Двадцать три года назад, в августе 1961-го, отдел прозы и поэзии журнала «Уральский следопыт» возглавил Лев Григорьевич Румянцев. Он пришел в редакцию, имея за плечами армейскую службу. Уральский университет, солидный стаж газетчика. Редактор высокой квалификации, активно работающий а различных жанрах литератор и журналист, член редколлегии, Л. Г. Румянцев немало способствовал и способствует росту авторитета издания.
В августе 1984 года Л. Г. Румянцеву исполняется 60 лет. Сотрудники журнала сердечно поздравляют своего товарища по перу, желая ему счастья и долголетия.
•••
Такое время — думать о живом…
Летучий снег в морозный снег ложится,
И лепятся к кормушке за окном
Голодные, продрогшие синицы.
А выше окон, в завеси пурги.
Куда и сильным птицам не добраться.
Тревожно лайнер пламенем тугим
Отбрасывает снежное пространство.
В запасе должен быть аэродром,
И служба безопасности в заботе.
Такое время — думать о живом
И за окном своим, и в самолете…
Синицею в безмолвии планет
Летит Земля сквозь холод одиноко,
И на пути, увы, кормушек нет,
Согретых нет теплом заботы окон.
Никто нам не поможет в час лихой,
Когда себе мы сами не поможем.
Летит Земля, наш лайнер голубой,
Но вслушайтесь — полет ее тревожен.
Представьте мир без леса и полян,
Без городов и сел представьте дали,
Представьте Землю без ее землян,
Той огненной, какой была вначале.
Всмотритесь в обезличенность золы,—
Не мы хотим, чтоб в мире стало пусто.-
Ложится снег на грозные стволы,
На шахты стратегического пуска.
Земля сама себе аэродром.
Взорвать надежду — это ли не дико!..
Такое время — думать о живом,
О всем живом от мала до велика.
В театре
Новодевичий монастырь…
То ли вихрем промчались кони,
То ли черным крылом вороньим
Закачало февральскую стынь.
Да и занавес ли взошел,—
Это солнце со звонниц льется,
Это плачет Москва и смеется:
Царь Борис принимает престол.
Заведен, заколдован круг —
Сотни зим убегают к лету,
А Борису покоя нету,
Всюду призрак за ним, недуг.
Убиенных не воскресить.
А Борис умереть не может,
Упадет — рукоплещут ложи,—
Надо к публике выходить…
До чего непонятен народ.
То к царевым ногам с размаху,
То царя же готов на плаху
За какой-то один просчет.
Человек родился во грехе.
Как же смертным не оступиться?
Справедливости белая птица
В недостигнутом далеке.
До озноба то холод, то жар.
А юродивый руки крючит —
По копеечке он канючит.
Много царь ему задолжал.
По рукам бы по тем бердышом! —
Только живо сыщут замену…
Шар земной подпирает сцену,
Представленье в театре Большом.
Вьюжный март
Леденцами сыплет март —
туча опрокинулась.
Но цветной колодой карт
улица раскинулась.
Две шестерочки бегут,
масти разноликие —
губы червами цветут,
а глазища — пиками.
Налетел на них валет —
под руки, и с хохотом
покатились, как букет,
по сквозному городу.
Дама бывших козырей
злится, губы трубочкой:
мол, ресницы-то длинней,
чем, простите, юбочки.
Даме хочется до слез —
молодости хочется.
Даму под руку повез
бывшее высочество…
В магазинах нарасхват
все, хоть чем-то дамское.
В винном — битва за мускат,
сладкое шампанское.
А восточный вернисаж —
парии горбоносые —
в три цены за климат наш
жалуют мимозами…
Красный, черный. Цвета два,
да четыре сладости.
Леденцовые права
силы и усталости.
В серой шапке до бровей
туз торговый движется,
он мужчина без затей,
он живет не пыжится.
Не за деньги — за почет
из теплиц фиалочки.
Он их сам преподнесет
центнеровой Галочке…
Вдоль по улице народ
и скользит, и падает,
но вот женщин бережет,
день их красный празднует…
Март. А небо, как зимой.
Март. А ветви льдистые.
Мне куда? Идти домой?
Или в поле чистое?
Не играл и не гадал…
Карточные присказки
колкий ветер навевал
у застывшей пристани.
А вокруг — веселый гул
и восьмерки — бедрами.
Я пятерку протянул
за мимозы тертые.
Взял за щеку леденец,
небом мне дарованный,
и пошел, как молодец,
на четыре стороны.
•••
Под первый дождь,
под первый гром
мы угодили ненароком,
и на отшибе странный дом
нас приютил стеной без окон.
Замок цыганскою серьгой
висел на заржавелых дужках,
но крыши край — над головой,
а нам другого и не нужно.
