Он никогда не был грозой улицы.
— Пап, ты в детстве дрался? — спрашивает его сын Женька.
— Нет,— смущенно разводит руками отец.— Не умел. Жалко было человека ударить…
А его обижали:
— Клепа в крапиве бандуру объезжает! — И хохотали.
С семи лет он пристрастился, благодаря деду, к гитаре, потом — к мандолине. Заберется между бревен за бараками, где жили в пятидесятых годах заводчане, и обо всем, кроме музыки, забывает. Вроде только начал играть, а мать уж с работы вернулась да выкликает:
— Юрка, Юрка! Вылазь, где ты есть! Опять уроки, поганец, не учил!
Не учил. Неинтересно. Постоянно на «Камчатке» сидел… Мать рукой махнула: с хулиганами не водится, и ладно!
Не война, а семью порушило. Мать одна поднимала, брала две-три работы, не сразу и узнала, что в десять лет Юрка ее пристроился к оркестру народных инструментов в уралмашевском Доме культуры, которым руководил Александр Иванович Навроцкий.
В школе вспомнили о музыканте Юре Клепалове лишь в восьмом классе, когда надо было срочно готовить концерт-мероприятие. Лихорадочно стали выискивать, кто что может. Мог один Клепа, серьезно предложив целое отделение. Он исполнил на том концерте музыку к кинофильму «Человек-амфибия» в своем переложении на гитару.
— Вот видишь,— сказала невразумительно классная,— можешь..,
А он ничего не увидел, потому что это было так, сущий пустяк; он уже думал о Бахе, его волновала одна струна, на которой виртуозно играл Паганини.
Со школой он расстался без сожаления, поступив в музыкальное училище, в класс щипковых инструментов, который вел известный на весь Урал яростный пропагандист народной музыки Владимир Васильевич Знаменский. Юру он знал по оркестру, к себе в класс принял с радостью.. И Юре, хотя Знаменский требовал такой игры, чтобы на * струне слеза выступала, а инструмент пел как целый оркестр, было легко. О полифонии одного инструмента он прознал рано: так играл Знаменский, и это открывало бездну возможностей, рождало предощущение того, что можно воссоединиться с инструментом и породить стихию общения сердца с сердцемчерез инструмент передать боль или радость, сокрушить эмоциональную глухоту. Он понял и принял главную установку учителя: востребовать игрой все лучшее, что заложила природа в душу человека, тронуть пласты глубинной памяти, распознать в мощном аккорде звук летящей стрелы, выпущенной тугой тетивой лука, в переборе струн — стон волынки и восхититься предками, предугадавшими всю эволюцию щипкового инструмента, его марафон через века, к раскрепощению его вместе с духом человеческим…
Когда зашла речь о том, куда Юрию Клепалову дорога после музыкального училища, Знаменский, хитро щурясь, сказал:
— Вот вижу тебя с балалайкой — и все тут! До того ты русский человек, до того добряк и улыба, что, ей-богу, не пожалеешь, парень! Иди к балалайке!
Идти к ней пришлось недалеко — к тому же Владимиру Васильевичу, который организовал в Уральской консерватории отделение народных инструментов с классом балалайки.
Дружба с учителем продолжалась до его ухода на пенсию. Сменил Знаменского знаток и талант по части балалайки Евгений Григорьевич Блинов, впоследствии ставший ректором консерватории. На прощание Знаменский воскликнул:
— Быть тебе, Юра, артистом! Еще вспомнят Вовку Знаменского за твою-то балалайку! — Старик в минуты восторга до семидесяти лет называл себя Вовкой.
Много инструментов перебывало в руках Клепалова-студента, но той заветной — певучей, звонкой — балалайки все не мог найти. И —о, радость! Свели его с мастером. Ладил он балалайки, в которых звук жил и после тихого аккорда, как звук души самой. Он был из тех мастеров, что уходят незаметно; а после их смерти обнаруживается, что умерла и душа, остался ширпотреб, который разве что годен на сувениры.
Юрий, чаще других бывавший на концертах в деревнях, однажды увидел вместо дуги над лошадиной гордой шеей две скрепленные гвоздем дощечки. Это так царанцуло до сердцу, что он упомянул перед своим выступлением не только о том, как делают балалайку, но и о том, какие расписные дуги с колокольцами были на Руси.
Потом как-то его свели с мастером, который ладил дуги, телеги, розвальни. Тот, дымя самосадом, подвел балалаечника к куче навоза, из которой во все стороны топорщились круглые палки из березы толщиной со здоровый мужицкий кулак, и пояснил:
— Вишь, навоз горит, хоть яйца в нем пеки, весна же! Ну, само то для распарки заготовок! — Старик ловко выхватил одну палку.— Мы ее сгинать зачнем, потом засупоним сыромятиной, вот и дуга.
