Мне снятся гаги...

В зимнем чуме
«Га… га!.. Кара… а… а!. »
Это несется откуда-то с вышины, из-за туч. Поют песню прощания гаги, плачут песню прощания гаги. Темень, хоть глаз коли. Сумасшедший ветер, вот-вот полетят белые комары — снежинки. Укроют они белым, заячьим мехом землю, и уснет она до нового солнца. А нынешнее солнце отгуляло красным олененком на синем лугу, откочевало в южную сторону. Отчего же это доброе солнце, с такими теплыми руками-лучами, так мало гостит в нашей Ночной стороне?.. Ведь так хорошо с солнцем! Оно растопляет, как жир, снег, звенит ручьями и реками, поет птицами, шевелится разными букашками. О солнце! — ты счастье! Летом люди сыты: в тайте столько всякого зверя и птиц, в речках и озерах плещутся малые и большие рыбины, растет столько вкусных кореньев, сладкого сока, ягод, грибов, шишек. Уходит солнце, уходит и лето, и вот, плача, плывут по небу лебеди. Им тоже горько, им не хочется расставаться с нашей землей, ведь это их родина…
Амарча выскочил из чума босиком вслед за бабушкой, матерью его матери Эки, как все называют ее, и пытается что-нибудь рассмотреть в вышине. Но ничего не видно — одна темная мохнатая шкура. Даже дырок нет, где бы проглянули своими глазами звездочки.
— А где Хэглэн? Как же оно будет выпускать утро? Все закрыто тучами. Скучно будет без солнца.
— Нацеловалось солнышко с нашей землей,— говорит слепой дед Бали.— Огненной лисой бегало солнышко с перевала и оставляло на прощание свои рыжие следы. Теперь ветрам есть работа, будут срывать  листочки с деревьев, собирать их в кучи. Всему свое время, без времени лист не упадет, скала не свалится. А время пришло — утесы сыплются… Откочевало солнце к другим людям, всем хочется тепла и счастья…
— Гаги, вернитесь!—кричит Амарча во всю глотку.
Одной рукой он поддерживает спадающие штаны, а другой кидает вверх, в темное, лохматое небо, щепотку соли, как учила бабушка. Она тоже рядом, что-то беззвучно шепчет, обратив лицо к уплывающим вместе с порывами ветра звукам.
— Хутэ— говорит потом она внуку,— брось еще немножко соли на дорогу священным птицам. Пусть их аргиш   будет счастливым. На будущий год они найдут свой след и принесут нам тепло и лето.
— Гаги, вернитесь! Вернитесь! — надрывается Амарча. .
Ему так хочется, чтобы не уходило солнце, лето, не улетали птицы. Поэтому старается изо всех сил.
…В чуме тепло. Играет, попискивает, как комар, огонь. Яркими язычками он лижет бока черного чайника, блестит на  жердинах чума. Хорошо, весело с огнем. Запищал птичкой чайник, запрыгала лягушонком его крышка.
Есть загадка: черный пузатый мужичок воду попьет, на огонь сядет, а затем, приподнимая шапку, поет и пляшет. Это — чайник. Амарча знает.
Сегодня они перешли из летнего, берестяного чума в зимний, сделанный из корья елей. Бабушка целый день ходила в лес за ветками пихты, стелила их под оленьи шкуры, чтобы теплее и мягче было, а потом опять утепляла чум сверху, а Амарча собирал ветки и хворост на дрова.
— Не стало мужских рук,— вздыхает она,— как перезимуем-то… Корье-то уж какой год не обновлялось. Мох и тот не держит.
Бабушка наливает заваренный брусничником чаи, кладет на столик эвенкийский хлеб, испеченный в золе, и маленький кусочек сахара.
— Пей, только осторожно, не обожгись…
«Как… а… а!.. Га… га!..» — опять донеслось с вышины.
— Хэ, родимые… полетели,— подняла голову бабушка.
Амарча тоже взглянул вверх. В конусное отверстие чума золотыми комарами вылетали искорки. Порывы холодного ветра подхватили их, кидали во все стороны. А где-то там плыли и плакали птицы.
— Эни, отчего плачут птицы?
Бабушка уже привыкла к вопросам Амарчи. Растет внук, заметно подрос и окреп за лето. Смышленый стал, любознательный. На отца Кинку похожим будет, решает она.
Бабушка делает глоток, рукой подживляя огонь, а потом неожиданно ошарашивает Амарчу. Она не отвечает, спрашивает сама:
— Опять у Вовки слезы выжимали! Зачем дразните, он же маленький.
— Ну да, маленький,— Амарча ловится за последние слова, стараясь увести разговор в сторону,— он почти выше меня.
— Ты на целое солнце старше его,— ругается бабушка,— а Петька совсем дурак, если обижает младшего. Мало его отец ремнем потчевал, хочет, чтобы совсем с задницы кожа слезла. Забыл он, как сидеть на ней не мог…
Что верно, то верно. Дядюшка Мирон крут. Однажды он так отстегал Петьку за куренку, что самому стыдно было потом людям в глаза смотреть. Учительница при всем народе обидным словом его обозвала, с тех пор он не дерется.
Петька и Вовка Фарковы — друзья Амарчи. Вовка — по-эвенкийски Воло. Амарча не помнит, когда они появились в стойбище. Ему казалось, что они были всегда. Но люди помнят, что хозяином Госторга — дома, где принимают пушнину и за нее выдают муку, сахар, раньше был одноногий Иван Суханов. Он уехал, а вместо него приехал Мирон Фарков, отец Петьки и Вовки. Мрачным показался ой, с усами, с вечно выпученными глазами, за что получил эвенкийское имя Бадялаки — лягушка. Да к тому же,был хриплым. Опять все говорили, на войне в горло попала пуля. Из-за него, своего отца, разные прозвища получили и Петька с Вовкой. Страдал в основном младший Вовка, он очень походил глазами на своего отца. Ему досталось прозвище отца  — Бадялакиткан, лягушонок..
— Я его не дразнил,— глядя на огонь, говорит Амарча.
— А что бегал-то?
Это правда. Убегал он от Вовки.
На самом берегу речки, недалеко от Госторга, стоит баня, в которой даже летом любят хлестать себя вениками русские — отец Петьки и Вовки, сторож Трифонов, радист Инешин. У бани и собираются ребята. Там, в стороне от глаз, играют в бабки, в лапту, палочки-застукалочки, в килакавун. Летом, бывали шумные игры. Сейчас, когда поубавилось ребятишек, не игра, а так…
Днем Петька с Митькой вернулись из школы, собрались опять около бани. Сидели, на солнышке грелись, а потом вспомнили про бабки. Поставили кон, и Петька первым метнул биту. Биток у Петьки из свинчатки. Вовка стоял рядом с чертой, где выстроились караваном бабки, и случайно, с отскоку, биток угодил ему в ногу. Вовка взвизгнул, схватил биток и бросил его в речку. С этого и началось.
— Ты что, лягушонок, по морде захотел?! — двинулся к нему Петька.— Я нарочно, что ли?!
У Вовки глаза забегали по сторонам — искал палку. Это у него бывало раньше. Потом он этой палкой всех гонял.
Ребята захихикали — подзадорили Вовку. Он захныкал, увидел около бани поленья и кинулся туда. Ребятишки бросились собирать свои бабки. Сейчас будет представление! Вовка гонялся с воем за всеми, ребятишки, убегая, показывали ему языки, корчили рожи, дразнили. Окончательно разъярить Вовку не дала бабушка Эки. Она вышла из чума с берестяным тазиком и стала ругаться. А Вовка хитрый. Бегает за ребятишками с полешком, а сам поглядывает по сторонам: не видно ли кого, не заступятся ли? При этом орет благим матом. Кончалось тем, что попадало всегда Петьке. Открывалось окно Госторга ж высовывалась лохматая голова отца, дядюшки Мирона, и раздавался пронзительный свист. Так, не засовывая пальцев в рот, умел свистеть только он.
На бегу замирал Петька, да и остальные ребятишки старались спрятаться кто куда. Но других дядюшка Мирон не трогал, а вот Петьке попадало даже тогда, когда кругом был виноват Вовка.
«Вспомнила»,— подумал Амарча и стал сильно дуть на чай.
«Га… Га!..» —опять послышалось издалека.
— К снегу,— сказала бабушка,— лебеди и журавли самые поздние птицы. Какими будут нынче осень и зима? По приметам люто будет. Добудут ли чего наши? Не растерял ли Ургунчэ оленей…— Эни, а почему не улетают рябчики и глухари? — заинтересовался Амарча.
— А ты почему не сходишь к дедушке Бали? Разве он все сказки рассказал?
— Нет, про рябчиков и глухарей он не рассказывал.
— А ты спроси. Отчего, мол, у глухарей глаза красные? Отчего, мол, у рябчиков мясо белое? Отчего, мол, плачут птицы? Он знает…
Действительно, отчего? Амарча знает, почему у бурундучка спина стала полосатая. Это погладил его Амака — дедушка Медведь, за то что он принес добрые вести о богатом урожае шишек в кедровом лесу. Знает и про волков, про росомах, про лис, про зайцев. Много сказок у дедушки Бали, а вот про птиц почему-то не рассказывал.
Амарча глядит на пламя. Можно вечно смотреть в глаза огню — не надоест. Потрескивают сухие дрова — проголодался огонь. Много, ох много дров надо будет на долгие зимние вечера,

Эх, война, война…
Не ожидало и почему-то не чуяло сердце бабушки Эки, что так скоро кончится ее счастье. Сытое счастье было, вот и стало беспечным, позже говорила она.
Как покойно было на душе в то последнее предвоенное лето. В чуме достаток — еды хватало, одежды накупили. Все дети обзавелись своими чумами, в них копошились внуки и внучки, и у Кинкэ родился сын. Вот радость-то! Долго его ждали, три года Мэмирик не могла затяжелеть, думали, она ванггай, но, к счастью, ошиблись. Пусть будет мальчишке имя Амарча, будет тезкой Бали, неплохой он человек.
В стойбище Суринне уже было несколько избушек, и самая главная из них — кочевой Совет. Красная материя всегда висела над ней. Поэтому, а может, оттого что самым большим начальником — председателем — был Кинкэ, этот домик казался бабушке Эки самым красивым. После отела оленей, когда они со стариком прикочевывали кхстойбшцу, или, как теперь называют, к фактории, бабушка Эки сама показывала место, где раскинуть чум — рядом с кочевым Советом. Не осудят — поближе к сыну.
Стояла самая макушка лета, месяц Иркин — месяц обдирания кожицы с рогов оленей. Палило солнце, гудел овод, тучами звенело комарье. В такое время можно и в чуме полежать, веками так заведено. Да разве улежишь в чуме, когда столько народу собралось. Надо сходить в гости, поговорить о житье-бытье, развести дымокуры, присмотреть за голозадыми ребятишками, чтобы не съели их пауты и комары. Да мало ли дел. И главное, надо дождаться илимок с грузами, их должны притащить русские.
Первыми всполошились собаки, забегали олени, а потом раздались крики:
— Плывут! Плывут!
Все высыпали на берег речки. Шумно стало, крики, смех.
Русские мужики и даже молоденькие ребята, все в рваной одежде, в разбитых ичигах, устало тянули на длинной веревке большую, затонувшую по самые борта лодку. .
— Эх-хэ, бедняги, вот тоже работа…— посочувствовал кто-то.
— Ээ,— согласилось несколько голосов.
— Наши мужики не выдюжили бы!
— Точно. Не умеют так, как русские.
— Воспитывают их так, поэтому они сильные, как кони.
— Вон разве только Костака сдюжил бы, он амикана борет,— раздался громкий смех.
Огромный, как медведь, Костака частенько был предметом шуток, ни один верховой олень не мог поднять его, все время пешком приходилось кочевать.
Между тем русские подошли, некоторые были знакомы.
