К 200-ЛЕТИЮ СО ДНЯ РОЖДЕНИЯ ДЕНИСА ДАВЫДОВА
Утром, вставя ногу в стремя,—
Ах, какая благодать! —
Ты в сегодняшнее время
Умудрился доскакать.
Ярослав СМЕЛЯКОВ
«Пусть грянет Русь военною грозою, — Я в этой песне запевало!»
«— Что же ты не пьян нынче? — сказал Несвицкий Денисову, когда он подъехал к нему.
— И напиться-то вг’емени не дадут! — отвечал Васька Денисов.— Целый день то туда, то сюда таскают полк. Дг’аться так дг’аться. А то чег’т знает что такое!
— Каким ты щеголем нынче,— оглядывая новый ментик… сказал Несвицкий.
— Нельзя, в дело иду! Выбг’ился, зубы почистил и надушился».
Так и хочется добавить —даже к самому Толстому! — любимое выражение Дениса Давыдова: «Атака — любезное дело!» Ради нее стоит выбриться и надушиться.
…Лев Толстой скажет потом в статье «Несколько слов по поводу книги «Война и мир»: «М. Д. Афросимова и Денисов — вот исключительно лица, которым невольно и необдуманно я дал имена, близко подходящие к двум особенно характерным и милым действительным лицам тогдашнего времени… Все же остальные… совершенно вымышленные и не имеют даже для меня определенных первообразов».
«Васька Денисов был маленький человечек с красным лицом, блестящими черными усами и волосами»,— такой портрет даст Л. Н. Толстой одному из любимых своих героев.
Однако вот более документальная характеристика, данная одним из современников Дениса Васильевича Давыдова: «Не хорош собою, но физиономию имел умную, живую, выразительные глаза, писклявый голос, росту среднего, сложения крепкого, на коне, как прикован к седлу».
Денис Давыдов… Адьютант Багратиона, соратник Кутузова, участник всех войн своего времени, вышедший в отставку генерал-лейтенантом… Это молодецкое имя до сих пор звучит как боевой сигнал; в нем — энергия звенящего клинка, удаль, честь и отвага. Воин, поэт, военный мемуарист — след его сабли и его пера остались навечно. Придерживая ножны, позванивая шпорами, вразвалочку, по-кавалерийски идет по русской истории этот удивительный человек…
Суворов, легендарный «генерал Вперед», напророчил ему в детстве: «Еще я не умру, а он уже три сражения выиграет». Видно, что-то и в самом мальчишке предвещало его судьбу, помимо того, что и дед, и отец Дениса, и все братья, даже двоюродные — вся семья — были военные. Перед Суворовым он преклонялся. Представитель офицерских кругов, Денис Давыдов придерживался всю жизнь суворовского, человеческого отношения к брату-солдату.
И в молодых летах, и в зрелости, будучи опытным, закаленным в боях воином, исповедовал Денис Давыдов и суворовский принцип: не числом, а уменьем. Воспитанный на традиционных, классических правилах ведения войны, он, однако, первый применил партизанскую тактику в Отечественной войне 1812 года. И Кутузов поддержал его: «Поелику осеннее время наступает, через то движение большею армией делается совершенно затруднительным, наиболее с многочисленною артиллериею… то и решился я, избегая генерального боя, вести малую войну, ибо разделенные силы неприятеля и оплошность его подают мне более способов истреблять его…»
Партизанских отрядов было много. Но Денис Давыдов со своими 50 гусарами и 80 казаками был первым. И Кутузов особо выделял его: сообщал о движении армии, уведомлял о неприятельских транспортах, следующих по Смоленской дороге, следил за его действиями.
Давыдов «играл» с французами на Смоленской дороге… Что такое «вентерь», старый казачий прием? Военный прием, но и военная игра — со своей хитростью, с одурачиванием: заманить врага небольшой горсткой всадников, затуманить его голову легкой победой и, «удирая» от него, вывести на крупную засаду и разбить в пух и прах. Денис Давыдов был мастер на эти штуки. «Играючи», он взял в плен под Лиховым двухтысячный отряд наполеоновского генерала Ожеро, под Копысом уничтожил французское кавалерийское депо, под Белыничами рассеял силы врага, вдесятеро превосходящие его собственные…
Будьте уверены: под мужицким армяком, надетым поверх мундира, чтобы не смущать жителей деревень, у него были эполеты… Но — кадровый военный и офицер — он на всю жизнь сохранил партизанские замашки, проявляя истинно народную хитрость: где нельзя в лоб — надо искать обход.
