Красный Яр
Кто-то из писателей заметил, что все мы родом из детства. В таком случае, мы вышли из Красного Яра. Не было, по нашему мнению, на земле местечка, которое могло бы сравниться с ним; мы боготворили Красный Яр — наверное, так же, как мальчишки других деревень боготворили свои родные места.
Красный Яр начинался с кряжистых дубов, выросших бог знает когда над обрывом. Когда деревья только набирали силу, обрыва еще не было,— была ровная долина, которая с годами спускалась все ниже к реке, отнимая у нее песок, а взамен давая солнце, тепло. Нигде я не встречал больше такого песка — его словно мельник пропустил через самые лучшие жернова: песок был мелкий и ровный, а цвет имел — солнца, когда, глянув напоследок, оно готовилось спрятаться за горизонт,— ярко-малиновый цвет…
Красный Яр — это место, где мы вместе со взрослыми проводили сенокос, золотую пору. Мужики отбивали косы. «Едем, едем!..» — выговаривали молотки. «Да и почему бы нам не поехать?» — отзывались звонко литовки. Вся деревня собиралась в путь.
Косцы приветствовали друг друга:
— Богато жить вам…
— Дай бог вам хорошего покосу!
Молодежь шушукалась и прыскала. «Богато жить» и «дай бог» отдавали глубокой стариной… А в селе готовились проводить электричество, самолеты опыляли колхозные поля. Косы, правда, как и при дедах, отбивали вручную…
Помню, в колхозе проходило собрание. В старом клубе был засыпан семенной овес, и собрание решили проводить в школе. Молодежь, которой деваться было некуда, тоже пришла. Пацанва с шумом устраивалась за знакомыми партами, облюбованными еще в первом классе.
— Глядь, пятно!.. Помнишь, чернила разлил? — восхитился Витька Борисов будто родимым пятном.
В вылинявшей тельняшке, с острым носом и на удивление чистыми синими глазами, Витька был удивительно похож на обаятельнейшего героя «Молодой гвардии», и когда в седьмом классе ставили пьесу, роль Сережи Тюленина дали ему.
Мы долго мучились этой постановкой. Никто не соглашался играть Фенбонга, других фашистов. Командир «Молодой гвардии», в отличие от книги, оказался моложе всех и вдобавок здорово стеснялся. Но самый казус произошел в конце постановки. По ходу пьесы во дворе (за сценой) должен был прозвучать выстрел. Но порох в пугаче, как назло, отсырел. Артисты уже забыли о нем, как вдруг раздался страшный грохот, перепугавший всю школу. «Молодогвардейцев» чуть со сцены не смело… Стрелявшему из пугача, игравшему Сережку Тюленина, оторвало палец…
Глядя сейчас на Витьку Борисова, я заметил укоризненно:
— Зря тогда столько пороху положил.
— Нормально,— ответствовал «Тюленин», успев за три года сильно раздаться в плечах и привыкнув жить с недостающим пальцем.
Собрание началось с лекции. Директор школы, заглядывая в тетрадку, говорил:
— Социализм победил в нашей стране полностью и окончательно. Теперь мы начинаем строить коммунизм. Это новое общество, гдб классов не будет.
— Как это, не будет? — перебили докладчика.— Все перейдут в начальники, что ли?
— Почему в начальники? Будет общенародное государство. Каждый может работать кем захочет.
— Ишь чего… «кем захочет»! А если нет образования или по другим статьям не подойдешь?
— Значит, надо учиться и подходить по всем статьям.
Докладчику задали много вопросов.
— Да, вот, насчет деньжонок… Будут ли деньги при коммунизме?
Первый класс одобрительно захлопал партами. Это волновало всех: трудодни трудоднями, а денежки, они надежнее. Директор полистал мелко исписанную тетрадку, но ничего там не нашел.
— Думаю, в них надобности не будет. Каждый может взять, сколько потребуется…
— Эге! — грохнули сидящие кое-как за партами. —
А если мы захотим больше, чем требуется? У Варлама вон, шесть девок, им на одни юбки скоко надо…
— Работать ему надо больше и лучше,—улыбаясь, под общий хохот ответил докладчик.
— А вот как насчет войны? При коммунизме что с ней будет: запретят или как?
И опять зашумел первый класс. Снова директор ничего не нашел в своей тетрадке. Но ответил:
— Армию не можем распускать, пока рядом капиталисты. А вот насчет войны… Обороняться будем в случае чего. Но фатальной неизбежности нет, товарищи!
