ДРУЗЕЙ У НЕГО БЫЛО НЕМАЛО, ПОТОМУ 4TQ САМ ОН БЫЛ ПОЭТОМ ДРУЖБЫ: «ДРУЖБА НАСТОЯЩАЯ НЕ СТАРИТСЯ, ЗА НЕБО ВЕТВЯМИ НЕ ЦЕПЛЯЕТСЯ», «УМЕЛ ПРИЕХАТЬ К ДРУГУ, ПОДАТЬ В НЕСЧАСТЬЕ РУКУ». ОН ГОРДИЛСЯ ДРУЖБОЙ, ГОВОРИЛ О НЕЙ В ПОЛНЫЙ ГОЛОС: «МОЙ ДРУГ, САМЕД ВУРГУН, БАКУ ПОКИНУВ, ПРИБЫЛ В ЛОНДОН», «МОЙ БЕЗЫМЯННЫЙ ДРУГ, НУ КАК ВЫ ТАМ?», «БЫЛ У МЕНЯ ХОРОШИЙ ДРУГ», «НА ГОДОВЩИНЕ СВАДЬБЫ БЫЛ Я У ДРУЗЕЙ…» К СОЖАЛЕНИЮ, ОЧЕНЬ ЧАСТО ПРИХОДИЛОСЬ ГОВОРИТЬ О ДРУЖБЕ И ДРУЗЬЯХ — «БЫЛА», «БЫЛИ». ШЛА ВОЙНА: «ПЕЧАЛЬНА УЧАСТЬ НАС, ДРУЗЕЙ», «КОГДА В ПОСЛЕДНИЙ ПУТЬ ТЫ ОТПРАВЛЯЕШЬ ДРУГА», «ВСЕ ТЯЖЕЛЕЕ КРУГ НАСЛЕДСТВА, ВСЕ УЖЕ КРУГ ТВОИХ ДРУЗЕЙ». И ВОТ НЕТ ВОЙНЫ, А СМЕРТЬ ВСЕ-ТАКИ ОСТАЕТСЯ: «УМЕР ДРУГ У МЕНЯ —ВОТ КАКАЯ БЕДА…»
ДРУЖБУ ОН ПОНИМАЛ ШИРОКО —КУДА ШИРЕ, ЧЕМ ДУШЕВНУЮ ПРИВЯЗАННОСТЬ ДВУХ РОВЕСНИКОВ, ИХ ВЗАИМНУЮ ТЯГУ. УМЕЛ ДРУЖИТЬ НЕ ТОЛЬКО С ОТЦАМИ, НО И С ДЕТЬМИ. ДАЖЕ ТОГДА, А МОЖЕТ, И ОСОБЕННО ТОГДА, КОГДА СУДЬБЫ РЕБЯТ СКЛАДЫВАЛИСЬ ДАЛЕКО НЕ ГЛАДКО.
И ТУТ НЕВОЛЬНО ПРИХОДИТ НА ПАМЯТЬ СТАВШИЙ ТЕПЕРЬ В НЕКОТОРОМ РОДЕ ДАЖЕ РАСХОЖИМ ТЕРМИН — НАСТАВНИЧЕСТВО. МЫ МНОГО ПИШЕМ ОБ ЭТОМ, ДАЖЕ СЛЕТЫ НАСТАВНИКОВ СОБИРАЕМ, НАСТОЙЧИВО ПРИГЛАШАЯ С ВЫСОКИХ ТРИБУН «ДЕЛИТЬСЯ ОПЫТОМ», ПОРОЙ, ПО-ВИДИМОМУ, ДАЖЕ И НЕ ОТДАВАЯ СЕБЕ ОТЧЁТА, ЧТО ПОНУЖДАЕМ ТЕМ САМЫМ ХОРОШИХ СКРОМНЫХ ЛЮДЕЙ ОБНАЖАТЬ НЕЧТО СОКРОВЕННОЕ, В КАКОЙ-ТО СТЕПЕНИ ДАЖЕ ТАЙНОЕ, ЧТО УМЕСТНО И ПОНЯТНО ВО ВЗАИМООТНОШЕНИЯХ И РАЗГОВОРАХ МЕЖДУ НИМИ, ВОСПИТАТЕЛЯМИ, И ИХ ВОСПИТАННИКАМИ. И, НАВЕРНОЕ, НЕ СЛУЧАЙНО ЭТИ СЛАВНЫЕ ЛЮДИ, ОКАЗАВШИСЬ НА ТРИБУНЕ, ЧАЩЕ ВСЕГО КОНФУЗЯТСЯ, ПРОСТО НЕ В СИЛАХ СКАЗАТЬ ЧТО-ТО ЗНАЧИТЕЛЬНОЕ, ЧЕГО ОТ НИХ ЖДУТ, ИЛИ ЖЕ НАЧИНАЮТ КАЗЕННО, ОБЩО, ЛОЗУНГОВО ГОВОРИТЬ О «ЗАДАЧАХ» И «МЕРОПРИЯТИЯХ», ЧТО, НАВЕРНОЕ, ТОЖЕ УМЕСТНО, НО НЕ В ИХ УСТАХ…
ХОЧУ РАССКАЗАТЬ О НЕСКОЛЬКИХ ИЗВЕСТНЫХ МНЕ ПРИМЕРАХ НАСТАВНИЧЕСТВА-ДРУЖБЫ ИЗ ЖИЗНИ К. М. СИМОНОВА. РАЗУМЕЕТСЯ, В ПРЕДЕЛАХ МОЕЙ ОСВЕДОМЛЕННОСТИ. МОЖЕТ, СО ВРЕМЕНЕМ КТО-ТО НАПИШЕТ ОБ ЭТОМ БОЛЕЕ РАЗВЕРНУТО. МНЕ ЛИШЬ ХОТЕЛОСЬ БЫ ПРИГЛАСИТЬ ЧИТАТЕЛЯ ПОРАЗМЫСЛИТЬ НАД ФАКТАМИ, ИЗВЕСТНЫМИ, НАВЕРНОЕ, ПОКА НЕМНОГИМ.
1.
Снова и снова вспоминаю один из симоновских уроков, невольно преподанных и мне, и всем тем, кто так или иначе, бегло, вскользь соприкоснулся с одним из случаев в жизни Константина Михайловича.