— О, Аркашка!
— Мишка! — полезли жать им руки.
Один из русских, незнакомый, видно, главный среди них, поднял руку:
— Товарищи, прошу тишины. Кто здесь Кинкэ Хэйкогир?
— Здесь, здесь,— вытолкнули Кинку.
— Надо собрать митинг. Я Логинов, бригадир, партиец.
Откуда-то вынырнул Мада:
— Дорова! Ты моя мордам знаешь,— сказал он по-русски.
Кто понял, засмеялись, а Логинов как-то печально улыбнулся.
— Познакомимся еще… А сейчас, товарищи, надо провести митинг. Уже три недели, как идет война…
Бабушка Эки не -помнит, что потом было. Что-то говорил Логинов, держал слово Кинкэ, еще кто-то. В голос ревели русские бабы, потом завыли и наши. Принесли из кочевого Совета стол и в три руки записывали добровольцев…
На этой же илимке через два дня уплыли молодые парни и мужчины. Уплыли Кумонда, Кутуй и Кинкэ.
— Эни, береги Мэми и сына. Пусть Амарча постигает язык грамоты, светлей будет жизненная дорога…— таков был наказ Кинки.
А потом были бумажки… Плакала, горько плакала бабушка Эки втихомолку, чтобы никто не видел и не слышал, а когда пришла последняя, на Кинкэ, она уже не могла плакать. Старик, тихий Колокон, встретил эту весть как подобает мужчине. Письмо получили зимой, когда приезжали за мукой. Прочитать попросили Ганьчу Лантогира, подростка. Ганьча прочел по-русски и отвернулся. Ни слова не обронил Колокон. Набил махоркой трубку, подцепил палочкой уголек из костра, раскурил. Потом, запрокинув к конусному отверстию чума исхудалое, пожелтевшее лицо, обросшее редкими волосами, долго смотрел. Устало встал и тихо проговорил:
— Снег будет, аргишить надо.
А сердце бабушки Эки будто остановилось. Она упала на шкуру, как неживая. Хотела плакать, а не могла.
Пулей вылетел Ганьча из чума и закричал:
— Бабушка Эки умирает!
Прибежали люди. Лицо бабушки Эки без кровинки, как выделанная ровдуга.
— Поплачь, Эки, поплачь,— уговаривали ее, но она молчала и лишь потом, когда кто-то догадался дать ей чаю, она зашептала:
— Хутэей-хутэей! Зачем ты ушел прежде меня, солнышко мое, зачем ты закатилось…
— Поплачь, Эки…
— Харги, Харги!—вдруг закричала она.— Проклинаю тебя. Подавись людской кровью! Ушедшие люди! Зачем вам нужны были мои дети? Возьмите меня. Почему меня не берете, а?
Жутко стало людям. Нельзя так, нельзя вслух проклинать Злого духа и нижних людей. Горе надо переносить молча, пусть даже это смерть сына. Лучше сделай вид, что не сильно огорчен, так можно даже обмануть Злого духа. Так испокон веков было.
— Эки, молчи, побойся, услышит…— уговаривали ее с испуганными лицами.
— Пусть слышит! Не боюсь я его!.. Не боюсь! Слышишь, Харги, черная твоя кровь?!
«Ладно ли с ней? Не кружит ли умом?» — думали люди.
Позже, когда не стало тихого, добычливого охотника Колокона, поползли слухи:
— Услыхал, услыхал Харги.
Но бабушка Эки опять проклинала Злого духа, не плакала, и тогда просто решили: странной она стала. Остались в живых две дочери, младшая Сарта и старшая — шаманка Сынкоик. Сарта с мужем Ургунчей были в артели, а Сынкоик еще до войны вышла замуж за Дапамкэя, охотника лантогирского рода, и подались они в тайгу, на речку Куту, к осколкам кондогирских и бирагирских родов.
Туда же сбегали из артелей и другие люди, не поладившие с законами новой жизни. Кочевали они на стыке двух районов. Пушнину после промысла привозили они то в один район, то в другой. Где выгоднее.
На Куте, в стойбище Кондогиров и Бирагиров, обрела свое могущество дочь Эки — Сынкоик. В разговдрах бабушка Эки никогда не вспоминала о ней, словно ее и не было. Люди дивились, как же так, осталась, можно сказать, трухлявым пнем, с жиденьким сучочком — внуком Амарчей — и не уедет к Сынкоик, на Куту. Там-то легче прожить. Не умирать же с голоду, коли не осталось кормильцев? Ее бы никто не осудил, так нет, она даже зубы показывает, не хочет отдать Амарчу. Было бы чем кусаться. Из колена в колено так заведено: остался малыш без отца и без матери — кормят родственники. Один случай для маленького Амарчи был первой, самой яркой картиной в памяти. Когда он вспоминает о матери Мэмирик, ему сразу видится тот вроде бы уже давний морозный день. В ту зиму пришло известие о гибели Кинкэ, отца Амарчи. Плакала мать, лежа на шкурах, укрытая облезлым заячьим одеялом. Вокруг огня сидели тетя Сынкоик, ее муж Дапамкэй. Бабушки не было, она куда-то отлучилась из стойбища.
Амарча проснулся от плача матери.
— Сердце мое чуяло, что неладно у вас,— говорила тетя Сынкоик, потягивая длинную трубку.— Хорошо, что повернули на Суринне. Волки нас одолевают, всех оленей разогнали.— Она сплюнула в пепел рядом с костром, засыпала землей свой плевок.— Я поднимала свой бубен, призывала всех духов помочь в беде, но, видно, много накопилось грехов: духи, они не в силах побороть беды и саму смерть… Слишком эвенки стали забывать законы предков.
Мать опять заплакала. Начало растягиваться в плаче лицо Амарчи.
— Хутэей!—потянулась к головке Амарчи рука Сынкоик.— Не плачь. Посмотри, каких гостинцев мы тебе привезли. Кэ, посмотри…
Дапамкэй подал ей турсук, и она стала развязывать ремешки.
— На! — она подала глухариную ножку.— Съешь, потом будем пить чай, с сахаром. Ты любишь этот белый камень?
— Хэ,— повеселели глаза Амарчи. Кто же не любит сахар? Возьмешь кусочек в рот, размочишь его слюной, и липкая сладость наполнит всю душу. Он бывает только в Госторге, но сейчас что-то не видно. У Амарчи глаза разбежались от всякого добра. Он хватал мясо, тянулся к хлебу.
— Хо, родимый, как наголодался. А худой-то, весь светится. Ох, беда, беда…
В Суринне ни у кого не осталось ни муки, ни мяса. Варили старые кости оленей и лосей, бывшие уже в употреблении. Обухом топора разбивали их, опускали в котел с водой и кипятили, а потом пили жидкий навар. Как в старые времена, делали костяную и рыбную муку, этим и спасались. Мать все плакала и стонала.
— Проклятая, собачья жизнь! — со слезами сказала она.— Эки что мне скажет?
— Мы же на время его возьмем. Умрет с голоду здесь. Да и вам всем надо ехать, но разве мать уговоришь. Она совсем помешалась на интернатах да школах,— ответила Сынкоик.— Подумай о сыне. Амарча — кровь моего брата Кинкэ. Мать заплакала громче.
— Перестань, а то еще накличешь новые беды… Давай лучше оденем Амарчу.— И Сынкоик вытащила из другого турсука маленькую оленью парку, длинные детские гурумы — унтики. Какая красота! Заулыбался Амарча, посветлело лицо матери.
— Ну, нам пора в путь!
Все зашевелились. Громко заплакала Мэмирик. Что-то тревожное, испуганное мелькнуло в глазах Амарчи. Заплакал и он. Тетя Сынкоик стала успокаивать Мэмирик, сунула в рот Амарче кусочек сахару. Липкая сладость немного успокоила мальчика. Захлопала, словно птица крылом, лосиная дверь — начали выходить на мороз. Дядя Дапамкэй вынес Амарчу и посадил в сани. Привязали, чтоб не упал, и тронули оленей. С новой
силой заголосила Мэмирик, проклинала духов. Распахнулась дверь, и она, растрепанная, выползла на снег. С головы ручьем сбегали черные волосы, лицо было искривлено в плаче. Добрый дух, боже, где ты?!
Испуганно закричал Амарча. Сынкоик что-то резкое бросила Мэмирик, и весь аргиш заскрипел на снегу, тронулся без дороги к ближнему лесу. Так и запомнилась мать, Мэми: лежащая на снегу, с космой черных волос, с искривленным в плаче лицом…
Красивая была Мэми, но и ее дорога на этом свете была короткой. У Сынкоик и Дапамкэя но было своих детей, и они взяли Амарчу на воспитание.
Вернулась бабушка Эки. Пустой, холодный чум. Говорят, белее снега стало ее лицо. Мэмирик лежала в другом чуме, кашляла, задыхалась. Бабушка запрягла оленей и, никому не сказав ни слова, умчалась вслед за Сынкоик.
Три дня, люди рассказывали, догоняла она аргиш. Они сильно ругались, поминая всех родственников, добрых и злых духов, насмерть рассорились, но не отдала бабушка Амарчу своей дочери.
— Подрастет Амарча,— говорила она,— я отдам его в интернат учиться. Не вечно будет война. Люди говорят, что уже одолевают разбойников. Кинкэ был умнее всех вас, он видел дальше. Он всегда хотел, чтобы дети постигали язык бумаги. Лучше умру, лучше убейте меня, но Амарча будет учиться. К старому возврата больше не будет. Это не только Кинкэ, но и я поняла…
Прошедшим летом в Суринне опять приезжали гости из Куты. Все они были в старинных эвенкийских нарядах, навезли много подарков. Приехала и Сынкоик с мужем. С матерью разговаривала так, словно между ними ничего не произошло. Гости высматривали невест. За войну осталось много вдов, подросли девчонки, вот и приехали сваты. Чумы свои они раскинули на мысу озера. От Суринне совсем близко, видны дымы костров. Веселее стало в стойбище. Вечерами стали водите хороводный танец ехорье. А здесь уже забыли его. До веселья ли, когда в каждом чуме горе.
Гости покупали богатые товары, муку мешками, белый сахар, пахучий табак.
— Вот кого сейчас раскулачивать,— говорил им прямо в лицо Мирон Фарков,— прямо зло берет. Наели хари за войну-то… Тут рядом артельщики с голоду пухнут, а они невест приехали высматривать. Совсем как при царизме.
— Не имеешь права,— отвечали те,— прошли времена.
— То-то и оно что прошли. Совесть вы потеряли…
К прилавку, за которым стоял Мирои Фарков, протиснулись Дапамкэй с Ганьчей, секретарем кочевого Совета. Ганьча Лантогир — молодой парень, самоуверенный. Шибко грамотный, учился в районном центре. Ни у кого в стойбище не было такого красивого почерка, как у Ганьчи. К буквам он умел приделывать различные закорючки, и его письмо получалось узорчатым, как следы голодной белки. Многие полагали, что за это его избрали секретарем. В последнее время, с тех пор как весной завезли несколько бочек спирта, Гаиьчу часто видят под хмельком.
— Клади мне муки, сахар, табак, спички…— начал Дапамкэй.
— Спирта,— подсказал Ганьча.
— Спирта…— подхватил Дапамкэй, сверкнув узкими глазами.
Мирон молча начал ворочать кули с мукой.
— Что хочешь бери, дядя Дапамкэй! — громко говорил Ганьча, поминутно убирая со лба космы свалявшихся нестриженых волос.— Слышишь, бери, что душа желает! Я — начальник!..— а потом, видно подражая кому-то, обратился к пушнику:
— Минуточку… Минуточку, Мирон Захарович, я говорю, центнер давай! Центнер!
— Не кричи, Ганьча, не видишь, сахар нужно отпустить.
Но Ганьча не слушал его.
