Я рассчитался с таксистом, который привез меня из аэропорта Храброво, и свернул в знакомую улочку. Словно нырнул в зеленый туннель.
Дома мерцали в яблоневых садах, высвечивая на солнце то крыльцо, то стекла веранд, то красную черепицу. Вот и Алькино пристанище, укрывшееся за стеной вечнозеленой туи, и знакомый тупичок, ведущий к гаражу.
Альберт, слегка потолстевший за эти годы, топтался возле запыленного «Москвича», а рядом, запечатав дородным телом калитку, что вела на соседний участок, колыхалась мордастая тетка.
— Альберт Михайлович,— скрипела тетка.— Я еще раз говорю, что это ваши куры ходют в мой огород! Примите меры.
— Будет сделано, Розалия Наумовна,— ответил Алька,— сегодня же вечером проведу в курятнике собрание и предложу альтернативу: или котелок, или свой шесток. Мне кажется, они сделают оргвыводы.
— Чиво, чиво-о?— насторожилась тетка и покатилась прочь.
Алька радостно облапил меня.
— А я только-только отшвартовался. Ездил, кстати, по твоим делам и, кажется, нашел отличную комнату.— Он хитро посмотрел на меня и потащил в дом.— Сейчас перекусим и покатим на взморье.
— А комната действительно хорошая?
— Каюта-люкс на носу! Витя, Витя, как время-то летит… Вот уже и ты береговой житель, вот уж и я капитан. А давно ли начинали матросить? Еще не забыл «Ирбен»?
Летит назад бетонка, знакомое шоссе стремительно разваливает перед капотом шеренги старых лип, прижимает на поворотах к твердой руке друга и несет, несет к невидимому морю… А вот и оно сверкнуло вдали, брызнуло яркой синью и разом спрямило горизонт.
— Адмирал, экипаж хочет знать, куда держим курс…
— Резонно…— Альберт сбросил газ и свернул к небольшому поселку, укрывшемуся в песчаных дюнах. Ждет нас пождет прапор-пограничник. Евойный братец ходит у меня механиком, а потому будешь здесь как у Христа за пазухой.
…Хозяин — его звали Сергеем, одетый весьма легкомысленно, мало напоминал служаку-сверхсрочника. Он поздоровался и сразу повел в мансарду. Небольшая комната насквозь пропахла яблоками,— они и сейчас лежали грудой вдоль стен. Единственное окно глядело на море. Я высунулся наружу.
Передо мной лежала родная Балтика!
Море отсекал от дома песчаный скат, поросший невысокими соснами. Они шумели так безмятежно, что покой разом вошел в душу. На ровный песок медленно накатывалась ленивая волна, чуть дальше виднелись макушки скользких валунов, за которыми, в сотне метров, чернел накренившийся силуэт большого судна. Опущенный трап касался воды. Из-под него, от самой палубы, бежала вниз рваная трещина. Потому и осела корма и странно опустился нос, уставившись в воду пустыми глазницами клюзов.
—Что за бандура? — я повернулся к прапорщику.
— Тащили резать на металл, да прихватил штормяга. Эту коробку понесло на берег, а буксир отдал концы и смылся. Третий месяц ржавеет добро, а никто не чешется…
— Чешись не чешись, а что толку? — проворчал Альберт.— Сидит мертво. Разве что на месте резать…
Я не смог отвести глаз от черных выгоревших надстроек, опущенных стрел, редких нитей обвисших снастей. Очень знакомое чудилось в поникшем силуэте судна.
— Алька, неужели «Ирбен»? — шепотом спросил я.
Проводив Альберта до шоссе и захлопнув дверцу «Москвича», я сразу же спустился к воде. Рубашка и брюки полетели на песок, а я, осторожно ступая старенькими кедами, вошел в воду.
Ах, «Ирбен», «Ирбен»… В трюмах плескалась вода, и даже мощный фонарик, взятый у прапорщика, не мог пробить угрюмую тьму дальних углов. Металл, изъеденный ржавчиной, перемежался гнилыми кусками деревянной обшивки и лохмотьями теплоизоляции. Как же,— рефрижераторный пароход! Мои шаги торопливо хлюпали на трапах и гулко отдавались в ободранных коридорах. Знакомая каюта… И здесь сырость и плесень…
Я поднялся в рубку — с обрывками проводов, выбитыми стеклами,— потрогал рукоятки знакомого штурвала и нашел заглаженные руками и временем буквы: «В» и «3». Много лет назад я вырезал их, а потом получил взбучку от старпома. «Сразу бы резал: «Виктор Заякин»! — ругался он,— а то будут потомки гадать, кто скрывается за этими закорючками!» Потомки.,. Еще я живой, а пароход уже на кладбище.