Случай этот четвертьвековой давности, И вот что интересно: узнав о нем, я совсем другими глазами перечитал поэмы «Сын артиллериста» и «Отец». Увидел вдруг не просто саму по себе фабулу, а прежде всего размышления о том, как много значит пример старшего для младшего, особенно пример мужчины для мальчишки и тем более мальчишки, оставшегося без отца.
Интересно и другое: поэма «Отец» была написана почти в те же годы, о которых пойдет здесь речь, и представляет собой как бы сгусток тех раздумий, мыслей, которые очень деликатно, терпеливо, но настойчиво внушал тогда Константин Михайлович одному очень неблагополучному мальчишке. Значит, в какой-то степени ему поэма и адресована. Но разбираться в этих тонкостях предоставим литературоведам. Обратимся к самому мальчишке. Отец его был человеком и уважаемым и даже знаменитым. Он трагически погиб. А мать — то ли из-за излишней занятости своим делом, собой, то ли просто из-за неумения — парня, как говорят, прокараулила. Так или иначе, но в конце концов оказался мальчишка в одном из нижнетагильских детских домов. Тогда-то и началась его переписка с Симоновым.
Показал мне копии этих писем мой коллега, журналист, побывавший в том детдоме, познакомившийся, много поговоривший с пареньком и с разрешения адресата скопировавший переписку. Я читал и перечитывал письма всю ночь. И еще не один день жил под их впечатлением. Поражали, прежде всего, глубокая откровенность, какая-то ничем не защищенная доверительность, с которыми взрослый, много повидавший и испытавший человек говорил с подростком. Вернее, даже не просто говорил — решался, рисковал говорить. Очень набалованный с детства, внушивший себе чувство своей особливости, своей безнаказанности уже не за шалости, а за проступки, парень и теперь с огромным трудом, будто кожу с себя сдирая, расставался с удобными, выгодными для себя заблуждениями. Как заметил мой товарищ, рецидивов у него пока случалось, пожалуй, куда больше, чем добрых человеческих поступков. Сейчас мне кажется, что судьба мальчишки была не только основательно погнута в детстве, а — надломлена. Но, как известно, даже молодой перелом почти никогда не срастается без последствий. И если в этой судьбе Симонову не удалось всего довести до конца, то здесь уж не его вина…
Так вот, письма…
Их было много, и коротких, и длинных, и написанных по поводу, по случаю чего-то, и просто так — «опять захотелось кое-что сказать».