— Минуточку! Минуточку, Мирон Захарович! Ломаный мешок. А кто, спрашивается, ломал мешок?! Форменное разобразие! — кривлялся Ганьча поглядывая на Дапамкэя и Сынкоик, которая сидела на корточках у окна и курила трубку.
Крик был пустой, с Ганьчей все равно никто не считался, но он продолжал изображать из себя начальника:
— Надо акт! Оформляй! Принесешь кочсовет! Правильно я говорю?..
Наконец покупки были уложены в турсуки, упакованы, а Дапамкэй тянул с отъездом. Он уже несколько раз заскакивал в чум Ганьчи и выбегал оттуда весь потный и лоснящийся.
— С Ганьчей пьешь? — строго спросила Сынкоик.
— С начальником можно. Он хорошо нам помог, вон сколько добра набрали. Обещает мне ружье достать.
…В чуме Сынкоик собрались пожилые люди стойбища. Приходили и степенно садились по кругу. Тихо переговаривались. Пришел пьяный Ганьча, за ним, опираясь на посох, в чум влезла его мать, Буркаик. Дапамкэй показал рукой Ганьче и его матери на малу — почетное место — и шикнул на Амарчу и Воло: «Чивире!».
Ребятишки замерли, как мыши. Догадались, сегодня будет камланье.
— Не будет ли ветра? — произнесла старая Буркаик, кряхтя и удобнее усаживаясь на кумлане — оленьем коврике. На ней был летний зипун из черного сукна с медными блестящими пуговицами. Длинные седые волосы перевязаны через лоб белым платком.
— Зайцу и гагаре ветер не помеха,— загадочно отвечал ей Дапамкэй. На нем был нагрудник из дорогого синего материала, опушенный шерстью кабарожки; нечесаные волосы уложены в один пучок, отчего он сильно походил на рисуночного китайского божка.
Чтобы не попадаться никому на глаза, Амарча и Вовка втиснулись к самым основаниям жердей чума и укрылись суконным зипуном. Лежали не шелохнувшись, стараясь даже не дышать. Скоро уйдет солнце, и Сынкоик поднимет бубен. Она должна побывать в верхних и нижних мирах, поговорить с духами и узнать у них, куда девались у Ганьчи Лантогира деньги.
Неужели у него их украли? У нас никогда не воровали. Неужто люди стали другими и научились воровать? Среди тех денег была и доля бабушки Амарчи за убитого на фронте Кинкэ. Многим вдовам, сиротам приходило пособие. И вдруг, оказывается, эти деньги пропали.
За глаза говорили, что Ганьча их пропил. Это было похоже на правду: Ганьчу видели все— частенько он ходил пьяный. А может, и вправду потерял? Разве не бывает такого? Но сегодня должно выясниться: Сынкоик, могущественная шаманка Кондогиров и Бирагиров, будет говорить с духами. Скоро она наденет шаманский костюм, зазвенит бубен, и мугдэнэ — деревянное изображение божка — шепнет ей, где искать деньги.
Старики рассказывали, что главным в шаманском наряде является гикивун — колотушка. Его изготовляют самые умелые мастера. Для колотушки нужна кость ушедшего навсегда зверя Хэли — мамонта — либо расщепленное молнией дерево. Широкая нижняя часть колотушки обтягивается медвежьей шкурой и частью шкурки с рогов оленей. Это — для поисков душ при камлании. Тыльная часть остается открытой. На конце колотушки — изображения головы человека и гагары — духов, помощников шамана в его крылатой кочевке в другие миры. Они, эти духи, нашептывают шаману увиденное в верхних и нижних мирах, советуют, как и что сказать людям, какое принять решение.
Бубен тоже изображает голову. У бубна есть глаза и уши. Он видит и слышит, он помогает шаману передвигаться в мирах, потому на его наружной стороне изображена вселенная — солнце, месяц, земля. Голова… голова — главное в деле шамана! И бубен — голова!..
Костюм же —название рода. Его изготовляют только из шкур диких оленей, кабарожек, но иногда и из шкуры медведя, затем обшивают радужной бахромой. К костюму сухожилиями пришиваются медные пластинки — изображения различных духов, изображения солнца и месяца.
Амарча вздрогнул от неожиданного дикого крика Дапамкэя:
— Кы… ых! Кы… ых! Кы…ы…хх!..
Махая руками, приподнимаясь со шкуры, Дапамкэй голосом гагары извещал о наступлении полночи, вершины дня и ночи. Откинулась с шумом берестяная дверца чума, и вошла тетка Сынкоик. Внезапно подпрыгнув, незнакомым голосом крикнула:
— Бо!..
— Бо!—дружно закричали сидящие люди. Должно быть, эти крики напугали лес, стойбище. Не стало слышно ни лая собак, ни щелканья ног бегающих оленей. Сынкоик взмахнула рукой и ударила в бубен. На этот раз было что-то страшное, таинственное. В эти минуты Амарча и все люди верили Сынкоик. Ни один человек не мог усомниться в ее силе. Взмах — и людям казалось, что тенью пролетела огромная птица Кэре — Ворон. Сынкоик превращается в птицу, с которой найдет общий язык и слетает в неведомые дали.
Опять гулкой, громкой дробью зарокотал бубен.
Сынкоик вновь подпрыгнула, зазвенели пластины, и она, прикрыв рукавом лицо, заговорила что-то непонятное. В паузах между шепотом и горловатым пением, пронзающим сердце, Дапамкэй кричал:
— Бо!..
Люди дружно подхватывали:
— Бо!
Сынкоик махнула рукой, и огонь мгновенно вспыхнул, словно кто туда подбросил порох. Вскрикнули люди, шарахнулись в стороны. Дядя Дапамкэй, верный ее помощник, бросил в огонь пахучих трав, запахло багульником, жимолостью. Амарча неожиданно чихнул, и тут Сынкоик замерла, как будто натолкнулась на какое-то препятствие, застыла в полусогнутой позе.
Наступила гнетущая тишина. У Амарчи сердце ушло в пятки: не из-за него ли? Не помешал ли случаем? Но Сынкоик выпрямилась и, подражая клекоту орла и крику ворона, затряслась всем телом. Звенели и стукались медные пластинки, как гугары на шеях оленей,— то говорили духи. Наступило бредовое состояние — душа Сынкоик уже витала где-то там… Так и должно быть. Только так можно найти общий язык с духами. Сынкоик неистово колотила по бубну, трясла головой, распущенными космами темных волос, изо рта текла пена. С открытым ртом и дрожащими губами ошалело смотрел Дапамкэй. Протрезвевший Ганьча был похож на Ивуля-дурачка. Лишь старуха Буркаик старалась сохранить достоинство и спокойствие. На своем веку она видела немало камланий, знала великих шаманов, умевших даже глотать каленые угли и бегавших на лыжах по воде — на другую сторону реки. Сынкоик упала в изнеможении на шкуру и затихла.
— Кы… их! Кы… ых! — снова дико закричал Дапамкэй. Подражать гагаре он умел.— Кых! Кы… ых!—Казалось, и он хотел превратиться в птицу. Потом дядюшка стал куковать, извещать о наступлении нового дня. Лежала без движений, с закрытыми глазами Сынкоик, не смели поднять головы люди.
Но вот зашевелилась нога шаманки, она по-человечески кашлянула, застонала. Очнулись от оцепенения люди. Старуха Буркаик стала поправлять завязки на унтах, дядя Дапамкэй подшевелил огонь, достал кисет и трубку. Все стали оживать. Наступало утро. Рядом с чумом вдруг залепетала птичка! «Чив! Чив!» Ей отозвалась другая.
Хорошая, красивая птичка. Она тоже радуется утренней заре. Пробежал олень, топот и щелканье ног. Странная была ночь.
Приподнялась тетя. Устало, нехотя села на шкуру. Поправила волосы, стала снимать шаманский наряд.
— Ганьче надо собираться в тайгу. На чужом месте сидит. Я видела: в нашей тайге щиплют ягель белый лось и черный олень. Духи сказали: убьет Ганьча одного из них, найдутся деньги…— произнесла Сынкоик и замолчала.
Люди одобрительно закивали, изумились. Задача трудная, но память хранит случаи, когда убивали альбиносов.
Но не помог совет Ганьче. Не в тайгу ушел, увезли его, говорили, в темный дом.

Сказки дедушки Бали
Амарча вышел из чума и поежился. Холодно. На деревьях блестел иней… Скучно стало в стойбище. Все старшие ребятишки, девчонки уехали в интернат, в большой поселок Бур. В Суринне нет интерната, но школа есть. Школа — маленькая избушка, в которой учится несколько русских ребят. И учительница на всех одна. Из стойбища туда, где построены деревянные дома, на факторию, ходят только Петька Фарков и Митька Трифонов, сын сторожа порохового склада.
Выбежали из дома братья — Петька и Вовка, скоро должен появиться Митька. По утрам Амарча с Вовкой таскают их сумки в школу. Вовка — брата, а Амарча — Митькину. В обед бегут их встречать. Амарче с Вовкой это нравится: пусть люди думают, что и они тоже школьники. Молодая золотоволосая учительница сначала ругала
Петьку и Митьку «за эксплуатацию», а потом перестала, надеялась, что малышам надоест таскать. Но Амарча и Вовка оказались неплохими вьючными оленями, носят сумки каждый день, и учительница звонко смеется:
— Неужели и зимой будете ходить? Далеко же. Обморозитесь…
Выскочил на тропинку Митька:
— Ну, мой учуг, наорался вчера?
Слыхал, значит.
— Я провожал лебедей и журавлей, чтобы они вернулись и чтобы было снова тепло.
— Бабушка говорит, что соль крылья укрепляет, силу дает.
— Ладно, давай запрягай… Может, и правду говорит твоя бабушка.
Вообще-то бабушку Эки они побаивались. И она приглядывалась к ним и решила, что это хорошие ребята. Особенно по душе ей были Петька и Вовка. Бойкие, не стеснявшиеся эвенков, но когда надо — умели краснеть. Лицо у них есть, говорила бабушка. Она еще надеялась, что Амарча потрется около них и быстрее начнет разговаривать по-русски. Но получилось другое — они быстрее переняли речь эвенков. Правда, над их выговором некоторые смеялись, но смеялись с большим одобрением. Особенно в восторг приходил дядюшка Черончин, председатель сельхозартели, недавно вернувшийся с войны:
— Вот чертенята,— удивлялся он,— чисто эвенки. И чукином не брезгуют…
А дома их ругала мать, добрая женщина тетя Наташа:
— Вы хоть дома-то по-русски разговаривайте! Совсем тунгусятами стали. Ну, что болобоните — «шуруколь, эмоколо»?
— Мама, ты неправильно говоришь,— начинал учить ее Вовка,— надо говорить сурукэл, эмэкэл…
От избушки, где была школа, Амарча с Вовкой повернули к магазину. Здесь всегда толклись люди, курили и бросали толстые махорочные окурки. Амарча и Вовка собирали их для дедушки Бали. Магазин только назывался магазином, в нем редко бывали товары, продукты, но махорка была — какого-то давнего завоза. Вот здесь перед работой, перед распиловкой и вывозкой дров, собирались большие и малые курильщики. Курил раньше и Амарча. Когда ему было три года, бабушка Эки сшила Амарче кисет, а маленькая трубка была пришита к рубашонке, чтоб не потерялась. Русские жители фактории покатывались со смеху, видя, как маленькие ребятишки курили трубки.
— Что вы делаете?!—говорили они взрослым,— Ребенок же… Нельзя им курить.
— А если он просит? — отвечали эвенки.— У нас вера такая, если человек просит, ему надо дать!
— Так он же ничего не понимает…
— Понимает,— говорили,— язык ребенка и сладкое, и горькое понимает…
— Вот и говори с вами…
Пить огненную воду тоже давали, если рука ребенка тянулась к кружке.