Старики деревенские были с ним предельно откровенны, балалайка настраивала их на доверительный тон, открывала двери в любое время суток. Бывало, старушки танцевали перед ним кадриль со всеми ее тридцатью фигурами и дробили каблуками старинных ботинок на шнуровке. Он запоминал ритм и наиболее характерные их дроби. Он пока и сам не знал, для чего это ему, но было мало того, что давало академическое знание о балалайке, что предписывала консерваторская программа. Вспоминались слова Знаменского: «Балалайка, как природа: чем больше ты с ней, тем больше душа очищается».
Клепалов не пропускал концертов известных балалаечников. Его восхищала техника их исполнения, хотя чего-то не хватало ему в исполнении многих. Он жадно поглощал все, что видел, искал свой путь к балалайке.
…Менялась мода на брюки, галстуки, рубашки, только лаженная из карельской березы балалайка, знакомая до крапинок, год от года становилась все нужней, модней, и уж цену за нее предлагали всякую, однако он свою «мамочку» даже в мыслях не предал, да и она год от года становилась красивей, матерей, дарила его таким чистым и певучим звуком, что он и сам стал ждать от нее, как от одаренного ребенка, новых чудес.
С ней он приехал преподавать в Тюменское училище искусств. С ней, по рассеянности, отстал однажды от своего оркестра и пошел не в ту сторону, угодив на какой-то хутор поздно ночью.
Хозяин встретил хмуро и недоверчиво. Небрежно обронил:
— Да откуль теперь балалаешник возьмется? Не буровь кого не надо. У меня вот балалайка — да! А вот ты, раз балалаешником себя называешь, кажи, че умешь,— подал свою старенькую и простенькую балалайку.
Но Клепалов достал свою да еще подумал, что этот хмурый чалдон не поверит, если не сыграет, и еще выгонит.
Чалдон уселся рядом, хмыкая: «Ну-ну…» Гость начал играть не то веселое, что может балалайка, он играл то, что соответствовало голодному стону желудка.
— Эх, парень, едри твою в балалайку!..— И чалдон снарядил внуков в соседние дома.
И скоро набилась полна изба народу. Клепалов велел тащить стиральную доску, пилу, ложки, ведро… И самодеятельный звонкоголосый оркестр сотряс давно забывший веселые звуки бревенчатый пятистенок. Всю ночь ликовала балалайка в сонном царстве таежного хутора. В пояс кланялись балалаечнику старухи; он, усталый, счастливый, записывал под утро частушки, петые ночью старухами. Долго жал руку хозяин, благодарил за то, что и его, старого, снова вернул к балалайке, которую он так легко променял на телевизор…
С благодарным, волнением все вспоминал Юрий ту ночь, ту отзывчивость людей на балалайку. Нет, живет в потаенной памяти народа балалайка, живет! Только надо будить ту память.
И не мог он примириться с тем, что балалайку вдруг превратили в игрушку, в атрибут акробатов, в деревяшку без струн. Словно душу вынули, словно язык вырвали. Через все годы пронес он убеждение, что человек, играющий на балалайке, никогда не останется незамеченным народом, возле него всегда были и будут люди. В силу балалайки он верил как в силу живого существа; пока она с ним, ничто ему не страшно.
Он с ней и не расстается. Зайди разговор, заспорь кто на улице, что балалайка устарела,— сядет где-нибудь и тут же сыграет;
Он играл в Японии и Болгарии, в Москве и глухой сибирской деревушке… Везде — одинаково страстно, вслушиваясь и сам в красоту звука, познавая и открывая в балалайке возможность такой игры, когда не нужен ни аккомпаниатор, ни оркестр, когда все три струны сами звучат оркестром…
Мы зачастую умалчиваем о таланте, подменяя это слово другими, менее точными, расхожими, словно боимся чего, словно исчезли таланты, и все живут в мире одинаково понимаемых и принимаемых ценностей, словно все с одинаковой силой отдают себя любимому делу* Небрежно, будто боясь обидеть всех, не замечаем того, единственного, кто воистину талантлив, а не только, как мы любим говорить, раскрыл свои возможности (одно из словечек-подмен!) Талант — ярчайшее проявление того, что создала глубинная память предков, что копилось веками. И не сам по себе он таков, нет. Он живет по законам сотворения красоты, как память сама, как тихая наша принадлежность друг другу, неразрывная и единая связь с будущим,„связь, без которой исчезнет и сама возможность самовыражения, вера в единственно важное и главное дело.
