Голова к голове, тело к телу — плотно, как солдаты в строю, стоим мы в коробочке. Заботливо упакованы нежными девичьими руками. Куда нас направят, не знаем. Но чувствуем подъем, желание выполнить долг. Никто не объяснял нам, в чем он состоит,— он возникает в нас, едва выскакиваем из отливочной машины, родившись из капель расплавленного свинца. Приятное ощущение, когда тебе горячо; как это бывает с первыми ощущениями новорожденного, оно глубоко запечатлевается и становится на всю жизнь постоянной потребностью, то есть мечтой.
Коробочка к коробочке нас укладывают в ящик. Прикосновение теплых пальцев через картонную стенку… Возникло… Исчезло… Хлоп-хлоп-хлоп! Ящик заколочен. Вздрогнуло днище… Поехали. Еще много раз будет замирать и вздрагивать наш крепкий надежный ящик, наша славная казарма. Остается только воображать, как нас перегружают из кузова грузовика в чрево товарного вагона и везут, везут, везут в дальние дали — надо думать, в другую страну. О, даже когда ничего не видно, путешествие прекрасно — оно приближает нас к выполнению долга. Дремлем под стук колес. В снах я снова становлюсь горячей и куда-то лечу, приближаясь к заветному, искомому…
Я — пуля. Калибр семь целых пятьдесят шесть сотых, вес восемь и девять десятых грамма. Из остальных анкетных данных главное — отношение к воинской повинности. Я — военнообязанная, чего и вам желаю. Убеждена: воинская повинность должна распространяться на все организмы, предметы и устройства. Военнообязан весь материальный мир. Возьмем такую незамысловатую вещицу как складной стул. Если в нем развалился дачник и, посасывая курительную трубку, любуется дубовой рощей и красками заката на черепичных крышах,— трудно представить себе положительное отношение складного стула к воинской повинности. Но если на нем сидит офицер, распоряжающийся в данную минуту важной боевой операцией?.. Казалось бы, трюизм. Но я хочу подчеркнуть: военнообязанными должны чувствовать себя все. Только так может быть обеспечено правильное мировоззрение в современном нам мире, где военные действия — венец любых усилий, конечный результат любых предприятий, последний аргумент в любом споре.
Несколько слов о моем моральном облике, буквально несколько. Говорят, что пуля любит убивать, что у нас особое, приязненное отношение к смерти. Неправда! Мы любим жизнь. Выпущенные из ружейных, автоматных или пулеметных стволов, мы хотели бы лететь вечно; и когда встречаем преграду — это трагедия, распад личности, катастрофа. Мы убиваем не от абстрактного желания и не от врожденной тяги к убийству, нет. Когда понимаешь, что тебя затормозили серьезно и навсегда, что полет прекратился, ненависть захлестывает душу, и начинаешь мстить. В этом смысле мы с одинаковым чувством убиваем человека, остановившего наш полет грудью, и, допустим, стену, подставившую свои кирпичи.
Нас привезли. Склад. Покой, тишина. Текут дни. Раздражает безделье. Неподвижность все тягостнее.
И однажды…
Скрип раскрываемых ворот… Наш ящик поднимают, выносят… Рев автомобильного мотора, немилосердная тряска… Приехали. Ящик вытаскивают и швыряют. Глухой удар о землю. Слышен треск раздираемой оболочки. Я лежу в верхнем ряду. Толчок— взяли соседнюю коробочку. Не исключено, что следующая очередь — наша. С огромным любопытством прислушиваюсь… Топот ног, окрики, лязганье металла. Отрывистая команда: «Огонь!»
Залп! Его звук пронзает меня сладкой болью и завистью к подругам, ощутившим в этот миг, что такое полет; догадываюсь: им сейчас горячо, славно, как в первую минуту рождения.
Крики. Стоны. Пауза. Два одиночных выстрела.
Снова пауза. Отдаленные голоса грубо подгоняют кого-то.
