Утро в тот день выдалось ясное и не по-осеннему солнечное. Это он точно помнит. Он проснулся от слепящих даже сквозь прикрытые веки солнечных лучей. Открыл глаза, зажмурился и долго не мог понять: что сон, что явь? В ночном ли пасет с гарнизонными мальчишками лошадей да нечаянно прикимарил под утро у костра?.. Или из окопа, словно из колодца, глянул на высокое небо в облаках и по фронтовой привычке тут же зашарил руками — на месте ли автомат?.. Потом, окончательно проснувшись, помнится, лежал он и размышлял. Высокое небо, как и огонь, если смотреть на них долго, наводят мысли о вечном — о жизни, о смерти…
Шел ему только семнадцатый год. Но и о смерти имел он тогда право рассуждать как о реальности: как-никак за плечами был почти год войны на передовой. Всякое повидал. Хотя, как любому мальчишке, ему, наверное, верилось в бессмертие…
В сводках Информбюро о том сентябрьском дне 1942 года будет сказано, что на их фронте, под Сталинградом, прошли бои местного значения. Так оно и было. 168-й стрелковый полк должен был во что бы то ни стало отбить у фашистов высоту «Черный курган». Задача локальная. Но выполнение таких задач позволило потом нашему командованию стратегически подготовить знаменитый сталинградский «котел». Сражения проигрывают солдаты, а выигрывают генералы. Все верно… День за днем атаковали бойцы высоту, не особенно задумываясь над тем, что она там такое значит с точки зрения большой стратегии. Зато каждый солдат знал: все их позиции видны с нее, как на ладони, и ожесточенно простреливаются немцами. День за днем шла уже вторая неделя яростного наступления на неприступную пока высоту.
Перед атакой в отделение, которым командовал Жора Григоров, пришел начальник штаба:
— Ваш взвод идет первым. Будь внимателен, командир. Не вырывайтесь вперед. Я пойду в отделении справа. Если что — прикроем…
От взрывов вздыбилась земля. Георгий действовал словно автоматически. Бежать не прямо, а змейкой. Не вырываться вперед. За ориентир взять бруствер окопа противника. Откуда-то слева ударил пулемет. В ту же минуту туда полетела граната — пулемет замолк. Георгий обернулся, взгляд скользнул вправо, и внутри что-то оборвалось: невдалеке, неудобно вывернув руку, с неестественно откинутой назад головой лежал начальник штаба полка. Жора оказался там в несколько прыжков:
— Отец!..
На мгновенье приник к груди отца, увидев подбегающих, санитаров, резко повернулся и кинулся догонять атакующую цепь.
Высоту «Черный курган» полк взял спустя две недели. Эти дни слились в сплошную цепь, повторяя в точности др у г друга . В этих атаках пали смертью храбрых замполит, начальник штаба, более половины личного состава 168-го стрелкового полка 24-й Самаро-Ульяновской дивизии. В этих атаках командир отделения роты автоматчиков Жора Григоров потерял самого близкого для него на свете человека — отца…
В свои пятнадцать лет Жора немало поездил по стране. Украина, Средняя Азия, Поволжье… А как иначе, если отец, Василий Семенович,— кадровый военный еще со времен гражданской войны. Июнь сорок первого года застал их в северном гарнизоне, в Прилуках. У мальчишек как-то сразу прекратились игры в войну: им, сыновьям военных, известно было, что «всамделишная» война — совсем другое дело. Они теперь больше крутились у мест чистки боевого оружия, издали следили за учебными атаками на тактическом поле; за счастье считали промчаться на строевом коне — веря, что исход этой войны решит именно кавалерия, и мысленно видя себя в строю конницы, атакующей врага уже на его территории… У Жоры была еще одна причина сразу повзрослеть. Отец, всегда говоривший с ним начистоту и на равных, сказал: «Бомбили Харьков, от оставшейся там матери известий никаких. Где она — пока не установить…»
В августе отец был откомандирован в соседний город, там находилась на переформировании дивизия, только что вышедшая из окружения. Отца назначили начштабом полка.