Любопытна одна история из жизни его, связанная с судьбой Баратынского, разжалованного за вольнодумие и девять лет тянувшего солдатскую лямку. Пока влиятельные друзья Баратынского действовали «на главном направлении», обстреливая просьбами об изменении его судьбы царский дворец, Давыдов по старой партизанской привычке «выскочил во фланг». Он «обстреливал» письмами военного губернатора Финляндии Закревского, где в Нейшлотском пехотном полку служил Баратынский: «Сделай милость… Постарайся за Баратынского…» — и «стрелял» до тех пор, пока не добился, что опального поэта произвели в прапорщики.
«Малую» войну ему подсказала природная смекалка. И на «малую», и на большие войны звал его долг солдата и патриота, сына своего отечества. Он напишет после в «Автобиографии», рассказывая о ратных подвигах и о переменчивой судьбе своей: «Мир и спокойствие — и о Давыдове нет слуха, его как бы нет на свете; но повеет войною — и он уже тут, торчит среди битв, как казачья пика…»
«Я каюсь! я гусар давно, всегда гусар…»
В некоторых энциклопедиях написано: «…получил блестящее домашнее образование». Сам Денис Давыдов другого мнения: «Как тогда учили! Натирали ребят наружным блеском, готовя их для удовольствий, а не для пользы общества; учили лепетать по-французски, танцевать…»
При всем при том он был воспитан на Буало и классиках, сам писал подражания Тибуллу, Горацию. Горяч был, но учтив. И, попробуй, кто с ним самим обойдись неучтиво!..
Гусарство дало рисунок и цвет его стихам. Но сам он, будучи ярким представителем этого славного сословия офицеров, был несравненно выдержаннее, «степеннее» воспеваемых им гусаров-забулдыг. Пушкин, конечно, живописен:
…И вдруг растрепанную тень
Я вижу прямо пред собою:
Пьяна, как в самый смерти день,
Столбом усы, виски горою,
Жестокий ментик за спиною
И кивер-чудо набекрень.
Но, справедливости ради, стоит привести слова Вяземского, знавшего Дениса Давыдова более всех его друзей: «Он… духом и складом ума был моложав. Не лишним заметить, что певец вина и веселых попоек, он в этом отношении несколько поэтизировал. Радушный и приятный собутыльник, он на самом деле был довольно скромен и трезв. Он не оправдывал собой нашей пословицы: пьян да умен, два угодья в нем. Умен он был, а пьяным не бывал».
Гусарство давыдовское, оно боевое — не бытовое. Так он себя и охарактеризовал в своих стихах:
Мой пречистенский дворец,
Тесен он для партизана;
Сотоварищ урагана,
Я люблю, казак, боец,
Дом без окон, без крылец,
Без дверей и стен кирпичных,
Дом разгулов безграничных
И налетов удалых,
Где могу гостей моих
Принимать картечью в ухо,
Пулей В лоб иль пикой в брюхо…
Интересно, что у другого, столь же известного гусара того времени — «кавалерист-девицы» Н. А. Дуровой в «Записках» упоминается Давыдов: «…Я молчала и пока думала, пристать или нет к разговору, Давыдов, один из нашей собратии ординарцев, сидевший подле меня, вдруг воскликнул, ударив меня по колену: «Что нам в ваших Амазонках! вот у нас своя девочка! Не правда ли? Тонок, как спичка, краснеет при каждом слове…»
Тот или не тот Давыдов?..
Сам Денис Давыдов пишет: «Дурову я знал… Полк, в котором она служила, был всегда в арьергарде, вместе с нашим Ахтырским гусарским полком… Я ее видел на фронте, на ведетах, словом, во всей тяжкой того времени службе,-но много ею не занимался…»
Однако «Записки» ее Давыдов читал и довольно въедливо подмечал неточности. В письме Пушкину, излагая свое мнение по поводу написанного Н. А. Дуровой, он пишет: «Она говорит… «сама поехала на гору к стенам монастыря, чтобы сменить главный ведет». За то, что в ночное время барышня-корнет Александров поместил ведет на горе, за то можно было бы ему сказать дурака. Ночные ведеты становятся под горой, имея ее впереди себя. Как бы небо ни было темно в ночное время, оно все-таки светлее самой светлой горы и всякого человека или лошади, на верх ее вошедших… Это азбука казачьего ремесла…»
Всю Отечественную войну 1812 года проведший в седле, он и партизанством своим доказал, что гусарство— не бесшабашное ухарство. И не шитый золотом белый мундир. И не серебряные шпоры. И не блестящая жизнь гвардейской молодежи… «Коли враг ожесточенный нам дерзнет противустать, первый долг мой, долг священный — вновь за родину восстать…» — в этом видел Денис Давыдов весь смысл своей жизни и своей гусарской «профессии». «Моя жизнь — борьба» — напишет он эпиграфом к «Военным запискам».
