, настолько мастерски он сделан. Володя Карпов нащупал все-таки дверь. Вошли и, к счастью, нашли камин, немного дров. Рыбин решил подсушить свою маску, но в тепле вздремнул, маска упала на раскаленный камин, сгорела. Он побледнел: потеря маски — большая беда, обморожения не миновать…
…Остановились отдохнуть. По неподвижной фигуре Володи Рыбина я понял, что у него неприятности. Подошел ближе: в сумерках лицо его казалось синим. Обморожение видно сразу.
Он сказал:
— Не хотелось бы сходить с маршрута, но идти дальше не могу.
Был единственный выход — жать на собак, чтобы оставшиеся до укрытия или избушки километры пройти с наибольшей скоростью. Собаки, будто чувствуя беду, шли сильно. Филипп Никитич построил караван строго — через каждые 15—20 километров мы останавливались. Собаки падали, мы отключались. Паша смотрел на приборы, уточнял пройденное расстояние. Мы сходились в круги — снова вперед.
Я подумал о жестоком законе Арктики, где человек практически не всегда может помочь другому, где он должен выдержать экзамен на болевое одиночество, когда друзья рядом, на голод, когда в мешке еда, на сон, когда ночь, да не уснешь…
Вот и коса Двух Пилотов… В 1929 году ледовая обстановка в Чукотском море оказалась неважной, и пароход «Ставрополь», шедший из Колымы во Владивосток, встал на зимовку у мыса Шмидта. Среди его пассажиров стали появляться больные. Эвакуацию поручили известному летчику Слепневу. Выделили ему два самолета и поздней осенью в разобранном виде доставили в бухту Провидения.
Нелегко подпускала к себе Арктика! Полгода понадобилось, чтобы вывезти больных людей с корабля.
Здесь же, у мыса Шмидта, в том же году зимовала американская шхуна «Нанук». Владелец шхуны отправлял в Америку пушнину, разумеется, с разрешения Советского правительства Операцией по вывозу руководил летчик Ген Алсон. 10 ноября американские самолеты вылетели с Аляски, но плохая погода заставила один из них вернуться с мыса Дежнева, другой исчез. В течение целого месяца американские летчики тщетно искали его. 26 января, пролетая над тундрой в районе реки Амгуэмы, заметили торчащее из-под снега крыло. В район катастрофы прибыл и Слепнев. Через 20 дней откопали тела погибших Эйелсона и Борманда. Вот и появилось в русской Арктике название — коса Двух Пилотов.
Трудно представить, чего стоила коса нашему Володе… Через шесть часов совершенно однообразного пути — слева серые торосы, справа скалы — мы вышли к ледовому бугру. Володя передвигался с помощью Карпова, шатаясь.
И снова ночь. Торосы прижаты к самому припаю. Это — океанский берег. Только что пережили небывалое видение — северное сияние, именуемое короной.
Над головами вспыхнул шатер. Сияние исходило из конуса. Белый шар как бы выстреливал пласты света, они мгновенно меняли окраску: зеленая, желтая, алая, синяя… Полыхало небо бесшумно. Наше оцепенение шло, видно, от ожидания грома, треска, разлома неба самого: не могла же, в самом деле, природа в таком безмолвии творить этот ослепительный танец. Даже малый просверк молнии на материке вызывает гром! А здесь — при невероятном буйстве красок — слышишь, как собаки позвякивают карабинчиками.
Корона — редкое явление в Арктике. Старался запомнить бег цветов, впечатление. Но кроме того, что никому никогда, кроме шестерых, природа не повторит именно этого космического залпа, я ничего не испытывал. И еще более легкое сожаление, что завтра закрутит пурга. А нам не нужна пурга! Хотя мы идем стабильно по 50 с лишним километров в сутки, по графику должны уже быть в Якутии. Скорость мала!…
Итак, ориентиры: реки Койвельвертын, Кемуэм, Тыйуют, Экиатап, Вызыткар, лагуны Генкоэртынпильгын, Эрчкын-Манны, Капытгокынманы, Рыпыльгин, Валькакимманга.
Почти все обморожены. На нос Рыбина, увеличенный и цветной, нельзя смотреть без смеха и жалости. Обморожены ноги у Сергея. Не удалось сберечь руки мне. Карпов не показывает пальцы, но видно — тоже обморожены.
…От мыса Шмидта ушли так быстро, что решили «сделать» недоступные пока 100 километров в сутки. Сразу отстал. У Володи Карпова выстегнулась собака, смотрела с недоумением, как мы проносились мимо. Оставили ее. Филипп задал сумасшедший темп. Собачьи лапы мелькают, как барабанные палочки. От Шмидта идет зимник, разветвленный, но обозначенный четко. Отстал совершенно.
— Ничего не пойму,— сказал я поджидавшему меня Филиппу.— Бегут собаки хорошо, а скорости нет: сорок пять километров за шесть часов.
— Смени Старика, тут нужен темперамент.
Встегнул Давида и Артиста. Как они подхватили! Старик сник. Он шел, как чужой. «Ты прости меня, Старик, тут нужна молодость».
Пошли мелкие сопки. Как хорошо, что в Шмидте удалось сменить металл полоза на лиственницу. Она припевала и присвистывала, но скользила великолепно. И было сто километров суточного пробега в полярной ночи!
После этого марафона Старик отвернулся от меня. Но не надолго. В полосе пурги пролива Лонга Артист и Давид под встречным ветром зарыскали, потеряли скорость, легли. Даже наказывать бесполезно. Всем они хороши, но не могут распределить силы. Снова встегнул Старика. Он вел надежно и степенно.
Пурга принимала все те же знакомые гибельные очертания. Ребята с непривычной и даже аварийной быстротой вырыли ямы собакам, себе — укрытие. Старика взял с собой — надо отдохнуть ему возле хозяина. Забылся на короткую минуту, а когда очнулся, пса не было. Я подполз к упряжке. На своем месте лежал Старик. Без ямки он не пережил бы эту холодную ночь. Дорогое мое существо! Ты не захотел никакого блага вне своей упряжки! Какой тихий урок ты преподнес мне, человеку. Ты настоящий вожак!
…Почти безумный крик: «Ракету!». Вижу только, что упряжка Филиппа рванула в глубь пролива. «Ракету!» Почти инстинктивно встаю на остел. Пускаю красную. Сергей спрыгивает с упряжки за Филиппом. Медведь! Рык собак, выстрелы. Потяги натянуты струной. Отпусти — там в торосах все совьется в кровавый комок.
Пускаем еще ракеты. Ждем. Волосы на голове потрескивают. Филипп втягивает упряжку. С нее все срезано острым льдом — корм, топор, аварийный запас. Бредет следом Сергей. Все живы.
О, этот пролив Лонга! На остров Врангеля со всего материка бредут медведицы. Там их родильный дом. Медведей в проливе десятки…
…Едим раз в сутки.
«Суп жюльен с вермишелью. Рыбный пудинг с картофелем. Пудинг Нурдаля. Мороженое по-гренадски. Домашнее пиво Ригнеса. Мармелад или суп из бычьих хвостов. Оленье жаркое с брусничным вареньем. Крем из морошки со сливами. Датское фермерское масло». Это — обеды дрейфующего «Фрама», с которого Нансен ушел к Северному полюсу.
Долька рыбы, два кусочка сахара, лед с усов вместо чая — это наши обед и ужин.
Почему, имея все, Нансен не дошел до полюса?
В памяти последние строки дневника Лонга. Его экспедиция на «Жанетте» пыталась пробиться к полюсу. Корабль Затерло во льдах и раздавило, но люди отправились в дельту Лены. С 13 июня по 20 сентября экспедиция упрямо шла к берегу. 20 сентября Лонг записал:
«Открыли последнюю банку консервов. Ее должно хватить на четыре дня, после чего мы вынуждены съесть нашу собаку. А когда собака будет съедена?
27 октября. Иверсен совершенно
обессилел.
28 октября. Иверсен умер рано утром.
29 октября. Ночью умер Дреслер.
30 октября. Бойд и Герц умерли ночью. Коллинс умирает».
Почему я думаю об этом? Мы не говорим о голоде. Хотя то, что мы съели за день,— ничтожно по объему. Это почти голод.
18 ноября — отказ от палатки. Скорость 12 км в день.
26 ноября — отказ от спальника. Скорость 30 км в день.
1 декабря — отказ от запасных вещей. Скорость 50 км в день.
17 декабря — отказ от огня. Скорость 100 км в день.
Такова необходимая плата за движение. За скорость. Мы — на мысе Биллингс.
Сергей болеет пять дней. Тревожные запросы из Москвы и Свердловска: «Почему стоите?» Сергей сидит над тазом с разведенными лекарствами. Ему нельзя выходить. Путь лежит через перегиб берега — там сильные ветры, с температурой не выдержать. В торосах ветра нет.
— Вы погибнете в торосах. Да и не пустим вас,— серьезно говорят охотники…
А делать нечего. Вот где пригодилась чукотская школа — брать в лоб, не привыкать к объездам. Упряжки стали против торосов. Женщины заплакали.
— Хак! — крикнул Сергей.
Кто разгадает феномен бескорыстия северного человека? Гена Выборнов, парень из Рязани, живет в Арктике семь лет. Он встретил нас в Биллингсе. Увидел, что смертельно устала собака Рыбина,— отдал свою. Увидел, что Карпов потерял нож,— отдал свой. Сергею подарил кухлянку. Увидел чай на донышке в мешке Рыбина — принес пачку. Узнал о нашем необходимом рационе — отдал бочку моржатины…
Лауреат премии Ленинского комсомола Семен Келы, оленевод, шел пятьдесят километров по тундре, чтобы подарить нам кухлянку. Мне жена погибшего охотника Отке подарила меховые штаны.
Гениями бескорыстия — так назвали мы северных охотников.
Еще жгла ночь льды Восточно-Сибирского моря, но золотой подклад горизонта говорил, что солнце близко. Вот почему из тьмы, боли, холода везу нарастающее чувство восторга.
…Этой минутой можно жить всю жизнь. Вышло солнце! Оно красным кругом, источая золотое сияние, катилось по самому горизонту. Я поехал в оленеводческое стадо, чтобы сделать снимок оленя на фоне вернувшегося светила.