— Видишь, как сталось… Кончилось твое детство. Устраивайся на завод,— сказал на прощанье Василий Семенович.— Рабочий люд основательный — в обиду не дадут.
Только иначе дело повернулось. Узнал Жора, что товарищи отца по гарнизону собрались к нему съездить. Славного прилукского самосад у обещали привезти, кто в боях был, хотели порасспрашивать. Втиснулся в легковушку и Жора.
Разговор между сыном и отцом был жесткий.
— Ты знаешь, что я не на гулянку готовлюсь! — Таким рассерженным Жора отца еще никогда не видел.— Взять сюда не могу. Там — наши знакомые, твои друзья, будешь ждать известий от матери. Все… Последнее мое слово.
— Тогда и я скажу последнее свое слово: или я буду с тобой, или завтра же пойду пробираться на фронт один…— Не удержался от тайного признания: — У меня уже и граната есть…
Им всегда говорили, что внешне Жора больше похож на мать. Но вот эти сдвинутые брови, решительность во взгляде, чуть прикушенная нижняя губа, сбившийся чуб сделали вдруг удивительно схожими отца и сына. Василий Семенович даже на какое-то мгновенье забыл, о чем они говорят: напротив, словно с давней фотокарточки, глядел он сам, снявшийся в свои неполные семнадцать лет в далеком городишке, где громили белобандитов…
Перечил сын воле отца впервые, впервые в жизни изменил свое решение и отец.
…Кем Жора был в полку? Вначале просто пятнадцатилетним мальчишкой: поднести, отнести, погрузить. А когда одна рота получила взамен винтовок новенькие ППШ, бывшие тогда в новинку и для многих командиров, то нашлось дело и посерьезней. Он ведь эти автоматы еще в гарнизоне изучил «от» и «до». Стоит раз, объясняет устройство и принцип действия автомата, а сам, словно играючи, контрольные нормативы по его разборке и сборке выполняет. А тут командир роты Толя Токарев, всего-то года на три постарше:
— А стрелять из автомата умеешь?
— Приходилось.
— Вот что, я сейчас договорюсь, будешь пока за «комода» у меня. Мне спецы по автомату — во как нужны!..
…Сейчас иногда на встречах с молодежью Григорова спрашивают: «Выходит, было делом случая — что стал командиром отделения?» Как ответить? Может, и так, но ведь, с другой стороны, к этой своей первой командирской должности он подготовлен был. Отец строг-строг, но когда Жора показал ему новенький, только что полученный значок «Ворошиловского стрелка», сам в гарнизоне дал в руки автомат— «изучай!», стал брать иногда на стрельбище — «пригодится!».
В Осоавиахиме он воспитывал в себе смелость и мужество, занимаясь планерным спортом. В тридцать восьмом в Харькове получил удостоверение помощника машиниста паровоза на детской железной дороге, занимался в автомобильном кружке… Все эти знания пригодились потом, когда на фронтовых дорогах всегда мог заменить уставшего шофера, быстро восстановить захваченную трофейную технику. Занятия боксом, гирями, лыжным спортом сделали сильным и выносливым. Может, потому и стал командиром, что выглядел внешне вовсе не пятнадцатилетним сыном полка, а, по крайней мере, «солдатом первого года довоенной срочной службы»— так говорил отец, скуповатый на похвалу.
Дивизия в ноябре заняла линию обороны на Калининском фронте. Все было буднично. Он думал, что линия фронта — это стена огня, где, устав от беспрестанных атак, бойцы в короткие минуты передышки засыпают тут же, в окопе, не обращая внимания на рвущиеся снаряды… Так в кино было.
А тут — подошли ночью, сменили стоявшее в обороне подразделение и… досыпало отделение ночь в блиндаже, как ни в чем не бывало. Лишь вспыхивавшие время от времени ракеты напоминали в ту первую фронтовую ночь, что они на передовой.