…Где он, преподаватель Клепалов, выискивает таких же, как он сам, одержимых учеников?..
А что, разве прошло время тех «странных» людей, которые знают, чего хотят, к чему стремятся и в достижении цели ломятся через преграды, отметая робость? Нет, не прошло. И никогда не пройдет.
Олег Кругляков приехал в училище из Ишима. Балалайка в каком-то самодельном матерчатом чехле висела за спиной на веревочке, словно ружье. На второй год обучения Олег уже занимался по программе консерватории. Он молчалив и никогда не вступает в пререкания с преподавателем, но своеобразно истолковывает те замечания, которые слышит. Иногда они кажутся ему мелкими. Он может одну и ту же пьесу исполнить с такой иронией, что Клепалов только улыбнется. Они разговаривают на языке, который непонятен окружающим; и жадность, с какой Олег учится, радует Юрия Михайловича: не растворится такой человек в массе, подрастает индивидуальность, которую высоко оценил на смотре в Свердловске ректор Уральской консерватории Блинов.
…Да, над ними порой потешаются в «нормальных» школах. Потешаются над этими странными людьми, которые все что-то выискивают для себя в переложении музыки Баха и Паганини на балалайку. Они, уподобясь следопытам, выискивают и извлекают на свет божий все новые и новые звуки, стремятся достичь певучести, без которой не ощутишь души балалайки.
Им советуют переключиться на гитару: мол, на нее везде спрос.
Молча, преданно несут ученики Клепалова любовь к старущему инструменту, храня и оберегая традиции.
Клепалова внимательно слушают та северных буровых и в деревнях. Не торопятся уходить после его игры. Разве этого мало? В последние год-два он стал исполнять свои пьесы. С чего началось сочинительство? Был в Болгарии. Все прекрасно. Принимали радушно, говорили, что балалайка — душа славян. А он, сидя в отеле, вспоминал деревушку, где живет теща, леса могучие и речушки тихие, где клев отменный. Душа рвалась домой, к жене и детям. Он всегда поражался умению жены своей Галины Евдокимовны, выросшей в деревне, угадать состояние его тихой внутренней сосредоточенности. Так родилась вдали от дома пьеса «Размышление». А потом было предложение режиссера театра драмы написать музыку к спек’гаклю «Степан Разин». Эта сладкая мука продолжалась дни и ночи…
Маленькая, тесная квартира Клепаловых. Он поднимается нередко среди ночи, берет балалайку и уходит в ванную, тихонько поверяя верному своему другу беспокойное раздумье о степи. Волте, о взволновавшей его картине тюменского художника Володи Волкова «Думы об отце». Утром играет первому и постоянному своему слушателю — жене — пьесу «Думы об отце» или музыку к рассказу «Шутиха-Машутиха».
В нем много от того сказочного Ивана, который во всем мастак; он и внешне добряк и улыба, годы не стерли с его лица того, что пришло в мир его взрослой реальности из детства. И дети его любят за безудержную фантазию, за сказки, которые он иллюстрирует музыкой. Женька, старший, сам большой импровизатор, а уж что до восьмилетней Натки, то тут весь вечер может пройти под знаком ее экзотических танцев. Дети пластичны и музыкальны, не подвержены капризам и лишь выговаривают родителям за их «возлюбленность» — иногда папа с мамой так могут в разговорах увлечься, что ни сорокаградусный мороз, ни дождь не загонят их в дом и до полуночи.
Они все зовут себя Клепами. Иронично, с предложением пошутить над ними, в готовности дружить и прибежать на выручку по первому зову. Они и путешествовать любят все вместе, потому что мама — географ и еще такая частушечница, что слушать ее не переслушать под папину балалайку.
…А Знаменский оказался прав: стал Юрий Клепалов артистом с лета 1983 года. Серьезно и настойчиво позвала его сцена. Появился в Тюменской филармонии первый артист, против фамилии которого в афише стоит: «Соло— балалайка». Это значит, что исполнитель берет на себя ответственность за все, на что рассчитывает слушатель: почувствовать нечто, исходящее всего из трех струн.
А мир полон звуков, и он, Юрий Клепалов, тоже несет в себе мир, где причудливо переплелись речка Тавда и отроги Уральских гор, деревня Васьков о и тихий клев на острове посреди озера. В его музыке все узнаваемо, близко и дорого. И понять это может каждый, для кого сотворение Родины начинается с березового колка и земляничной поляны в солнечном лесу, дождя, пляшущего на грядке, и улыбки старого человека в окне с геранями..,