Изрытый копытами, но столь же чистый снег, серые важные олени, островерхие юрты. Что в них? Тот же мех, дощечка с едой, питье. Шевелилось стадо. Молодая чукчанка мнет кожи. У нее тонкий румянец и счастливое лицо. Паша сидит рядом, любуется ее ловкой работой.
— Паша,— говорит она улыбаясь,— у тебя глаза голубые, как Байкал…
— А где же у вас, дорогие оленеводы, сервизы, тряпки, мебель? Где у вас телевизоры, стерео, моно? И какое вы имеете право быть счастливыми без этого?!
Только смех заливистый в ответ.
Отошел и сел на легонькие оленьи нарты. Солнце не выкатывалось, а шло, как парус, прямо на стадо.
ПОЛЯРНЫЙ ДЕНЬ.
Упряжки снежной планеты
…Около шести утра Сергей сказал, что не поедем. Как кстати! Никогда в жизни так часто не вскидывал ночью руку с часами…
Легли в три. Бесконечно перекладывали нарты. Филипп дал список из четырнадцати предметов, имеющих право на путешествие, и тем самым установил мировой рекорд арктического максимализма, ибо не разрешил взять почти ничего. Глазами контролирую, но руки прямо хапают непозволенное. Взял меховую маску, запасные носки — неохота оставлять в Чокурдахе. Захватил камлейку. Когда мы приезжаем в большой поселок, не могу ходить в малице: тяжелая, потная. Переодеваюсь в камлейку — помодней и полегче.
Подремонтировать нарты помог Филипп. Поражаюсь ему: за какое бы дело ни взялся — все получается. У нарт надо было сменить боковую струну, которую перекусила собака. Филипп взял остел, натянул с его помощью струну, нарты выгнулись. Вторую струну я натянул сам. Что за чудо нарты: кажется, поломка угрожающа, но два-три точных приема, и они исправлены.
Ночью вышел к собакам. Холод хватанул так, что я пригнулся. Давид, заиндевелый, лежал недвижно. Остальные собаки повскакивали. Давид не поднял ‘головы. Второй день боюсь, что он не сможет выйти из Чокурдаха. У него не только усталость — еще и не ладит с упряжкой, которая не простила ему измены на мысе Сердце Камень.
Тяжело на душе. Когда в один из дней выехал на упряжке вдоль по Индигирке и увидел, что снег очень рыхлый, не мог представить, как станем спать в этом снегу. Впервые почувствовал — он прилипает к руке и мгновенно прожигает. Морозо-излучение. если можно так выразиться, чрезвычайно высокое в Якутии.
Когда укладывались спать, я почему-то остановил внимание на Филиппе. Смотрел, как он тяжело стягивает тобоки, как медленно прикладывает варежку к варежке, чтобы положить под подушку. В его неспешных движениях, в его заботливой подготовке ко сну чувствовался возраст. Филиппу тяжело. С каждым поселком ему все тяжелее уходить. Но какая работоспособность! Осмотрел у всех нарты, упряжки, обошел всех охотников, подробнейшим образом опросил. Земляки-ненцы (их здесь двое) принесли ему подарки — прекрасный нож, камусные рукавицы, белый свитер с красным рисунком, в котором Филипп попросил сфотографировать его: чувствуется, подарок взволновал каюра. Это были первые ненцы, которых Филипп встретил на пути из Уэлена.
Сергей выбирал нарты. Одни подбиты чем-то вроде линолеума, другие — фторопластом. Якуты говорили, что линолеум держится плохо. Я сам столько настрадался от нарт (на Чукотке у меня сломались двое), что не мог себя пересилить и надеялся, что мне достанутся лучшие. Паша Смолин приобрел четыре новых собаки.
Володя Рыбин долго сидел у магнитофона, надиктовывая письмо руководителю нашей медико-биологической программы доктору наук Г. А. Воловичу. Волович предупредил, что в Якутии — сильные морозы, и наше решение отказаться от палатки может оказаться фатально ошибочным. Володя искал главный аргумент, почему мы отказались от палатки. Я его не слышал, но, наверное, Володя удовлетворился, потому что, когда отходил от магнитофона, потирал руки.
Спокойнее других, пожалуй, был Карпов. Спал на шкуре. Я люблю смотреть на спящего Карпова, потому что спящий Карпов предвещает удачу.
И вот — снова утро. Снег очень рыхлый. Свежие чокурдахские собаки сразу повысовывали языки. Никак не смог сесть нормально. За несколько дней отдыха отвык сидеть на нартах. Все-таки очень тонкое это дело — найти посадку, чтобы можно было управлять, видеть движущегося впереди и сохранять устойчивость…
Очень быстро выехали к избе. Вышел якут в фуфайке. Я попросил воды. Якут как-то странно посмотрел на нас, но в избу не пригласил, вынес холодный металлический ковш.
У меня возникло неприятное ощущение от того, что якут не пригласил нас внутрь дома. Минут десять размышлял об этом, потом догадался; хозяин не пригласил в дом, потому что мы были в снегу. В тепле снег быстро тает, и мы уехали бы в мокрой обуви.
Началась тундра. Хороший наст. Собаки вдруг рванули вправо. Вижу: стоит коротконогая лохматая лошадь. Упряжка разнеслась. Кричал — не помогает. Не успел засечь направление, можно закружиться. Втыкаю остел, но снег рыхлый, не держит. Унизительная минута беспомощности. Если опрокинуть нарты на такой скорости, от фотоаппаратуры один лом останется. Да и вес нарт — больше полутора центнеров. Собаки хрипят. Лопнет потяг, тогда они уйдут совсем. Все-таки нарты опрокинул, минуты две лежал без движения. Как много сил расходуется на страх. Артист увертывался, Старик прятал голову.
— Что же вы наделали, дураки! След потерян, ориентировка — тоже.
Солнце село. Куда идти? Уже собрался вернуться к якуту, как Старик подполз, лизнул руку.
— Выводи-на на след,— сказал ему строго.
Старик печально посмотрел на меня: мол, не первый же он в упряжке. Встегнул на место вожака. Старик повел галсами. Вот и след!
Прошли с километр. Чудная картина— подремывает на нартах Сергей. Он видел мою гонку, однако помочь ничем не мог.
Извив реки хотели срезать по некрутой сопке, но снег тут не затвердел, глубок. Мы с Сергеем остановились. Начал толкать нарты. Устал. Стала наказывать ошибка, совершенная в Чокурдахе. Я долго примеривал новые тобоки, взял немного побольше. Филипп советовал взять, наоборот, поменьше — растопчутся. Не послушал Филиппа, послушал ногу. Прошел по глубокому снегу с километр и понял, что тобоки велики. Стал задыхаться, горло обжигает.
Сразу, будто валун с горы, накатилась избушка, Сергей и Володя Карпов вышли на улицу — места всем не хватит. Размышлял: маршрут по Якутии начал с поражения. Во-первых, за день не сделал ни одного снимка. Почему не снял Чокурдах в долине реки? Почему не снял саму долину? Почему не сделал снимка якута? Почему не снял мою избитую упряжку, полузасыпанного снегом дремавшего Сергея?.. Выходит, я целый день был для экспедиции бесполезен.
Вторая ошибка — раннее доверие к Артисту. Пес много раз подводил меня на Чукотке, и сейчас, помня предостережение Филиппа, я должен был поставить Старика перед ним. Старик смиряет Артиста, давит возрастом и опытом.
И, наверное, самое главное — я напрочь забыл первый совет Филиппа: «Если ваша упряжка погонится за оленем или якутской лошадью, сразу переворачивайте нарты». Я вспомнил совет слишком поздно.
В Якутии Сергей ввел новое правило: за еду отвечает Володя Рыбин, я должен готовить чай, а Паша Смолин — разводить огонь. «Прометей!»— сказал я ему. «Ага. Прометей Смолин. Паша Прометей»,— начал он перебирать варианты. А между тем решение тонкое — один человек готовит, один во всем виноват или один всеми хвалим. На Чукотке мы чувствовали, что дежурство по двое — не самый лучший вариант. Если я хронически не умел варить кашу, то, разумеется, на мой счет накапливалось нечто похожее на раздражение, а вот чай я люблю заваривать, это у меня получается, и в то же время мне это радостно.
В очередной избушке мы сочиняли телеграммы — приближалось 8 Марта. Сергей сказал: «Давайте, пошлем телеграмму самой популярной женщине России. Кандидатура?» Рыбин назвал Аллу Пугачеву, Филипп подумал и тоже назвал ее. Володя начертил в воздухе инициалы и улыбнулся. Ну, нам, конечно, имя Володиной женщины не расшифровать. Я тоже согласился, что самая популярная женщина России на сего дня— Алла Пугачева. Тем более, что утром поймали «Маяк» и впервые слушали ее песню о розах. Телеграмму поручили сочинять мне. Написал: «…Ваши песни помогают нам гнуть эти тысячи километров». Все-таки нам немножко нравилось произносить эти слова: десятки километров, сотни километров, тысячи километров.
Переход в Якутии с мяса на рыбу для собак был не таким безболезненным, каким хотелось бы. Со сбоями шел Старик, плохо чувствовал себя Гимнаст, устала Нега. Только Давид меня радовал — он вкладывал в ход какую-то упрямость. Совершенно выдыхалась Звезда — красивая бело-пестрая лайка, которую мне подарили в Чокурдахе. Когда она выбивалась из сил, то вдруг с отчаянной решимостью тащила вбок. Я несколько раз перестегивал ее, потом наказал, но собака просто ошалела от усталости. Для нее дорога складывалась очень сложно, тем более, что в первый же день прошли более пятидесяти километров.
Мороз — 38. Тихо. Голубое небо. Река Берелех. Я опять потерял варежку. Жалко — дочь Юля шила. Бросился было поднять оброненное, а собаки рванулись за остальными упряжками. Сергей краем глаза увидел ситуацию, притормозил, потом быстро-быстро ушел вперед.
Нарты летят прямо — сняты главные страхи и хлопоты. Оглянулся вокруг — никого. Но странно — до поскрипывания копыльев, шелестящего меха собак чувствовал рядом всех. И мне было покойно.