— Пусть только сунутся! — вскочил с места Тимак, бывший кавалерист. — Покажем!
— Покажешь,— по-свойски поддакнул председатель, приступая ко второму вопросу — выборам пастуха.
…Дорога из села вырывается на луга. Время!.. Тимак — один из лучших косарей, у него аж руки зудят, так наскучался по любимому делу.
— Начнем, что ли, мужики..
Нас никто не заставлял брать косы, обходились без пятнадцатилетних. Но и не возражали отцы, когда мы на покосе становились рядом.
— Эк ты держишь косу-то! — выговаривал Витьке Борисову его дядя Якун. — Ты ее далеко не пускай, вкруг себя старайся жикнуть…
Якун откладывал в сторону свою, длинную, как хворостину, косу и брал племянникову, размером со щуренка.
— Э-э-э… Совсем не настроена, атляга-то нету… Вот, смотри, как надо!
Якун выбрал из пучка травы длинную былинку. Отмерив ею расстояние от пятки косы до вязка, откусил лишню часть стебелька.
— Вот же должно быть до вязка, а у тебя больше. Сейчас подтешем окосье.
Якун достал трофейный нож.
Якуна, дядю Яшу, я увидел впервые вскоре после войны. В дома, оставленные в сорок первом, возвращались солдаты. Мне и Витьке ждать было некого…
В доме Якуна мы были частые гости, там все дозволялось. Можно было играть в любые игры, даже в карты, устраивать кучу малу на кровати. Кроме тети Лены, доброй, с большой черной косой и похожей больше на мадонну, чем на колхозницу, Алешки и Николая, больших наших друзей, в этом доме жила еще семья из Ленинграда. В ней было двое ребят. Как эвакуированных, их кормили получше. Кое-что перепадало и нам, деревенским, вот почему мы еще заглядывали в этот дом.
Но в тот день было другое: намечалось генеральное сражение, последнее — за Берлин. Уже были распределены все роли: маршалов Рокоссовского, Василевского, русских солдат, пленных немцев. Последних приготовились бить по щекам — в этой роли приходилось быть всем по очереди.
— А ну, становись, фашистская морда! — скомандовали Витьке Борисову. Он покорно встал посередине избы. Ему завязали глаза, как в игре «кошки-мышки», и тут…
Под окном зашумел «студебеккер». С него начали спрыгивать солдаты со скатками. Один из них, с такими же, как у Алешки и Николая, смородиновыми глазами, открыл дверь и застыл на пороге. Рванул ворот гимнастерки и вдруг, как подстреленный, осел на пол.
— Тятя!.. — бросился к нему старший, Николай, а через секунду и меньшой, Алешка, бился в отцовских руках.
Досталось кое-что и нам, безотцовщине… Вместе с Алешкой, Николаем, эвакуированными из Ленинграда ребятами, нас с Витькой Борисовым тоже посадили за стол и накормили щами из трофейной тушенки и настоящим, без отрубей, хлебом. Я ел и во все глаза смотрел на нож, которым тетя Лена резала буханку. Она отбрасывала назад через плечо черную длинную косу, которая ей мешала и норовила попасть в чашку со щами. И все при этом за столом смеялись. Больше всех смеялся мой друг Витька Борисов. Он сумел в этот день уйти от подзатыльников брата, от пощечин друзей, нарвался на жирные настоящие щи.
Определенно везло нам в тот послевоенный день…
Желтые ноги
Наш колхоз «Красный бондарь» собирались объединить с соседним «Новая жизнь». Село там называлось Новый У сад.
С новоусадскими у нас была вражда. Она началась еще в пятом классе, когда мы пришли к ним в школу.
— Пошли желтоноговских бить. А ну, показывай ноги: говорят, они у вас желтые! — кричал воинственно на переменах Петька Саныгин.
Чтобы решить, кто сильнее, мы задумали сыграть с новоусадскими в футбол. На несколько дней были заброшены занятия в школе. К матчу готовились всем селом. Бутсами служили ботинки, подвязанные бинтами, которые я выпросил у своего дяди, ветеринарного фельдшера. Узнай он, на что пойдут,— ни за что не дал бы.
