Северный репортаж

С вечера шеф дал разгон старшему редактору. Вызвал и спросил:
— Что в Новом Порту?
— Рыбку ловят…
— Так вот, чтобы тебе было известно, там уже половину пятилетнего плана выполнили! Там небывалый улов! А мы— ни гу-гу. Нас это не касается.
Старший что-то попытался возразить, но шеф его оборвал.
— Немедленно — в Новый Порт. Большой репортаж. Побольше о людях. Все. И немедленно. Когда старший появился в дверях редакции, мне даже стало его жалко:
— Дуй с утра в Новый Порт! — сказал он.— Шеф стружку снимает!
Я все понял. Утречком сунул в портфель туалетные принадлежности, репортерский магнитофон, несколько пачек сигарет и отправился в путь.
Был первый день июня. Теплынь — градусов пятнадцать, не меньше! Дым первой зелени. Яркое солнце. Чистое небо…
Вертолет ввинчивался в лазурную высь с гулом, переходящим в звенящий визг. Все мельче становились земные строения, все шире и неохватнее круг горизонта. Вот уже обратился в планшетное свое изображение скромный Северный порядок, окруженный зеркальными разливами рек, изрезанный вдоль и поперек оврагами и ручьями. Наконец, он и вовсе исчез, растворился в тонкой лиловой дымке. Я глянул на шкалу высотомера. Стрелка остановилась на цифре семь. Всего семьсот метров над землей, а как разительно изменяется угол зрения!
Удивительно! — размышлял я прежде, пролетая над полями, лесами, реками. Люди, оказывается, за многие сотни лет неплохо изучили свою планету и громадные материки ее привели в строгий рациональный порядок. Леса, оказывается, расчленены прямыми, как стрелы, просеками, а степи и равнины разбиты на прямоугольники, различные по цвету и величине. Чудесна эта живопись возделанной человеком и щедро плодоносящей земли! Я любовался ею в центральной полосе России, на Урале, в Сибири. Любовался, в сущности, упорядоченностью, логическим совершенством линий. Так было до той поры, пока мне не довелось подняться в небо Заполярья. Я поднялся в это небо, взглянул на землю, и вдруг все мои прежние представления о ней пошатнулись и рухнули. Я понял, что заблуждался, думая, будто знаю ее. Она была неприбранной, неухоженной; ядовитые пади болот, пятна красных лишайников, ртутные кляксы озер пестрели на ее лице. Оно, это лицо земли, было изрезано безобразными шрамами оврагов, изрыто оспой метеоритных дождей, и как овеществленные мысли змеились на нем, закручивались в невообразимые спирали, в лабиринты, из которых нет выхода, десятки плутающих рек и ручьев. Это была другая земля, другая планета, бросающая вызов привычным представлениям, смущающая дух, будоражащая мозг, завораживающая взор своей первозданностью.
Когда вертолет приземлился, я направился к горстке людей в телогрейках, в спецовках, в оранжевых рыбацких костюмах. Там, где они орудовали лопатками, таскали ящики, что-то обсуждали, сойдясь в кружок, высились какие-то холмы явно искусственного происхождения.
Люди были поглощены работой и, даже когда я подошел к ним почти вплотную, на меня никто и внимания не обратил. Зато я, приглядевшись, буквально остолбенел: «холмы» оказались огромными кучами свежей, может быть, даже живой рыбы! И какая, боже мой, какая это была рыба! Громадные, почти в рост человека, торпедоподобные нельмы валялись в мокром снегу, у самых моих ног, выкатив темные, с красным ободком, зрачки и сцепив узкие хищные челюсти; полуметровые, как на подбор, горбатые муксуны играли серебряной чешуей; горбоносые, такие же крупные, как и муксуны, только со снинками, отливающими лиловым перламутром, щекуры в изобилии были тут. И сырок. Очень много сырка. Люди сортировали рыбу, укладывали в дощатые ящики, и эти ящики штабелями ставили на большие железные весы. Учетчицы заносили в журнал результаты взвешивания.
И работа шла слаженно и споро.
— Кто здесь главный? — спросил я у человека в апельсиновой робе.
Он повернул ко мне скуластое смуглое лицо, посмотрел по сторонам и молча указал рукой на среднего роста мужчину в телогрейке, в резиновых сапогах и при этом — в шляпе и при галстуке.
Я подошел к нему и представился по всей форме.
— Конев,— назвался он.— Замдиректора по рыбодобыче.
Наступила неловкая пауза. Он не знал, что я от него хочу, я ‘не был готов задавать вопросы.
— Черт возьми! Третий год живу на Ямале, но никогда не видел столько рыбы!— пожаловался я.
Он горько усмехнулся.