Догнал Карпова. Он угрюм, держит варежку у лица, сильно раскашлялся. Собаки к вечеру похожи на мотки шерсти — свернулись комочками. Ночевать в снегу? Но Филипп повел на срез. Снова качаемся по тундре. Нарты заваливает, а я в тяжелых тобоках. Если упаду, в тобаках не догнать. Ноги, как ватные, и что неожиданно — подмерзают. А собаки идут с энтузиазмом. Просто шпарят, даже веселую чехарду затеяли! Секунда — нарты летят в темноту. Я чуть маму не кричу. В тобоках не могу встать, вцепился в веревку, тащусь. Захват слабнет, как бы узел не лопнул. Не видно ни зги. Сергей как почувствовал — остановил всех.
И опять ночная езда. Надо «накрутить» еще 30 километров. Паша сразу ушел вперед с каким-то ожесточением на лице. Я подхватил темп. Река похожа на ледяной же лоб. Скрип и скрежет по всей Якутии. Скорость очень высока. Зрение, по-моему, обострилось: различаю цвет рыжего Севера. Султан вывернулся, стал, постукивая свободной застежкой, заманивать упряжку выше по ледовому желобу. Это опасно: сбавь упряжка ход, я загрохочу вниз на острые ледовые разрывы. Страшновато. Уже два часа ночи.
— Рыбин! — кричу.— Забирай ко мне!
Не слышит. В детстве в такие минуты начинают плакать. Удивляюсь собакам: что за бес в них вселился?! И догадываюсь: по льду нарты им — пушинка. Закипает зло на Султана. Он бежит быстро, вытянулся, никак не остановится. По-моему, подрулил Сергей. Он с шумом пошел вниз. Артист — за ним.
Замаячили два пятна: бочки. Нарты, естественно, зацепились.
Только через полчаса смог встать. Сидел, покачиваясь, как бы сламывая тончайшие и болевые иглы мороза. Не думалось ни о еде, ни о ночлеге. Мы выполняли план дня и выполнили его. Не завтракали, не обедали. Прошли положенные на сегодня 60 километров.
Мороз был около 40°. Еды и не предвиделось никакой. Мы доверились течению событий. Важно было дать свободный ход каждой упряжке. Скучное, неотвратимое правило полярной ночи, когда мы держались друг за друга, надо было разрывать. Назревал момент, чтобы выпустить упряжку Карпова вперед. Запас хода у нее велик. Она выдохнется к Таймыру, но надо взять, что можно, сейчас.
Перед выходом Сергей сказал: «Особо не растягивайтесь, помните про след». Улыбнулся: понимайте, насколько тонко дал вам свободу скорости. Соловьев исподволь готовит ход по самой сильной упряжке, но пока скорости не включены: Карпову нездоровится, не можем позволить себе, чтобы он кочевал один.
Снова ощутил тяжесть выезда. Как много надо утром делать: одеться, обуться, запрячь собак, все увязать. «Зенит» зарядил слайдами, «Киев» — цветной негативной. Кинокамера заедает. Помучаюсь на холоде. Занимался прекрасный день. Прямо хрустальный. Небо — чистое, глубокое. Не торопимся. Чай, конечно, тоже заваривал медленно. Сергей выговорил мне за чай.
— Всегда,— сказал он.— Всегда будете заваривать чай, Юрий Сергеевич. Рыбин один не справится.
На его языке это означает, что я чем-то провинился, а Рыбин поощрен.
А путь трудный. Тундра есть тундра. Ориентир — через 40 километров. Это пять часов хода по неизвестному. У Рыбина сразу две собаки сбежали, оторвались. Ничем не мог помочь.
За Пашей ехать трудно, его Север не любит след, он начинает брать то влево, то вправо; но когда видит, что рядом дорога не лучше — возвращается. Мои собаки почему-то с утра едва ковыляют. У Паши одна собака все время забирает влево. Тоже чокурдахская. Похоже, чокурдахские собаки понимают: мы выходим за пределы их края — и инстинктивно рвутся домой.
Собака у Паши продолжала сильно загибать, Паша на меня оглядывался: «Что делать?» Я сказал весело: «Ну что же ты, Паша, мучаешься? Выстегни!..» Я хотел придать словам оттенок шутки, но на морозе они прозвучали серьезно. Паша, на мое удивление, собаку выстегнул. А тут подъехал Володя Рыбин, у которого убежали две собаки. Он этого пса встегнул в свою упряжку, и тот начал у него грести, грести лапами и пошел прямо! Паша сразу заскучал,— просить собаку обратно нельзя.
Близится вечер. Вдруг упряжка сошла со следа: какая-то пташка чиркнула над собаками, те — за ней, и я — у края обрыва. Перевернул нарты, чтобы остановить вожака. Ситуация чрезвычайно тревожная. Артист взбешен тем, что пташка не далась. Нарты перевернутыми уже не удержишь. Могу с обрыва сыграть. Артист, дурачок, успокойся. Это воробей. Это невкусно. Этого тебе просто мало!
Надо добраться до Артиста, чтобы он не рванул. Какой темперамент у пса! Ни разу не видел его уставшим. Схватил. Не удержался, чтобы не долбануть тихонько. Потащил упряжку к склону, где-то надо спуститься. Но склон, как я увидел, с торчащими камнями, спускаться опасно, если вообще можно. Что же делать, Юрий Сергеевич? Вы сегодня волей судьбы — первый. Останавливаться нельзя. Движение ничем не заменишь.
Поднимался ветер. Балла три, пожалуй. В темноте, если буду дожидаться, не съехать. А ночевать на камнях — извините. Решил спускаться. Разнесло. Сильные неожиданные удары сотрясали нарты. Чудом успел оттолкнуться остелом от камня, меня отбросило к скале, снова оттолкнулся. К радости, гора оказалась хотя и крутой, но не такой долгой. Меня вынесло на лед. Отъехал, остановился. Абсолютная тишина. Собаки не выносят тишины и неопределенности, сразу же начинают драться. Рык, визг, чехарда. Едва умиротворил их. Двинулся дальше. Выбора нет: по карте, километрах в пятнадцати должна быть избушка.
Красивая ночь. Мягкий свет от пологих берегов, приятный хруст снега. Топот лапок. Нежная полоска алого у самой земли. В пояснице — тепло. Ни единого постороннего звука. Я понял, что все делаю правильно. Стоит только постоять рядом с красотой, как излечиваешься самым чудесным образом.
— Артист! — крикнул я.— Ты мне нравишься!
— А я? — услышал сзади.
Паша! Как незаметно подкрался!
Догнали и остальные, голоса — веселые. Никто ни слова о трудном спуске. Может, только мне он показался трудным? Долго шарили биноклем по окрестности: пусто, тихо. Пришлось оглядываться с думой о ночлеге. Долго маневрировали: спать на льду — убийственно для собак. Выбрали маленький кусочек земляного берега. Лечь в одной малице побоялся, поддел сухую рубашку, подвязался потуже. Казалось, холод так и ходит по тебе. Давала знать усталость, тем более, что легли без ужина. Не стал просить у Володи даже обычного кусочка сахара.
Утром не мог подняться сам. Паша меня развязал и шепнул на ухо: «Избушечка явилась».
Делили рыбу. Заброска — около 8 мешков чиров. Кормили, сколько собаки могли съесть. Артист, Мохнатый, Гимнаст, как пилками, точили чиров. Какие радостные взгляды у собак. Гимнаст стал, конечно, зарывать остатки своей рыбы в снег, а Старик улегся поудобнее за ветром, за нартами, и, видя горы рыбы, не спешил, смаковал.
Тонкой, похожей на копье, пешней колол лед. Вечером Сергей намекнул, что воды было мало. Ребята знали: когда я отвечаю за чай, он получается неплохой — густой, запашистый. Вошли в азарт и пьют, пьют. Карпов приболел. Поворчал, но притих, позволил себе поболеть. Он ни словом не обмолвился на маршруте, что ему плохо. Рыбик призвал его к порядку, уложил в постель, а мы, подсаживаясь, поили чаем.
Вечером справили 8 Марта: съели таз рыбных котлет. Кто-то захотел домой. «А мне совсем не хочется»,— сказал Сергей. Я тоже близок к тому, чтобы экспедиция никогда не кончалась. Вот как горячо действует на мировоззренческие установки плотный ужин в тепле!
Выехали поздно. Вот уже который день собираемся выехать рано, а выезжаем с запозданием. «В чем причина?» — спросил я Рыбина. «Накапливается усталость. На четвертой тысяче километров должна накапливаться усталость. По моему плану»,— сказал он. Льется белый свет. Кажется, что кванты здесь крупнее, их ощущаешь физически. Снег дымит, как живой. Упряжка Рыбина выстроилась впереди. Не люблю за ним ездить еще больше, чем за Пашей, но сегодня, видит бог, обречен именно на это.
Володя часто останавливается, чтобы подучить собак то пинком, то тычком. Пока он расправляется с ними, я должен стоять и ждать. Иначе начинаются гонки: ни за что не желает уступать. Моя упряжка не любит неаккуратное рыбинское войско: Гимнаст закатывает глаза, Артист рычит. И вот так километр, иногда два едем рядом, пока наконец я не соскакиваю с нарт и просто не тащу Чемодана за повод и не ухожу от соперника. Но я чувствую, что Рыбину за мной ехать тоже не нравится. Если у Володи все нормально, он делает вид, что дремлет: сидит, покачиваясь из стороны в сторону.
По существу, на дистанции мы находимся втроем. Володя Карпов тоже ушел вперед, а Паша с Филиппом идут левее. Мы должны были охватить широкую полосу, потому что впереди был небольшой балок и этот балок надо увидеть.
Тундра вызывает раздражение своей бесконечностью, неприветливостью, и я снова с огорчением подумал, что не могу прогнать это наваждение. Хотя понимал, что рано или поздно смирюсь с тундрой. Я ждал момента, когда она начнет мне нравиться.