Бабушка Эки тоже считала так: просит Амарча трубку, ну, пусть побалуется, значит, ему надо. Отучила курить Амарчу тетя Наташа. Давно, года три назад, пришла как-то в чум к бабушке Эки и принесла съедобную мазь — горчицу. Эвенки ее не едят, плюются, а русским почему-то нравится. Возьмешь ее на язык — как крапивой начинает жечь. Не дай бог проглотить, на лоб глаза полезут. Легче каленый уголь проглотить, чем эту горчицу.
— Намазать маленько «соску-то»,— показала она на трубку Амарчи,— раза два обожжется, не захочет больше. Нельзя маленьким курить, а пить тем более. Сама его убьешь…
— Как? — удивилась бабушка Эки.— Век так было.
— Убьешь! — опять твердо сказала тетя Наташа.
Послушалась бабушка Эки. Ревел, плевался Амарча, чуть рот себе не разодрал ручонками. Сбросил с себя рубашонку.
— Сладко? — спрашивала бабушка.
Пуще плакал Амарча. Но от трубки отвык…
Забегали глаза ребятишек. Попадались окурки растоптанные, совсем обгорелые, без табака. Около самого крыльца — лесенки из трех ступенек — увидели целую «базарскую», как называл Воло, папиросу. Ее, видно, бросил радист Инешин, только он курит их, остальные курят самокрутки. Если «бычок» из газеты, значит, бросил продавец Софьянников, из брошюр — это кто-то из молодых куряк, из них никто не получал «Правду Севера»…
Амарча и Вовка, зажав в руках «бычки», запустили наперегонки в свое стойбище.
В чуме сидел дедушка Бали, рядом ползала привязанная обрывком за стояк чума маленькая чумазая Тымани. Ее привязывают, чтобы она не заползала в костер. Мать ее, Пэргичок, ушла на факторию к коровам, а Палета убежал, чтобы не водиться. Он всегда так Делает.
Дедушка повернул свое слепое лицо.
— Куда бегали, дети? — Он по шагам узнавал всех.— Что делает твой отец, Воло? Уши мои сказали — что-то рубит…
— Хлев хочет делать, дом теленку…
— Хэ! Корову, значит, держать хочет.
— Э, э,— дакнул Воло.— Амана, мы покурить тебе принесли, сказку расскажи…
— Хэ! Молодцы, что принесли. Давно пустая трубка. Сосу, сосу, а в ней ничего нет.— Руки дедушки продолжали мять камус. Работяга Бали. Глаз нет, а руки вечно работают. Мнет оленьи шкуры, камус, скребет, выделывает. Это после женщины будут шить, а сейчас дело за дедушкой. Ребята набили табаком его трубку, прижали угольком.
— Тяни!
Бали зачмокал, пустил дым:
— О, легче будет… Покормите маленько костер, затух совсем, не греет.
Подбросили дров. Затащили на шкуру Тымани.
— Какую сказку хотите послушать? — обратил темное, испещренное лицо к ребятам Бали.
— Отчего у глухарей красные глаза,— заторопился Амарча.
— Эко, разве я вам не рассказывал? — вроде бы удивился дедушка.
— Нет-нет,— подтвердили друзья.
— Тогда пора рассказать. Слышали, как вечером плакали птицы? Жалко их. У них сердце, как у людей… Глухари остаются. Кэ, слушайте.
И полилась древняя сказка. Много их знает Бали.
— Когда Харги — Злой дух напустил на людей разные болезни, голод, он не забыл о зверях и птицах. Сделал так, чтобы большую часть года на земле эвенков стояли холода — лежал снег, завывала вьюга. Зайцы начали одеваться в теплые белые шубы, медведи рыть берлоги, белки научились строить гнезда в дуплах деревьев. Все звери стали спасаться — кто как мог и как умел. Лишь птицы не знали, как им спастись от холодов. Собрались они на суглан.
С восхода и до захода солнца в лесу стоял гомон. Свистели, щелкали, гоготали, пищали, крякали.
Бали вынул трубку изо рта и передразнил птиц.
— Похоже! — ахнули друзья.
— Но согласия не было,— продолжал дедушка.— Я думаю, нам нужно остаться в тайге. Пищу и зимой найдем, а холода — не страшны! — каркающим голосом передразнил птицу Бали, а потом опять измененным голосом:
— Нет, нет! — запищала маленькая пташка.— На зиму надо улетать в теплые края. Там солнце! Нам надо к солнцу!
Ум надвое пошел. Одни хотели улетать в теплые земли, другие — остаться в родной тайге, На том и решили: кто хочет — пусть летит, а кто не хочет — оставайся.
Утки, гуси собрались в стаи, покружили над озерами и болотами и с прощальными криками полетели за уходящим солнцем, к теплу. Рябчики нырнули в темные леса, куропатки улетели в тундру. Когда улетала последняя журавлиная стая, сорвался с места глухарь. И он решил лететь. Долго летел, уставать стал. Крылья у него для долгого полета слабые. Выбился из сил, заплакал и с огромной высоты упал на землю. «Замерзать меня оставили»,— решил он и залился горькими слезами. Плакал, плакал и уснул. Проснулся — в сугробе тепло. «Э,— подумал глухарь,— так же можно зиму обманывать». С тех пор он стал с вышины пробивать толщу снега и зарываться. А глаза от слез так и остались припухшими и красными… Вот такая сказка про глухарей…
Дедушка Бали замолчал, продолжая мять камус.
— А отчего плачут лебеди и журавли? — Амарча взглянул на него.
— Аха, отчего? — поддержал Вовка.
— Хэ,— оживился дедушка Бали,— это очень красивые сказки. Вот летят теперь наши небесные олени и не знают, что ими интересуются два мальчика. Чтобы вы знали, я расскажу…
Дед Бали вынул изо рта трубку, положил под ногу и, поудобнее усевшись, опять стал двигать руками: нельзя камусу остывать, хуже мяться будет.
— Так вот, мужички. Лебеди, говорят, в далекие времена были людьми. Юноша и девушка. Юношу звали Багдамакан, а девушку — Удырик. Телом были как молодые деревца, а лицом—как солнышки. Дружно жили, любили друг друга. Запоет свою песню Багдамакан, откликнется ему Удырик, и все вокруг затихало — слушали песню…
Услышал как-то их Злой дух и позавидовал. Не бывать вашей любви! Сказал и превратил их в птиц, в белых лебедей. Поплакали, погоревали они и успокоились. Сделали себе гнездо. А когда вывели первых птенцов, в их сердцах снова, как бубенцы, зазвенела песня. Оказывается, любовь-то не в силах был убить Злой дух. И опять над озерами, над речками, над всей тайгой летела их любовная песня. Услыхал опять Злой дух, почернел, схватил свой лук и стрелой пронзил сердце лебедя — Багдамакана. О, как заплакали гаги. А лебедь — Удырик нигде не могла найти себе места. Она кружилась над озерами, над речками, над болотами, но повсюду ей было немило. И когда птицам нужно было улетать в теплые края, не выдержала и с поднебесья бросилась грудью на скалу…
Сиротами остались их дети, горько-горько заплакали. «О небо, о Добрый дух,— просили они,— дай нам силы одним долететь до тех неведомых краев». Добрый дух дал им силы, а песню-любовь, песню-плач своих родителей они унесли с собой…
Эвенки никогда не стреляют в лебедей — грех большой…

Имя человека
У дедушки Бали было имя Амарча. Он был тезкой маленького Амарчи, а Амарча в переводе на русский язык — чуть запоздавший родиться.
Маленький Амарча, или, как иногда его называют, дитя Кинкэ, появился на свет вслед за двоюродной сестренкой Суричок. Ждали, что первый крик должен раздаться из маленького родильного чума Мэмирик, а вперед заголосила Суричок. Голова девочки вроде бы походила на голову рыбешки, вот и назвали ее Сури, Суричок — сиг, сиженочек. А Амарча опоздал, вот и получил имя опоздавшего. Явись чуть раньше, пожалуй был бы Неримча — первый, впереди идущий.
Давно так пошло. Человек остался без глаз — имя его будет обязательно Бали, хромой — Докэлэк, глухой — Куйки. От этих имен-прозвищ никуда не уйдешь. У Елдогиров, самого дальнего чума стойбища, родилась девочка кривоглазой. Не ломали долго головы люди, не сговариваясь, дали имя Чокоты. Обижайся не обижайся потом, а язык людей не отнимешь, Вовку Фаркова, как они приехали, сразу стали звать на эвенкийский лад, ласкательно — Воло, а Петьку — Петка. Тетя Наташа улыбалась, когда услышала, а дядюшка Мирон сказал:
— Вот лешаки, уже перекрестили! Они и нас как-нибудь по-своему будут дразнить…
— А как же! Ты развя не слыхав?..— заулыбался сторож пороховушки Трифонов, ангарский мужичок.— Я-то по-ихнему гундерю, знаю, как тебя навеличивают…
— Как? — заинтересовался Мирон.
— Бадялаки! — показывая прокуренные зубы, захохотал тот. Заулыбались эвенки.
— А что это?
— Ты чо, паря, с луны свалился?..
— Таланту нету. А это что все-таки значит?
— Лягушка! — опять звонко закатился Трифонов. Глядя на него, смеялись и остальные.
— Тьфу! — хлопнул костяшками счетов дядюшка Мирон.— Ну, а тебя как?
— Меня зовут Сырбамэ… Глаза, похожие на уху… Давненько с прозвищем бегаю,— сказал Трифонов, и всем опять стало весело,
— А почему у эвенков на Подкаменной имена, фамилии русские? — заинтересовался Мирон Фарков.
— Ты, паря, меня слушай,— разохотился Трифонов.— Ране-то сюды попы-то с Туруханска приезжали, да ничо у них, грешных, не выходило. Не смогли, стало быть, окрестить-то. Так вот оне, значит, списались с якутским попом откеда-то с Лены. Вот он приезжает… Еванки опять ни в какую. «Грех,— говорят,— обидится наш дух». Вера, мол, другая. А поп-то хитрый попался, ученый… Кто прехрестится, тому он, значит, табачку бесплатно дает, бисеру, спичек, разных побрякушек… Повалили к , нему. Радуется поп, всех обхитрил. Хрестил-хрестил, икону давал целовать, махал кадилом, как дымокуром от комаров, радый такой, а народу все не убывает. Откеля, думает, столько нехрещеных, их же навроде маленько было? На хари-то различить не может, обличьем-то как будто все одинаковы. Потом он допер, заметил. Смотрит, один еванок табачок-то в кисетик ссыпал и тут же опять в очередь встал. «Ты куда?» —поп ему. А тот: «Табак маленько ихпшо надо». Хэ!.. Оказывается, каждого еванка он два-три раза перехрестил, по нескольку православных имен надавал. Выходит, еванки его объегорили…
Пошумели мужики, вспоминая старые времена, и разошлись. .

Первый суглан
Первый суглан… Помнит ли о нем бабушка Эки? Пожалуй, уже два десятка раз с тех пор тайга меняла свой наряд, столько же раз улетали и прилетали птицы, но Эки не надо напрягать свою память, те дни суглана — вот они, как на ладони. Она их видит. Закроет глаза, и сразу же как живые возникают ее сыновья, тот русский представитель новой власти Иван Петрович Петров, Бали, и Мада, и все люди, которых она знала и знает. Не с того ли дня, когда прилетела железная птица, доставившая по воздуху, как в сказке, ее сына, младшенького Кинкэ, что-то перевернулось в ее душе, и она безоговорочно, раз и навсегда поверила в добрые намерения русских, называвших себя большевиками? Много раз уходила она памятью в те далекие дни, в те давние события, ломала свой ум, но всегда убеждалась — правильную, очень верную дорогу указывают русские.