— Не успеваем вывозить с порядков! Рыба валом идет. Бригады дневные задания выполняют на двести — триста процентов. А мы не успеваем вывозить! Теперь еще ничего… Авиацию на это дело бросили. А то — одними тракторами… Пока одну партию везем сюда, за 20 километров, другая теряет сортность под снегом. Там, у рыбаков, рыбка на льду сложена. Десятки центнеров! Снегом забросают и ждут, пока за ней приедут на тракторе. Теперь вот — авиация. Придумали корыто такое — тонна в него входит. Цепляем на подвеску это корыто и таскаем помаленьку…
— Успеете вывезти?
Он пожал плечами.
— Должны вообще-то успеть. Пока лед держит, тракторишки тоже не дремлют. Таскают помаленьку. Правда, вчера один нырнул уже под лед… Хорошо — тракторист успел выскочить. Да и берег — рядом. А то бы… Плохо.., Запретили бы нам ездить по льду. Слабый он по весне. А у вас в Салехарде навигация-то уже началась?
— А как же! Неделю назад…
— Понятно!
Он говорил рассеянно. Больше прислушивался, ловя отдаленный, вибрирующий, как тронутая медиатором басовая струна, нарастающий звук.
— Вертолет летит,— сказал я.
— Ага… Летит,— согласился Конев.— Это, видно, от Вани Окотетто. Там у них тонн пять под снегом сложено. Ушел час назад. Вот, наверное, летит.
Две черных точки выплыли из безоблачного неба и стали расти. МИ-8 нес на тросах корыто. Оно разворачивалось в воздухе и то превращалось в точку, то вырастало до неимоверных размеров и казалось больше самого вертолета. Не прошло и трех минут, как вертолет уже завис над нашими головами и стал садиться. Из корыта вывалилось штук пять или шесть рыбин и одна за другой увесисто шлепнулись в мокрый снег, разметав брызги.
Вертолет, принесший корыто, сел в стороне от сваленной рыбы и ждал пассажиров.
— Атенка! Терко! Ола! — крикнул Конев и резко махнул рукой.— Поехали.
Мы направились к машине. Следом за нами неуклюже, в широких вместительных робах, поспешали трое рыбаков-ненцев.
— Сначала полетим к Окотетто Няси,— на ходу сообщал Конев.— У них дела идут хорошо. Чапала должен быть там. Вы Чапалу-то знаете, Прокопия Яковлевича? Нет? Сейчас-то я его заберу с собой. Вездеход останется в вашем распоряжении до вечера. А переночуете у Чапалы, в Хадиби-Яхе. Там у него все есть, в том числе и торгпункт! Штаб-квартира там!„
И опять полет над белым с легким фиолетовым отливом пустынным полем губы… Летели минут двадцать, не больше. Наконец, вертолет заложил довольно лихой вираж. Плоская равнина качнулась, поползла вверх, в голубизну неба. На какое-то мгновение пространство искривилось, глаза потеряли ориентир, голова пошла кругом. Но вот машина выровнялась. Сильно  захлопали несущие лопасти. Все видневшиеся внизу предметы стали быстро увеличиваться в размерах.
Оранжевый цветок — я его заметил еще до разворота — превратился в горстку людей, разбирающих сети; серый жучок, бежавший по белой столешнице,— в довольно громоздкий обшарпанный вездеход «АТЛ», образца прошлого десятилетия; черные червячки, шустро переползавшие с места на место, оказались тремя собачьими упряжками—единственным, как я понял, разъездным транспортом рыбаков.
Чапала встречал нас у трапа. Я не знал, что это — Чапала, но интуиция подсказала. Просто экзотический вид этого человека удивительно соответствовал странной его фамилии. Это был плечистый, крупный старик с одутловатым розовым лицом, покрытым сплошь колючей сивой щетиной. Блекло-голубые отцветшие глаза глядели сердито из-под пепельных бровей. Сердитость показалась мне напускной: доводилось встречать душевно добрых людей, настрадавшихся от своей доброты, сердитых на свою доброту и прикрывающих ее внешней суровостью. Похоже, Чапала был из таких чудаков. На нем был серый вязаный свитер с глухим воротом, плотно облегающим мощную шею; самого последнего, пожалуй, размера ватник делал фигуру еще массивней и внушительней. Обут он был в резиновые бродни и стоял прочно, сунув левую руку в карман, а правую держал у подбородка, пряча в ней едва заметный и едва дымящийся окурок.
— Здорово живешь, Прокопий Яковлевич,— сказал Конев.— Ань тарова, мужики!
Чапала кивнул.
— Вот корреспондента тебе привез. Поговоришь с человеком, скажешь, что да как у тебя.
— Не до разговоров.— Чапала не сказал — буркнул. Голос у него был глухой и осипший.
— Ничего, ничего. Выкроишь времечко,— Конев начальствующе оглядел порядок.— Сколько Няси нынче поднял?
— Капрон привезли? — вместо ответа спросил старик.