Гигантский каньон, метров 10— 12 глубиной. Предстоял томительный поиск спуска. Местность фантастическая: сопки в твердых снежных пупырях, световые пирамиды. Впервые обнаружил, что дует сверху — как бы вдавливает, вжимает в нарты. Собаки все чаще оглядываются. Проверяю увязку: падения в каньон не миновать. Дело осложняется тем, что нависают карнизы. Хорошо, если обрушишься с упряжкой. А если один? Пока выбираешься — собак и след простыл. Вижу: Филипп часто останавливается, приглядывается, но, видимо, везде глубоко, везде опасно…
И как-то упустили мы момент, когда Филипп с разгону упал вниз. Подъехали ребята. Поползли к краю отвеса. Внизу — отпечаток от упавшего Филиппа. Его самого не видно. По каньону тянется след. Надо спускаться. Я ужаснулся высоте, с которой придется лететь, но делать нечего. Мы отошли метров 10— 15. Развернул упряжку, крикнул погромче. Чемодан хватил вперед. Чувствую — лечу отдельно от нарт. Моя задача — упасть рядом с нартами. Упал, но сильно ударился о кинокамеру, упакованную в мешке. Собаки спланировали удачнее.
Отъехал метров двадцать, не оглядывался. По крику, визгу, кряхтенью, оханью и аханью понял, что ребятам было тоже несладко. А теперь надо выбраться из каньона. Расслабившись, пустил собак свободно. Надо мною висели козырьки снега, кое-где они могли вот-вот рухнуть. Сошедшие снежные лавины прижимали все ближе к правому берегу, и ход становился все уже и уже Наконец на одной из стенок я увидел лаз: Филипп ушел на приступ. Собаки, повизгивая, скребли снег, я толкал нарты. Бился долго. На взгорье, совершенно обессиленный, упал на нарты.
Быстро темнело. Собаки как-то осторожно шли по следу. Вдруг — ракета. Мои лайки с шумом ринулись на красную, быстро погасшую огненную каплю. Рыбин стоит растерянный, с дымящейся ракетницей. Оказалось, проходил ледовую проплешину и потерял след Карпова. Подъехал Сергей. Все трое сошли со следа! Карпов на сегодня потерян. Славная ему предстоит ночевка.
— Поищу перину,— сказал Сергей.
Да, нужен хотя бы небольшой снежный заструг, иначе собакам не встретить утра. Я нагнулся над лайками и только хотел надеть варежки, как почувствовал, что не могу этого сделать — какое-то странное оцепенение сковало меня. Вот они — оковы холода. Глаза слипались.
Сергей кричит: «Идите сюда, я нашел снег!» Ответил: «Сейчас иду», а разогнуться не могу. Когда в десятый раз ответил, что иду, Рыбин пинками поднял собак, раза два, по-моему, пнул и меня. По гладкому льду Володя допинал нас до Сергея, отогнул мой капюшон и крикнул прямо в ухо: «Не стой, двигайся! Не будь беспомощным!». Большей обиды, чем обвинение в беспомощности, он нанести не мог. Через силу начал распутывать собак.
Спали до рассвета. Конечно, это был не сон. Я много раз поднимался, так как помнил, что у меня спутаны собаки, подходил,- смотрел, могут ли они двигаться, потом снова забывался на некоторое время. Небо холодное, прозрачное. Горизонт изломали проступившие очертания сопок. Неласково отправляться в новый день без ужина, завтрака и обеда. Часа через два вышли на Карпова. Филипп и Паша безуспешно искали балок.
Володя ночевал километрах в восемнадцати. Упряжки вдруг рванули и быстро понесли к нему. Вот как: собаки соскучились по Карпову?! Оказалось, упряжки приметили куропаток — у каждого в тундре своя радость. Когда подъехали ближе, увидел, что Володя не в себе. Я еще издалека крикнул ему что-то, он никак на мой крик не отозвался. Вероятнее всего, это была галлюцинация, от которой Карпов еще не отошел. Рыбин сделал знак, чтобы я был осторожен. Неизвестно, что ему чудится в далях искрящегося снега. Я осторожно намекнул Володе, что, может быть, мы позавтракаем — накануне я подсунул ему под мешок буханку хлеба. Сергей протягивает руку. Карпов смотрит мимо и вдаль. Лицо отрешенное. Но вот он протянул руку, поздоровался, значит, очнулся.
Полдень ослепителен. Чувствовалось: полярный день набирает силу. Надели темные очки. Собаки бегут с той веселостью, которая не предвещает усталость. Как день рознится от ночи!
Прекрасен солнцепад — так определил я это явление: свет не просто струится — ощущаются толкающие в лицо порции тепла. Пытаюсь уловить оттенки света: багряный, стеклянночистый, сине-лиловый, золотистый, белый, дымный, серебряный, алый. К вечеру краски тяжелеют и как бы падают, отягощенные густотой.
Выходим к урасе — невысокому сооружению из жердей и земли, в которое можно попасть только на четвереньках. Да, шестеро туда не войдем, кому-то придется спать снаружи. Набрал в чайник снега, Паша построгал небольшие полешки. Поужинали. Ночью проснулся от воя собак. Собаки звали меня. Ох, как не хочется выбираться на стужу. Под луной, освещавшей нагорье, увидел восемь точек. Вернее всего — волки. Собаки сильно мерзли, сердце сжалось от тоски за них. Но чем же согреть-то их? Возвращаясь, увидел два темных бугорка, припорошенных снегом. Это спали Филипп и Рыбин. Я оглянулся на них то ли с чувством жалости ко всему живому в этой ночи, то ли с чувством стыда за себя.
Показалось, собаки проверяли мою смелость: выйду ли в ночь, к волкам, под безжизненный свет луны, едва освещавший тундру? Лютый холод и в урасе не отпускал долго.
Еще день в урасе. Самый тяжкий, на мой взгляд. Сидели тесно. Карпов держал рацию на коленях. Мы не знали, где находимся. Это во-первых. Нечем кормить собак. Это во-вторых. Нечего есть самим. Ну тут можно потерпеть. Но впереди больше сотни километров. Как идти, если не найдем заброску. Сергей сказал Паше: «Мне неважно, где мы находимся, меня устраивает это место. Нужен корм, ищите». Паша с Филиппом запрягли собак. Лица их невеселы. Карпов связался с Чокурдахом. Было за что зацепиться в определении координат. День назад над нами пролетел самолет. Паша сказал, что неплохо было бы запросить и узнать, откуда летел этот самолет. Через час нам сообщили направление полета и точку, где летчики видели нарты. Паша просиял: ему ясно теперь, где находимся. «Не будем мешкать»,— сказал Сергей. Филипп и Паша уехали. Сергей все же связался еще и с поселком Энтузиастов. Ответ: «Таких жилищ десятки, вашу точку не определить».
Оставалось ждать Пашу и Филиппа. Скоро зашумели нарты. Открылась дверца, появилось улыбчивое лицо Паши: нашелся все-таки балок!
Я поразился не тому, что сказал Паша, а тому, насколько устало прозвучал его голос. И все-таки улыбка! А ведь пройдены двадцать километров по такой стуже: сильный ветер, мороз за 40°, по шкале жесткости около 60°.
Сергей прореагировал неожиданно. «Все в балок не поедем,— сказал он.— Поедут трое, остальные подождут здесь». Видимо, Сергею не хотелось вставать и запрягать собак, может быть, он пожалел Володю Карпова, который, как мне кажется, еще не оправился от болезни. Уехали Рыбин, Филипп, Паша. Рыбину по рации передали: в балке его ждет письмо. Володя за письмом от жены пошел бы хоть на Северный полюс…
С утра не вставали, ждали ребят. Я даже не стал готовить чай — это бесполезно, остынет в миг. Вскоре заскрипели нарты, приехали ребята, стали раздавать письма. Оказалось, было письмо и мне. Писали из Чокурдаха. В поселке только и разговоров о нашем отъезде.
Еду, размышляю. Тундра все еще чужда, гибельна. Если человек останется один, ему каюк. Выбраться отсюда без помощи невозможно. У меня на нартах 60 килограммов рыбы, отстань я — хватило бы на месяц, а потом встанет вопрос: есть собак? Как ни дико, я вынужден иметь в виду и такой вариант. Знаю, ни в одной из арктических экспедиций русские не ели собак. Даже если погибали от голода…
Упряжки долго виляли среди конусообразных холмов и вдруг погнали под гору. Я увидел лес и над ним дымок. Да там уже лагерь! Филипп и Паша нарубили сушняка — висел чайничек, желтела строганина, булка хлеба поставлена на попа. Где достали? У кого такие аппетитные заначки?
Второй костер на всю экспедицию. Я с каким-то остервенением ел строганину и пил чай, совершенно отличный по вкусу от того, который удавалось вскипятить на щепочках, чай, пахнущий снегом и сосной, сухими дровами и еще чем-то, чем отличается лесной чай от обычного. Что удивительно, я снова не снимал. Секрет моей профессиональной несостоятельности, видимо, в том, что, когда мне бывало особенно хорошо, когда я получал неожиданную информацию, во мне больше сказывался журналист пишущий, а не снимающий. Когда я впитывал неожиданную картину с лесом, собаками, лежащими в глубоком пушистом снегу, с ребятами, которые буквально пиршествовали у костра, просто рука не поднималась щелкать фотоаппаратом, Я душой и сердцем радовался, понимая, что мне в дороге больше нужен запас радости сегодня, чем запас снимков завтра. Впрочем, это эмоции. Дело есть дело. Беру камеру, фотоаппараты. снимаю лес, дым, уже подкопченные лица парней…
Бросаю рыбины своим собакам. Вдруг Володина упряжка, еще не кормленная, бросилась к моей, дернула Рыбина, тот упал в снег. Когда встал, закричал: «Что же так близко? Целоваться вы с моими собаками подъехали, Юрий Сергеевич?» У Володи сегодня трудный день, простим ему.