Куда страшнее тремя днями раньше была бомбежка в эшелоне. Зловещий вой самолетов, близкие разрывы бомб, а их роту из вагонов не выпускают… Верное решение командир принял: видел, что фашисты уже отбомбились. А многих солдат, что по неопытности и от страха из вагонов повыскакивали и разбегаться начали, настигли пулеметные очереди самолетов, «утюживших» на бреющем полете местность. Лишь в их роте не было потерь. Жора впервые увидел смерть и отчетливо понял простую истину: ему, командиру отделения, не просто должность — жизни человеческие доверены.
Утром взводу поставили задачу: отбить ближнюю высотку, где расположен был немецкий дот. И тоже каким-то будничным вышел этот первый бой. К доту подойти сложно — местность открытая; так их командир танк попросил. Отделение Григорова расположилось на нем десантом, на бешеной скорости подкатило к высотке и — пока немцы очухались — прямо с машины забросали гранатами все три амбразуры, закрыли мешками с песком. Остальное нетрудным делом оказалось: десять фашистов было убито, семь в плен взято.
Георгий восторженно пересказал бой в роте.
— А ты постой, паря, не ершись,— остановил его пятидесятилетний солдат Иван Сидорович Григорьев.— Лучше лишний раз через плечо плюнуть… Считай, что повезло.
А потом война превратилась в работу. Непомерно тяжелую, жестокую, но работу, с ее чередой будней. Три безуспешные попытки форсирования поздней осенью реки, когда трое суток обмундирование сушилось только от тепла тела. Оборона безвестного села, когда солдаты, отрезанные от тыловых подразделений, истратив все боеприпасы, готовились к последнему рукопашному бою. Гибель близких товарищей в боях местного значения, не зафиксированных в военных энциклопедиях. Километры фронтовых дорог в распутицу… Трудно даже и вспомнить — где это, когда точно было. Отчаянная смелость проявлялась лишь в безвыходных ситуациях. Выжить старался каждый— чтобы войну выдержать, победить в ней…
Июнь 1942 года. 24-ю дивизию перебросили под Сталинград. В октябре командование дивизии, несмотря на яростное наступление фашистов, готовилось, согласно приказу, к прорыву. А за день до этой операции Григорова вызвали в блиндаж комдива.
От стола с расстеленной картой отошел военный с воспаленными от бессонницы глазами:
— Так вот ты какой, «Жорка-пацан»!
Георгий глянул на кубари в петлицах и растерялся: сам командарм 65-й Батов…
— Вот что, командир, через два дня отправляешься в военное училище. И без разговоров.— Поняв все по глазам юного солдата, Павел Иванович Батов положил руку на плечо Жоре, добавил тихо: — За отца успеешь еще отомстить. Война, брат, не сегодня кончается…
Артиллерийское училище в далеком тыловом городе. Ускоренный выпуск, когда занятия все три месяца прерываются лишь для того, чтобы поесть и поспать. Фронту очень нужны младшие офицеры, но неподготовленности война не прощает.
Потом Григоров, командир учебного взвода, сделал три выпуска командиров минометных и артиллерийских расчетов в полковой школе. На его заявлении отправить на фронт вместе с воспитанниками командир накладывал одну и ту же резолюцию: «Твой фронт здесь». Тогда Жора, по совету опытных людей, отправился прямо к комбригу формирующейся из их учеников 2-й отдельной истребительной противотанковой бригады Тарасову. Тот посмотрел документы и задал только один вопрос:
— Почему медали боевые не носите?