Сильные пальцы крепко обхватывают нашу коробочку… А-ах!!! Нас распахнули! Успеваю увидеть: широкая поляна… залитая солнцем. Сочная зелень листвы. Поодаль, на складном стуле, забросив ногу на ногу, сидит офицер. На нем красивая серая форма, изящная черная нашивка на рукаве. Фуражка с высокой тульей. Он похлопывает по сверкающим голенищам сапог. Отдает короткие спокойные распоряжения. Солдаты в такой же серой форме, только более скромной, энергично взаимодействуют с группой мужчин весьма утомленного вида. Общая веревка, которой они связаны, едва помогает им удерживаться в шеренге…
Дальше не вижу: меня выдергивают из коробочки. Щелк-щелк — и я в тесноте механизма. Волнующе пахнет смазкой и пороховой гарью. Что-то сильное, тугое вталкивает меня еще глубже. Ощущение долга растет. Все вместе— я, механизм, умное устройство, дославшее меня в патронник,— мы едины по отношению к чему-то очень важному, к чему-то самому важному, что только может быть в мире! Мы сильны этим единством и горды им. А если вспомнить о тех замечательных людях, что придумали меня и сконструировали многозарядный автомат, и о тех, чьи старательные руки добывали свинец, изготавливали станки, строили ружейные заводы, и о тех, кто учил солдат быстро и правильно пользоваться мною, если вообразить себе этот обширный круг людей и вещей… Подумать только: не кто-нибудь, а именно я отправляюсь их гонцом, вестником их мощи, ее полномочным представителем… Мысленным взором я окидываю пространства и времена, становища народов и глубины эпох. Я вижу гениальных выдумщиков, творцов пороха. Остроумных механиков и изобретателей. Вижу гигантские заводы. Толпы инженеров. Армии рабочих. Нянечек вижу, неусыпно бодрствующих в родильных домах, в заботе, чтобы мои будущие создатели благополучно и во все большем количестве появлялись на свет. Вижу поля, тучные хлеба, трудолюбивых крестьян, — надо кормить моих будущих создателей, и хорошо, сытно кормить. Легионы учителей усаживают их за парты, преподают им родной язык и элементарный счет; затем на этом родном языке им объясняют простейшие знания, чтобы позже перейти к законам плавления металлов, кинематике, баллистике, газодинамике, ко всему грандиозному своду знаний и умений, без которых я не могу быть создана.
Поистине, среди миллиардов людей нет ни одного, кто не имел бы ко мне никакого отношения. Кто может поспорить со мной в этом? Господь бог? Но у людей нет одного бога. Я — бог, в которого верят сразу все!
Все плюс я — и против нас некто, стоящий на траектории моего полета. Я ему не завидую. Кто он и что он? Не знаю. Ствол направлен в землю. Я смотрю через длинный тоннель, по стенкам которого красиво извиваются спиральные борозды. Вижу упругие травинки. Букашка переползает со стебля на стебель. Червячок пробурил влажную почву и вертит головкой. Пробежал муравей. Крошечные следы его лапок. Все это любопытно, но где небо? Дайте взглянуть на небо!
И вот команда:
— В ружье!
Ствол качнулся и замер. Картина изменилась. Неба по-прежнему не видно, но возникло нечто не менее интересное: преграда, о которую я разобьюсь. Я вижу свою смерть. Кто никогда не сидел в тесном патроннике, у истока ствола, в последние секунды перед выстрелом, не поймет, какая это смесь отчаяния и восторга. Сейчас начнется полет, будет движение, скорость, станет радостно и горячо. Но в эти секунды, когда, находясь в полной неподвижности, видишь размеры оставшейся жизни, видишь место, где погибнешь… этому не подобрать слов.
Моя преграда прикрыта грязной изношенной тканью. Трудно определить, гимнастерка ли это или обыкновенная рубашка. Через отверстие ствола не разглядеть ни фигуры, ни лица. Я еще не знаю, стар он или молод.
Тишина словно бы сгустилась. Догадываюсь: офицер привстал со складного стула и поднял руку. Сейчас прозвучит одно короткое слово — и…
Но вместо этого разносится вопль. Яростный, хриплый. Это моя преграда посылает проклятия. Рядом кто-то рыдает. Перекрывая эти звуки, не имеющие никакого влияния на то, что сейчас неизбежно произойдет, наконец раздается:
— Огонь!
Страшная, еще более могучая, чем мне представлялось, сила ударяет меня, извините, по заднице! Лечу по спиральным бороздам, они врезаются мне в бока, заворачивают. Оборот… второй… третий… Скорость растет фантастически. Мелькает дульный срез, и я выскакиваю на волю.
Полет хорош в любом виде, не правда ли? Но я еще и вращаюсь! Восемьсот сорок метров в секунду и тысяча двести оборотов в минуту, но сами по себе эти данные не выражают ничего. Небо и солнце, лесная опушка и горы вдали, цветущая поляна, снова небо, солнце летят на карусели! А впереди… Молодой он или старый, так и не разберешь: лицо в грязи и подтеках крови. Глаза уставились в ствол. Его реакции недостает, чтобы понять, что я уже появилась и приближаюсь. В его ушах звучит грохот выстрела. Вспышка пламени — максимум того, что ему успело прислать зрение. Но он еще надеется на чудо: увидеть свою смерть, как я вижу свою. Разглядеть, как из маленькой дырочки выпрыгиваю я— ладненькое свинцовое тельце— и устремляюсь к нему. А я давно вылетела и успешно преодолеваю расстояние между стволом и преградой. Мне радостно и горячо, как в самом раннем детстве. Полет возбуждает фантазию, мечтательность, хочется петь, декламировать.,.