Силой своего обаяния, чудным человеческим даром общения, природным талантом, а главное — беспредельной верностью отечеству он заразил целое поколение. Не было поэта, который не посвятил бы ему стихи. Портрет гусара-усача со знаменитой седой прядью на лбу висел в кабинете Вальтера Скотта. А Грибоедов, ироничный Грибоедов, сдержанный на похвалу, сказал о Денисе Давыдове: «Все сонливые меланхолики не стоят выкурки из его трубки».
«За правду колкую, за истину святую…»
При всем смутном времени, при обилии тайных обществ, при собственном недовольстве царем и глубоком сочувствии к друзьям-декабристам, Денис Давыдов не сунул свою бесшабашную голову ни в одно из тайных обществ. Не будучи поклонником абсолютизма, он, однако, даже допускал мысль о своей главной роли, случись какой государственный переворот, но, при всем уме своем и рассудительности, видя кругом покорность народа, отодвигал возможность какой-либо государственной перестройки на более дальние времена…
Как мог относиться царь к Денису Давыдову после таких строк: «…И можем иногда, споткнувшись, твое Величество о камень расшибить!»? Сатиру «Голова и Ноги» Давыдов написал в молодости и сам потом говорил: «Всю жизнь отчесываюсь за эти басни…» Конфликт его с царем был глубокий и давний. Для начала Давыдова из гвардии отослали в армию. Его подвигов не замечали во дворце. Его обходили наградами и повышением. Его вынуждали в цвете лет засесть в деревне. С горьким юмором Денис Давыдов пишет в «Автобиографии»: «…застегивать себе поутру и расстегивать к ночи крючки и пуговицы от Глотки до пупа надоедает до того …что решился на распашной образ одежды и жизни».
С поля битвы — на пашню… Генерал Ермолов неоднократно подавал прошение о том, чтобы доблестного офицера послали в его распоряжение, на Кавказ: «…я просил о Денисе, но мне отказано таким образом, что я и рта не могу более разинуть». Царя выводили из себя любые просьбы по поводу гусара Давыдова.
Да и было почему… «Домовой, который душит всю Россию», домовой — царь… За одно это сравнение Давыдова ждала бы каторга, если бы не его громкая слава… А как «нравилась» «генералам, танцующим на бале при моем отъезде на войну», такая эпиграмма:
Мы несем едино бремя,
Только жребий наш иной:
Вы оставлены на племя,
Я назначен на убой.
По всем, кто шаркает ножкой по паркетам, кто готов «теперь бы крестик взять, только чтоб без службы», Денис Давыдов хлестал эпиграммами, баснями. Он брезговал салонами, где «столько пуз затянуто в корсеты». И царские прихлебатели во главе с Его Величеством платили ему скрытой под лицемерной маской ненавистью. «Ужасен меч его отечества врагам, ужаснее перо — надменным дуракам» — так верно определял прицел давыдовских строк Федор Толстой.
«Нет, ты не «баловень счастливый»… На барскую ты половину ходить с поклоном не любил,— писал Денису Петр Вяземский,— и скромную свою судьбину ты благородством золотил».
Давыдовская «партизанщина» сидела в царских печенках. Нет уж, лучше оставить гусара-партизана без наград, без повышения — и никакого Кавказа!..
…И сидел славный боец помещиком в деревне, ждал, когда друзья- выхлопочут ему назначение. «Я как червонец в денежных погребах… Но погоди, кто знает, что будет!.. И червонцы в курс пойдут!»
«Я вас люблю затем, что это—вы!»
Давыдов — Вяземскому:
«Пушкина возьми за бакенбард и поцелуй за меня в ланиту. Знаешь ли, что этот черт, может быть, не думая, сказал прошедшее лето… одно слово, которое необыкновенно польстило мое самолюбие?.. Он, хваля стихи мои, сказал, что в молодости своей от стихов моих стал писать круче и приноравливаться к оборотам моим, что потом вошло ему в привычку».
Пушкин признавался, что еще в лицее почувствовал возможность быть «оригинальным от Давыдова». Бьющий жизненной силой, привлекающий просторечием, завораживающий своей неподдельностью талант гусара Давыдова отвлек молодого Пушкина от повального в то время увлечения модными классическими поэтами с их высоким «пиитическим» выспренним слогом. Пушкин был очарован Денисом.
Я вас люблю не оттого, что вы
Прекрасней всех…
Я вас люблю без страха, опасенья,
Ни неба, ни земли, ни Пензы, ни Москвы —
Я мог бы вас любить глухим, лишенным зренья…
Я вас люблю затем, что это — вы!