Григоров взглянул искоса, пробурчал:
— Каждому объяснять — почему я здесь, такой хороший, а не на фронте…
Писарь потом рассказывал, как Тарасов решил судьбу Григорова в разговоре с начальником школы двумя фразами:
— Вы согласны, что мне нужнее боевые кадры? А что молод — так быстрей до генерала дослужится…
С мая 1943 года он со своим огневым взводом 57-миллиметровых противотанковых орудий участвовал в освобождении Украины, Молдавии, Румынии. О Корсунь-Шевченковской операции много написано — как свыше десяти фашистских дивизий разгромили; а ему памятно, как почти шестьдесят километров в прорыв шли до самого города Шпола; одно орудие стреляет налево, другое — направо, в пятистах-восьмистах метрах немцы… Выдержали.
Памятен и тот последний бой под Яссами. Замок еще старинный на берегу Прута стоял. Жора все по-мальчишечьи восторженно удивлялся: вот ведь строили — как в сказке, замок весь какой-то игрушечный…
4 июня 1944 года фашисты перешли в контрнаступление, стремясь отбросить советские войска за Прут. Счет атакам уже был потерян, из взвода их осталось пятеро… И последнее, что помнит Григоров о войне,— как выстрелили прямой наводкой по танку. Тут же, секундой спустя, рядом разорвался вражеский снаряд. И для него наступила ночь: темная, душная, безмолвная»
Атаку ту, видно, отбили, раз откопала его пехота.
В медсанбате трое суток Георгий был в бреду.
«…Они подошли. Кто? Лежит, засыпанный землей. Начинает шевелиться могильный холмик. Это не я. Почему же и мне темно? Они сели на холмик — тяжело дышать. Руку жжет уголек. Зачем держу? — прикурить. Дед: «А руки нежные, не в мозолях — так и жениться рано. Прикуривай…» «А ты забудь, что ты командирский сын»,— это отец. Почему он в черном? Я бегу по цветущему лугу… Озеро. Прохладно стало. Как трудно дышать — я глубоко нырнул, вода давит на виски. «Ты, молодец, парень знающий, да и снисхождений не принимаешь — мы ведь тебя сначала как командира не приняли всерьез…» Володя Родионов? Где отделение? Быстрее заряжайте!.. Надо спешить… Огонь… Огонь!»
Если бы о Григорове снимали фильм, то в одном месте, после цветущего луга, надо было смонтировать без перехода кромешную темноту и безмолвие…
В прифронтовом госпитале в полусне, в полубреду лежал человек, полностью лишенный зрения, слуха, речи, с переломанными руками, с многочисленными ранениями, с багровой маской вместо лица. Требовались сложные операции, а раненый был, как врачи говорят, нетранспортабельный — очень тяжелый раненый был… Ожидали самого худшего, но организм выдержал.
Затем был госпиталь в Москве. Он не говорил, не видел, слышал едва. Чтобы хоть как-то общаться с ним, сосед по палате безногий штурман начал обучать Георгия азбуке Морзе. «Точка-тире-тире-точка… Держись, браток! Подлечат нас, и еще на свадьбе друг у друга отгуляем…» Через много-много лет безногий штурман напишет ему в письме: «Женил сына. Начал тягаться с молодыми — кто кого перепляшет, да уступил… Что и говорить: годы уже не те!..»
После операций Георгий по месяцу и более лежал в гипсе. Григоров— человек военный: раз надо лежать — буду лежать. Но, превозмогая боль, учился поворачивать голову, сгибать пальцы, ногами шевелить. Лишь однажды он мысленно проклинал свое состояние — в ночь с 8 на 9 мая 1945 года. «Стреляют…»— отстучал сосед. Георгий весь напрягся. Путая знаки от радости, штурман продолжал отстукивать: «Победа… Победа… Победа…»
Дальше были госпитали Иркутска, Казани — для тех, кто никогда не выздоровеет. Фашизм был побежден, но с недугом у Григорова настоящая война только начиналась. Сделали еще восемь операций. Часами, сутками, месяцами боролся он за жизнь,— несмотря ни на что, ни на секунду не сомневаясь, что это его состояние — временное. Верил в это, ждал.