Долго устраиваемся на ночлег. Очень плотный наст. Яму не вырыл, поддувало со всех сторон, как ни завязывал малицу, как ни прятал капюшон и рукава, все равно ветер доставал, и как будто холодные шпаги протыкали меня сверху и снизу. Упасть как следует не мог — промахивался мимо постеленной шкуры, под которой запас рыбы на два дня. Свернулся в комочек, но ветер достает, проходит насквозь. Началось забытье. Когда сжимаешься, стягиваешься в пружинку, где-нибудь да остается островок тепла. Вдруг шорох — кто-то тянет из-под меня рыбу. Не пойму — то ли сильные руки, то ли лапы, то ли зубы… Оцепенел, ни крикнуть не могу, ни пошевелиться. Кто же это? Собаки привязаны. Рыбу мог тянуть или шатун-медведь, или волк. Если дернусь, возможно, вместо рыбы заинтересуется мной. Рыба тихо вышла из-под меня, послышалось чавканье. Прекрасно знал, что собаки, если они привязаны, не подадут голоса на медведя. Ноги совсем закоченели. Кого позвать и как? Пропасть, вечность была до ребят.
Уже светало, когда слабым голосом я попросил развязать меня. Ноги отморозил, точно. Спина болела неимоверно. Ребята шумели, ходили, но никто меня не слышал. Тогда я решил перевернуться, но оказалось, что ног не чувствую. Ко мне подошел Паша и раздернул веревки. Видя, что я продолжаю лежать, подтянул меня за веревки и поставил на ноги. Я упал: какая-то непривычная немая боль в ногах. Это меня обрадовало: значит, не обморожен. «Не все сны досмотрел?» — спросил, смеясь, Паша и пошел. По сборам заметил, что выедем не скоро, начал танец для согрева. Каждый притоп отдавался резкой болью. А ведь надо еще запрячь собак. Поначалу все мои страхи показались дурным сном, однако рыбы-то нет! И никаких следов. О чем и кому расскажешь? Да и надо ли — готовился решающий бросок.
Я поставил впереди Артиста и Чемодана — скоростную пару. За ними — Старика и Давида. Пожалуй, не отстану сегодня. Вдалеке — качающийся частокол: олени. Снимаю. По звуку чувствую: лопнула пленка. Собаки неистовствуют, рвутся. Приближается горе-горькое — оленьи стада.
Где-то километрах в сорока село — Тумат. Отдых, еда, сон! Три слова, написанные на знамени наших остановок. Но только вышли на реку, навстречу, откуда ни возьмись, вывернула оленья упряжка. Мои собаки рванули к ней, и упряжки схлестнулись. Такой жестокой схватки я не видел ни разу. Олени били собак копытами. Чемодан уже валялся без чувств, Артист и Старик разорвали брюхо оленю. Упряжка налетела на второго оленя. Все смешалось, я кричал, бил остелом и тех и других, но все было перепутано, и у меня мелькнула мысль: добром это не кончится. И все-таки оленеводу как-то удалось вырваться на оставшемся олене; собаки, бросив раненого, потащили меня за убегавшим. Перевернул нарты. Прошелся остелом по зачинщикам драки, заодно попало и другим. Но собаки, облизывая морды, не чувствовали себя виноватыми. Впрочем, не я один попал в беду. Сергеевы собаки тоже преследовали оленя. Досталось и Паше — его упряжку заклинило в даурских лиственницах.
Много оленьих троп. Нежные пласты зелени, голубизны напомнили глубинки уральского леса. Происшествие забылось мгновенно. Не осталось ни страха, ни обиды. Как окончательно лечит красота. «Красота спасет мир»,— сказал Достоевский. Про спасение не знаю, но рука помощи ее доброжелательна. Туман синего снега и темных елей…
Передвинули стрелки на час назад. Итак, мы прошли второй часовой пояс. Снова выплывает — надо, надо, надо. Заготовить корм, починить одежду, перебрать нарты, проверить копылья, алыки, перезарядить кинокамеру, вычистить фотоаппараты, написать письма, заполнить дневник, просто отдохнуть, выспаться. И все это в два дня. Филипп Никитич как бы между прочим заметил: «У тебя нарты тяжеловато идут, что ты везешь в мешках?» Он спросил так, точно пойдет сейчас и проверит. Я ответил, что кроме кинокамеры и фотоаппарата у меня запас пленки. На самом же деле я кое-что притаил. Сидел в комнате, как Крез, перетряхивал котомки. Нельзя ли в самом деле кое-что повытряхнуть? Малица, кухлянка — предметы обязательные. Тобоки, тоборы — из той же серии. Десять собак, нарты, остел. ТТЛ-6, «Киев», «Зенит», кинокамера, пленки. Торбаса — камусные и нерпичьи. Если камусные торбаса еще имеют право ехать, то нерпичьи я давным-давно должен был отправить на базу, но не отправил. Я настолько прикован к этим нехитрым обувкам, которые меня выручали на Чукотке, что отправить их просто не хватает сил. Носки меховые тоже идут по обязательному списку, но вот камусные — уже излишество, зато они такие теплые! А как расстаться с варежками, которые берег шесть лет?.. Рукавицы стеганые. Эти придется прибрать, Их подарил со своих рук плотник на мысе Биллингс, увидев, что мои прохудились. Еще меховые варежки — неприкосновенный запас. Купил их как-то за три рубля в Свердловске, чтобы ходить в лыжные походы, берег, жалел, не затаскивал. Сейчас взял в Арктику. Костюм болоньевый — он
давно должен быть на базе, но я, тряпичник несчастный, везу. Хочется в поселках показываться непременно в яркой, красной куртке. Нож широкий — предмет необходимости. Узкий — уже лишний…
С грустью сижу над тряпками и тряпочками, вещами и вещичками. Что же оставить? По жесткому списку Филиппа нужно иметь четырнадцать предметов, у меня — тридцать. Может, сделать так: пусть Филипп при мне отберет необходимое, остальное отправит на базовый лагерь?..
Нас поместили в домике из трех комнат. Поставили столы. Якутки молча, бесшумно попеременно варят, жарят, пекут. Можно есть в любую минуту дня и ночи. Так и делаем. С утра получили рыбу, разделили на всех. Местные ребята помогали раскладывать на пучки длинных, как шпаги, щук, крупных окуней, чиров и еще каких-то рыбешек. Возьмешь рыбку за хвост, поставишь на полено, тихонько построгаешь, закусишь. Очень вкусно! На морозе строганина сразу присыхает к языку, но тут же нежно тает, как масло. Просмотрели с Рыбиным одежду. Внимательного взгляда не выдерживает: подгнили капюшоны, исхудали рукавицы, просвечивают швы. На белой якутской лошадке отвезли малицы, штаны, тобоки в меховую мастерскую. В низком темноватом помещении уютно. С удовольствием отмечаешь: какие красавицы якутки!
Наше общение в экспедиции друг с другом на «вы» сказывается на общении с местным населением. По крайней мере, я ко всем обращаюсь на «вы» и, наверное, скоро так начну обращаться к упряжке. Старика, например, не обижая человечество, можно звать на «вы».
Получил письмо из Устья Русского. Меня поразило, что письмо пришло быстрее, чем мы доехали на нартах. Как проворна якутская почта!
На встрече в клубе мы говорили о северном человеке как академике своих дел. Северный человек и зоолог, потому что знает жизнь зверей и животных, и биолог, потому что знает жизнь тундры, геолог и эколог.
Мы говорили о северном человеке, но думали о нашем уральском, российском. Почему именно здесь, в бревенчатом клубе якутского поселка, я думал о том, что основа истинных наших отношений с миром — не книжные знания? Это — знание того, что непосредственно нас окружает, знание, откуда радость взять, знание необходимых нам земли, воды, одежды, работы, красоты, любви… Бродила во мне, бродила эта мысль, еще не совсем определенная, но уже греющая.
Филипп Никитич выступал ровно 45 минут. Мы намекали, что неплохо бы выступать покороче, но учитель в нем побеждал. Каждое выступление, как урок,— ровно 45 минут.
И концерт… Ну как было не поразиться удивительной пластике якутов, их глубоким сердечным голосам. Почему у нас на материке не слышно этих мелодичных якутских песен?..
После вечера меня ждал сюрприз. Включил телевизор, выплыла музыка, на экране появилась Лена Водорезова… Два года назад, в Свердловске, был кубок СССР по фигурному катанию. Решил написать репортаж в «Уральский следопыт» о самой юной участнице. Говорил с Леной и волновался: талант она. Ее любят. Ей было 18 лет, но чувствовалось, что за каждым ее выходом стоит страсть и преданность спорту. В чем она, тайна, того, кого любит и народ?..
…Часов в девять утра подъехали нарты, с них встал седой старик и попросил сфотографировать его с экспедицией. На наш вопрос ответил серьезно: «Я скоро умру, вы уйдете, а на фотографии я останусь навсегда…»
Чудный день — сильный мороз, солнце на сопках, в леске. Все хорошо. Даже камера жужжит ровно, не рвет пленку. Мы ехали уже часа два, сделав несколько поворотов. И вдруг — олени. Заметил поздно, раньше увидел Артист. Страшной струной натянулся потяг. Опрокинул нарты, вмял их в снег, едва удержал. Попытался дотянуться до Артиста, но он так напрягся, что нарты встали на полозья, и — была такова упряжка!
Гибельное чувство: все кончилось. Я кинулся по нитке следа. Километра через полтора увидел, что потерял варежку. На нартах остались спички, неприкосновенный запас. В этом холодеющем дне я был один. Толчками, вытаскивая тобоки из глубокого снега, шел по следу упряжки — сама она скрылась из виду. Лихорадочно (какое это точное слово в нашем языке!) шарил глазами по горизонту — ничего. Малица тяжелела от пота. Руки уже постреливали — обморожение… Сколько часов брести, и сколько я брел?..
Темнело. Чувства одиночества и безнадежности были так остры, что я брел, зажмуриваясь. Я даже не обрадовался, когда увидел собак. Они лежали на поверженном олене, вымазанные в крови. Упряжь перепутана, порвана. Я бил собак не разбирая. Досталось Чемодану, Артисту, Гимнасту… Досталось и Звезде, увертывавшейся от остела. Я бил собак не из злости, а из той жесткой справедливости, которая напоминала: они поступили плохо, оставили меня одного, предали ради добычи. Собак распутал спокойно, но оттащить от оленя сил уже не было. Убей их — не пойдут. Никто не поможет. Чист горизонт. Стоп, стоп! «То ли снится, то ли мнится, показалось что невесть, то ли иней на ресницах, то ли вправду что-то есть?» От горизонта отслаивалась точка. Уж не Рыбин ли? Во мне шевельнулось чувство благодарности. Кинулся к Володе с объятиями. Вдвоем стащили упряжку с оленя.