— Нет капрона пока… Ты ж знаешь…
— Не знаю! Дали драные. Чинить нечем. Иглиц и тех нет.
— Так сколько Няси поймал?—повторил Конев.
Чапала помолчал немного, повернулся и пошел
прочь. Шаг у старика был широкий, и поспевать за ним было нелегко.
Так мы почти трусцой добежали до снежного бруствера, возвышающегося надо льдом. Все так же молча, словно забыл про нас, Чапала наклонился, разгреб пальцами сырой липкий снег, из-под которого показался край брезента. Он ухватился за этот край и рывком дернул вверх. Под брезентом был склад рыбы, такой же крупной, красивой рыбы, как на рейде Нового Порта.
Он обернулся и тяжело уставился на инженера.
— Сколь она будет лежать? Третьи сутки пошли. Сгноим!
— Трактор твой нырнул, Прокопий Яковлевич. Я ж тебе сообщал по рации,— Конев виновато поежился..— Вертолетов мало. Три всего. Так что чего ими тремя навозишь? У них норма— восемь часов!
— На кой же ляд еще-то ловить? — просипел Чапала.— Эту не вывезем.
— Может, вывезем,— Конев сморщил лоб, поглядел на небо.— Припекает. Трактора-то опасно пускать! Приказ директора передали тебе? В общем, с четвертого числа ценные породы кончаем ловить… Берем только сырка, ряпушку и всякую другую мелочь.
— Это пошто? Кто выдумал?
— Наука!
— Наука? — Чапала глубоко затянулся. Неторопливо выпустил дым. Рассудил:— Науке, может, и видней, что там — подо льдом. Правильно говорят: рука — хватай, голова — думай. Наука все же…
Полевое общежитие бригады размещалось в обширной землянке. То есть я даже не знаю, правильно ли будет назвать землянкой вырубленное во льду углубление, застеленное досками, обставленное по стенам бревнами, обтянутое палаточным брезентом по бревенчатому перекрытию и засыпанное сверху снегом. Мы спустились в этот «блиндаж» по ледяным ступенькам, толкнули дверь и оказались в довольно просторном помещении с деревянными нарами вдоль стен, с тесовым столом и тесовыми скамейками в центре. На столе было множество вскрытых ножом и выпотрошенных консервных банок с окурками, тут же валялись хлебные крошки. Остро пахло керосином (под потолком висели две керосиновые лампы), еще пахло рыбой, консервами в томатном соусе и отработанным табачным дымом.
Рыбаки собирались неторопливо. Приходили по двое, по трое. Рассаживались кто на нары, кто на пол. Закуривали и молча ждали, что скажет начальство. Все они, как один, были в оранжевых прорезиненных костюмах, надетых поверх телогреек и ватных штанов. Такое обмундирование делало их неуклюжими, тучными и похожими друг на друга, как братья-близнецы. Да они и впрямь были похожими — скуластые, раскосые люди тундры.
Конев вынул из-за пазухи свернутый вчетверо листок, расправил его и без излишних церемоний зачитал выписку из директорского приказа. Закончив чтение, он сказал:
— В общем, поработали вы хорошо. Вся бригада. Все хорошо работали. Каждому и премия… по десять рублей. Одинаково,— он протянул пачку гонких белых конвертов средних лет ненцу, покуривающему на полу, возле стола.— Окотетто Няси, вот, бери. Раздашь потом своим ребятам. И еще, значит, вымпел директор вам передал. Храните его. Никому не отдавайте, значит.
Раздались недружные, вразнобой, хлопки. На лицах собравшихся людей, я обратил внимание, не дрогнул ни один мускул. Но хлопали до тех пор, пока Конев не сказал, смущенно откашлявшись:
— Ну, а теперь — по местам, что ли? Или, может, уж обедать пора? — Он посмотрел на ручные часы, перевел взгляд на молчаливого идолоподобного Окотетто Няси, Улыбнулся.— Значит так… Желаю вам новых успехов, как говорится, на благо Родины!
Тогда встал Чапала и тоже произнес речь, обращаясь только к бригадиру:
— Ты, Няси, особо-то высоко не возносись. Сегодня мы тебя поздравляем. А ведь Зайцев Рудольф и Окотетто Иван получше вашего робят. И дисциплина у них получше вашего. Да… А теперь встань вот, скажи, если чего тебе не хватает, пока начальство тут. Начальство-то нынче, что рыбка: проспал момент — потом ищи!
Рыбаки заулыбались.
— Правильно говорит Прокопий Яковлич.— Няси встал и серьезно оглядел своих товарищей.— Надо говорить… А чего говорить так? Ничего работаем. Спасиба. Надо лучше. Капрона нету, так рыбка дырки бежит… Рыбки много берем-та, ящики где? Нет ящиков. Не хватает. А так ничего работаем.