Да, в то время так не писали…
«Поэт-наездник, кому и струны волшебные, и меткий гром войны равно любезны и равно даны», по выражению Вильгельма Кюхельбекера, и в мыслях не держал прослыть поэтом.
«Не искал авторского имени, и как приобрел оное — сам того не знаю». «…Никогда не принадлежал ни к какому литературному цеху. Правда, был поэтом, но поэтом не по рифмам и стопам, а по чувству».
Большая часть стихотворений Дениса Давыдова, по его собственному признанию, «писаны на привалах, на дневках, между двух дежурств, между двух сражений, между двух войн; это пробные почерки пера, чинимого для писания рапортов начальникам, приказаний…»
Он сам далеко не помнил, что написал. Сатиры его, эпиграммы, гусарские шутки ходили по альбомам в дворянской среде, переписывались в армейских кругах, иной раз вызывая удивление самого Дениса Васильевича.
«Никогда бы не решился на собрание рассеянной своей стихотворной вольницы и на помещение ее на непременные квартиры у книгопродавца, если бы добрые люди не сказали, что одно и то же — покоиться ей ровно или вместе». Прошло немало времени, и немало записных книжек со стихами Дениса Давыдова замусолилось в карманах офицерских мундиров, пока он не решился, по его собственному выражению, «обэскадронить» все, что можно, и представить на суд читателю свои «строфы с. горчинкой табака».
Как поэт, по признанию современников, он относится к «самым ярким светилам второй величины на небосклоне русской поэзии».
О его военных мемуарах Белинский писал: «Предоставляем военным людям судить о военном достоинстве… что же касается до литературного, с этой стороны они — перлы нашей бедной литературы… Как прозаик Давыдов имеет полное право стоять наряду с лучшими прозаиками русской литературы».
Л. Н. Толстой широко использовал в «Войне и мире» давыдовские «Записки». Многие эпизоды развернуты им, будучи взятыми из «Дневника партизанских действий», например, эпизод с плененным французским барабанщиком, или пляшущим на обеде в штабе генералом, или знаменитый эпизод на батарее капитана Тушина, который на самом деле звался майор Экономов и описан у Дениса Давыдова.
«Как Русь святая, горит родимая звезда…»
«Родимая звезда» — Полярная звезда, неизменная спутница в ратных походах, неизменный ориентир в ночи на маршах и в партизанских вылазках—
Звездой яркой славы отметила Россия буйное чело одного из любимых сыновей своих, вписав его в энциклопедии, в отечественную литературу и в память народную.
Неразрывна связь — Денис Давыдов и Россия.
Провидение сделало одно из его родовых имений — Бородино — полем сражения и полем русской славы еще на его веку.
История провела параллель другую. Как ему отчаянно хотелось громить неприятельские отряды именно на столбовой Смоленской дороге!.. Спустя полтора века партизаны Великой Отечественной войны снова отметят этот столбовой российский путь былью и песней: «И на старой Смоленской дороге повстречали незваных гостей. Повстречали, огнем угощали…» Непосильное для Европы дело совершила Россия, разгромив в 1812 году наполеоновскую армию; и снова повторила этот подвиг в 1941—1945 гг.— когда сокрушила гитлеровские полчища.
…И сегодня с нами Денис Давыдов. И сегодня звучат его слова: «Еще Россия не поднималась во весь исполинский рост свой, и горе ее неприятелям, если она когда-нибудь поднимется!»
О СУВОРОВЕ
Из „Военных запасок партизана Дениса Давыдова“
…Предводительствуя российскими армиями пятьдесят пять лет сряду, он не сделал несчастным ни одного… рядового; он, не ударив ни разу солдата, карал виновных лишь насмешками, прозвищами в народном духе, которые врезывались в них, как клейма.
…В это время здравствовал еще знаменитый Румянцев, некогда начальник Суворова, и некоторые другие вожди, украшавшие век чудес— век Екатерины; но блеск имен их тонул уже в ослепительных лучах этого самобытного, неразгадываемого метеора, увлекавшего за собой весь мир чувств, умов, вниманий и доверенности своих соотчичей, и увлекавшего тем, что в нем не было ни малейшего противозвучия общей гармонии мыслей, поверий, предрассудков, страстей, исключительно им принадлежащих. Сверх того, когда и по сию пору войско наше многими еще почитается сборищем истуканов и кукл, двигающихся посредству одной пружины, называемой страхом начальства,— он, более полустолетия тому назад, положил руку на сердце русского солдата и изучил его биение. Он уверился, вопреки мнения и того и нашего времени мнимых наблюдателей, что русский солдат если не более, то, конечно, не менее всякого иностранного солдата причастен воспламенению и познанию своего достоинства, и на этой уверенности основал образ своих с ним сношений. Найдя повиновение начальству — сей необходимый, сей единственный склей всей армии’—доведенным в нашей армии до совершенства, но посредством коего полководец может достигнуть до некоторых только известных пределов,— он тем не довольствовался. Он удесятерил пользу, приносимую повиновением, сочетав его в душе нашего солдата с чувством воинской гордости и уверенности в превосходстве его над всеми солдатами в мире,— чувством, которого следствию нет пределов.