Часа через три встретили избушку, покормили собак рыбой. Сами поели строганины. Глубокая ночь. Я стал замерзать. Надо как-то выбить отпотевшую малицу, надеть оленью рубашку. Остановился, крикнул Володе, чтобы и он остановился. Скинул малицу. Мороз как ножницами хватанул по животу, по шее. Из горла, как курлыканье, посыпались непонятные звуки, которых я никогда слыхом не слыхивал у себя. Мгновенно переоделся. Володя даже не останавливался, он мелькал уже вдалеке. Кусочек хлеба, который я захватил в избушке, начинал жечь живот. Почувствовал сильный голод. Но только пытался достать кусок, собаки вдруг брали в сторону.
Среди синей ночи, будто с трудом разрывая ткань, замигала, заискрилась и тут же остыла ракета. Как далеко до ребят? Стоянку мы все же проехали; Володю подвела самоуверенность, а меня — робость. «Ну что ж,— сказал Володя,— будем ночевать». Утром нас нашел Паша. Он, оказывается, должен был стеречь нас у дороги с керосиновой мигалкой, найденной в избушке, но уснул, плошку задуло.
Паша увез к избе, свежей, недавно срубленной. Я, только вошел, упал под стол и заснул мертвецким сном. Проснулся, увидел горку строганины, записку, чтобы догонял. Видно, сладко спал, не хотели меня будить. На душе очень легко… Но какая жесткость во всех решениях Сергея: Паша нас просмотрел, он же искал. Он, и никто другой.
…Начались оленьи тропы. Рыхлой полосой они пересекали нартовый путь. Собаки, забеспокоились, зарыскали, заволновались. Скорость нарастала, еще немного — и упряжка станет неуправляемой…
Почувствовалась близость жилья. Как прекрасен дымок вдалеке над оленеводческим чумом! Там уже ждал Филипп Никитич с маневренной своей упряжкой. Он быстро подстегнул моих шальных разбойников, уже заметивших оленье стадо. Я с содроганием представил, как упряжка вонзается в него, как олени копытами бьют собак, прошивают их рогами. Для острастки прошелся палкой по упряжке, привязал лаек к сосне.
В чуме пили чай, спрашивали, когда самые сильные морозы. Оленеводы жалуются: «Шибко здесь холодные зимы. Вы еще захватите морозы на Яне…» Бывает, что оленеводы в страхе оставляют стада, скрываются в поселках,— так грозен мороз.
…Казачий спал. Мы вылетели на маленький мостик, за ним — овраг, ямы. Собаки наши ошалели, я вынужден был перевернуть нарты и встать среди поселка. Где ребята? Подошла девочка и замерла, оглядывая нарты, тяжело дышащих собак. От изумления она не говорила ни слова. Я спросил, где наши. Она тихо ойкнула и убежала. «Веди»,— сказал я Чемодану. Он взял влево, в гору.
…Конечно, Казачий сегодня совсем другой, чем в пору поисков ускользающей Земли Санникова. Каменные дома, школа, магазины — все добротное, основательное, чтобы не так страшил близкий мировой полюс холода.
Пригласили на встречу в местную школу. Привыкли, что рассказываем о дороге по 2—3 часа, но здесь, в Казачьем, нас удивило необычное количество вопросов. Около ста записок слетелось к нам из взбудораженного зала. И спрашивали-то о чем — о Чукотке, о погоде, о снеге, о льдах, о собаках, об Якутии, о реке Индигирке, о животном мире, о рыбе, о материковой России… Большинство школьников, конечно, еще не бывали за пределами Якутии. И мир большой так их волновал. Школьники, конечно, знали об якутской Арктике, о Севере, да и о мире. Многое. Но им важно было сопереживание их знаниям. Подумалось: интерес к экспедиции симпатичен этим вот сотворчеством, как бы подтверждением восприятия Арктики человеком вообще.
Собаки отдохнули великолепно. Погоду можно было считать теплой, где-то за минус тридцать. Падал снежок. Мы выехали 15 марта в полдень. Поселок скрылся из виду разом. Предстояло несколько дней одинокой езды. Дорога шла мелким леском, вернее — кустарниковыми полосами.
Такими ли были они семь десятилетий назад? Именно отсюда ушел на поиски Земли Санникова Эдуард Толль, человек с судьбой возвышенной и трагичной. Его, руководителя первой российской научной полярной экспедиции, увлек санниковский мираж. Старт экспедиции, исчезнувшей во льдах около острова Беннета в Ледовитом океане, начинался от Казачьего.
Эдуард Толль был одним из основоположников комплексного изучения Арктики.
Три полярных экспедиции провел Толль — в 1885— 1886, 1893, 1900—1902 годах. Его исследования составили
семь томов изданий Российской Академии наук. Они касались вопросов экологии, ботаники, геологии и меторологии, гляциологии, систематического наблюдения земного магнетизма, северных сияний и, наконец, этнографии. Это был честный и глубокий ученый.
Исследования Толля по ископаемому льду, проведенные на Большом Ляховском острове, не превзойдены до сих пор.
Но как же в нем уживался еще и романтик? Как увлекла Толля легендарная Земля Санникова?
13 августа 1900 года, будучи на западном берегу острова Котельного (Восточно-Сибирское море), он занес в свой дневник: «Горизонт совершенно ясный, вскоре (…) в направлении северо-запад ясно увидели контуры четырех гор, которые на востоке соединились с низменной землей. Таким образом, сообщение купца Санникова, впервые увидевшего эти горы, подтвердилось полностью. Мы вправе, следовательно, нанести в соответствующем месте на карту пунктирную линию и написать на ней: Земля Санникова. Какое трагическое видение! Но Толль неутомим в стремлении достичь цели.
Вышли из Петербурга на яхте «Заря» 8 июня 1900 года. Зимой 1901 года «Заря» уже была на Таймыре. Там лютовали морозы и метели. Толль не отсиживался. С каюром Расторгуевым успел уточнить размеры Таймырского залива. Да еще и собрал сведения о геологической структуре полуострова Таймыр. Он находит, что к северу от мыса Челюскина должны простираться те же геологические структуры, что и на Таймыре. Через 30 лет это предположение блестяще подтвердилось исследованием Новой Земли.
В августе 1901 года «Заря» снова подняла якоря и отправилась на восток. На пути к острову Ляховскому не встретили ни одной льдинки и беспрепятственно дошли до северной оконечности острова Котельного. Толль принял было решение следовать к острову Беннета, но неожиданно экспедиция вошла в полосу плотного тумана, а затем и ледяного барьера.
Пришлось встать на зимовку. Сразу же начались санные поездки. Но пришли и несчастья. Заболел доктор Вальтер, через несколько дней его не стало. Зимой идти на острова Де Лонга с Толлем согласились далеко не все. Но прибывшие на остров Котельный проводник-эвенк Николай Протодьяконов и якут Василий Горохов составили Толлю верную компанию. Четвертым стал астроном Зееберг. Никто их после этого не видели о них не
слышал.
Отсутствие сведений о Толпе встревожило Академию наук. Решили послать спасательную экспедицию, и 28 октября 1902 года она прибыла в Казачий. На острове Беннета нашли следы стоянки. Нашли и последнее письмо Толля, адресованное Академии наук. В нем Толль писал: «Отправимся сегодня на юг, провизии имеем на 14—20 дней, все здоровы». Комиссия пришла к убеждению, что Толль и его спутники погибли при переходе в полярной ночи.
Вообще весь X IX век и начало XX были классическими временами экспедиций на собачьих упряжках, что нас особенно интересовало. Офицеры Великой северной экспедиции Анжу, Врангель и участники экспедиции восьмидесятых-девяностых годов предприняли на собачьих нартах самые длинные переходы, особенно в восточной части Лены и Колымы. Еще во времена путешествий Миндендорфа около 160 лет назад собака и на Хатанге, и на Енисее была лучшим упряжным животным. Миндендорф, русский исследователь Таймыра, покрыл на собаках расстояние от Дудинки до Туруханска.
Так что посравнивать и поанализировать есть что и есть у кого.
В упряжке Толля, например, было почти столько же собак, как у каждого из нас, но Толль путешествовал с каюром Расторгуевым. Кормил же Толль собак хуже,— он давал меньше полукилограмма мяса — вдвое меньше, чем мы.
Но вот еда участников его экспедиции была значительно разнообразнее. Гороховые консервы, печеночный паштет, сыр из дичи, морские сухари, шпиг по сто граммов в день, шоколад. Шоколад, правда, везли и мы, только — в НЗ.
Арктический опыт живет долго. Теперь, когда я смотрел на свою упряжку, я видел, что она на исходе пятой тысячи действительно надежна и крепка. «Добрый народ — собаки»,— писал Чехов. Впереди у меня — идеальная пара для тундровой езды: уравновешенный, контактный Чемодан и порывистый, неутомимый Артист. Им подвластна любая скорость. Дальше — Гимнаст и Старик, Молодой и Давид. Все шесть собак спокойно могли претендовать на звание вожака, и в зависимости от погоды, рельефа, времени суток я мог варьировать ими.
Как она, упряжка, радовала меня теперь! Неплохо шли Султан и Мухтар, самыми последними оставались Звезда и Нега. Нега был, пожалуй, самым слабым звеном. Он, видимо, решил просто игнорировать мои команды и сигналы, всегда плелся с неохотой.
Впрочем, плохо шел не только Нега, но и Мухтар. У него раскровянились ноги, и когда из-под снега показывались кустики или жесткая трава, он инстинктивно жался к потягу, и упряжка вынуждена была замедлять ход. Я останавливался, перевязывая Мухтара на другую сторону; подтыкал Негу, пытался все-таки догнать ребят, которые ровно удалялись от меня… Мне, по всей видимости, светила не только холодная, но и одинокая ночевка.