Отец у мальчишки был военным, Константин Михайлович тоже рос в семье военного. Наверное, уже одно это давало им право и возможность чувствовать себя (пусть за вычетом двух с половиной десятков лет возрастной разницы) в равном положении. И в почти в каждой симоновской строке если и не сказано прямо, то непременно подразумевается вопрос, обращенный к мальчишке; а как бы твой отец-солдат поступил в подобном случае? Почти в это же время Константин Михайлович писал о жизненном кредо своего воспитателя-отчима:
Не всем в казарме жизнь прожить
Но — твердость, точность, смелость —
Солдатом— человеком быть —
Вот что в виду имелось!
А в письмах к мальчишке это кредо было уже главным жизненным правилом самого Симонова — быть человеком в любой обстановке, при любых обстоятельствах.
Помню, очень сильное впечатление на всех нас, читавших письма, произвела настойчиво проводимая мысль о необходимости с младых ногтей превыше всего ставить в жизни труд, любую, даже самую черновую работу, ценить каждую, так нелегко добываемую копейку.
Еще одна мысль, повторявшаяся из письма в письмо, глубоко впечатлила нас, очень еще молодых, чуть ли не ровесников симоновского адресата: быть мужчиной, невзирая на возраст, и тоже — при любых обстоятельствах.
Судя но всему, мальчишка недобро, нехорошо относился к матери. Может, сказалась детская обида, что он оказался на сиротском положении, может, чей-то поганый язык понаплел о матери таких косоплеток, что хоть уши зажимай. И вот старший перед младшим вроде бы и не защищал, и не обелял этой в общем-то не столь уж счастливой женщины, он только настаивал на одном: будь мужчиной. Будь настоящим мужчиной — во всем, и в отношении к женщине — в особенности. Даже с собой наедине, обиженный, уязвленный ею,— будь мужчиной, а значит, и человеком…
Запомнилось мне тогда и как говорилось — уж и не знаю, в одном ли, в нескольких ли из писем — о дружбе. Запомнилось, наверное, потому, что сразу же всплыли в памяти строки, что приведены в начале заметок. Впрочем, не только они…
По-видимому, у мальчишки не было друзей, он не умел ни дружить, ни беречь дружбу. Впрочем, и за дружбу-то принимал нередко мало что не шапочное знакомство, а потому то и дело разочаровывался в «друзьях».
Едва ошибся человек,
Как сразу — им в привычку —
Уж тянут, тянут руки вверх
Его друзья — в кавычках.
Это сказано по другому поводу, но опять же почти в то время, и тоже для меня как бы связано со строчками из писем. А о дружбе там говорилось всерьез, темпераментно и — поэтично.
Много еще о чем говорилось — в частных письмах о важном для всех. И я тогда прямо-таки загорелся: вот бы опубликовать письма—конечно, в сокращении, с купюрами, с изменением имен — в нашей молодежной газете! Мой коллега был и старше, и опытней меня, но, казалось, и он вот-вот не устоит перед таким соблазном. Однако он все-таки колебался. Тогда я сам напросился добиться у Константина Михайловича разрешения на публикацию. «Ну-ну,— усмехнулся товарищ,— не пожалел бы потом, что разговор этот затеял…»
Нет, я не пожалел, что позвонил Симонову, хотя уши потом у меня, должно быть, пылали.
Константин Михайлович спокойно и внимательно выслушал мои пространные объяснения, поинтересовался моим возрастом, а потом спросил, как бы я отнесся к тому, что мои письма, ну, например, к любимой девушке кто-то решил вдруг… напечатать. Я пытался возразить, что мои письма — это дело частное, они ни для кого не интересны, и потом все-таки — любовь, а здесь — слово писателя, наставника, учителя молодежи, и общественную значимость его трудно переоценить. Симонов рассмеялся и сказал: «Нет, это все равно одно и то же… Вот когда доживете хотя бы до моего возраста, мы можем вернуться к этому разговору».