— Ты слушай, слушай, Сергеич,— ворчливо сказал Чапала.
— Тушенки бы надо хотя бы,— продолжал Няск.— Тушенки нет. Сгущенки тоже нет. Одну рыбку жрать надоело… Дрова надо. Печку чем топить? А так ничего работаем. План-то даем. Правильно говорю? Я врать-та не буду… Что есть, так сказал.
Няси снова уселся на пол и прочно замолчал, словно провалился в бездонную внутреннюю яму.
Конев был, видно, несколько смущен тем, как обернулось торжество. Но взял себя в руки и пообещал.
— Ладно. Мы примем меры.
Наверху все так же ярко, ослепительно сияло солнце. Чапала подошел к вездеходу и постучал кулаком в дверцу кабины. Гулким грохотом отозвалась жесть. В тот же миг в оконном проеме показалось молодое заспанное лицо в вязаной лыжной шапочке с бомбошкой.
— Женька! — позвал Чапала.— Слышь! Я, значит, с начальством полечу верхоглядить. А тебе вот — корреспондент. Поезжай с ним куда скажет. К вечеру доставишь к нам, в Хадиби-Яху…
Малый, на вид ему было лет двадцать семь, без всякого интереса оглядел меня прозрачными, все еще блуждающими в добрых сновидениях глазами и выдавил, превозмогая зевоту:
— Садитесь!
Я поблагодарил Конева и Чапалу, пообещал, что вечером буду, как штык, в Хадиби-Яхе, а утром — в Новом Порту, и взялся за ручку кабинной дверцы. С первого легкого рывка дверца не поддалась. Я дернул еще. Тщетно!
— Сильней! — сонно посоветовал Женька.
Я рванул так, что едва не стряс себе мозги. Но и теперь дверца осталась на своем месте, словно ее приварили.
Женька вывалился из кабины и обошел спереди вездеход. Он оказался рослым широкоплечим парнем. Все на нем сидело ладно: и шерстяной, плотной вязки, свитер, и узкие, в обтяжку, джинсы. И только голенища кирзовых сапог выглядели обрубленными на его длинных ногах. Он взялся за ручку, чуть придавил ее вниз и дернул на себя. Раздался скрежет и визг. Дверца отворилась. Женька похлопал ладошкой по стальному крылу, прикрывающему гусеницу…
— Погнул малость… Дверца задевает теперь. Выправить бы надо, да времени нет.
Я влез в кабину, с тем же скрежетом захлопнул дверцу и впервые за все это время достал и блаженно раскурил сигарету. И предложил Женьке:
— Угощайся!
Он кивнул, но не взял из моей, а пошарил за теневым козырьком кабины и достал пачку «Ту».
— Болгарские,— удивился я.— Где брал?
— В поселке… В столовой продают. Угощайтесь…
— Добро. Давай знакомиться.— Я назвался.— А твоя как фамилия?
— Русанов… Евгений,— рука у него была прочная, костистая, как весь он с головы до пят.— Так, значит, куда едем?
— Куда? — переспросил я. И растерялся. Я не знал куда ехать. Потому спросил в свою очередь:— Ходиби-Яха далеко?
— Верст сорок будет,— сказал он.
В кабине было жарко, и я скинул шляпу.
— А если, скажем, ехать не торопясь в сторону Хадиби-Яхи, там, по пути, бригады еще есть?
— Есть,— сказал он.— Окотетто Иван километрах в двадцати отсюда рыбачит. Как раз по пути.
— Тогда двигай к Ивану…
Вездеход шелестел по рыхлому мокрому снегу вдоль рыбных хранилищ на льду, вдоль сетей, развешанных на косых кольях. Не доехав до края порядка, Русанов резко повернул машину вправо, и я увидел перед собой уходящую в беспредельность губы рубчатую парную колею. Вездеход ровно втягивался в ледовую тракторную тропу, набирая скорость.
— Гляньте-ка,— перекрывая шум мотора, крикнул Русанов, и бомбошка на его шапочке резко дернулась влево.— Во цирк!
Слева от нас, метрах в двадцати, обрывая постромки, неслись две собачьи упряжки. Седоки их не подгоняли. Громадные лохматые псы, выпрастав розовые языки, прижав короткие уши и почти стелясь по снежной целине, легко несли ездовые нарты параллельно нашему курсу. Женька прибавил газу. Стрелка спидометра поползла к пятидесяти. Собаки прибавили прыти. И шли вровень с машиной. Гонка становилась захватывающей.
— Пятьдесят! — кричал я.— Пятьдесят пять. Ну несут, звери! На сколько же их хватит?!