…Кончился лес, начались неожиданности: на картах — ровное место, на самом деле выросла на пути приличная гора, видно, отроги Полуосного кряжа. Повертев головами влево-вправо, мы поняли, что придется переваливать его. Упряжки даже с минимальным грузом встали на подъеме. Пришлось выгрузить часть корма с нарт, а упряжки, подталкивая, завести наверх. Потом таскали и мешки, проваливаясь в снег. Потная работа. Наверху сразу чувствуешь ветер…
С горы пришлось ринуться первым, так как Сергей приказал получше заснять спуск. Спуск был едва ли не из самых рискованных: круто, каменисто, близко пни, коряги, вязкий, цепкий кустарник. Я встегнул вперед Старика и Чемодана, и Старик так повел упряжку, что нарты не отставали и не наезжали. Спуск заснял.
Ночь встречали на равнине. Сочно, сверкающе вышли звезды. Мы — в низком блюдце озера Лейды-Кем.
Паша, как обычно, объявил, что идем на Венеру, она холодно висит над горизонтом, и свечение ее, кажется, сопровождается хрустом… Мы рассредоточились. Я мог спокойно ехать за Пашей, тем более что наши упряжки были примерно равного хода, и больше чем за предел видимости мы не расставались.
Холодало быстро, но какое удовольствие бежать и греться рядом с упряжкой. Когда бежишь, нарты становятся на семьдесят килограммов легче, собаки с благодарностью оглядываются, закручивают хвосты.
Мы решили во что бы то ни стало быстрее добраться до поселка Энтузиастов, не задерживаться и там, чтобы к концу марта поспеть в Тикси. Отставание от графика угрожающее — около трех месяцев.
Скоро заметил, что» Паша ехал к Венере сначала левым боком, а потом звезда оказалась у нас за спиной! Значит, мы поехали обратно! Я подстегнул Старика, догнал Пашу и крикнул ему — замечает ли он, что звезда за спиной. Паша строго и насмешливо ответил мне, что он, конечно, видит, но идет по следу, а сегодня было указание со следа не сходить.
Да, мы ехали обратно и никакого объяснения этому не находили. Слева по движению вырастала гряда гор. У подножия, по осевшему снегу, вероятно, шло русло реки, темнота под тенью гор — полная. Подумал, если мы спустимся в долину реки, то гористые сбросы не позволят скоро выбраться. Но как вывернуть на берег?
Паша исчез в темноте Около спуска к реке притормозил собак: надо точно знать, в реку ли спускается дорога, на берег ли? На спуск собаки уйдут рывком, след легко потерять. Пашину упряжку не видно, и Артист, для которого русло реки — повод мчать вперед и вперед, весьма может попуститься и следом. Русло реки — сплошной язык темноты. Только упряжка скользнула вниз — опрокинул нарты, наклонился, чтобы разглядеть получше: след поднимается вверх по берегу.
Рыбин и Паша ждали меня с лицами заговорщиков: у них есть решение, но что посоветую я. Предложил:
— Посмотрим по-настоящему, действительно ли мы идем по следу.
Паша достал фонарик. Мы поразились: след идет навстречу! То есть мы едем дважды наоборот. И спичной к звезде и против следа.
— Повернем — и все правильно! — воскликнул я.
Рыбин продолжал дотошно исследовать тропинку метров на сто и увидел, что есть следы, которые идут и на восток. И нам нужно было решать, в какую сторону идти.
Я остался около упряжек, а Рыбин с Пашей отправились на сопку— посмотреть, не мелькнет ли где зарево поселка Энтузиастов? Представил, как трудно спускаться в скользких тобоках по скалистому каньону, затем — карабкаться по склону. Ребята ушли, насторожилась глубокая тишина. Собаки свернулись, только Старик, считая себя обязанным стеречь, сел так близко, что дышал почти в лицо. Ничуть не беспокоился, что мы найдем в конце концов дорогу, но неопределенность томила. Ребята вернулись часа через три. Рыбин развел руками: выбрались на одну сопку, выросла вторая, за ней могла быть третья… В темноте не видно, где кончается гряда гор. Понукали собак, решив довериться им. Те дружно ринули в восточном направлении. Несколько раз Чемодан пытался сорваться вправо. Мне тоже казалось, что в прорывах между вершинками гор кое-где мерцает заревце. Даже Старик явно тянул туда.
Скоро дорога плавно повернула вправо. Пробрались между сопками, и тут дорога резко кинулась вниз по каменистому склону.
Низ провала наполнен густой темнотой. Первой ушла упряжка Рыбина, потом — Паши. Я пустил свою, и как только она взяла ход, понял, что спускаемся просто в узкий котлован, из которого трудно выбираться. Действительно, продирались из него нудно и долго… Часов пять то спускались, то поднимались и казалось, конца этому не будет… Удивительно, как еще держатся нарты?! Удивительно и то, что с каким-то тупым упрямством сначала падали, потом поднимались из бесчисленных воронок. Удивительно, что мы ни разу не остановились, чтобы посоветоваться — правильно ли идем. Великое дело интуиция, великое дело опыт!
Сергей утром сказал неожиданные слова:
— Друзья, будьте предельно внимательными. Погибать нельзя! Это — остановка экспедиции. А нам нужно быть в Мурманске.
Значит, выбора нет: надо уцелеть, надо быть в Мурманске.
…След показывал, как умело и предусмотрительно лавировали Сергей и Филипп Никитич, вероятно, интуитивно чувствуя опасность при обходе этого заманивающего горного ожерелья.
Когда нарты рухнули в первую яму, я быстро скатился, чтобы весом своим не порушить их, но когда попытался влезть обратно, обнаружил, что мои камусные варежки заледенели клешнями, а бока и копылья нарт тоже льдисто-скользкие. С трудом ухватил остел. Наверху светлее. Только тут понял, какая опасность ожидала нас всех. Если бы только мы поехали между горами на брезжащие отблески, то упали бы с пятидесятиметрового обрыва!
Скоро блеснули огни поселка Энтузиастов.
Вошли туда глубокой ночью. Но на улице полно народу. Мы пытались улыбаться…
Поселок Энтузиастов молод, все тут капитально, дома большей частью с водой, газом, всеми удобствами.
Собаки пользовались успехом чрезвычайным. Ребятишки толпились подле них до поздней ночи. Псов мгновенно перекормили, чему мы весьма слабо сопротивлялись. Самим же пришлось скрыться от любителей автографов и бесед в Доме отдыха шахтеров. А дел много: ремонт одежды, обуви, нарт. Нужны и свежие собаки.
…У этой красивой палевой собаки оказались молодые хозяева. Они привели ее сами. Решил сразу же приблизить собаку к себе. Завел ее в комнату. Хороша! Только протянул руку, чтобы погладить, пес буквально всадил в кисть зубы и, кажется, прошил до кости. Испуг оказался настолько сильным, что я почувствовал: к собаке мне уже не подойти.
— Володя,— крикнул я Карпову.— уводи этого тигра прочь… Отдай хозяевам, будь добр.
Володя в секунду оценил ситуацию:
— Да …— и покачал головой.— На перевоспитание едва ли стоит тратиться.
Отъехали километра два. Оглянулся и удивился, как быстро теряется поселок среди снега: в Арктике особенно заметно, что человеческое жилье так невнушительно, уязвимо. Как редко мы, люди, оглядываемся на свое житье-бытье с этой вот стороны, иначе откуда неистребимый пессимизм, что мир перенаселен…
Забыл упомянуть, что при запряжке обнаружил: исчезли Звезда и Чемодан. Кликнул местных ребят. Они обшарили все уголки поселка. Скоро привели Чемодана с извинительным выражением в глазах: забился под теплотрассу и спал. Но Звезды нигде не было. Вместо нее ребята привели невысокого пса, причем похожего на Звезду. Он с какой-то печальной доверчивостью прильнул к моей ноге. Ждать и выяснять некогда: встегнул в упряжку. Только поднялись на склон, увидел, что Володя Рыбин восседает на собаке и машет тяжелым кулаком. Да это же Звезда!
— Володя! — крикнул ему.— Посмотрите, кого бьете!
Тут же бросаю взгляд на свою новенькую — так это же Володин Якут. Рыбин, видно, в темноте не заметил, что у него другой вожак, а Звезда никогда не хаживал в этой роли. Естественно, ему сразу же досталось на орехи. А Якут шел в упряжке прекрасно. Он с мольбой смотрел на меня, чтобы я не возвращал его Рыбину, от которого ему попадало.
…Приближался полюс холода. Сама точка ничего, наверное, не значила, но внутреннее напряжение росло. Ночью стужа со свирепостью сжала, сдавила, согнула вдвое. Ближайший до Яны поселок Хаир казался не менее долгожданным и спасительным, чем Мурманск. Холодовое одиночество — так бы я определил это состояние. Не двигаешься и не видишь смысла двигаться. Растет шишка льда на усах и бороде, коченеют варежки, одежда, тяжелее ступают собаки. Да и мысль, кажется, не пробивается дальше крайней собаки, окостеневших на ней ремней и себя самого, как бы прилепленного к нартам.
Плохи такие минуты для человека: просто стираешься морозом…
В шесть утра вышли к устью Оленька. Дорога простенькая, по реке, собаки бежали весело. Но у Неги капала из уха кровь, пес заметно слабел. Мне пришлось выстегнуть его из упряжки, привязать сзади В Хаире, где упряжек нет, оставлять Негу не хотелось — судьбу его, наверное, решат быстро и безжалостно.
Яна — мировой полюс холода. Близилась половина маршрута. На берегах Яны, где среднемесячная температура достигает минус 48 градусов, экспедиция проходила главную проверку на холодовую, если так выразиться, терпимость.
Чаша тундры между Леной и Индигиркой окружена горными хребтами как своеобразная копилка жгучих морозов. Долгой полярной ночью земля здесь отдает все тепло, в короткий полярный день не успевает восполнить тепловые потери. Вот и царствует тут тяжелый холодный воздух.
В стужу, говорят, помогает сознание, что где-то еще холоднее. Конечно, психологически мы «проигрывали» полюсу холода: рассчитывали быть здесь намного раньше, где-то в декабре, когда стужа не набрала силу. Ну а сейчас главные холода ускользали.