Я пуля, я философ!
Из множества вопросов
один меня волнует
из века в век, от века:
ИЩУ ЧЕЛОВЕКА!
Вот оно, чудо полета: сочиняю стихи! Кто бы мог подумать? Возможно некоторое, несовершенство формы, но что вы хотите: я всего лишь горячая капля свинца, взвинченная скоростью.
Очарованною пчелкой
забиваюсь прямо в щелку,
прямо в сердце, как в середку
медоносного цветка.
Ах, простите мой стихийный,
мой порыв, мой аппетит,
вянет, вянет сей цветочек,
оземь лепесток летит…
Интересно, работает ли сейчас поэтическое воображение у НЕГО? Возможно, и он представляет меня злой горячей пчелкой, которая сейчас вопьется ему в грудь и ужалит. Но, может, я для него— гроза, молния, выскочившая из узкой синей тучи, непостижимое явление природы, гром среди ясного дня. Не исключено, однако, что у него техническое мышление, и он воспринимает меня объективно: тело параболического сечения, разогнанное до скорости в восемьсот сорок метров в секунду, разогретое до трехсот восьмидесяти градусов по Цельсию и, благодаря этим незаурядным параметрам, способное пронзить биологическую массу на глубину восьмидесяти сантиметров. Поставьте людей в затылок друг другу, и я дойду до третьего, лишь четвертый останется неуязвимым.
…Лицо его искажено гримасой. Тут и страх, и ненависть, и, отдадим должное, мужество; проглядывает даже вера в какие-то убеждения. Милый мой, неизвестный мне, погибающий организм! Верить можно только в меня, только я — неотразимый аргумент в споре, единственная надежда победить в столкновении идей… Если бы не я, жизнь на планете превратилась бы в бесконечную и бесплодную дискуссию, ибо сколько людей, столько представлений, и еще никто никого не убедил в своей правоте одним говорением слов. Чтобы прекратить деятельность мозга, вырабатывающего идеи, противоположные вашим бесполезно прибегать к словам, Следует остановить вражеский организм, и самое удобное— вывести из строя питающий его насос —
сердце. Эту работу наиболее быстро, аккуратно и дешево может выполнить небольшое металлическое тело вытянутой формы, пущенное с определенной скоростью. Пуля. Я.
Над поляной летит бабочка. Медленно вздымаются огромные оранжево-черные крылья. Жаль невинное создание, но мне не дано распоряжаться своей трассой. Я ударяю воздушной волной, вдавливаю крыло, прожигаю в нем огромную дыру— и все это за четверть его взмаха…
Он, видимо, что-то кричит. За то время, что я лечу, губы его успевают немного округлиться — для первого звука.
Я приблизилась. Вижу грязные струпья на щеках. Капельку слюны в углу рта. Напрягшийся кадык. Вижу мельчайшие складки одежды. Тусклую латунную пуговицу нагрудного кармана. Только бы не угодить в нее, это будет слишком больно. Слава случаю, я пройду рядом. Ветхая ткань при моем приближении быстро разогревается. Темное пятно ширится на ней. Обнажилась кожа. Прожигаю ее и — страшный удар! Кость! От чудовищной боли я расплющиваюсь, но ненависть прибавляет сил: грызу, прогрызаю, буравлю, проламываю ребро. Вокруг все шипит, кровь омывает и охлаждает меня. Теряю сознание.
Через некоторое время прихожу в себя от приглушенного скрежета лопат. Слышу, как на нас сыплются камни и комья земли. Теперь это его могила. А моя могила — его сердце. Но он умер, а я похоронена заживо и обречена на вечные муки: на холод, неподвижность и тишину. Вот цена за счастливую секунду полета, за верность долгу. Все это мясистое, мягкое, окружающее меня, превратится в прах и смешается с землей. И кости истлеют и обратятся в порошок. А я буду ждать годы и годы, и века, пока подземная влага не разложит мой свинец на окислы и не превратит меня тоже в мертвое ничто.
Так и происходит. Идут годы. Сырость покрывает меня незаживающими язвами. Я жива только воспоминанием: полет, синее небо, цветущая поляна, стихи… Мое горячее дыхание плавит крыло бабочки, снова — небо…
Я НИКОГДА НЕ УВИЖУ НЕБО. ГОДЫ ИДУТ. ДЕСЯТКИ? СОТНИ? НЕ ЗНАЮ.
Но вот, с некоторых пор, начинаются слуховые галлюцинации. Знакомые звуки: рев двигателей, лязганье металла. Они глухо доносятся сквозь толщу земли. Нет, это не галлюцинации! Однажды земля вздрагивает, возникают толчки; внезапно— мощный сдвиг, подъем, падение — рушится туча земли, песка и пыли, и среди этих частиц падаю я. Потом все успокаивается, пыль садится, и я вижу… небо!