Не было у нас только вратаря. Николай Королев, прозванный «Хомичем», болел, и мы все откладывали встречу. А времени зря не теряли: до ночи гоняли тряпичный мяч. «Хомич» два раза уже приходил на тренировки, но был еще слаб и пропускал многие мячи, на наш взгляд, пустяковые, а сильные валили его с ног.
И вот больше мы ждать не могли — вышли. Матч должен был показать не только нашу силу, но и то, что наша деревня живет гораздо лучше, чем Усад, чтобы при объединении колхозов это учитывали.
Матч был назначен после уроков на большой поляне, недалеко от школы. Мы вышли все в трусах и майках и, как заправские футболисты, прокричали:
— Команде Ново-Усада от команды Желтоногова физкульт-привет!
Собранная наспех дружина соперников являла собой живописное зрелище: один был в ботинках, другой — в сапогах, третьи — в тапочках на босу ногу… Бросили жребий, разделили ворота. Особенно боялись мы за «Хомича», всячески подбадривали его. Судей не было, и потому всего можно было ожидать в такой игре.
Усадские напали первыми.
— Петька, гони! — орал долговязый Николай Филин, по-бабьи всплескивая руками.
Петька не сделал и двух шагов, как у него ловко вышиб мяч наш аутсайдер Витька Борисов. Мы поддержали атаку, сгрудились у «ворот» противника — около двух куч фуфаек.
— Гол! — заорали, когда видавший виды, залатанный суровыми нитками футбольный мяч прошмыгнул в ворота. В ту же минуту один из нас был сбит с ног и опрокинут на траву. Мы возмутились и прекратили игру. Кто-то из своих стукнул нарушителя по шее, справедливость восстановилась.
Игра шла сумбурно. Изо всех сил мы старались придать ей стройный характер, делали подобие финтов и пасовки: еще четыре мяча влетело в ворота Ново-Усада. Опомнившись, новоусадцы принялись колотить не по мячу, а по ногам, а потом дали волю и рукам. Мы стойко защищались, особенно старались оградить от ударов «Хомича». Но все равно кто-то сумел достать его и разбить нос…
Мы долго не разговаривали с новоусадскими. До тех нор, пока не прошел разговор об объединении колхозов. И хоть мы были коллективистами, преклонялись все же перед героями независимыми. Сколько было разговоров о Чапае, Скандерберге, Тарзане! Главным было выяснение; существовал ли тот или иной герой в жизни.
— Раз в кино показывают, значит был,— убежденно заявлял Витька Борисов.
— Почему же сейчас таких нет? — возражали сразу два-три голоса.
Витька на минуту задумывался, потом высказывал догадку:
— Они и сейчас есть. Только мы о них не знаем.
— Скажи, какой знахарь! — кричали ему.
— Раз не знаешь, тогда и не болтай…
Впрочем, был у нас в селе человек, которому мы старались подражать. Шурка Писарев был старше нас лет на восемь. Он работал в колхозе на лошадях, и, когда возвращался с поля или с лугов, мы чуть не дрались между собой за право отогнать в табун его лошадь, даже устанавливали очередь. Чем он нам особенно нравился, так это своим добродушием. Мы никогда не видели его раздраженным, усталым, он, наверное, уставал, потому что приходилось ворочать пятипудовые мешки, косить, возить снопы. Й эта тяжелая физическая работа развила его мускулы: Шура казался нам Геркулесом, и мы терялись в догадках, почему его не взяли в армию. Позднее узнали — туговат на ухо, но никогда мы не догадывались, что Шура сам страдает от этого.
Мы любили ходить с ним на речку, видели его там во всем великолепии. Он запросто переплывал махом широкую Мокшу, а для нас это было еще мечтой.
Лишь однажды мы изменили мнение о своем кумире и то лишь на минуту. На покос с кем-то из родственников приехала девушка-москвичка. В ярком купальнике, каких мы и не видали, она смело вошла в воду и поплыла, выбрасывая вперед ладошки — по-флотски. Так не мог даже Шура! И он застыл рядом с нами, глядя на продвигающуюся рывками девушку. Не выдержал, сбросил рубашку и, набрав воздуха в легкие, нырнул. Это был его коронный номер… Он вынырнул далеко впереди москвички. От удивления она перестала выгребать по-флотски и поплыла, как все,— лягушкой.
А Шура, даже не взглянув на нее, повернул обратно и уже через минуту натягивал на бронзовые плечи предупредительно поданную нами сатиновую рубашку…