На сопках толщел снег, очень мягкий, сыпучий,, упряжка работала как плуг. Тяжело! При спуске же собаки разгонялись, нарты ударялись о деревья, колючки, сучья, сухие корягины цепко и сильно били по рукам, лицу. Не оставить бы глаза на ветках! Могли пораниться и собаки.
И самое опасное — оленьи стада. Многотысячные стада диких и домашних оленей рассыпаны на пути. Однажды упряжка Паши Смолина со страшной скоростью ушла в лес. За двумя оленями. А там овраг! Олени, конечно, ушли сами по себе, а ушибленных, обиженных собак и сердитого Пашу мы едва выцарапали из мягкого жгучего снега.
Вдруг понесли и мои собаки! Упряжка вылетела к домику пастуха. Я успел перевернуть нарты. Справа, как торпеда, прорезала снег карповская упряжка: Володя вылетел, псы рвались к оленям. Будто из-под снега выросли два пастуха— спокойные, очень вежливые. Они сказали, что здесь не может быть ничего опасного, но вот впереди — трехтысячное стадо.
Выхода два — или объезжать по приличному кругу, или попросить пастухов отогнать стадо. Сергей сказал, что надо сделать и то, и другое.
Только страшными отвлекающими криками можно гнать собак вперед, чтобы они не глазели по сторонам. При быстрой езде упряжка видит только впереди и, может,— о чудо! — не заметит стада. Но на сопке с ужасом поняли, что стадо не заметить нельзя — шевелящееся море рогов окружало нас. Причем радиус этого живого прибоя был около пяти километров.
Артист сразу натянул потяг: ждал моей слабинки, чтобы сорвать упряжку. Иметь бы железную руку! Кто же первый, сорвав упряжку, рискнет провести мимо оленей? Да и следом остальные пошли бы легче. Не сговариваясь, оглянулись на Сергея. Он свое дело знал: вожак его, Дружок,— невысокая плотная остроносая собачка — понимала задачу. Сергей дал ему тихую команду, а на остальных так заорал, что собаки шарахнулись. Дружок повел прямо, прямей, быстрей. Сорвал своих молодцов и я. Бешеная гонка! Не думал, что умею так громко кричать. Как не спасибо занятиям по каратэ, на которых часами отрабатывали гортанные выкрики. Никогда не знаешь до конца, что и где пригодится!..
Висячая изморозь закрыла наконец стадо. Опасность позади. Тормозят Рыбин, Карпов, Никитич. Я еще роскошествую — еду, любуюсь, какой красивый бег. Но вот незадача: стукаю обледенелыми нартами по карповским.
Володя падает, зло поднимается. И я слышу в свой адрес такое… Встал с нарт: сейчас врежу Карпову.
Секунда отделяла нас от элементарной драки. А на поясе — ножи… Вырвал из-за спины кинокамеру, взял Володю в перекрестие объектива. У меня в руках пулемет и всаживаю в Карпова весь диск! Не убирал камеру, пока не кончилась пленка в кассете, окаменел в напряжении, не могу расслабиться.
Володя наконец выдавил улыбку, а я отошел на деревянных ногах. Исчерпан конфликт. У -ф ф ф !..
…Меня беспокоил Нага. Он совсем ослабел от потери крови и кое-как тащился на поводке за нартами.
Опять олени! Едва успел воткнуть остел поглубже,— стрелой понеслась упряжка Сергея. Мы увидели, что на сей раз это просто упряжка подле глубоко в снегу сидящего домика. Все произошло быстро: собаки сшибли двух оленей, рык, хруст раздираемой кожи, удары, кровь. Сергей не мог ничего сделать: распластали смирных животных чуть не в клочья.
Пастухи молча и безучастно смотрели на бойню; Сергей наконец высвободил остел, собаки присели. Как рассчитаться с пастухами за убытки? Да у меня же Нега есть! Кровь за кровь — собаку, пусть с некачественным ухом, но возьмут, здесь ездовые ценятся.
Якут, не веря счастью, быстро увел Негу.
Выгнутое, будто вспученное море Лаптевых. Проще — полукруглое оно, как весь шар земной, ибо океан здесь — от края и до края. Самый голый участок. Около трехсот километров до Тикси. Лед, лед, лед. Без ориентиров. Единственная зацепка — капелька острова Муостах, на который еще надо пасть. А промахнуться в неоглядных ледовых просторах проще простого.
Снова рубили оленину в дорогу. На сколько суток уходим? Вопрос этот не обсуждали. Ощущение, что свершится важное, не покидало меня. Была полная неясность насчет дороги, зато стопроцентная уверенность успешного исхода. Радоваться этому чувству как силе или расценить его как самоуверенность?
Едва тронули в открытый океан, Сергей взял резко вправо. Паша только развел руками — азимут заметно левее. Мы с Рыбиным переглянулись: кто прав?
— Идем посередине,— предложил я,— хоть никого не потеряем из виду.
Вошли в зону торосов…
Над океаном разгуливался прекрасный день.
Володя оглянулся: Карпов и Филиппов выбрали нашу колею, но угол расходился, и скоро Сергей исчез из виду. Отличный день, голубое небо. Но что же происходит?
В сущности, Сергей нарушил закон маршрута — поправил штурмана.
Теперь рассмотрим ситуацию поближе: мы отставали от графика на 57 дней,— почти два месяца. В декабре — разгар полярной ночи — собирались проскользнуть море. Отводили переходу неделю… Но сейчас Сергей дал приказ пройти за два дня, до Муостаха же необходимо дойти за шестнадцать часов. Идти надо, по сути, не останавливаясь. Итак, свободный ход, свободный спуск.
Сергей, вероятно, прав: надо же знать окончательную силу упряжек. Впереди озерный (и апрельский) Таймыр с раскисшими реками, слабоснежная (майская) Большеземельная тундра. Надо спешить, спешить.
Значит, экзамен на самостоятельность. Такая тактика специально не оговаривалась, иначе мы инстинктивно бы искали какой-то подстраховки (а какой?).
Здесь, как нигде в другом месте, будет ясно, кто что стоит как каюр. Наверное, море Лаптевых — полюс, вершина маршрута и все, что мы поняли, чего достигли; оно, море это, как планка для прыгуна — надо пережить чувство верхней взлетной точки. И я перестал держаться Володи. Засекал на линии азимута поблескивающий торос, торчковый кусок льдины, кричал Старику: «Хак!», он, как бы отогнувшись, брал ход легко, азартно. Какой прекрасный пес! Он чувствовал мой взгляд,он был как продолжение радостного желания ехать и ехать.
Силы были. Я их чувствовал. Никогда за всю экспедицию не был столь близок к чувству подлинности бытия — опасного и счастливого. И упряжка моя бесшумная входила в окружность моря, как в спасительный круг.
Море Лаптевых, море Лаптевых… Судно «Иркутск» Лаптева пришло к устью Лены в июле 1739 года. Ему надлежало пробиться дальше на восток. Снова встретили льды. Бот «Иркутск» встал. Напирающие льдины расталкивали баграми. Положение усложнялось. Лаптев писал: «Непрестанно пребывали в великом страхе». 14 августа Лаптев собрал совет. Решили отступить.
На следующий год «Иркутск» снова появился в море. Льды снова преградили путь. Тогда стали прорубать канал в могучей толще арктических торосов.
Как рубить торосы? Для упряжки— ладно, представляю, хотя самому топор брать еще не приходилось. Но для судна, до самой воды? Непостижимо!..
Через год Лаптев снова атакует Ледовитый океан! «Терпели нужду, всякую скверность ели…» Третий раз выходит лейтенант Лаптев в море и третий раз, теперь уже у Большого Бараньего камня, судно затирает льдами. «Иркутск» возвращается на Колыму, а Лаптев решает отправиться в Анадырь, поперек всего азиатского материка — на упряжках!..
Спокойно можешь море носить имя такого человека.
…День кончался, я один катился в голубовато-серой чаше моря. Но что я чувствую?! Что с Володей? Пашей? Сергеем? Хорошо им? Трудно? Больно? Сиро? Холодно?
Темнота опускалась быстро, и на всем видном горизонте — только снег.
Откуда эта мысль?.. Ба, да мы жители снежной планеты! До чего же ярок и ясен убегающий свет полярного дня. Снег ты мой, чистота российская — не ты ли и на вершине Эльбруса, не ты ли на поле Куликовом, не ты ли, хлопьевый, сугробный, под окнами дома в Коптелово лучил свет этот?..
Не было страха, ибо хоть один я шел в полной темноте, но в круге ж берега, и где-то шли друзья мои. Нет одиночества. Мы придумываем его, если никого не любим.
— Старик, — крикнул я,— дай-ка ходу! Пусть обдаст ветерком!
Собаки несли вскачь. Но, увы, направление потеряно. Куда скачу? Небо завалено облаками. Вонзил остел — брызги льда.
Опрокинул нарты, на затекших ногах подошел к собакам.
Страшное чувство беды и непоправимого горя может расплющить, если хоть на минуту поддаться ему.
Мне нельзя двигаться, ибо потеряно направление и можно уйти в обратную сторону, мне нельзя стоять, ибо грозит задержка экспедиции, а корма — на два дня, и при сорокапятиградусном морозе без корма, на льду собаки погибнут за день.
Замри. Не шелохнись. Надежда виделась мне тонкой стеклянной ниточкой, которая вот-вот обломится. Мне можно не верить. Этого, наверное, почти не было. Но никто мне не помощник в секунду эту. Сорок лап собачьих подогнуты в ожидании. Их бог — только бег…
Вставайте, друзья мои собаки! Говорю им:
— На острове Муостах есть маячок. Он светит в ночи. Мигает. Нам только на него выйти. На него. Наклоняюсь к Старику. Старый пес смотрит строго и серьезно.
— Вот и хорошо. Пошли…
Старик шагнул. Раз, второй…
…Блеснул как всполох лепесток света. И еще через секунду. Маячок? Или мне кажется. «То ли снится, то ли мнится…»
— Не уходи пока, ночь, днем слепы маяки, не видны, бесполезны.
Хак, хак! Ты не ослабишь потяга, Старик…
…Мы дошли Мурманска сухим днем 6 июля 1983 года. Дошли сорок живых: шесть человек, тридцать четыре собаки.
ОКОНЧАНИЕ СЛЕДУЕТ