Была еще зима, разгар промысла на белок, когда однажды ночью на зимней стоянке собаки подняли невообразимый лай. В чуме Хэйкогиров поднялся переполох. Соскочил, как молодой, отец Кинкэ, молчаливый Колокон, схватился за ружье. Сбросили одеяло сыновья Кумонда и Кутуй, жившие в чуме отца. Перепугалась Эки. Она стала оживлять потухший огонь, запричитала:
— Хэвэки! Хэвэки! Что за гость пожаловал. С добром ли, худом ли! Оборони бог!..
Захлебывались собаки. Не понять было, что происходит в тайге, на улице. Но собаки Хэйкогиров — не пустолайки, зря крик не поднимут. Не медведь ли голодный шшаловал? Он хоть и прародитель эвенков, но ружье надо в руках иметь.
— Бэел!  — сквозь собачий лай послышался крик.— Уймите своих собак!
— Ча! — замерли в чуме.—Человек!
Колокон выскочил из чума.
— Ча! — закричал он на собак.— Ча!
Угомонились собаки, повизгивали. Отряхнув снег, в чум в тяжелой парке, весь закуржавевший, ввалился мужчина.
— Чуть не съели!
По голосу узнали Амарчу Чемда.
— Откуда?— удивились.—Время белок добывать, а ты…
— Что-то дорогу перепутал. Ладно ли?
Амарча Чемда разделся, попил чаю, а затем вынул бумагу. Эки и Колокон испуганно замерли. Бумага всегда пугала. Век ее боялись. Доброго для эвенков в бумаге никогда не было. Всегда либо долги, либо новый ясак.
Взглянув на присмиревших хозяев, Амарча успокоил:
— Это хорошая бумага, хорошая, — и неторопливо рассказал новости.
Летом, в месяц набухания почек, намечается первый суглан всех родов, кочующих по Суринне. А потом, словно что-то не стоящее, сообщил:
— Слыхал, на этом суглане толмачом будет ваш Кинкэ. Говорят, должен приехать. Знал, знал Амарча, как сообщить новость!
Вспыхнула Эки, зашумели братья, посветлел Колокон. Не в каждом чуме такие новости!
Заговорили все. Вспомнили в мельчайших подробностях, как три года назад через их летнюю стоянку проезжала молодая русская женщина Полина Михайловна Устииович. Все расспрашивала об их жизни, об охоте, о сказках, преданиях. Записывала в свои тетрадки. Каждое название и слово интересовало ее. Смешно коверкала эвенкийские слова, но уже можно было с нею разговаривать. Сама рассказывала о своей жизни, о далеком красивом городе Ленинграде, где бедняки побороли богачей и установили свою власть. Теперь, по ее рассказу, новая жизнь должна прийти и к эвенкам. Кинкэ сразу привязался к этой смелой женщине. Наверное, у них уже был разговор, потому как она перед самым отъездом сказала:
— В Ленинграде хотят открыть институт народов Севера. Будут учить ваших детей, чтобы умели понимать бумаги. Хочу, чтобы там учился и Кинкэ. Он способный, умный юноша. Когда овладеет грамотой, будет настоящим хозяином своей земли. Какая будет ваша речь?
Молчал и Колокон, молчала и Эки. Кумонда, он хоть и был старшим сыном, но без своего чума, без жены, он — безголосая рыба, его не спрашивают. Слово было за Колоконом.
— У нас век так было — мужчина должен кормить семью…— сказал он неопределенно.
— Грамотным-то он лучше прокормит,— возразила Устинович.
Эки взглянула на сына и поняла: умом Кинкэ давно уже был где-то далеко, не здесь. Обидно ей стало, и она вопреки себе заговорила:
— Разве это дело — мужчине с бумагами возиться?.. Пусть дома остается. Кто за оленями просмотрит…
Не успела договорить Эки, как перебил ее Колокон:
— Ча! Кто здесь хозяин? Не мной было сказано: волос длинный — ум короткий. Это и тебя, мать моих детей, касается! Как скажу, так и будет. Моя же речь такая: если едут другие, пусть топчет эту тропу и Кинкэ. Он не хуже других…
Так неожиданно младший уехал куда-то учиться. Три раза приходали от него вести. Он писал, что сначала они жили и учились в каком-то Царском Селе, потом переехали в сказочный Ленинград. Бог знает, чему и зачем их учили, главное в этих известиях было — он жив, здоров, не жалуется.
И вот Кинкэ приедет домой, на суглан. Как же не порадоваться такой новости. С того времени семья Хэйкогиров, и особенно сердце Эки, жила ожиданием лета. Она начала считать дни, ко это оказалось мучительным занятием. Потом она поняла — надо все время давать рукам работу, так быстрее пролетают дни. С раннего утра
Эки начинала стучать туесками, ложками, котлами, возилась с костром, выделывала шкуры, присматривала за оленятами, аргишила на новые стоянки. Заметив это рвение к любой работе, сыновья шутили:
— Мать, не выросли ли у тебя еще одни руки?
— У меня крылья выросли.
Пришел месяц Телят  — самое тревожное время для эвенков. Сколько новых оленят подарят важенки? Хлопотно стало. За каждой важенкой надо присмотреть, не проглядеть, чтобы новорожденный не на снегу родился, иначе он будет не жилец на этом свете. Лучше жену потерять, чем оленя, говорили в старину. Но, видно, весна решила подарить Хэйкогирам еще одну радость. Все два десятка важенок принесли тонконогих, черноглазых оленят. Повеселел Колокон, сложил песню:
Улетели вьюги белой куропаткой,
Эгэлэй, эгэлэй.
Заалел восток глухариной бровью,
Эгэлэй, эгэлэй.
Там, где закат целуется с восходом,
Эгэлэй, эгэлэй,
В самом центре полярной ночи —
Эгэлэй, эгэлэй! —
Появились цветы тайги — оленята,
Эгэлэй, эгэлэй.
Они вырастут, понесут меня —
Эгэлэй, эгэлэй —
Туда, где находится сердце мое,
Эгэлэй, эгэлэй…
В тот год на Суринне была ранняя весна. С шумом, с грохотом пронесла свои льды река, открыли свои глазницы озера. Хэйкогиры были первыми на старинной стоянке. На прежнем месте поставили чум, огляделись. Рановато. Ну да не беда. Можно порыбачить, поохотиться на уток, отдохнуть…
Потом зазвенели гугары на оленях Чемда, Ушкагиров, Анкоулей, Кондогиров, Бирагиров. Шумно стало на стойбище. Никогда еще Суринне, наверное, не видел столько чумов, никогда еще не пылало столько костров.
Каждый вечер на поляне, в стороне от стойбища, молодые заводили ехорье, и до утра слышались песни, смех. Не могли удержаться и пожилые, и старики.
А потом, когда уже расходились по своим чумам, кто-нибудь напоминал:
— Когда же приедут русские? Вон комар уже ударил, а мы все ждем- суглан. Когда же Кинкэ покажется? Наверное, он совсем стал, как русские.
…Мада проснулся от сильного толчка в бок.
— Скоро солнце с другой стороны будет заглядывать в чум, а ты все валяешься! Нет ли пролежней? Сколько тебя можно будить! О, леший, наградил же меня таким муженьком. Другие давно наелись рыбы, мяса, а у меня вечно котлы чистые!..
— Вставай! — Кирэктэ еще раз ткнула Маду в бок и вышла из чума. Оттуда продолжали слышаться проклятия. Она и вправду оправдывала свое имя — Кедровка. Будет долбить, не отступится.
«Вот поганая птица,— зло подумал о жене Мада,— не дает выспаться». Он лег поздно, и был любителем поспать. Это тоже было давно замечено людьми. Вслух ему не говорили, но уши у Мады были: Амэ — на ходу спящйй — это про него. Но руки его ценили — умел он лучше всех делать берестяные лодки. Легкие, удобные получались они у него.
Одевшись, Мада набил трубку мхом, прикурил и откинул дверь.
А солнце и впрямь было уже высоко. Слегка палило. Около чумов разведены дымокуры, к ним жмутся олени, копошатся женщины, кричат около речки ребятишки.
«Славный будет день,— отметил про себя Мада,— ни облачка на небе. Скоро паут ударит?»
Мада, не торопясь, спустился вниз к реке, перевернул берестянку и осторожно опустил на воду. Ладная вышла лодчонка»— ни капли не пропускает. Поудобнее усевшись, он стал веселить к курье, где вчера закинул сеть. На реке было спокойно. Со свистом пролетели утки, со стойбища слышался привычный шум…
Возвращался он повеселевшим. Попалось штук пять щук, несколько окунишек. Уха.
Успокоится моя Кедровка, решил он, работу ей дам.
— Кирэк… Кирэк…— Мада весело передразнил птицу.
И тут он застыл, перестал грести. До слуха донесся какой-то гул.
«Откуда гром? Небо-то чистое! Верно ли слышат мои уши? Хэвэки! Что это такое! — с ужасом он огляделся по сторонам, потом пощупал себя. Нет, с ним вроде бы ничего не происходит.— Откуда гром?! Не конец ли света, о котором ходили слухи?»
Ошалелыми глазами он глянул на стойбище. Там тоже происходило что-то невообразимое. Неистово, захлебываясь, лаяли собаки, кричали люди, бегали олени.
— Амарча! Пэргичок! Эки! — крики сливались, кто-то уже плакал, кто-то молился.
«Конец света!»—мелькнуло опять в голове Мады, но, схватив весло, он сильными гребками направил лодку к берегу.
Грохот, похожий на гром, нарастал. Становился отчетливее. Затем вдруг из-за хребта над лесом выплыла какая-то огромная, сверкающая на солнце птица. Она изрыгала страшный грохот.
— Не посланцы ли Эксэри — Бога?! — Мада выпрыгнул из лодки прямо в воду и, бухая ногами, весь в брызгах, побежал к берегу.
В это-то время и увидел его старичок Куйка. Он один был спокоен, сидел на бережку и смолил лодку. Куйка был глухим.
«Эх, откуда у Мады ноги взялись? — удивленно подумал старик.— Уж не медведь ли его малость попугал? Надо его так. Порезвее будет, они еще по-настоящему друг с другом не встречались…»
Через некоторое время грохот послышался на реке, а потом затих вовсе. В лесу еще слышались крики, причитания, детский плач, затем все тоже выжидающе успокоилось. От тишины у Мады зазвенело в ушах. Зажал уши, но звон не проходил. Разжал руки — тишина… Слышно стало, как ни в чем не бывало залилась в песне птичка-чичаку, а в траве стрекотал кузнечик.
— Кинкэ выходит первым, иди на берег, а мы пока подождем, не дай бог, увидя нас, испугаются еще больше,— сказал представитель Комитета Севера Иван Петрович Петров, высокий молодой мужчина.— Покричите по-своему.
Летчик сдвинул дверцу стальной птицы, и Кинкэ выбрался на берег. Обернулся — гидросамолет «Комсеверпуть-2» гигантской птицей распластался на воде, жаром  пахнуло от моторов,
сверкнули на солнце стекла пилотской кабины. Такого чудища не диво испугаться! Кинкэ, уже повидавшему немало русских чудес, и то было боязно садиться в него. А тут — виданное ли дело — грохочущая гигантская птица в воздухе…
Стойбище выглядело пустым. Одни чумы, костры, собак и тех не видно. Лишь олени удивленно смотрели на самолет.
«Все попрятались,— с улыбкой подумал Кинкэ,— надо искать людей».
— Люди! Люди, выходите, не бойтесь! Это я, Кинкэ Хэйкогир, сын Колокона! — закричал он.— Это я, Кинкэ. Прилетел домой на железной птице русских! Выходите!
Лес молчал.
— Иван Петрович, я найду, найду кого-нибудь одного, а там…
— Хорошо,— понял его Петров и, улыбаясь, ткнул летчика.— Надо же, а? Ведь слухи-то о железных птицах давно у них ходят, а встреча-то, видишь, какая вышла?
— Я уже насмотрелся. Да и у нас в русских деревнях так было. Привыкнут.
— Не сомневаюсь.