Их хватило километра на полтора. Собаки, начав отставать, подняли лай, потом успокоились и побежали рысцой… Русанов к тому времени раскочегарил машину, и мы неслись по льду со скоростью уже шестьдесят километров в час, рассекая и разбрызгивая по сторонам комья мокрого снега. Дорога уходила в голубизну. Эта голубизна обеспокоила меня, насторожила. Но вездеход не сбавлял скорость. Предчувствуя недоброе, я крикнул:
— Вода, Женя! Смотри! Это ж вода!
— Ага! — буднично отозвался Русанов.— Вода и есть!
Мы с размаху влетели в громадное озеро. Каскады струй взвились высоко вверх, как из-под корабельного форштевня, когда судно проваливается в ямину между волн. По лобовому обильно потекли ручьи, застилая видимость.
Пока мы ехали по дороге, я не волновался, хотя и знал, конечно, что дорога эта проложена по льду, а подо льдом — море. Но была дорога. Ее было видно…
Я покосился на Русанова. Он был неподдельно спокоен. И курил. Лихой малый!
— Слушай! — сказал я, не узнавая свой голос.— Ты слыхал, что у Нового Порта вчера трактор утонул?
— Слыхал! — отозвался Русанов.— У берега. Это еще что! Сегодня, мужики говорят, наш вездеход у Хадиби-Яхи нырнул. Лешка на нем. Кореш!
— Утонул, что ли?
— Нет, говорят. Вроде обошлось. «Газушка», вездеход. Амфибия.
— А этот плавает?
— Этот? — Женька усмехнулся.— Этот, как топор!
— Дела! — искренне вздохнул я.— Ну, и не боишься ты бороздить лед на своей колымаге?
— А чего бояться? — Женька передернул плечами.— Боись не боись, а работать надо! Старики вообще-то говорят — ледок до десятого июня обычно держит. Вот до десятого покатаемся, а уж потом — шабаш!
— Дела! — повторили.— Фатализм какой-то! А семья-то у тебя есть, Женя?
— Есть,— сказал Русанов.— Родители в Тобольске. А здесь жена, ребенок. Она здешняя, учительствует в интернате.
— Ну-ну.’..
— Что? Вот с армии пришел — поженились. У нее— педучилище. У меня — техникум. Я механик вообще-то… Но на машине — лучше. Сам себе хозяин!
Я всерьез обрадовался, когда вдруг вдалеке показались остроугольные выступы: чумы или, может быть, крыши домов. Русанов тоже видел их, и я не стал вслух выражать свою радость. Что за мальчишество — бурлить по каждому поводу? Знаем же, куда едем. Вот и цель впереди. Нормально! А все-таки прекрасно увидеть человеческое жилье в пустыне. Хоть и у самого горизонта. Еще минут двадцать ходу — и мы на месте!
Боже мой! Как я ошибся! Островерхие выступы оказались нагромождением торосов. И ходу до них было не двадцать, а всего пять минут… Их  гребни сверкали на солнце, а теневые стороны отливали густой синевой.
Русанов обогнул ледяной кряж с восточной стороны, и едва мы проскочили крайнюю в цепи остроугольную глыбу, как впереди опять замаячило нечто, напоминающее строения поселка. У меня больше не было иллюзий на этот счет. И все же я немало удивился, когда на самом деле увидел рыбацкий порядок с разбросанными повсюду ящиками для рыбы. Надо же — небольшие дощатые ящики, а казались домами! Мне стало смешно: оказывается, на этой плоской равнине все предметы, видимые издалека, просто страдают манией величия!
— Если ящик здесь кажется домом,— рассуждал я,— то каким же должен выглядеть дом?!
Однако, когда вдали завиднелись действительно острые верхи чумов, они не показались мне большими. Поразмыслив над этим явлением, я сделал еще один вывод: оказывается, манией величия страдают только маленькие предметы, которым хочется во что бы то ни стало казаться большими. Просто оптический обман: линия горизонта как бы сама придвигается к находящемуся на плоскости предмету, и создается иллюзия его значительной отдаленности, а стало быть, и высоты. Большие же предметы видны действительно далеко. И никого не стараются ввести в заблуждение!
В бригаде Ивана Окотетто мы проторчали до конца дня. Здесь была запарка. Вертолеты прилетали через каждые 20—30 минут. Рыбу уже не ловили, а только загружали в короба, цепляли к подвеске, и вертолет орлом взмывал в небо. В промежутках между рейсами я пытался  поговорить с рыбаками, даже включал магнитофон, но кроме отрывочных фраз и казенных высказываний о выполнении плана, ничего не  сумел записать. Люди действительно работали в поте лица: вскрывали ледовые свои морозильники, сворачивали брезент, разгребали рыбку. Часть аккуратно укладывали в замусоленные, облепленные чешуей ящики, часть — лопатами засыпали в железные короба. Трое апельсиновых мужичков, я их узнал, они летели со мной утром из Нового Порта, трудились здесь, штабелями укладывали ящики на железные тракторные сани… Русанов тоже включился в рабочий ритм. Он цеплял за фаркоп короба с рыбой и тащил их на вертолетную площадку. Обратно притаскивал уже пустые, оставленные летчиками.