Вот и все. Я почувствовал себя несмышленым мальчишкой, желторотым птенцом, хотя и успел уже поработать в молодежной газете, немало написать на педагогические темы. О разговоре с писателем я, разумеется, тогда просто умолчал…
Годы спустя наши с симоновским адресатом пути пересеклись в городе его отца. Я узнал в том самом нижнетагильском детском доме, что после выпуска мальчишка (впрочем, уже не мальчишка, а молодой человек), сноба, по-видимому, не поладив с матерью или по каким-то другим причинам, приехал в этот город к родственникам, чтобы «начать новую жизнь». Однако новой жизни так и не получилось. Работать «как все» он и не захотел, и не сумел. Думал, как и прежде, жить на дивиденты с отцовского имени. Не вышло. В городе парень не прижился. Мотался по белому свету, не находя нигде пристани. Потом след его и вовсе затерялся. И симоновских писем — тоже.,.
Горько, обидно говорить об этом. Можно представить, какие чувства владели Константином Михайловичем, когда ему стал известен печальный финал. И все-таки, насколько я знаю, он не жалел о потраченных усилиях. Жалел только, чисто по-человечески, парня. И никогда не обрушивал на его голову гнева. Может быть, надеялся, что все в конце концов может уладиться? Не знаю… По крайней
мере, еще раз давал этим урок деликатности.
Наверное, поэтому и говорю я теперь лишь о самом факте переписки, о самых общих ее чертах, но — не больше.
2.
Второй случай, о котором предстоит здесь рассказать, произошел почти в то же время, что и первый, ну, может, года на два или три позднее.
В редакцию нашей молодежной газеты сообщили, что в комитет комсомола Свердловского горного института пришло письмо от писателя К. М. Симонова. Мы порадовались за ребят — ведь не так уж часто известные литераторы обращаются к молодежи с отеческим словом. Но самим комитетчикам на этот раз было вовсе не до радости. Конечно, не из-за письма Константина Михайловича, а из-за другого, полученного писателем из Свердловска и препровожденного им теперь в горный институт. Пожалуй, уже сама по себе такая эпистола заслуживает того, чтобы ее прочесть.
«Дорогой товарищ Симонов!
Извините за такое послание, но меня вынудила написать жизнь.
Мне 21 год. Я учусь в Свердловском горном институте.
У меня 2 брата, бабушка и мать. Отец погиб на войне.
Мы живем очень плохо.
Так плохо, что я, вынужден писать это письмо.
Вышлите мне, пожалуйста, 10 000 тысяч рублей (так в тексте, выяснилось, что автор имел в виду все-таки 10 тысяч, а не 10 миллионов.— A. П.) Поймите, это совсем не много.
Я и моя семья будем благодарны Вам всю жизнь, а деньги я Вам отдам, как начну работать.
Мы живем на квартире, и поэтому домашний адрес я Вам сообщать не буду. Если будете высылать, то по адресу: 2. Свердловск, глав, почтамт, до востребования. К-ву Владимиру Николаевичу.
Преклоняющийся перед Вашим искусством искренне Ваш
К-в.
18.1.59 г.»
Да, было отчего ребятам не только опечалиться, но и вознегодовать.
А К. М. Симонов писал им:
«Дорогие товарищи!
Быть может, я обращаюсь не по адресу, потому что юноша, о котором идет речь, писал мне, возможно, неправду и на самом деле не учится в вашем институте. Но если он не солгал и действительно учится в институте, я хочу переслать вам его письмо.
Когда мне самому был 21 год, т. е. в 1936 году, у меня позади было шесть лет работы на производстве, и я знал, что значит с молодых лет самому зарабатывать деньги и полностью содержать себя, да еще помогать родным.
Первые два года учебы в вузе я учился вечерами, без отрыва от производства, а когда перешел на третий курс, на дневное отделение, то хотя стипендии у нас были очень маленькие и мне половину ее приходилось тратить на то, чтобы платить за угол, который я снимал,— мне не приходило в голову, да я и не представлял себе, как это может прийти в голову попрошайничать у кого бы то ни было.
Я отношусь с недоверием к письму Владимира К-ва. Мне почему-то не верится в тяжелое положение в его семье, потому что человек, который сам прошел трудную школу, у которого трудно живущая семья, который помогает этой семье, едва ли напишет, что, по его мнению, 10 тысяч рублей «это совсем немного». Человек, который начал смолоду трудиться и знает, что такое трудовая жизнь, знает цену деньгам, не станет писать так.