Я вышел на крыло и привалился к облупленной рубке. На палубе пусто и тихо. Хоть бы крысу увидеть! Мое знакомство с пароходом началось именно с них.
…Промозглым вечером я разыскал пароход в дальнем конце порта, где он дремал в ожидании ремонта. С борта судна, стоявшего метрах в сорока от берега, был протянут трос, вдоль которого ползала шлюпка. Заледенелый трап, посыпанный крупной желтой солью, вел к одинокому огоньку, светившему над урезом борта. Позади остался сумрачный берег, тусклые пятна фонарей, размазанные влажной тряпкой тумана, а взору предстало безмолвное царство палубы, покрытое толстым снежным одеялом.
На пятачке, расчищенном под фонарем, топтался вахтенный матрос. Обеими руками он удерживал проволочную шлейку, с которой рвалась огромная крыса.
— И много на славном лайнере этих скотов?— я лягнул крысу, бросившуюся на сапог, и шагнул на палубу.
— Стада…— буркнул вахтенный и рванул крысу в положение «к ноге».
— Весело живете! Ты бы, кореш, отломил под носом сосульку да пообщался с лопатой — снега выше задницы! Или ждешь, когда крысы уберут?
— Да кто ты такой?! — обозлился матрос.— Уж не боцманом ли назначен?
— Не лезь в бутылку… Давай-ка знакомиться: Виктор Заякин. Направлен матросом.
Он секунду подумал, переложил шлейку в левую руку и протянул пятерню:
— Альберт Туманов… Зови просто Алькой.
Потопленный в Ирбенском проливе, пароход был поднят в первые послевоенные годы. Его наспех заштопали, подлатали, передали рыбакам. «Ирбен» оказался единственным судном управления, работавшим на угле.
Я попал на «Ирбен» накануне ремонта. Вскоре буксиры перетащили его поближе к цехам, и работа закипела. Матросам тоже приходилось вкалывать по заводским нарядам. Сначала обдирали каюты, потом принялись за очистку танков. К матросам присоединился судовой радист, жаждавший дополнительных заработков. Этот представитель местной интеллигенции выдержал неделю, после чего сбежал. Мы не особенно огорчались, так как успели объединиться с машинной командой, которая слыла самым дружным и устойчивым кирпичиком экипажа.
В то утро, когда сводная бригада впервые собралась вместе, отступник-радист объявил по судовой трансляции: «Леди энд джентльмены! В честь трогательного единения духов, масло-пупов и палубных рогалей венгерский джаз-секстет под управлением Томаша Балаша исполнит «Серебряную гитару»!».
Пластинка пользовалась в городе популярностью. Видимо, радиста скребла мысль о ренегатстве, коли он расстарался и добыл дефицитный диск. С этого дня красивая и печальная мелодия провожала нас на работу и встречала по вечерам.
На заводе и соседних пароходах, а потом и в порту привыкли к «Серебряной гитаре». А так как в те годы суда частенько уходили и возвращались в порт под звуки мелодий, наиболее излюбленных командой, то наш джаз-секстет быстро превратился в гимн «Ирбена», в его позывные. В конце концов настоящее название парохода стало встречаться лишь в официальных сводках и сообщениях «Из Атлантики в Атлантику». Портовики, рыбаки да и горожане неизменно называли «Ирбен» «Серебряной гитарой», а позже только и слышалось «Гитара» да «Гитара».
После ремонта начались обычные рейсы. «Гитара» работала, а управление тяготилось угольщиком. Поговаривали о новом ремонте и переводе котлов на жидкое топливо. Особенно сокрушался Ванька Войтов, маленький шкет из кочегарской братии. Котлы котлами, а машина действительно нуждалась в капитальном ремонте.