Дождь сыпал то из решета,
то лил стеной, то плавил бисер
и гром привольно рокотал
и затихал в косматой выси…
Еще листва не занялась,
белым белы березы были,
и мы про дом, укрывший нас,
на дождик глядя, позабыли.
Ты подставляла каплям рот,
в ладонь с улыбкою ловила,
а я пытался вспомнить год,
когда со мной такое было.
•••
Проходит четкая черта.
За нею, больше не старея,
друг умолкает, сожалея,—
проходит четкая черта.
И только в самой глубине
вдруг ощущаем ярко, снова
его тепло, улыбку, слово —
и только в самой глубине.
Мы, люди, памятью больны,
и в нас, живых, не от того ли
за всех ушедших столько боли! —
мы, люди, памятью больны.
Проходит четкая черта,
и только в самой глубине
мы, люди, памятью больны.
•••
Иду по берегу один,
Но я не одинок,—
За мною преданно следит
Далекий огонек.
Остановлюсь — стоит и он,
Пойду — и он за мной,
И между нами путь сплетен
Из нитки золотой.
А луч, быть может, от костра,
Быть может, от звезды.
Загадка эта не проста,
Ответы не просты.
И миллионы лет назад
По глади темных вод
Кому-то он светил в глаза,
Кого-то звал вперед.
Такой простой, такой живой,
К себе манящий свет.
Он между небом и водой,
Он между «да» и «нет».
Как будто все не наяву
И все мне по плечу…
А вот возьму и поплыву
По этому лучу.
Девочка
Ребенок пишет взрослые стихи.
Меня смущает это чудо,
Не представляю я — откуда
В ней столько силы и тоски?
Как чувствует со всей землею связь?
Ей нет и десяти… Как можно
Познать, что свято, что ничтожно,
Когда жизнь только-только началась?
Такой вот необычный поворот.
И рукопись уже собрали —
Черновики с ее стихами,
Где набело душа ее живет.
Выходит в свет редчайшая из книг.
А станет ли она судьбою?..
И мнится — детскою рукою
Грядущее свой пишет черновик.
Память
Знакомы-то были неделю.
Но память — тонкое жало:
«Вдруг не снарядом задело,
А что-нибудь там отказало?..»
Летчики подтвердили,
Что сбит был в бою бедняга,
В штабе по этому поводу
Писали по форме бумагу.
Никто технарю укора
Не выразил и полсловсм.
А он вспоминал по минутам
Работу снова и снова.
Много в сложной машине
Взаимосвязанных точек.
Механик обязан предельно
Быть пунктуален и точен.
Но опыта очень мало —
Училище и неделя.
Страдал он невыносимо,
Ни в смерть, ни в себя не веря…
Летчик, почти погодок,
На старте качнул рукою:
Мол, жди, технарь! Обязательно
На землю вернусь героем!
Вернулся бы… Возвращались…
Не повезло… Не стало…
Конечно, война — потери.
Да сердце не из металла.
Знакомы-то были неделю…
фуражкой с крабом фасонил,
И, как девчонка, стройным
Был в летном комбинезоне.
Махнул на прощанье рукою
И скрылся за перелеском…
Годы проходят, а память
Взрывается пламенем, треском,
Месивом из обломков,
Черным жгутом пожара…
Память о всех погибших —
Себя не щади! — завещала.
•••
Опрокинулись пряные чаши стогов,
Окна вымыты,
печь обихожена бело,
А душа словно что-то еще не успела
И взлетела взглянуть на себя с облаков.
Мы прощаемся раньше
Мы прощаемся раньше, чем скажем: «Прощай».
Еще лето горит и звенит в сенокосе,
а на весь осветленный покосами край
в увядающих травах почудится осень.
Еще быстрая речка по светлым пескам
заворожит тебя нескончаемым бегом,
а листок проплывет — и коснется виска
невесомая грусть отдаленного снега.
Мы прощаемся раньше… Какой-то упрек
прозвучит до обидного несправедливо.
Мы прощаемся раньше, как будто бы впрок,—
до осенних дождей, до снегов, до разрыва.
•••
Воланд: «…рукописи не горят»
На стенах пляшут отблески огня,
Камин теплом окутывает дачу.
Сегодня день нескладный у меня —
Решаю однозначную задачу:
Горят ли рукописи?
Пробую — горят,
В морщины пепла стягивая строки.
Горят в тиши,
горят не напогляд,
Приговоренно сдержанны и строги.
Издержки запаленного труда,
Ошибки, незамеченные сразу.
Вам даже мастер скажет: «Как когда…»
И только вздохом выразит всю фразу.
Умнеем, что ли?
Сами на себя
Все чаще смотрим с некою повинной…
Все чаще в интерьеры бытия
Закладываем жаркие камины…
Зашел сосед, взглянул на огоньки
И молвил за спиною, как в потемках:
— А я в камине жарю шашлыки.
Отлично получаются. Пойдем-ка!