Но если даже у него с семьей действительно трудное положение, то в таком трудном положении для всякого честного человека выход один: или временно бросить учебу и идти работать, или идти работать, совмещая работу с вечерней или заочной учебой. И уж, во всяком случае, не рассылать писем о материальной помощи. Я говорю «рассылать», потому что чутье и опыт подсказывают мне, что такие письма посланы К-вым не мне одному.
Если действительно этот парень учится у вас, мне кажется, было бы правильным, если бы комсомольцы помогли ему понять и решительно переменить сложившиеся у него недостойные взгляды на жизнь.
Если К-в действительно учится у вас и вы будете беседовать с ним по этому вопросу, напишите мне, пожалуйста, о том, как прошло обсуждение и как вел себя на нем этот парень.
Если же он обманул меня и зря причислял себя к студентам вашего института, то прошу прощения, что отнял у комитета комсомола время этим письмом.
С товарищеским приветом писатель Константин Симонов.
г. Ташкент.
8 марта 1959 года»
Чутье во многом не обмануло писателя, не поверившего слезной истории Владимира К-ва.
Когда будущие горняки и работник нашей газеты начали расследование письма, «просителя» в Свердловске уже не было. Институт он заканчивал и уже обосновывался в одном из новых городов Оренбургской области. Спекулируя на памяти отца, не вернувшегося с войны, на действительно нелегком материальном положении семьи, К-в ни словом не обмолвился, однако, о том, что несколько попыток начать работу кончались безрезультатно: или работа не устраивала его, или он не устраивал работу. Зато очень устраивало его веселое времяпрепровождение — компании, рестораны…
Ребята высказали тогда Владимиру К-ву все, что о нем думают, а журналист написал в газету обо всем этом фельетон «Дайте Володе 10 000». Помнится, в редакции долго обсуждали материал еще перед публикацией. Конечно, Владимир К-в заслуживал самого сурового осуждения. Все мы недавно сами были студентами и всем нам в студенческие годы жилось очень нелегко, однако ведь действительно никому и в голову не приходило попрошайничать. После лекций работали грузчиками, шли статистами в театры, становились дворниками, сторожами. Так что же, у Владимира К-ва, в отличие от нас, от многих и многих его товарищей, белая кость и голубая кровь?
Ох, как сердита была вся редакция! Только и жаждал каждый обрушить все кары на голову попрошайки. Но перечитали еще раз симоновское письмо и вдруг словно бы открыли для себя, что писатель, и рассерженный, и уязвленный, конечно же, не меньше нас, не требовал, однако, отмщения. Он лишь советовал комсомольцам института, «если действительно этот парень учится» с ними, чтобы те «помогли ему понять и решительно переменить сложившиеся у него недостойные взгляды на жизнь».
Константин Михайлович давал своим письмом урок не только К-ву, но и нам, комсомольским работникам, комсомольским журналистам. Вмиг поостыли горячие головы. Мы поняли, что в жизни Володи К-ва враз действительно все может полететь кувырком, стоит нам только указать его фамилию, назвать город, куда он приехал. Такая малость! Мы старательно вымарали в фельетоне все места, так или иначе раскрывающие инкогнито Владимира К-ва. Вслед за писателем мы поверили в этого парня. И, думаю, не ошиблись. .
Для чего же Константин Симонов тратил силы вроде бы попусту? Для главного. Конечно, он всегда заботился о частном, конечном результате. Но если его и не получалось, Симонов оставался Симоновым: и неудачным исходом затеянного дела он учил, как достигнуть удачи.
3.
Мне кажется, в последнее время как-то девальвируется, что ли, в особенности среди определенной части молодежи, само высокое понятие — дружба. Говорят: научно-техническая революция, космическая эра, жесткие параметры, учет, счет и расчет,— не до сантиментов, мол. Поэтому сейчас дружеская компания — это нередко что-то вроде клуба по интересам. И то — в лучшем случае. Когда спрашиваешь иного парня: «Кто твой друг?» — он отвечает: «А у меня их очень много, друзей, чтобы выделять кого-то одного». И напоминает такая дружба бабочку-однодневку.