До капремонта «Гитаре» пришлось сделать еще один, самый памятный рейс, едва не ставший последним. Приближался конец года, а план в управлении трещал по швам. Его судьбу мог решить каждый груз, доставленный в порт. Поднатужились, что-то перебрали на машине, где-то подлатали и доложили о готовности. Братья-кочегары расшуровали огонь в «русской печке», и «Серебряная гитара» отвалила от причала под привычные звуки джаза,
Зимний океан ничем не примечателен, кроме внушительного однообразия. Заунывно насвистывает ветер, срывая дым с трубы, равномерно колышутся сизые озябшие волны. Они бегут следом, бегут с далекого горизонта, задавленного низкой грядой разбухших облаков, и сопровождают судно стылым шуршанием и плеском равнодушного наката. Склоны волн вспыхивают холодными злыми бликами, а их пепельные гребни нехотя прогибаются под ледяной тяжестью зимнего ветра.
В северной Атлантике «Серебряной гитаре» предстояло окончательно забить трюмы. Мимо скользили полукилометровые отвесные скалы, прикрытые туманом. Он сопутствует ветрам, но мы и без того знали, что следом идет шторм.
«Гитару» поджидали на промысле, и первые рыболовные траулеры сразу пришли к бортовым причалам. Ветер задувал и сейчас, но пока не мешал перегрузке. И все же приходилось спешить. Когда последние бочки, легли в трюмы, пароход трубно распрощался с неприветливыми берегами и заторопился прочь от их опасного соседства.
А шторм хитрил. Южное крыло непогоды догоняло. Шторм крался против часовой стрелки, что предвещало основательную взбучку в ближайшие часы. Даже теперь берега начинали гудеть и кутаться в призрачную кисею водяной пыли, а стоило «Гитаре» выбраться из островного затишья, первый же «мордотык» заставил ее торопливо поклониться, а затем бить поклоны каждой волне.
Шторм — малоприятное, хотя и обычное «мероприятие» в жизни рыбака. Так уверял первый помощник. Мы надеялись благополучно добраться до проливов, но к исходу дня радист принял «SOS»: милях в тридцати к норду бедовал небольшой рефрижератор «Озерпах», наш земляк и коллега. Слабосильное суденышко, не приспособленное к свирепой болтанке, не выгребало против ветра, дрейфовало на черные скалы. Чья непредусмотрительность погнала «Озерпах» в Атлантику? «Серебряная гитара» сменила курс, чтобы, говоря словами Альки, «сыграть парням что-нибудь бодренькое». Алька и я, ставшие к тому времени, соответственно, боцманом и плотником, спешно готовили в форпике буксир из новенького шестидесятимиллиметрового троса. Главное — успеть…
В десятом часу вечера прожектор высветил белые надстройки «Озерпаха», которые сливались с пышным жабо ноздреватой пены. Временами маленькое судно ложилось на борт, и становилось жутко: а вдруг не выпрямится и сделает оверкиль у нас на глазах?! Но скорлупка упрямо подымалась, вызывая вздох облегчения.
Только через два часа удалось подать и закрепить буксир…
Мутный рассвет едва брезжил, когда оба судна наконец двинулись в путь. Шторм до предела сузил горизонт. В видимом пространстве море вскипало беспорядочной толчеей, переходя в некую промежуточную субстанцию: уже не воду, но еще и не воздух.
Все-таки «Гитара» была добротным пароходом, напоминавшим и утюг, и вышеназванный инструмент. Она, понятно, не годилась в гонщики, но старательно утюжила пространство в полном соответствии с нынешней основательной работой.
«Озерпах» едва угадывался за кормой. Иногда в толчее вычерчивались куцые мачты и тут же пропадали в седых горбах. Мы знали, что у них сорвало вторую шлюпку и снесло прожектор. Черт с ними! Только бы выдержал буксир… Хорошо, что старпом не пожалел нового троса, да и пятисотметровая длина обеспечивала достаточную амортизацию рывков на волне. Но море-то сейчас свирепое! Не «гроза в начале мая», которая хороша на берегу, а зимняя безжалостная Атлантика встает на дыбы и срывает шлюпки… Порой буксирный канат стремительно взлетал на поверхность, черной струной вспарывал гребни, потом снова и надолго исчезал из вида. Пока цела стальная пуповина, можно надеяться на лучшее. Но «Гитара» еле плелась. Встречный ветер был не под силу старой машине. Лаг если не замер на месте, то показывал сущую ерунду. Когда ветер поднатужился и наддал еще, оба судна попятились и возвратились к исходной точке.