Мы освободились только часов в восемь вечера, когда отправили последний вертолет и загрузили последний трактор с санями. Иван Окотетто — довольно рослый и по виду физически сильный человек — утер рукавом телогрейки пот и похлопал по плечу Русанова.
— Спасибо. Помог нынче много, Женя. Чапалу увидишь, скажи. Центнеров тридцать еще остались так,— и махнул рукой.— Лакамбой, до свидания!
Поселок Хадиби-Яха чадил сладким вечерним дымком. Дымок струйками вился над верхушками четырех или пяти чумов, стоящих вразброс среди голых кустов тальника, поодаль друг от друга, и выпархивал из труб двух небольших, стоящих рядышком бараков. Эти шесть или семь строений и назывались поселком Хадиби-Яха. Даже скорее не поселком, а «песком», куда рыбаки выезжают на весь летне-осенний сезон. Мы стояли метрах в трехстах от крайнего чума, и весь поселок, вернее, весь островок, на котором он находился, был виден, как на ладони. Мы сидели на крыше кабины и с наслаждением вкушали неповторимый, напоминающий о горячей пище, аромат долетающего до нас дыма.
— Как в той басне,— пошутил я,— видит око, да зуб неймет!
— Точно! — согласился Женька.
Все пространство между нами и берегом было затянуто синей тихой водой. Даже отчаянный Русанов теперь засомневался: а что, если кромка льда отошла от берега и находится где-нибудь здесь, в двух-трех метрах от нас? А если и нет, то все равно, хорошо бы знать, где, в каком месте проломил лед Лешкин вездеход…
— Так! — сказал наконец Женька, недовольно кривясь и почесывая кудлатый затылок.— У нас, значит, есть только один путь… Утром я отсюда же выезжал. Поищу свой след. Может, по нему… Проедем, думаю…
Вездеход неторопливо, на низшей передаче, полз по краю громадной полыньи. Русанов внимательно оглядывал лед. Вот что-то заметил. Резко затормозил и рывком повернул машину носом к воде. Губы его плотно сцепились, глаза сузились, под розовыми мочками упруго катнулись желваки.
— Открой свою дверцу! — сказал я, откачнувшись от спинки сиденья.— Открой, не пижонь!
Он не слушал меня. Вездеход зеленой рептилией заползал в воду. И не просто заползал, а погружался в нее!
Меня его упрямство взбесило. Теперь, конечно, я находился в более выгодном положений: над головой зияла дыра запасного люка. Но он-то какого черта ведет себя по-дурацки?! Потом, на дне, кому и что докажешь!
Зеркало воды уже поднялось до радиатора и скрыло гусеницы… Дверцы кабины не герметичны. Еще немного, и вода просочится в кабину. Нервы напряглись до предела. Но Женька молчал. И я молчал, стараясь ни одним мускулом не выдать волнения. Меня только злило его упрямство. Я был сильно зол на него. Вот доберемся до берега… Но… уже и крыло в воде. Я покосился на Русанова. Он тут же почувствовал взгляд, повернулся ко мне и с усмешкой подмигнул:
— Нормально, корреспондент! Ставь богу свечку! Пронесло!
Нас действительно «пронесло». Движение машины выровнялось. Вездеход шел по крылья в воде. Пол кабины залило сантиметров на пять, и мне пришлось поднимать колени. Но теперь он шел ровно. А вскоре и вовсе пополз в горку, со звоном процарапывая гусеницами подводный лед.
На берегу я позабыл злость. Мы лихо прогрохотали между двух чумов, растревожив целую свору собак, с перепугу захлебнувшихся истошным лаем и визгом. У крыльца крайнего барака Женька осадил вездеход, заглушил мотор. И мы наконец сошли на влажную, податливую, в желтых волосьях прошлогодней травы землю. Нам было хорошо.
— Поздравляю! — сказал я.— Можешь идти капитаном!
Русанов простодушно улыбнулся.
— Порядок!
На крыльцо он всходил неуверенно. От усталости и нервного напряжения его шатало.
В комнате, куда мы вошли, миновав темные сени, коридор и отворив шаткую, обитую фанерой дверь, было полусумрачно. По облупленным, закопченным стенам плавали розовые блики. Пахло перегаром, куревом, мужским потом и рыбным варевом. Хороший это был настой: охотничий, холостяцкий, приятный для нюха любого бродяги! Комната не пустовала. Судя по разнообразному сопению, храпу и бормотанию, в ней было не менее пяти-шести постояльцев. Двое из них бодрствовали, сидя за тесовым столом — друг против друга, уперев локти в тесовую столешницу, водруженную на две крестовины. Остальные спали на нарах слева, у стены, натянув на головы полосатые байковые одеяла, и в спальниках, на полу. Два больших окна, разделенных узким простенком, были не зашторены и свободно пропускали в помещение мягкий переливчатый свет белой ночи.