У Константина Симонова было много друзей. Но даже среди многих и многих дружб особняком стоит его дружба с Борисом Горбатовым. Они не были по отношению друг к другу ни старшим, ни младшим (хотя разница в возрасте составляет семь лет), ни учителем, ни учеником (хотя, разумеется, многому учились взаимно). По-моему, к ним больше всего подходило чисто народное определение — задушевные друзья. Не так уж часто, но бывает — настолько в унисон два человека думают, чувствуют, живут, что кажется: душа за душу у них заходит, душа в душу, как в зеркало, смотрится. И вовсе необязательно, чтобы люди эти были как близнецы. Но, дополняя друг друга своей непохожестью, самовитостью, в общем, в главном они все-таки словно бы одно неразрывное целое. Не знаю, так ли именно и всегда ли, а главное — с каких пор, но мне кажется, Симонов и Горбатов являли как раз такой пример.
Бориса Леонтьевича не стало 20 января 1954 года.
Умер друг у меня — вот какая беда…
Как мне быть — не могу и ума приложить.
Я не думал, не верил, не ждал никогда,
Что без этого друга придется мне жить…
Какая пронзительность в каждой строке, в каждом слове, в каждой интонации!
Говорят: раз ты умер — таков уж закон —
Вместо «ты» про тебя говорить надо: «он»;
Вместо слов!, что люблю тебя, надо: «любил»;
Вместо слов, что есть друг у меня, надо: «был».
Так ли это? Не знаю. По-моему, нет!
Свет погасшей звезды еще тысячу лет
К нам доходит. А что ей, звезде, до людей?
Ты добрей был ее, и теплей, и светлей.
Да и срок не велик: тыщу лет мне не жить,
На мой век тебя хватит — мне по дружбе светить.
И хватило. Еще на целых 25 лет. И все эти четверть века Константин Михайлович немало делал, чтобы свет не только не затухал, но разгорался еще ярче. Прежде всего — для читателей. Когда я занялся розысками связей большой советской литературы с нашим краем, Симонов тотчас же ответил на мои расспросы, хотя, как я знал, он был очень занят и далеко не здоров:
«Что касается пребывания Горбатова в Свердловске и на Урале, Чо, насколько я помню, он писал об этом. Но лучше всего вам будет связаться по этому поводу с биографом Горбатова Галиной Алексеевной Колесниковой. Она вам скорее, чем я, может указать, какие люди в состоянии помочь вам при разработке этого материала».
Он даже и адрес Колесниковой сообщил, и, догадываюсь, заранее перед ней словечко за меня замолвил— ведь дело касалось имени и памяти его друга…
Меньше чем за год до кончины Бориса Леонтьевича у него родилось двое детей — мальчик и девочка. Вместе с другом Симонов радовался этому событию, загадывал, кем они станут, Лена и Миша, когда вырастут, и тут же сам себе отвечал: в главном можно не сомневаться — хорошими, настоящими людьми. Позднее, уже летом, вспоминая, как славно встречали горбатовское сорокатрехлетие в Донбассе, любимом Борисовом Донбассе, Симонов строил планы, как он с другом, едва только тот оправится от инфаркта, и с подросшими ребятишками снова «мотнут» в тот самый маленький сборный домик на окраине Донецка, в шахтерском поселке Гладковка, где проходили те памятные торжества в пятьдесят первом. Непременно с ребятишками — для них даже воздух отцовской родины должен показаться слаще меда, живительней всяких там эликсиров.
Не случилось… «Умер друг у меня — вот какая беда…» Больше того, так уж вышло, что Симонов «был в отъезде, когда схоронили его, в день прощанья у гроба не мог постоять»…
И вот — опять же годы спустя — судьба столкнула меня в Свердловском комитете по телевидению и радиовещанию с Ниной Архиповой, артисткой Московского театра сатиры, матерью тех самых горбатовских близнецов — Лены и Миши. Удовлетворив естественное в моем тогдашнем положении профессиональное любопытство по поводу чисто театральных дел, я задал очень уж побочный, вроде бы совсем не к месту вопрос: «А как ваши ребята?» Собеседница сначала глянула на меня с недоумением, а потом улыбнулась: «Как? Да как все!.. Вот недавно и дядя Костя…» Фраза еще не была докончена, как я тут же уцепился за нее: «Дядя Костя — это Константин Михайлович Симонов, так ведь? И что же, он по-прежнему остается для ваших ребят, ну, как бы это сказать, своим человеком?» — «А как же иначе? Ведь они с Борисом были друзьями настоящими… Помните, как сказано у Константина Михайловича?
Дружба настоящая не старится,
За небо ветвями не цепляется —
Если уж приходит срок, так валится
С грохотом, как дубу полагается…»