…В повседневной жизни никто не задумывается о взаимосвязи судовых служб. Все происходит как бы само по себе, обыденно и привычно. На палубе не возникает вопроса, отчего крутится винт, в машине также не вспоминают «извозчиков». И только такие, как нынче любят говорить, экстремальные условия напоминают, что экипаж — все равно что часы, где точный ход зависит от шестеренки, винтика, крохотной пружинки.
Старпом объявил приказ: на ходовой вахте остаются штурман и один рулевой. Второй матрос на два часа превращается в кочегара. Потом рулевые меняются местами. На случай чрезвычайных событий подвахте должно отдыхать в одежде и быть, как сказал Алька, «на шухере». Дело, стало быть, осложнялось…
Вначале матросы нет-нет да ворчали: чего там «духи» чешутся! Но из кочегарки выползали молча. «Духи» выбивались из сил, удерживая пар на марке. Старший кочегар Ванька Войтов вообще не вылезал из низов, а отдыхал, бросив в углу кой-какое тряпье. Тёперь не вспоминали ленивую стояночную шутку: «Кто на вахте?» — «Я и Жёра…» — «Сколько пару?» — «Два очка..,»
Ночью мне довелось спуститься в преисподнюю. Дела и вправду обстояли плохо. У котлов не сильно, но парило. Г де-то текло, что-то ослабло. Войтов для того и остался в кочегарке, чтобы, немного передохнув, подкручивать и подтягивать то там, то тут. Пыльные котлы, словно допотопные чудища, поглядывали на меня красными воспаленными глазками…
Меня не ждали на руле, а потому предстояло кидать уголь полную вахту. Четыре часа. Я их выдержал, но что это была за пытка!
Шесть топок, шесть ненасытных пастей жадно пожирали уголь, который едва успевал подбрасывать измотанный матрос. Завидев меня, он поспешно вылез из угольной ямы, швырнул на пайолы брезентовые рукавицы и полез на трап, сплюнув на шлак черную густую слюну… А чугунные глотки полыхали таким яростным пламенем, что пыльные лампы, тускло светившие сверху, делались почти неприметными и как будто ненужными. У чумазых кочегаров сверкали зубы да белки глаз. Оранжевые всполохи лепили на поджарых животах и бугристых спинах отчетливый натужный рельеф. То один, то другой бежал к чайнику, болтавшемуся на куске проволоки посреди кочегарки.
— Заснул, раздолбай! Угля! Угля давай! Упирайся рогами! — заорал Войтов, и я поспешно нырнул в яму.
Совсем рядом, за тонким и хрупким бортом, билось и ухало живое море. Вторя ему, лопата жалобно взвизгивала, царапая сталь настила. Угольная пыль противно скрипела на зубах, запорашивала глаза. Я работал в майке. Она липла к лопаткам. Спина нестерпимо чесалась,— я скреб ее жесткой рукавицей и постоянно бегал к чайнику, чтоб ухватить пересохшим ртом прыгающую струйку воды.
Наконец, Войтов поймал меня за руку и кивнул на груды шлака: cnJtie спекшиеся комья, исполосованные удушливыми змейками, багрово светились и остывали на глазах. Убрать? Он кивнул— валяй! Шлак так шлак. Нам, матросам, все равно…
За котлами прилепилась узкая шахта, в которой ползала смятая кривая бадья. Наполнив ее, я брался за рукоять. Шестерни взвизгивали поросячьими голосами, нудно скрипели тросики. Бадья ползла вверх до упора и опрокидывала содержимое за борт. И снова — лопата, снова летит шлак и снова скрипят шестерни, пережевывая слова привязавшейся песенки: «Коряги-мореходы, всю жизнь идем в походы… как шведы прогораем иногда…»
На исходе четвертого часа наступила короткая передышка. Для меня. А кочегары швыряли уголь как заведенные. Иван то и дело совался к водомерному стеклу, но качка не позволяла определить истинный уровень. Кочегар устало ругался и снова бежал к топкам. Ей-ей, сейчас возле них могли работать настоящие виртуозы. Я курил возле трапа и не мог отвести глаз от почти неуловимых веерообразных движений лопат. Как это им удается в такую качку?! А уголь послушно разлетался тонким слоем по всей топке, тут же превращаясь в гудящее пламя. А рядом гремят заслонки, длинные ломы взламывают спекшуюся корку, валится шлак и снова летит уголь. Живем!
