…В 1923 году наша семья из Казахстана переехала на постоянное жительство в казачью станицу Зверинсголовскую Курганской области. Еще со школьной скамьи стал увлекаться стихами. Больикэ радостью было для меня, когда однажды я увидел первое свое стихотворение «Путник» напечатанным в стенной газете. Как часовой на посту, не отходил от нее, наблюдая за моими читателями. Это было поздней осенью 1925 года. Стенгазета висела в клубе, где было холодно и неуютно.
Вечерело. Помню, как сейчас, я стоял, прижавшись к печке, как распахнулась дверь, и в клуб вошли двое юношей. Один из них был рослый, другой — пониже. Переступив порог, они с ходу направились к стенгазете. Под стихотворением стояла моя фамилия и к ней было добавлено слово «поэт». Не будь этого слова, может быть, ничего бы и не случилось…
Тот, что повыше, как я узнал позднее, был Тимофей Немцев, а другой — Борис Кривощеков (будущий поэт Борис Ручьев). Первым к стенгазете подошел Борис — паренек в гоношенном черном пальто и неглубокой ушанке. Из-за бортов пальто виднелась синяя блуза, которая тогда была в большой моде.
Дочитав моего «Путника», он улыбнулся, а Тимсфей Немцев достал из кармана карандаш и начал вносить свои поправки. Я перестал владеть собой, дернул его за руку.
— Научись сперва грамотно писать, а тогда берись за стихи. Тоже Алне поэт,— накинулся на меня Немцев.
После «конфликта» в клубе мы стали встречаться с Борисом часто и незаметно подружились. Борис познакомил меня со стихами Сергея Есенина, Александра Жарова, Иосифа Уткина, Петра Орешина, Михаила Исаковского. Мы сами подбирали мелодии к стихам Есенина и распевали их на все лады.
В 1929 году я отправился в Москву. Поехал с мешком стихотворений и сухарей. До Кургана пришлось ехать четыре дня на коровах. Перед отправкой в Москву заручился справкой сельсовета, что я действительно являюсь «поэтом» и еду для «издания полного собрания сочинений в двенадцати томах».
Деревенская наивность — смешная, но… так было.
В Москве меня свели с поэтом Николаем Полетаевым. Человек он был доброй души, чуткий и отзывчивый.
Бегло ознакомившись с моим «творчеством» и справкой из сельсовета, он посоветовал пожить в Москве, посмотреть ее достопримечательности и туг же позвонил куда-то, чтобы мне предоставили возможность для жилья на 5—6 дней. Стихи же мои признали слабыми.
Осенью этого же года мы с Борисом Ручьевым снова отправились в Москву. К этому времени он уже успел опубликовать несколько своих стихотворений в газете «Красный Курган». Адрес избрали все тот же — журнал «Октябрь». И на этот раз нашим собеседником вновь оказался Николай Полетаев. Стихи Ручьееа ему понравились, а что касается моих, то он похвалил только некоторые строчки из одного лишь стихотворения.
Оставаться в Москве мы не могли, жить было не на что. Возвращаться в Зверинку не хотелось, стыдились друзей-однокашников: тоже мне «поэты».
Но как-то, гуляя по Москве, мы заметили на одном из домов табличку с надписью «Вербовочный пункт», Зашли. Одни стояли в очереди у открытого окошка, другие упаковывали чемоданы, сундучки и мешки с пожитками. Тут находились вербовщики с Магнитостроя. Они были словоохотливые, как и положено всяким «сватам».
Дошла и до нас очередь. Я стоял впереди, а Борис за мной. Посмотрев на мои справки о рождении, месте жительства, вербовщик спросил, кем я могу работать.
— Плотники нужны. Получай сухой паек и суточные,— сказал он.
Задержалась очередь перед оформлением Бориса. Ему не было и 17 лет. Все в нем было мальчишеское, и это сразу же бросилось в глаза.
— Я тоже плотник. Вместе с товарищем строили в деревне дома и другие помещения,— чуть ли не со слезами упрашивал Борис.
И только когда я сказал, что если Бориса не завербуют, то и я не поеду в Магнитку, нас оформили.
Большим вырисовывался в наших мыслях Магнитострой. Много нам рассказывал о стройке первенца пятилетки вербовщик. Да и газеты тех лет много и подробно , писали о Магнитке немало интересного.