…Он предал анафеме всякое оборонительное, еще более отступательное действие в российской армии и сорок лет сряду, то есть от первого боевого выстрела до последнего дня своей службы, действовал не иначе как наступательно.
…Из кратких выписок его приказов или так называемых заметок мы видим лишь похвалы штыку и презрение к ружейной пальбе; это значило, что надо было, избегая грома, часто мало вредящего и отсрочивающего развязку битв, сближаться с неприятелем грудь с грудью в рукопашной схватке. Везде видна решительность и быстрота, а не действие ощупью. Он любил решительность в действиях и лаконизм в речах; длинные донесения и рассказы приводили его в негодование. Он требовал «да» или «нет», или лаконическую фразу, выражающую мысль двумя-тремя словами. Он был непримиримым врагом немогузнаек, о которых говорил: «От проклятых немогузнаек много беды». Однажды Суворов спросил гренадера: «Далеко ли отсюда до дальнейшей звезды?» — «Три суворовских перехода»,— отвечал гренадер.
…Все немало изумлялись постоянству, с которым Суворов с юных лет стремился к достижению однажды избранной им цели, и выказанной им твердости душевной, необходимые для всякого гения, сколько бы он ни был глубок и обширен. Я полагаю, что еще в юности Суворов, взвесив свои физические и душевные силы, сказал себе: «Я избираю военное поприще и укажу русским войскам путь к победам; я приучу их к перенесению лишений всякого рода и научу их совершать усиленные и быстрые переходы». С этою целью он укрепил свое слабое тело упражнениями разного рода, так что, достигнув семидесятилетнего возраста, он ежедневно ходил до десяти верст; употребляя пищу простую и умеренную, он один раз в сутки спал на свежем сене и каждое утро обливался несколькими ушатами воды со льдом.
Пятидесятитрехлетнее служение его не было ознаменовано ни одной неудачей; им были одержаны блестящие победы над знаменитейшими полководцами его времени, и имя его до сих пор неразлучно в понятиях каждого русского с высшею степенью военного искусства.
…И этого-то человека судьба позволила мне видеть и, что еще для меня лестнее, разменяться с ним несколькими словами в один из счастливейших дней моей жизни!
…Лагерь полка отстоял от дома не далее ста шагов. Я и мой брат жили в лагере.
…Когда он несся мимо нас, то любимый адъютант его, Тищенко, закричал ему: «Граф! что вы так скачете, посмотрите, вот дети Василья Денисовича».— «Где они? Где они?» — спросил он и, увидя нас, поворотил в нашу сторону, подскакал к нам и остановился. Мы подошли к нему ближе. Поздоровавшись с нами, он спросил у отца моего наши имена; подозвав нас к себе еще ближе, благословил нас весьма важно, протянул каждому из нас свою руку, которую мы поцеловали, и спросил меня; «Любишь ли ты солдат, друг мой?» Смелый и пылкий ребенок, я со всем порывом детского восторга мгновенно отвечал ему: «Я люблю графа Суворова; в нем все — и солдаты, и победа, и слава».— «О, помилуй бог, какой удалой! — сказал он.— Это будет военный человек; я не умру, а он уже три сражения выиграет! А этот (указав на моего брата) пойдет по гражданской службе». И с этим словом вдруг поворотил лошадь, ударил ее нагайкою и поскакал к своей палатке.
Суворов в сем случае не был пророком: брат мой весь свой век служил в военной службе и служил с честью, что доказывают восемь полученных ран,— все, кроме двух, от холодного оружия, ран, издалека не получаемых; я не командовал ни армиями, ни даже отдельными корпусами, следовательно, не выигрывал и не мог выигрывать сражений. При всем том слова великого человека имели что-то магическое: когда спустя семь лет подошло для обоих нас время службы и отцу моему предложили записать нас в Иностранную коллегию, то я, полный слов героя, не хотел другого поприща, кроме военного.
Рисунок Е. Охотникова