И вдруг что-то случилось. Неуловимая поначалу перемена разом хлестнула по нервам. Где-то наверху засвистало незнакомо и грозно. Зашипел пар… Сердце екнуло в тревоге. Войтов бросился к котлам. Я на всякий случай подался еще ближе к трапу. И кочегаров и топки затягивали белые клубы то ли дыма, то ли пара. Лицо обдавали влажные теплые волны, становившиеся все гуще, все непроницаемее. Они сразу сделали кочегарку чужой и незнакомой.
В белесой пелене мелькнула Ванькина тень, и разом засверкали все шесть распахнутых топок. «Трубки потекли! — орал Войтов.— Петька, перекрывай пар — глушим топки!» Второй кочегар, вислоносый хохол Петр Филипченко, растерянно выскочил к трапу, наткнулся на меня и гаркнул: «Дуй наверх! Волоки деда!» Я бросился за старшим механиком.
Сколько раз приходилось наблюдать в детстве, как мутный весенний поток несет и крутит беспомощные щепки! Так же, разве не столь стремительно, оба судна несло на берег… И скалы — отвесные плиты туфа — рядом, совсем рядом, проклятые!
И на «Гитаре», и на подопечном судне с грехом пополам удалось соорудить плавучие якоря, пустив в ход аварийные брусья и пластыри. Они хоть как-то, хоть чуть-чуть уменьшают дрейф. Буксир по-прежнему соединяет нас, но это означает, что оба судна расколошматит о камни поблизости друг от друга.
Что-то сделано… Но ведь можно же сделать что-то еще! Или совсем — кранты? Притихшие люди сбились в салоне. В куче все-таки легче. Да неужто мы захлебнемся, сгинем, навсегда исчезнем из этого, такого осязаемого, мира? Сердце бьется ровнее. Ах, велика сила прижатого, будто невзначай, локтя…
Радист отстучал «S0S», на который откликнулся ближайший сосед, штормующий возле островов Вестеролен. Далеко… Да и, судя по всему, там тоже летят щепки.
Час назад старпом поделился новостями из кочегарки.
Первым делом, сказал он, нужно обнаружить потекшие трубки. А для этого кто- то должен лезть в топочное пространство. Чиф окинул нас пристальным взглядом, словно выбирал исполнителя рискованной задачи: «Да-да, в топку! Улавливаете?»
Мы-то «улавливали», но в душе росла тяжесть: а что же дальше? Дальше-то что?!
Температура в котлах выше ста. Не знаю сколько, но много… До полного остывания нужны сутки, которых мы, естественно, не имеем.
Старпом для чего-то пощупал карманы, потом, в раздумье, добавил, что полное остывание, конечно, не обязательно, но в любом случае, товарищи, цейтнот. Да-а, полная нехватка времени…
Он говорил медленно, как бы с ленцой, а меня не покидало чувство, что он разговаривает сам с собой, прислушивается к потаенным мыслям, что толкутся позади слов.
…Коли аварийные трубки будут найдены сейчас. Сейчас! Старпом поднял палец, и все посмотрели на грязный обкусанный ноготь. …Опять же, кто- то должен лезть в верхний коллектор и глушить их бронзовыми заглушками. Да-да, бронзовыми маленькими пробками. Этакими чопиками… В коллекторе тоже под восемьдесят, а работать, мужики, придется только лежа. Но ведь не у бабки на печке! Потом следует перебраться в нижний и повторить все сначала… Из него,— он усмехнулся,— начали сливать воду. Да-а… Если заняться этим тотчас, то можно выкрутиться часов за восемь-десять. К сожалению, котлы должны хоть немного остыть. Потому и цейтнот. Улавливаете?
Ясно, что лезть придется кому-то из кочегаров. Они-то знают, куда просунуться, что и где нащупать, куда забить треклятые чолики! А полезут ли? Каждый из нас невольно ежился, словно уже валялся в узкой дыре, обжигаясь удушливым газом. И каждый спрашивал себя: «А ты бы полез?»
Алька позвал меня на палубу. Слегка прояснило, но ветер не утихал. Он забивал глотку, высекал слезы и сухой натужный кашель. До рези в глазах мы всматривались в неясные очертания «Озерпаха», который пурхался справа от «Гитары». Просто чудо, что эта плоскодонная озерная посудина еще на плаау.
Якоря удерживали оба судна носом к волне, что смягчало удары и пока спасало малыша. Хорошо, что на нем в порядке машина. Мало ли чего… Возьмет да и пригодится… Надежда!