Кинкэ поднялся к стойбищу, прошел мимо распахнутого чума, заглянул — никого.
— Люди! Это я, Кинкэ, сын Колокона,  прилетел на железной птице русских! Не бойтесь, выходите!
Лес молчал.
Кинкэ постоял, а потом решительно зашагал. Крича, посматривая по сторонам, он дошел до обгорелой коряжины и хотел было идти дальше, но увидел чьи-то» ноги, обутые в летние суконные унты.
— Гирки, вылазь!
Человек зашевелился, втискиваясь под колодину. Кинкэ потянул за ногу, тот дико закричал.
— Мада! Мада! Это я, Кинкэ.
Мада силой заставил себя поднять глаза:
— Откуда ты? — губы его тряслись. Смешно дергалась бородавка на щеке.
— Я прилетел на железной птице русских. Пойдем к берегу. Людей надо кликать…— Кинкэ не смог удержать улыбки.
— Голос вроде бы твой. Лицо будто твое. Не привидение ли ты?
— Нет, я Кинкэ! Пойдем…— он йотащил упирающегося Маду.
Потом из лесу показался Амарча Чемда. Опираясь на пальму, как на посох, он неуверенно, осторожно шагал к самолету.
— Люди, выходите,— крикнул он,— Кинкэ прилетел!
Держа за руки детей, стали выходить люди. Вышла Эки. Нет, глаза ее не обманывали — это был ее сын, Кинкэ. Она бросилась к нему:
— Хутэ! Откуда ты взялся, с неба?
Кинкэ прижался к матери. Пойманной птичкой запрыгало сердце Эки. Поцеловать бы сына, но она сдержалась, лишь донюхала его лицо — запах был родной. Не выветрился еще, отметила она. Краем глаза видела, что и сыну хотелось поцеловать мать, но тоже хватило сил на виду у всех не слишком расчувствоваться. ,
Излишества вредны и здесь. Эки чуть заметно повернула сына к людям — отдай знаки внимания и им. Все тебе рады, все ждали.
Кинкэ понял и, улыбаясь, повернулся к людям:
— Пойдемте!
— Эбэй! Не пойдем,— снова заупирались люди.
— Пойдемте! — Кинкэ потянул брата Кумонду и Амарчу Чемда. Те боязливо топтались, но все же первыми насмелились приблизиться к гидросамолету.
— Он живой, слышите: дышит!—прислушался кто-то.
— Э, э — да…— подтвердили другие.
— А где у железной птицы сердце? Здесь? — Мада показал на один из моторов.
— Да, — с улыбкой подтвердил Кинкэ.
Ожили языки и у других. У железной птицы нашли все внутренности. В отличие от обычных птиц у нее было два сердца — моторы, два живота — кабины, несколько клювов — лопасти, кишки — провода. Все было — значит, это живое существо, тем более его надо кормить очень пахучей жидкостью.
— Люди, сумевшие обуздать эту огромную Гагару, наверное, великие шаманы! Они всюду могут ходить! На солнце могут сходить! К лунным людям могут слетать! С богом и духами могут встречаться! О, это великие шаманы! У нас таких нет,— за всех высказался Мада’. Это была его большая и знаменитая говорка, которая запомнилась людям.
Летчик, бортмеханик и Петров с достоинством выслушали эти слова, переведенные Кинкэ, и Петров сказал свою первую речь:
— Мы люди простые. Нас направила к вам партия большевиков, партия коммунистов. У нас уже давно прогнали своих богачей, установили власть бедняков. Мы хотим провести ваш первый cyriran и организовать простейшие производственные объединения, Чтобы и у вас не было ни богатых, ни бедных, чтобы вы жили одной-единой семьей. Подробно говорить будем завтра, а сейчас помогите выгрузить товары.
— Хо! — опять началось удивление.— Вот так птица. Она и муку, и сахар привезла. Кинкэ! Кинкэ! Это ты позвал этих людей — летчиков? Они как будто знали, что у нас кончаются продукты. Молодцы! Кинкэ — ты тоже летчик. Ты первый же нас поднялся к солнцу, отныне тебе имя будет Кинкэ-летчик!
Эки не могла наглядеться на своего сына. Он вырос, стал стройнее, красивее и, самое основное, отметила мать, почему-то стал похожим на русских. Может, это одежда его делала таким? На нем были темные брюки, сапоги, гимнастерка и фуражка. На гимнастерке был прикреплен какой-то блестящий значок. Не медаль ли это новых властей? У Майгунчи есть царская медаль, похожая на солнце. Всех людей в трепет бросало, когда Майгунчи вешал ее на шею.
А Кинкэ все отвечал и отвечал на вопросы окруживших его людей, улыбался, смеялся. Этот заразительный смех эхом отзывался в сердце матери, и она смутно, каким-то глубинным чутьем угадала, что сын стал на голову выше всех их. Очевидно, ему довелось видеть и узнать там, в далеком Ленинграде, такое, чего никогда им не узнать. Она гордо подняла голову — пусть видят люди, каким стал ее сын. С теплотой она взглянула и на стоящего рядом с сыном высокого русского мужчину, представителя новых властей. «Они хотят эвенкам добра. С худыми людьми разве был бы таким счастливым Кинкэ?»
— Чего же вы нас чумном — костяным мозгом не угощаете?
— Хэ, а мы совсем забыли! — засмеялись кругом.— Думали, разговором будете сыты.
В окружении братьев, своих погодков, Кинкэ вместе с русскими направился к чумам. Он обернулся:
— Эни, ама!
Колокон и Эки, счастливые, заспешили к нему…
Суглан назначили на утро. Молодые парни топорами расчистили поляну, раскололи сосновую плаху для стола, подровняли два пня. Все честь по чести, даже чуточку на русский лад. А сидеть люди будут на траве, по-эвенкийски, так привычно.
Быстро по горизонту горячим яичным желтком прокатилось незакатное солнце и опять полезло вверх. Не успев выспаться, птицы начали извещать о наступлении нового дня, зашевелились и люди. Чуток сон у стариков и пожилых. Молодые еще могут баловаться этой сладостью, а старикам это излишне. Да разве уснешь после вчерашнего события! Только и разговоров было о самолете да о суглаие.
Придя в себя, люди смеялись: трусливее зайцев разбежались по лесу, как мыши, хотели спрятаться в норах под колодинами… Вот времена-то!
Вскоре проснулось все стойбище. Торопясь, похватали зубами мясо, опрокинули кружки чая. И мужчины, парни потянулись к поляне.
Одежда человека может сказать больше, чем лицо. По ней можно узнать о каждом роде. В нарядных нагрудниках, украшенных бисером и разноцветными материями, в праздничных унтах пришли Кондогиры и Бирагиры. У Майгунчи Большого, главы Кондогиров, наряд был разукрашен как радуга. Он не побоялся нацепить себе на грудь сияющую бляху, подарок церковного попа за богатые пушные подарки. Нарядили даже тех, у кого век не бывало нагрудников,— своих пасхухов. Многочисленной толпой они пришли на поляну и опустились поближе к месту русского начальника.
Люди из других родов не могли похвастать такими нарядами. Не многие Чемды, Хэйкогиры, Ушкагиры, Анкоули в новых обновках, но на всех была старая, заплатанная одежда. Стесняясь своей бедности, некоторые так и замерли в стороне.
— Я вам говорил — женщины не придут,— тихо по-русски шепнул Кинкэ Петрову.
— Поближе, товарищи,— словно не обратив внимания на слова Кинкэ, заговорил Петров.— А почему нет женщин?
— Бабам в чуме место. У них длинные волосы, а ум короткий, совсем ума нету! — ответили мужчины.
— Нет, это не дело. Женщина такой же человек, как мужчина, имеет равные права, и они должны принять участие в суглане.
— Это у вас, у русских… У нас другая вера,— это сказал свое слово Майгунча Большей.— Может, с нашими бабами будешь говорить? Мы уйдем…
Майгунча Большой поднялся и за ним стали подниматься остальные. Загалдели:
— Зачем звали на суглан?
— Разве баба может понять умную речь?..
— У бабы ум короткий — дым!
— Вот, братец, задачка-то,— только и сказал Петров.— Ладно, Кинкэ, попробуем так: женщины присутствуют с совещательным голосом. У кого нет кормильца — решающий.
— Правильно.
Начались переговоры. Да, уши у женщины есть, пусть сидит и слушает — согласились, эвенки-вдовы ладно, пусть решают.
Суглан продолжили.
— Надо объединяться. Только так эвенки могут выйти из нужды.
— Разве мы живем не вместе, не в одной тайге? — это опять повел разговор в сторону Майгунча Большой.— В одном месте трудно найти корм оленям, меньше зверя. Зачем нам объединяться? Эвенки все родня. Век друг другу помогаем. Наши предки завещали: делиться добычей со всеми, и в первую очередь кусок мяса тем, у кого нет кормильца. Это наш закон. Мы простые люди. Разве я неправду говорю?
— Правильно держит дорогу Майгунча, у нас свои законы,— зашумели люди.
— Переводи хорошо мои слова, Кинкэ,— глава представителя Комитета Севера заблестели, он поднял руку.
— Вы думаете, все эвенки равны? Разве у всех поровну олени? Почему же, Майгунча, у тебя их сотни, а у другого нет ни одного? Ты сидишь в нарядной одежде, а вон красивый мужчина Амарча Чемда стесняется даже поближе подойти. Почему?
Опять поднялся одобрительный гул. Неожиданно встал с места Амарча Чемда и подошел к столу.
— Правду говорит русский. Посмотрите, разве все мы живем одинаково? Придет зима — опять будем умирать с голоду, болезни нас одолевают. Правильные слова у русских. Они хотят нам добра. Вспомните последние покруты. Как вздохнули люди, олени не могли поднять муку. Долгов никаких не стало. Их врачи сильнее наших шаманов! Железные птицы у них! Я думаю, не надо слушать Майгунчу. У него оленей — как комаров в тайге. Надо объединяться. Ставь, Кинкэ, мою тамгу!
— Мою рисуй…
— Я тоже хочу,— раздались голоса.
— Вот это дело! — повеселел Петров.— Кинкэ, записывай всех желающих, а потом мы все вместе выработаем наше общее решение.
— А ты, Тыпу, сиди, у тебя ни одного оленя нет. Может, бабу свою отдашь,— закричал Мада на маленького мужичка, прибившегося к Кондогирам от вымершего рода Санягиров.
— Мада, артель создается ради таких бедняков, как Тыпу, как ты. Разве тундра гремит от топота твоих оленей?! — взял слово молчавший Кинкэ, не переводя слова на русский язык.— Майгунча всю жизнь топчет бедняцкую правду. Кто пасет его оленей? Кто работает пастухами у Майгунчи, покажитесь. Что, у вас тоже столько же оленей, как у него?
— Сопляк! Старших решил учить? Когда это сопли мозгами назывались? — не выдержал Майгунча, сверкнув зло узкими щелками глаз.— Кондогиры веками не занимали ума у чужих, поэтому у нас и олени. Чужих не надо!
— Кто пасет оленей, тот и будет хозяином!
— Посмотрите на хозяина! Не твой ли отец Колокон приходил ко мне просить оленей?..
— Так больше не будет.
— Посмотрим… Запомните мои слова! — Майгунча отвернулся, давая понять, что разговор окончен.
— Я не все сказал,— продолжал Кинкэ.— Нынче летом сюда по воде приедут русские рабочие. Они будут строить факторию. Будет магазин, построят школу… Будем учить детей грамоте. Это закон Советской власти. Осенью вы должны будете всех детей привезти из тайги.
— Зачем всех-то? — удивились люди.
— Все должны учиться.
— Кто будет помогать родителям пасти оленей и добывать зверя?
— Сами, а дети должны учиться. Советская власть не хочет, чтобы мы вечно жили в темноте.
Учить детей, в общем, некоторые были не против, но помощников лишиться не хотели, потому и торговались.