Перед закатом солнца, когда из-за поворота показался рыжеватый хребет Магнитной горы, все заволновались. Гора казалась совсем близкой, но на вокзал мы приехали к ночи. До утра оставались здесь, в наспех сооруженном из горбылей вокзальном помещении.
Когда рассвело и погасли ночные огни, будущий город словно провалился сквозь землю: можно было разглядеть только заводоуправление, центральную гостиницу, бревенчатое здание горкома партии, бараки и палатки.
Барак наш был дощатый, не оштукатуренный, холодный. В нем в четыре ряда стояли топчаны, разгороженные тумбочками. Мороз то и дело наслаивал серебристые шапки, делал рамы «двойными». Но жили дружно и весело. Мы участвовали в копке котлована первой коксовой батареи и первыми уложили бутовые камни в ее основание.
С кем-то в беседе мы проболтались, что были завербованы плотниками, а работаем не по специальности.
— Кто тебе дал право использовать специалистов не по назначению? — обрушился прораб на мастера и тут же скомандовал: — Сдать инструмент землекопов и получить плотничий!
Переглянулись мы, душа ушла в пятки, но делать было нечего. Пошли следом за прорабом в инструменталку.
…В столовой шла настилка полов. Меня поставили на обтеску бревен, а Ручьева заставили стругать доски. Прораб до^го наблюдал за нами, но вдруг у н е т лопнуло терпение:
— Вижу, какие из вас мастера,— проворчал он. И пришлось Борису снова вернуться к своим тачкам, а я пошел по плотницкому делу дальше.
Борис Ручьев получил травму — на плечо ему свалилось бревно. После празднования Октября на Магнитке он вернулся в родную Зверинку, там оклемался и поступил на работу в районную газету, а весной 1931 года вместе со своим товарищем по работе Георгием Шмаковым отправился в путешествие по Средней Азии. На обратном пути завернули на Аральское море, поработали в рыбачьей артели. В Актюбинске устроились пожарными. Я скучал о своем друге. Вскоре получил от него письмо и тут же выслал ему денег на обратный путь в Магнитку.
Ручьева оформили в Магнитке художником. Он писал плакаты, рисовал карикатуры на лодырей и прогульщиков, выпускал на участке стенную газету. Снова мы жили с ним вместе. Осенью 1932 года горком комсомола отозвал нас на работу в газету «Магнитогорский комсомолец».
Мы стали самыми активными членами нашей литбригады «Буксир», вскоре переименованной в литбригаду имени Горького. У нас был свой журнал «Буксир», позднее названный «За Магнитострой литературы ». Он не выходил без наших стихов и рассказов. Все чаще наши стихи появлялись в городских газетах, а затем в журнале «Штурм», выходившем тогда в Свердловске. Дошли наши стихи и до московских журналов «Огонек», «Красная новь», появились в альманахах «Рост»…
В 1934 году мы с Борисом Ручьевым получили билеты членов Союза писателей за подписью М. Горького, а в 1935 году Борис уехал в Свердловск, а меня отозвали на работу в редакцию молодежной газеты в Челябинск.
Двадцать лет после того мы не виделись. Но вот снова наша родная Магнитка.
Теперь это не Магнитка, а Магнитогорск — огромный новый и прекрасный город и крупнейший в стране металлургический комбинат. Почетным гражданином этого легендарного города стал Борис Александрович Ручьев.
Боря стал знаменитым, по-моему,— так наилучшим нашим поэтом. Его стихи всегда останутся с людьми; они — душа нашего поколения, памятники самой истории.
Эти мои воспоминания очень хочется закончить стихами уже зрелого поэта Бориса Ручьева. А какими? Ну вот эти пришли на память, из поэмы «Индустриальная история»:
…До чего ж это здорово было!..
Той же самой осенней порой
как пошла вдруг да как повалила
вся Россия на Магнитострой.
…Шла да грелась чайком без закусии,
по-мордовски в лаптях
напоказ, сгоряча материлась по-русски,
по-цыгански бросалася в пляс.
Будто в войске, со всеми по-братски,
как на битву, союз заключив, шли отметные шагом
солдатским то путилогцы, то москвичи.
И дивился народ, раскрывая удивленные тысячи глаз:
— Где ж Индустрия тут Мировая,
та, что из дому требует нас!..