«Тикают… Как оглушительно тикают ходики»,— подумал он в тот день, когда словно вынырнул с глубины озера наверх. Окончательно вернулся слух. И он впервые спокойно заснул.
Постепенно возвращалось и зрение. Первую послевоенную весну он увидел в окно. Так захотелось пробежать босиком по траве, наломать букет черемухи, умыть лицо в речной воде… Ему сделали еще две операции, прежде чем разрешили садиться. А потом он начал учиться ходить. Как младенцы учатся — сначала стоять, держась за кровать, потом по стеночке, а потом и по шажкам. Раз-два-три — и отдохнуть… Слабость страшная, в глазах темно, голова закидывается, весь мокрый, и боль, боль в каждой косточке…
Лечащий врач, профессор Михаил Иванович Утробин, сам стал выводить его каждый день во двор — то кирпич заставит поднять с земли, то полено передвинуть. Еще подначивал:
— Что, командир, слабо?
Знал, чем поддеть…
— Трудно, больно? — не унимался Утробин.— А ты считай, что ты счастливчик: с руками, ногами. Все от тебя зависит теперь.
Ходить более-менее уверенно начал, окреп немного,— понадобились новые операции.
— Если не хочешь быть инвалидом,— говорили врачи,— еще нужно сделать одну, последнюю…
Сколько их было, этих «последних»… Устал боль подавлять. Но и инвалидом в двадцать лет быть не хотелось — давал согласие. Все чаще, пуще болей донимали мысли: «Как же дальше-то жить? Специальности никакой, даже школу не закончил…» Попросил принести школьные учебники. Занимался, читал запоем.
В потайном месте госпитального двора устроил своеобразный спорт-городок: турник — кусок трубы меж деревьев, камни вместо гантелей…
В 1946 году, когда Георгий поступил на дневное отделение Казанского финансово-экономического института, операции продолжались. Между операциями ходил на лекции. Некоторые зачеты и экзамены сдавал преподавателям прямо на госпитальной койке.
Спустя три года принял участие во всех видах легкоатлетических соревнований на первенство института. Врачи устроили скандал. А он:
— Повязки — ерунда. Давайте я вам фору на стометровку две секунды дам? А хотите, сальто назад сделаю?! Не верите?
От сальто удержали. Но в соревнованиях выступать разрешили. В пятидесятом году он бежал за институт стометровку — 11,2, второе место по Казани! Потом еще и тренером-общественником по конькам стал. Женился!
В том же году, окончив институт, получил с женой направление в Свердловск. Здесь сделали Георгию Григорову сорок седьмую по счету операцию — коррекцию лица. Свердловск стал ему родным городом. Здесь родились дети. Здесь нашел себя в работе: вначале в областном контрольно-ревизорском управлении трудился, затем — в управлении торговли УралВО. С 1978 года Георгий Васильевич Григоров — заместитель начальника областного управления Госстраха. Помогает людям справиться с внезапно свалившейся бедой.
Такая вот непростая судьба. Пытаешься жизнь этого человека разом охватить — и невозможно. Не укладывается она в рамки обычных представлений о судьбе человека. Тем более что понимаешь: все во много раз сложнее, драматичнее, горше было… Возможности нравственной силы человека, воли его воистину беспредельны.
Это к нему, простому солдату Великой Отечественной войны, обращается в письмах «с глубоким уважением и признательностью» генерал армии, дважды Герой Советского Союза, председатель Советского комитета ветеранов войны П. И. Батов. А разве один Григоров был солдатом? Сколько их проявило героизм, стойкость и силу духа — известных и безвестных пока… Эта сила каждого в отдельности давала силу всем нам вместе.
Как-то Григоров получил повестку явиться в военкомат. Через тридцать девять лет нашел его орден Славы II! степени. За тот, последний бой… Тогда, тридцать девять лет назад, в полковых списках значилось: «Пал смертью храбрых…»
Обманул судьбу солдат. Отвоевал себе вторую жизнь.