— Дадим девчонок, вот и учите.
— Кинкэ, ты грамоту одолел — вот и сиди здесь, а всем-то зачем?
Долго еще спорили, так и не пришли к общему согласию, решили ночь поработать головами, а утром собраться снова. Стали расходиться по чумам.
Но утром собраться не пришлось, и суглан продолжили только через несколько дней. Ночью в чум к Кинкэ и Петрову прибежали два пастуха.
— Беда, начальник! Люди Майгунчи Большого угнали стадо! Они сговорились с Бирагирами. Кондогиры вернулись с суглана, попили чаю, свернули чумы и тоже ушли от Суринне. Всех оленей увели. Пойдут без стоянок, будут только менять учугов. В Путораны уходят, там, говорят, нет и не будет новой власти…— пастух замолк, посмотрел выжидающе на Петрова, на Кинку.— Что будем делать? Без оленей пропадать придется.
Кондогиры и Бирагиры спешили. Майгунча пообещал каждому пастуху-родственнику, что поделит оленей меж своих людей, незачем отдавать свое добро. Майгунча своим людям не чужой, кровью связан с каждый пастухом. То же самое сделают Бирагиры. Они уйдут в Путораны, может, даже перевалят хребты, что синеют вдали лосиными горбами, но здесь не останутся. Жалко, очень жалко решиться на этот шаг. Майгунча давно уже обдумал это, да все тянул, надеялся, что переменится, что слухи останутся слухами. Больше десятка лет прошло, как исчезли прежние торговцы. Пришли новые. Ничего не скажешь, не обманщики новые люди, не суют тебе в первую очередь спирт, бисер, зеркала. Часто кричали, что прикончат всех богатеев, заберут оленей и раздадут беднякам, но к делу не приступали. Видно, ждали подходящего часа. И вот этот час пришел, но Майгунча не прост, у него тоже голова есть. Давненько уже он намекал своим родственникам о дележе меж собой. Поняли его. Каждый пастух спал и видел себя хозяином стада. Теперь пришла пора. Но надо угнать оленей, надо уйти в хребты, и там они поделят оленей.
Спешили Кондогиры и Бирагиры, меняя крепких быков, без чая ели и опять гнали стадо. Поскорее надо выбраться из леса в тундру, а там легче гнать, ни один олень не потеряется. У Майгунчи все обдумано: доберется до тундры, а там, пройдя всего две ночи и два дня, он свернет свою дорогу не прямо в хребты, а с правого края будет обходить. Гиблые, страшные места там, редко кто туда совался.
Хорошо идут олени. Хэ! Сколько их красавцев — муравейник! Лишь бы корму хватало. И люди проникались одной заботой. Кричат на животных, поворачивают по своей намеченной дороге. Хорошо. Можно уйти. Пусть голозадые будут сыты сугланами! Мы уйдем…
Кинкэ, Амарча, Кумонда оседлали быков, взяли сменных, на которых навьючили мешочки с хлебом, и направили свой небольшой караван по следу беглецов. Четвертым должен был быть Мада, но у него почему-то, как узнал о предстоящей погоне, сразу скрутило живот. Давно было замечено: у Мады душа пугливого зайца… Решили идти втроем. Они догонят, остановят Кондогиров и Бирагиров, а остальные мужчины и с ними Петров подойдут позже.
Второй день не слезали с учугов Кинкэ, Амарча и Кумонда. Меняли их, но с каждым новым поворотом широкой тропы олени все тяжелее и тяжелее переставляли ноги. И сами мужчины еле-еле держались в седлах. Когда же успели беглецы так ходко уйти от Суринне? Нигде нет примет их близкого присутствия. Не на крыльях же они уходят? Им же труднее.
Гонят тысячные стада, на оленях везут все свое добро, едут женщины, старики, дети. Попадаются отставшие, отбившиеся телята, важенки, но людей нет. Сильно, видно, торопятся, хотят выйти к тундре, где вольготнее оленям, и затеряться можно меж многочисленных озер.
Понукает впереди своего учуга Кинкэ, за ним тянется Амарча, сзади — Кумонда. Его олени устали, вот-вот упадут и не поднимутся. Не выдерживает Кумонда, кричит брату:
— Кинкэ, пусть отдохнут олени!
— Подожди, еще один поворот…
— Не могу, я сам падаю…
— Подожди, еще поворот…
Солнце покатилось к закату. Да, надо бы отдохнуть, упасть вместе с оленями меж мшистых кочек, да нос Кинкэ учуял дым. Не разучился еще, значит.
Встряхнулись Амарча и Кумонда, вглядываются в дальний лес, темнеющий вдалеке, спрыгнули с оленей. Теперь можно дать отдохнуть им, а самим размять ноги. Пошагали. Догнать догнали, только разговор каким будет. Захотят ли разговаривать с ними по-доброму, а может, как в старину, возьмут в руки ружья?
— Вон люди! — раздался испуганный женский голос, и на стоянке, как в день прилета железной птицы, поднялся переполох.— Погоня! Они нас догнали!..
Теперь надо держаться смело. Прошло волнение, и сердце будто унялось, перестало биться подстреленной птицей. Кинкэ твердо зашагал к кострам, за ним шли Амарча и Кумонда. Не обращая внимания на крики женщин, на схвативших ружья и рогатины мужчин, Кинкэ прошел к костру Майгунчи.
— Далеко ли путь держите? Что это вы людей стали бояться?
— Не твое дело, щенок! Тайга велика, вот и решили посмотреть новые места!
— Чего же тогда, как воры, убегаете?
— Проваливайте! Мы не хотим больше жить с вами в одной тайге, вот и уходим. Живите по новым порядкам, а мы не желаем!
— Ты, Майгунча, можещь и уходить. Тебя никто не будет задерживать, а пастухи с оленями останутся!
— Оленей захотели? Нате,— Майгунча, схватив из костра головешку, с силой кинул в Кинкэ. Тот увернулся. — Вы не эвенки! Вы разбойники!.. Люди, вяжите их, сейчас я им покажу оленей! — Майгунча проворно вскочил, подбежал к дереву, где была приставлена его рогатина.
— Убивают! — закричали женщины.
На Кинкэ бросился сын Майгунчи, но от подножки Амарчи растянулся на земле, разбросав в стороны руки. На Кинкэ и Кумонду молча бросились еще мужчины, свалили их с ног.
Амарча в прыжке схватил одного за шиворот и потянул к себе.
В это время снова раздался дикий женский крик:
— Убивают!
Амарча оглянулся: к нему с красными, налитыми злобой глазами, с пальмой-рогатиной в руках летел Майгунча. Амарча присел, нагнул голову, и удар страшной силы в затылок обухом пальмы повалил его на землю. Он успел только поразиться, что так приятно пахнуло багульником, и потом все куда-то ушло, померкло… Амарча не видел и не слышал, как, крича, подскочили к Майгунче трое пастухов, повалили его на землю и, отняв пальму, бросились на выручку Кинкэ и Кумонде…
Он очнулся от голоса Кинкэ. Тот тряс его:
— Амарча! Амарча!
Амарча Чемда зашевелился и приподнял голову. Что-то мешало ему увидеть людей, солнце. Кинкэ перевернул его. Кто-то охнул: кровяные глаза невидяще смотрели в небо.
— Почему темно?
Амарче никто не ответил…
Первый суглан… Нет такой плашки, которая могла бы придавить память, заставить забыть. С тех времен бабушка Эки как могла помогала Бали. Он был другом ее сыновей. Не его вина, что не может следить зверьков, что забыл, как кидают маут.
— Эх… Хэ!
Снег… Снег… Сколько уж дней падает снег.. Белый-белый, мягкий — все деревья укутались в эти заячьи одеяла, голыми остались только ноги. Но начнут свои игры ветер и вьюга, и стволы деревьев до колен будут в снегу. Тепло им будет, до самой весны можно дремать. Зайцы ‘попробовали размять свои ноги. Прыг… прыг — оставили глубокие лунки, не понравилось — вязнут ноги. Белка тоже разленилась, так, нехотя прошлась, глухари не падают в снежный пух — рано еще. Тепло в тайге.
Кружится снег… Каждый день куропачий след бабушки Эки тянется в лес, туда, где она и еще несколько женщин и стариков латают старую изгородь. Подрубают молодые лиственницы, сосенки, ели, березки, а потом длинными шестами валят деревца на землю, кладут перекрестно их, сооружают завалы. Не изгородь — одно название, хорошему оленю ничего не стоит перелететь ее, но хоть плохонькую и то надо, все ж оленю преграда. В этот загон будут отделять транспортных оленей.
Мокрая приходит бабушка Эки, сушит всю ночь унты, ровдужные чулки, разомнет еле утром и опять шагает в лес. Тяжко, но надо…
А Амарча с Воло в ту осень жили сказками. С гостинцем для дедушки Бали обошлось как нельзя лучше — дядюшка Мирон разрешил им брать листовой табак, развешанный под крышей дома. Горлодер! Дедушка Бали кашляет, но сосет трубку…
Увидя друзей, шагающих по тропке, люди остановились.
— Э, да это, никак, глаза Бали идут?
— Они, они…
— Сказками питаться?
— А что в этом плохого?
— Ничего. Хоть табак носят…
— В табаке ли дело-то? — сказал как-то дядюшка Шилькичин, и его ладони легли на головы Амарчи и Вовки. Легли мягко, ласкательно, тепло стало.
Дядюшка Шилькичин был очень молчаливым, редко можно было слышать его голос. С осени он возил дрова для школы, для конторы, а потом до самой весны ходил за грузами. О своем языке, казалось, вспоминал только выпивший. Любили его ребятишки выпившего. Шилькичин собирал тогда всех ребятишек, строил их и вел к магазину.
— Рота, вольно! — командовал он, размахивая руками. Согнувшись, поднимается по ступенькам в магазин, а «рота» — малышня — кто в чем, в больших унтах, в платках вместо шапки, терпеливо ожидала его на улице. Шилькичин выходил с полной шапкой конфет, опять строил ребятишек и раздавал конфеты, а под конец, вытянувшись и вскинув руку к голове, кому-то рапортовал:
— Товарищ Рокоссовский, задание выполнено! Разойдись!
Для Шилькичина не было лучше и главнее командира, чем Рокоссовский. Он служил у него, получал от него орден…
Амарча с бабушкой ели белок. От добычи бабушка откладывает в сторонку несколько тушек, похожих на маленьких оскалившихся человечков,— это для Бали. Древний обычай нарушать нельзя — поделись добычей. В старину только так выживали люди в тяжкие времена.
Амарча срывался и что есть духу бежал к Бали, знал, что сейчас, горестно вздохнув, оживится слепой, перестанет ворчать его дочь, доярка Пэргичок: «Вечно у меня чистые котлы!» Котлы же у нее черные, как уголь.
— Руки у Пэргичок разные,— говорят о ней,— одна левая, другая правая, за разные дела одновременно хватаются, вот и выходит, что ничего толком не умеет делать.
Летом Амарча приносил им ельчиков и окуньков, свою добычу, тогда дедушка говорил:
— Тезка! Ты совсем становишься мужчиной, меня уж начал кормить. А вот от своего внука ничего не могу дождаться. Ладно ли так? — он цоворачивается лицом к Палете.
— У меня крючков нет,— начинал оправдываться тот, швыркая носом.
— Боюсь, станешь взрослым — вечно кривое ружье будет тебе доставаться…
Палета непонимающе смотрел на деда, занятый своим носом. Взрослые частенько задавали ему загадку:
— Отгадай, у кого мыши не сидят в своих норах — то выскочат, то обратно заскакивают?
Ребятишки смеялись, а Палета, еще раз швыркнув, шоркал рукавом под носом, нанося блеск и на щеки.
Увидев Амарчу с белками, Палета выхватывал их и кричал:
— Белки мои!