На нарах, во втором ярусе, послышался шорох. Край одеяла отлетел, и я увидел взбудораженное, заспанное лицо Чапалы. Он быстро поднес к носу руку и невидяще уставился на ручные часы.
— Сколь время? — просипел его простуженный грудной голос.
— Одиннадцать! — сказал Русанов.— Спи, Прокопий Яковлевич. Время детское.
— Ты, Женька? Как там у Окотетто?
— Центнеров тридцать еще.— Женька пододвинул ногой табуретку.— Трактору — на один жевок. Вывезут к утру. Лешка здесь?
— Здесь… Вон спит.
Тяжело хрустнули доски. Чапала сел на нарах, свесил босые, красные в суставах ревматические ноги.
— Ждал, ждал… Да соснул чуток…— Трудно прозревающие затекшие глаза Чапалы шарили по комнате. Наконец, взгляд остановился на мне.— Как добрались? Нормально? Скидовайте одежду-то. Располагайтесь…
Я кивнул.
Чапала неуклюже, по-стариковски стал спускаться с нар.
Русанов подошел к печи, присел, пододвинул поближе эмалированный тазик, стоявший здесь же, на железном порожке, и принялся выгребать золу. Золы было много. В тазике вырос террикон. Женька взял тазик и исчез за дверью. Я поставил в угол портфель, магнитофон, скинул пальтишко и вышел следом за ним…
Русанов уже вытряхнул золу, аккуратно приставил к завалинке тазик, достал из-под крыльца топор и стал ловко разделывать сваленные в кучу ящики из-под консервов, скрепленные тонкой проволокой.
— Давай помогу,— предложил я.— Есть еще топор?
— Да нет. Я мигом. Только на растопку,— сказал он.— Идите в дом. Рыбка есть. Ушицу заварим.
Минут через десять печь ожила. Плясал огонь. Трещали полешки. Ветровой гул пламени ласкал слух. Дух чудесного варева обволакивал обоняние. Хотелось жить только этой ночью, только этим мигом простых вожделений. Постояльцы расшевелились. Зажгли лампу, присоединив тонкие провода к аккумуляторной батарее. Стало светло и безотчетно весело.
От шума проснулся Лешка. Заворочался сперва, потом приподнялся с пола, выпростав из спальника смуглое голое тело. Лицо у него было красивое, точеное. Из-под шапки кучерявых русых волос притуманенно глядели голубые глаза.
— Живой? — подмигнул ему Женька.
— Живой, а чо? — Лешка пошарил в головах спальника и достал «Беломор».
— Да ничего,— Женька прищурился.— Как тебя угораздило, спрашиваю. Нюх, что ль, потерял?
— А-а! — Лешка опустил голову.— Черпанул маленько бортом. Выкарабкался. Саньку вон чуть не утопил. А сам ничего. Ты где заезжал?
— Тут вот,— Женька показал рукой в стену.— По старому следу…
Лешка кивнул.
— Ну правильно. А меня черт понес наискосок, к мысочку…
Уха была из осетровых голов. Огромную кастрюлю с черными от сажи боками водрузили на центр стола. Разлили по тарелкам густой бульон, выловив каждому понемногу мелко нарезанной картошки. Облупили и порезали прямо на столе две крупные, с кулак, луковые головки. Голову осетра, большую, долгоносую, с белыми сварившимися глазками, изъяли из кастрюли и положили на круглое алюминиевое блюдо. Стол окутался паром.
— Будьте здоровы! — буркнул Чапала и протянул мне зажатый в толстых надежных пальцах стакан. Мы выпили первыми и без церемоний навалились на уху. Хорошая это была уха! Я такой отродясь не едал! И лук был хороший. И картошка. Когда ложки дружно застучали по донышкам тарелок и чашек, я обратился к Чапале:
— Поговорить бы надо, Прокопий Яковлевич. Нормы-то у вас на триста процентов перевыполняют. А как удается? За счет чего?
— А за счет чего? — прищурился и будто бы передразнил меня Чапала.— Тут и знать нечего! Рыбка валом идет. Черпай себе, сколь хошь! Вот и весь ответ… В позапрошлом годе так же пошла…
Чапала перевернул стакан вверх донышком и положил на него хлебный кусок.
— Что такое «загар» знаете? Это когда рыбка с верховий от заморных вод бежит, стадами в губу скатывается.
— От заморных? — переспросил я.