Господи ты боже мой, я вижу небо. Я лежу на гребне земли, сброшенной ковшом экскаватора. Местность неузнаваема. Лесная поляна, где на складном стуле сидел офицер в красивой серой форме с черной нашивкой на рукаве и где по его команде стволы поднимались на уровень сердца… Ничего этого не было. С высоты гребня открывался вид на оживленную городскую площадь. Громоздились многоэтажные здания, сновали пешеходы, по ярусам эстакад лились потоки автомобилей, а на высоком постаменте стояла гигантская, отлитая в бронзе фигура. Что-то знакомое почудилось в ее облике. Вывернутые за спину руки. Гневное, изможденное лицо. Округленный в крике рот. Позвольте, поз…
Это был ОН! Вот так так! Он, тот самый, с которым я тогда расправилась в мгновение ока, тогда бессильный, шатающийся, хрипящий, сейчас, тысячекратно увеличенный, высится над огромным городом как средоточие некоей славы, а мне затмевает половину небес! Значит… это был — герой. Выдающийся герой, достойный такого величественного памятника. Гордиться ли мне, что в его геройской смерти есть и доля моего участия? Но что толку? Он отлит в бронзе и прославлен на века, он — герой, а я — никто и ничто, я — ничтожное нечто, случайно вышвырнутое на свет во время ремонтных раскопок. Вот как оно обернулось. Я смотрю на темный силуэт, за плечами которого идут облака, и не чувствую больше радости от возвращения к жизни.
Мальчуган с разбегу взобрался на вершину земляного гребня. Сел, снял сандалии и принялся их выколачивать, Потом увидел меня. Цепкие пальчики поднесли меня к любопытным и приветливым глазам. Рот округлился, как у того, бронзового ныне, но с иной целью: теплая струя воздуха сдула с моих боков налипшие на них крошки. Как давно я не ощущала тепла, как стосковалась по нему.
Вдруг новая, куда более горькая мысль пронзает меня: главное вовсе не в том, что я— ничто, а ОН — герой. Главное, что ему поставлен памятник. Понимаете? Нет?! Да ведь если ему поставлен памятник, значит, победили ОНИ, а не МЫ!! Если бы ОНИ проиграли, разве МЫ позволили бы им поставить памятник своему герою? Да еще такой гигантский!
Я всматриваюсь в бронзовую фигуру. Она покрыта патиной. Значит, стоит здесь давно. Многие десятилетия. Столь же давними выглядят и здания, отделанные камнем по фасаду, и стволы деревьев в сквере у постамента. Все солидно, прочно, устойчиво. Что все эти годы здесь не было военных действий — очевидно. Но, может быть, война идет где-то далеко отсюда?
Мальчуган подбросил меня на ладошке, тяжесть при крохотных размерах приятно удивила его. Он одобрительно произнес:
— Тяжеленькая!
Я понравилась ему. Он мне— нет. Слишком мил, спокоен, безмятежен. И так же спокойны и приветливы прохожие, в том числе и молодые мужчины призывного возраста. Кстати, все они атлетично сложены, высоки, широкоплечи. Силой веет от них. Силой и добродушием. Нет, даже если бы война шла где-то далеко, это наложило бы отпечаток на лица. Когда страна воюет, даже в самом ее глубоком тылу не может быть такого обилия спокойных лиц.
Последняя, самая ужасная догадка зреет во мне. Возле мальчика остановился прохожий. Пожилой мужчина, его можно было бы назвать стариком, если бы не следы былой военной выправки. Он долго разглядывал меня, а я ждала, почти наверняка зная, что он скажет.
— Старинная вещица…— сказал он.
Да! Моя догадка оказалась верна. Они не только давно не воевали, не только не воюют сейчас, они вообще не воюют, они победили НАВСЕГДА!
А это значит, что ОН и я — последние. Я — последняя воевавшая пуля. ОН — последний воевавший герой. Его бронза будет все больше покрываться благородной патиной, но никогда, ни в одном уголке мира не сверкнет свежей бронзой памятник следующему, погибшему на войне.
Надо полагать, еще и поэтому на его постаменте — россыпь свежих роз. Последнему герою — особый почет. Соответственно, к последней пуле — особое отвращение. Мне еще повезло, что я стала игрушкой у мальчугана, а не лежу под стеклом музейной витрины, снабженная пояснительной надписью, вызывая любопытство и недоумение юных, скорбь и гнев пожилых.
Я смотрю на бронзовую фигуру, затмевающую полнеба. О, еще раз пролететь через бывшую поляну и снова ударить ему в сердце! Но теперь он неуязвим для меня. Он бессмертен. Бессмертен. Бессмертен…