— Полста миль до Саннё…— Алька орал возле уха, но слова долетали будто через слой ваты. Он нагнулся ко мне и повторил еще раз, но я и так все расслышал— чего уж повторять. Понятно, что кувыркаться уже недолго. Вот и шлюпки нет. Исчезла в одночасье, когда глушили котлы, и «Гитару» валяло с борта на борт…
Над нами грохнула дверь, вытолкнув старпома к остаткам брезентового обвеса. Капюшон плаща больно хлестнул его по щеке и сбил фуражку на ухо. Чиф выругался и заметил нас.
— Вот вы где…— выдохнул он.— Боцман, у нас виндзейли имеются?
— Ну! А что стряслось? — Алька оторвался от переборки и повернул к нему красное исхлестанное лицо.
— Войтов лезет! Авось, хоть немного остудим душегубку! — с передыхом орал старпом,— Волоките живее все, что есть!
Мы разом посмотрели на бак, где в потоках воды изредка появлялся люк форпика. К счастью, штормовой леер, протянутый утром до брашпиля, оказался цел.
Ну… Снова да ладом!
Наконец палуба оголилась, стряхнув ненадолго тяжесть воды. В тот миг, когда она снова повалилась навстречу волне, мы припустили вдоль леера, чудом удержавшись на ногах. Уд-дача! Волна шваркнула сверху, всхлипнула, заплескала, начала бить и таранить железо, но — поздно! Алька лежал за брашпилем, я — поперек Альки, упершись подошвами в люк форпика. Через минуту, еще не опомнившись от ледяного душа, мы прыгнули в люк, минуя скобтрап, набивая шишки, прямо на груду брезентов и матов.
Виндзейли — парусиновые рукава для вентиляции помещений — нашлись быстро. Раз, два… Пять штук — годится! Мы разделили их между собой и полезли наверх.
Алька выскочил первым и угодил под волну, которая мяла и волокла его, а потом швырнула на трюм. Я добрался до Альки, подхватил его за пояс и с горем пополам дотащил до надстройки, где его подхватили рулевые, выскочившие навстречу. Удалось кое-как вздернуть на мачту три виндзейля. Два смыло волной. Уцелевшие глотнули шторма, со свистом раздули бока и погнали в кочегарку ледяной воздух…
В машине не оказалось асбестового костюма! Ну и ну…
Машинисты запоздало припомнили, что его «в третьем годе» порезали на прокладки. Кто бы мог подумать?! «Должны думать! — взревел стармех.— Кочегары с разбитого корабля!» Потом дед слегка успокоился и пообещал виновным оборвать головы, если те уцелеют до порта. И тогда приволокли воротник и кусок полы, а Филипченко разыскал даже рукавицы.
И только Войтов не суетился, а спокойно курил на ящике с песком. Досмолив до ногтей окурок, Иван решительно надел кожаную ушанку, влез в стеганые штаны, натянул телогрейку и валенки. Куски асбеста и шарф прикрыли шею и уши. Петька, смешком, предложил асбестовый гульфик, но Иван хмуро покосился на шутника и стал под шланг: «Лей, юморист, не жалей…»
Кочегар исчез в топке, волоча за собой стальной тросик…
Алька передал мне бинокль, и оптика сделала ясными и отчетливыми гигантские взбросы у рыжих скал. Они вставали вдоль побережья, вздувались, росли и непрерывно били в нависшие карнизы, откуда рушились вниз…
Близость берега, его угрюмая реальность вызывали нервную зевоту, а с ней исчезали остатки робкой мыслишки: «Авось, пронесет…» Прямо в бинокль смотрел черный лобастый выступ, о который хряпнет «Гитару». А рядом «Озерпаха…» Стекла тщетно шарили по скалам: ни щели, ни бухточки. Якоря? Не удержат. Грунт — камень. Будут ползти, ползти… Да-а…
— Заякин, под берегом должна быть отдельная скала,— капитанский плащ защелкал рядом,— видишь ее?
Я повел биноклем,
— Торчит слева какой-то огузок…
— Дай-ка сюда окуляры,— худая стариковская щека, проросшая седой щетиной, заходила желваками.— Мыс Дальснипен… Как в аптеке… Ага, вот и каменюка… В аккурат, стерва, между нами и малышом… Борис Петрович! — крикнул он штурману.— Проверь по карте расстояние от скалы до берега, а также прикинь глубины за ней.