— Ну да… Тает. С болот гнилая вода в реку ж течет. Вот и образуется заморная вода. Там  рыбке дышать нечем. Она и бежит от той мертвой воды. Либо по котлам прячется. Тутока, недалече, где Новый Порт стоит, есть у нас такой котел. С одной стороны берег изогнут, вроде как серпом. А ручкой у того серпа — мыс, Мар-Сале. Далеко от течения отходит этот залив. Вот в позапрошлом годе в этот залив — или хоть котлом его называй — рыбки зашло — уйма! Ну и, конечно, у начальства нашего страсти взыграли… Давай городьбу городить… Все входы и выходы из того котла сетями перегородили. Ну, брали, конечно. Брали, брали, да уж и брать некуда. А заморная-то вода возьми от главного русла да и отверни маленько — в котел. Вот тут ей, рыбке-то, и пришел конец! И замор поджимат, и улизнуть некуда!
Чапала помолчал.
— Что было, то было. Об этом уж чего вспоминать! А вы-то вот, я вижу, грамотный человек. В институте, наверное, учились. Вы мне, темному мужику, объясните, что значит план…
— План? — я пожал плечами. Чуял какой-то подвох в его вопросе, но все же ответил:— Это определенное задание, так я понимаю.
— Та-ак,— раздумчиво протянул Чапала.— Так-то оно так. Если, скажем, мы план составили, да его не выполняем, это, конечно, плохо. Я так рассуждаю. Что-то мы, значит, не додаем. Кто-то от нашей недодачи страдать будет. Ну, а если наоборот? Если выполняем план, но норовим перевыполнить. Это хорошо?
— Хорошо,— сказал я.
Чапала посмотрел на меня оценивающе.
— Хорошо, говорите?.. А я вот своей темной башкой рассуждаю иначе. План, так я рассуждаю, не с потолка берут. Его умные люди составляют и все, поди, учитывают: и потребность, и наличие. Рыбка вот, к примеру, расти должна, размножаться. Ее надо брать аккуратно, с расчетом на будущее. Потому план для нас должен быть вроде закона: не выполнить не моги, но и больше не бери, сверх его. Или очень легонько, с умом. А то получается хищничество. В общем, есть тут заковыка! Есть ведь?
Я кивнул:
— Есть, наверное… Но что с того? Давайте говорить конкретно. Вы считаете, Новый Порт лишку рыбы берет в весеннюю путину, так, что ли?
— Не о том речь! — Чапала накрыл перевернутый стакан широкой короткопалой пятерней.— Не о том же речь! Брали мы ее тут и еще сто лет будем брать. Можно добывать и поболе. Главное, чтоб порядок был, а не так что с бухты-барахты… Я вот помню, в шестидесятых годах в столице-то нашей, в Салехарде,базу морского лова образовали. Морско-ого!  Видно, кому-то показалось — маловато мы рыбки добываем старым-то способом. Морские траулеры в губу запустили. Поначалу ши-иб-ко дело у них пошло: что ни траление — двадцать, тридцать тонн! Во как! А что из этого вышло?
Что? Я не сказал вслух, а только спросил взглядом.
— А вот то и получилось,— он вздохнул.— Губа-то хоть и большая, да все — не океан. Года за три поголовье сплошь подкосили. Где ей устоять против такой техники? Поди, икру-то отметать не успевала! Потом спохватились, конечно, а рыбки-то уж и нет. Десять лет пришлось восстанавливать запасы-то. Ведь, считай, совсем не рыбачили. Вот оно и получилось.
— Вы-то при чем? У вас совсем другое дело,— и план пониже, и орудия лова пожиже…
— Я ведь о порядке речь веду,— продолжал Чапала.— Вот мы рыбаков понужаем: давай, давай! Рыбка валом пошла. Соревнуются. А как же? Наловить, скажем, больше всех для меня лично есть резон. А для государства? Вот не знаю… Тракторов, к примеру, у нас не хватает, чтобы всю рыбку вывезти. Это раз. Оборотной тары опять же не хватает. Нынче вместо пятнадцати тысяч ящиков только половину завезли.
— Но ведь подключили же авиацию,— возразил я, хотя нетрудно было догадаться, что мастер учел и этот факт.
— Подключили,— согласился он,— да во сколько она, эта авиация, заводу обходится.,. Вы как в газетах-то пишете: «живое серебро!» А если вертолеты прибавить, наша рыбка, поди,— живое золото. А?
— Ладно,— Чапала встал тяжело, по-стариковски.— Вы уж пишите, чего видали. А я, пожалуй, посплю до пяти.
Утром мне нужно было добраться до Няси Окотетто к девяти часам. Туда должен был придти за мной вертолет.
С тех пор, как мы въехали на этот островок восемь часов назад — хотя они и показались достаточно долгими,— мало что изменилось. Только заберега, отсюда, с острова, выглядела еще внушительней, еще шире… А может быть, и впрямь увеличилась, разлилась.
На краю берега Русанов остановил машину. Закурил. Снова взялся за рычаги. Вездеход вздрогнул и пополз в воду.