— Два кабельтова. А проход приглубый,— тотчас отозвался штурман.— Наизусть выучил. Я этот берег по гроб не забуду!
— Не поминай гроб всуе, Петрович, не та обстановка! — оборвал его кеп.— Дай мне нашу точку и рассчитай до миллиметра скорость и направление дрейфа на сей момент. Что еще? Ах, да! Ветер, ветер уточните. Зашел ли он за норд. Уже сейчас нас тащит под углом к берегу, а ежели он задует вдоль… Это дает дополнительный «шанц», как говорил чеховский буфетчик…
Штурман заулыбался, а я окончательно уверовал в кепа: старик шутит, стало быть, дело еще не табак, и «шанц» действительно есть. И все-таки… Что можно предпринять? До берега миль пять-шесть…
— Плотник,— капитан разом вернул меня к действительности,— надеть нагрудник и марш на корму. Следить за буксиром в оба! Боцман, остаешься здесь. В случае чего — сразу к якорям! Объявить по спикеру: «Свободным от вахт надеть пояса и собраться в салоне». Все, мужики,— действуйте!
…С кормы хорошо виднелась скала, и не было сил оторвать глаз от ее черной глянцевой верхушки. Если «Гитара» проскочит мимо, то лишь впритирку. «Озерпах» скоро будет по ту сторону каменного зуба, а мы — по эту… Но ведь нас до сих пор соединяет буксир… Буксир! А камень посередке! Дошло! Вот когда я наконец понял, на что решился кеп… Ай да старик! Ай, старикан-старикашечка! Ну и могутный дед! Ясно, как без пяти час!
Если ветер, а он все больше забирал вдоль берега, не насадит «Гитару» на камень, то буксирный трос ляжет на естественный кнехт, и тогда оба судна повиснут на нем, как детская скакалка на гвоздике. «Озерпах» легче, но он и ближе к берегу. Равновесие! А выдержит ли буксир? Должен продержаться какое-то время. Нам много не нужно, совсем чуть-чуть, самую капельку: разжечь печку да сварить картошку! Вот он — «шанц». Держись, «Гитара», держись, старушка, держись, милая!
…Настала минута — я затаил дыхание.
Скала надвигалась на пароход или он на нее… В глазах плыло от напряжения, застилало слезой. Седые фонтаны рванулись у борта и медленно отодвинулись к носу. Прошли! В сотне метров от берега и малыша, и нас стало разворачивать носом к берегу. Буксир лег на основание скалы.
Палубу сотрясала мелкая дрожь — это оживала машина. Значит, там внизу кочегары снова взялись за лопаты… Но главное сделал Войтов. Спасибо, Иван… Спасибо, Ваня-Ванюха!
…Буксир лопнул в тот момент, когда радист врубил на палубе «Серебряную гитару», а пароход отозвался хриплым троекратным гудком. Он сразу двинулся за малышом, которого несло вдоль берега. Нужно было готовить новый буксир.
…Я выбрался на берег и оглянулся на пароход. Он показался еще более одиноким и заброшенным, а в обреченном наклоне мачт застыл печальный укор. Ах, какая тоска… Словно я терял старого друга.
Ночью поднялся ветер. В осклизлых валунах зарокотал прибой, вершины сосен дружно отозвались и примкнули к тревожному говору. Я закурил и подошел к окну. Луна катила к берегу черненое серебро наката, и четкий силуэт парохода казался памятником, вырубленным из камня. Памятником чему? Или кому?
Тосклив ночной взгляд в прошлое. Ну, Алька, устроил ты встречу… Думал, что осчастливишь! Как бы не так, браток. Ты не расстался с морем, ты сменил множество судов, и… и забыл и старую боль, и старую радость. И я думал, что забыл. Оказывается прошедшее тлело и ждало своего часа. Но прошлое, встреченное так неожиданно и увиденное прежним сердцем, несет лишь печаль…
Через час я простился с хозяином и ушел на автобус. Я не стал объяснять ему причину внезапного бегства. Он не видел скал далекого острова и ничего не знал о «Серебряной гитаре». Изо дня в день созерцать искореженный пароход и вспоминать ниточку буксира, на которой висела жизнь многих людей, оказалось свыше моих сил.
Была и другая причина: мне захотелось обязательно, во что бы то ни стало разыскать Ивана…