Дедушка Бали еще ниже склонялся головой над камусом, руки быстрее начинали работать, стыдился за внука, а Амарче становилось еще жальче дедушку Бали. Эх, если б не дедушка Бали, давно бы морду набил Палете. Он хоть и сильный, а трус. Ткнут его ребята, он сразу в слезы и бежит ябедничать. Жалко Бали. Жалко чумазую Тымани. Она маленькая, хочет есть, ее словами не уймешь, ее язык признает только настоящую пищу. Однажды Пэргичок, качая Тымани, пела страшную колыбельную песню: «Зачем ты родилась,’ зачем ты пришла на эту землю? Твое тело не будет знать тепла мехового одеяла, твой язык не будет знать вкуса мяса. Твое лицо не будет знать улыбки, в твоих глазах будет печаль. Зачем ты, Тымани, родилась, здесь горе и слезы — наши песни. Зачем ты явилась в этот недобрый мир?»
Пэргичок отбирала у Палеты белок. Отрезала от холки кусочек мякоти, обжаривала на костре, и получался чукин — недожаренное мясо с соком. Протыкала мясо палочкой и давала Тымани, которая потом долго мусолила его вместо соски. В такие минуты девочка чаще улыбалась, и лицо, кругленькое, сияющее, было точно солнышко.
— О, дылачакан! — светлела сама Пэргичок.
Наверно, имя Тымани будет Дылача — Солнце. Ну и пусть! Лишь бы чаще улыбалась, тогда всем веселее становится.
Но бывали такие вечера, когда даже на голодный желудок не хотелось есть белок. Тошнило от них. Ныли зубы, чесались десны, хотелось выть. Наступали, казалось, самые жуткие, и оттого длинные, вечера. Амарче ни сказок, ни рассказов — ничего не хотелось. Надо было только чем-то вроде напильника драить до крови зубы. Бабушка Эки совала в рот совсем сырое мясо.
— Катай на зубах… Сильнее!.. Что-то рано у тебя эта болезнь, зима только начинается,— горестно рассуждала она. — Вот будешь жить в интернате, там, говорят, картошку, лук дают.
Взвывал Амарча, но к словам бабушки прислушивался. Ох, как хотелось оказаться в интернате: не ныли бы зубы, не мерз бы, учился бы! Был бы зрячим, как говорит бабушка, хотя он вовсе не слепой. Бабушка Эки на бумагах ставит родовую метку — рисует солнышко и посередине перекладинку. Так метили своих оленей. Но этого сейчас мало. Надо понимать чужие мысли, передавать свои. И дорог у грамотного — во все стороны света.
Ноют зубы. Пришедший Вовка — не помощник. Что он сделает, разве чем-нибудь отвлечет? Ну хоть сочувствием, и то легче становится.
— Было бы лето…— говорит он.
Когда оно придет, это лето, когда его принесут на своих крыльях птицы? Гаги… Летом нарвали бы дикого лука, накопали бы саранок, пили бы взахлеб сок березы, хватали бы горстями ягоду… От них зубы не болят. Лето далеко, лучше пока его не вспоминать. Надо постараться уснуть, так легче.
Шубой горностая блестел снег, пухлый, мягкий. Ступишь в него ногой — провалишься, как в периновую постель. Надо еще время, чтобы мороз прижал снег, ветерок просеял, тогда он отлежится и уплотнится. Но стоит ли ждать тех времен, если можно самим утоптать снег и на шкурах, на лыжах, а то и просто на коленках лихо съезжать с горки.
Амарча и Воло съехали вниз: один — на коленках, другой — на клочке шкуры. Потом попробовали стоя катиться. Резво несли Воло чирки, но он не устоял и полетел кувырком. Попробовал Амарча, но его подошвы не хотели скользить, и он сразу же оказался на заднице.
— Ха, неумехи! — засмеялся Палета.
Наступила его очередь, и, к удивлению друзей, неуклюжий Палета устоял на ногах и даже победно хмыкнул.
— А кто ближе подойдет к полынье?
— Утонем,— сказал Амарча.
— Трусы вы! С горы и то не можете съехать,— подначивал Палета.
— Давай! — выступил Воло.
Взглянули на реку. Там, где летом была самая быстрина, сейчас лениво шевелилась темная вода.
Воло нашел у берега палку и, стукая, первым спустился к речке. За ним двинулся Амарча, последним — Палета. Воло постукивает и идет к полынье.
— Даже не трещит,— говорит он.
— А вы боялись,— слышен сзади голос Палеты.
Вовка вовсе расхрабрился, начал приплясывать. Повеселел Амарча — напрасны были его опасения. Но близко подходить к полынье все же опасно. Глянешь — что-то страшное ворочается там, дна не видно. Хотели было уже поворачивать обратно, но тут Воло прыгнул зайчиком на белый непримятый снег и ушел в воду. Хорошо, что у него в руках была палка. Воло подтянулся, из воды показалась голова, закричал.
Амарча упал на живот, схватил конец палки, начал тянуть, но вытащить Воло не хватило сил.
— Палета! Палета! Энё!
«Где же Палета?» — со слезами на глазах Амарча поискал Палету, но никого нет. Где же он, вот ведь рядом стоял, не нырнул ли и он? А что там? У самого берега шевелится какой-то снежный комок. Палета бежит, испугался, струсил! Заячья душа, волчьи ноги!
— Палета! Э… э… Помогите!.. Воло, держись!
У Вовки глаза стали не меньше совиных, тоже что-то кричал.
— Что случилось?! Хэвэки, помоги! Не дай уйти под лед детям! Хэвэки! — с мольбой, со слезами бежит бабушка Эки. Сам бог ей помог выйти из чума в тот момент, когда раздались крики.
— Ху! Ху! — тяжело пыхтит бабушка Эки, продолжая молить духов, бога. Подбежав к ребятам, она падает, но успевает схватить Воло за руку и вытаскивает на лед.
— Ху! — глубоко и облегченно вздыхает она и, взяв в охапку Вовку, направляется к берегу.
— Домой! — коротко бросает бабушка Амарче. Ребята плачут. На берегу она присела прямо в снег, отдышалась. Пришла в себя.
— Кэ, хватит плакать,— сказала она,— не взяла вас к себе вода… Бегите греться.
На горе показался дядюшка Мирон. Он тоже не помня себя бежал к реке. Увидя бабушку Эки, Амарчу, Воло, он перевел дух и сердито прохрипел:
— Марш домой! Будешь теперь под замком сидеть!.. Спасибо тебе, Эки! Спасибо, успела. Марш домой!
— Ругай не надо,— подобрала бабушка русские слова.— Парнюски вода пробовал, теперь знай вода.
Дома бабушка Эки похвалила внука:
— Бог знает какой человек вырастет из Налеты. А ты молодец, не бросил друга…

Нижние люди позвали Маду
Несколько дней не появлялся Воло. Даже бабушка Эки забеспокоилась.
— Может, и вправду отец его держит под замком. Кто его знает, Мирона.
Амарча крутился у окон Госторга. Окна замерзшие, но щелочки есть, если глазом прильнуть, можно что-нибудь увидеть. Прилипал изнутри Вовка. Кашляя и хрипя, как отец, кричал Амарче:
— Болею, не пускают.
В эти дни Амарча несколько раз бывал на фактории. Заходил в контору, в магазин, в школу, послушал разговоры. Говорят, что скоро начнут строить дома, и в первую очередь дадут их таким семьям, как его бабушка Эки и дедушка Бали.
— Если б не война, давно уже в домах жили бы,— сказала бабушка,— вот где сейчас живет молодая девчонка Маша, врачиха, там жил твой отец Кинкэ с матерью. И ты там жил. Я тоже, бывало, ночевала там. Зимой-то ничего, тепло, а летом душно, а потом этот лес порезали,на дрова.
Бегал Амарча смотреть коров — председатель артели Черончин опять сильно ругался из-за них. Нащипали им где-то травы, а сюда не привезли. Плачут, ревут бедные коровы, есть нечего. Выпустили их из холодного амбара, переделанного под их жилье, разбрелись они по берегу, обгладывают тальник, как зайцы. Зайцу-то это привычно, а им… Жалко их. Это не олени, не умеют коровы себе находить корм. Молоко у них хорошее, но жидкое. Оленье вкуснее, одной кружкой разводят большой чайник, и то вкусно бывает. Обморозят коровы соски, тогда совсем плохо им будет, попадет тогда председателю.
По стойбищу разнеслись две новости: старик Мада собрался к верхним людям и вернулся Ганьча Лантогир. Первая новость встревожила бабушку Эки, и она печально сказала:
— Хоть и никудышным был он, а жалко. Сердце-то у него неплохое. Болтал много лишнего, кричал, а без артели не мог жить. Жалко будет, если он взаправду собрался.
Мада лежал на оленьей шкуре, брошенной рядом с костром, одной рукой держась за поясницу, а второй — за грудь. Он не охал, не стонал, а, закатив глаза, тихо прислушивался к себе. В последнее время боли-колики случались частенько, но он не обращал на них внимания. А тут хватило поясницу — туловище вроде бы стало переламываться на две части, и неладно стало с сердцем. Здоровый был — не замечал его, а теперь, когда рядом с сердцем, по собственному определению Мады, поселился маленький зверек — горностай, он услышал. Тесно им стало в груди. Время от времени горностай начинал шевелиться, старик нажимал рукою на грудь, не давая зверьку перевернуться, но тот, видимо недовольный, огрызаясь, пускал в ход свои острые зубы. Кусал так, что старика пронзало всего, как иглой. Он замирал, морщился, но не стонал. И с каждым укусом, казалось Маде, нить, державшая сердце на весу, становилась все тоньше и тоньше.
«Время мое пришло,— как-то равнодушно думал он,— уж коли горностай выбрал себе гнездо рядом с сердцем, он выживет его. Где же сердцу устоять против этого зверька-молнии? Пора к верхним людям. Все старики уже там. Ни одного не осталось, кто бы мог сказать: я помню Маду, привязанного к спине учуга. Похоже, не долго осталось теперь ждать…
Меня по старинным обычаям и проводить некому,— горько думалось ему.— Хукочар пальцем не шевельнет. Мой уход к верхним людям будет причиной напиться».
Детей своих у него не было, жил у дальнего родственника Хукочара, никудышного охотника и пьяницы.
Хлопнула дверь. Вошли жена Хукочара Тая и медсестра Маша Софьянникова.
— Чего, дедушка, скорчился-то? — нарочно весело и громко заговорила медсестра.— Я думала, на суглане опять будем ехорье танцевать. А ты лежишь…
— Спина,— еле сказал Мада. Про горностая решил не говорить. Не поймут.
По сморщенному и напряженному лицу Маша поняла: у деда серьезное что-то.
— Тая, помоги. Доведем до медпункта.
В маленькой больнице Маша натерла старичку поясницу, сделала укол.
— Ничего, дедушка, плясать еще будем!
— Хорошо бы,— сказал Мада и попытался улыбнуться: эта боевая русская девчонка нравилась ему. Быстро освоила речь эвенков и не давала спуску ни одному парню. Они ее побаивались. Мада ей верил.
Поясница и вправду стала успокаиваться, замер горностай, и старичок спокойно уснул.
Проснулся и не понял, где находится. Кругом бело. Раздвинул на окне занавеску — вспомнил. Потрогал поясницу, приложил руку к сердцу — тихо. Стало быть, можно уходить. Он знал, что здесь лежат, но он-то может уже ходить и сидеть. Опустил ноги на пол и хотел уже надевать свои старенькие штаны, в это время зашла Маша.
— Пойду домой,— сказал старичок.
— Нет, дедушка, полежи еще день-два, а потом посмотрим…
— Ланна,— с радостью согласился Мада,— ты, Маша, икола давай, таблетка не надо давай. Икола хорошо.
Старичок с удовольствием улегся опять на чистую постель. Оглядел кругом — ах, как всюду чисто, никогда не приходилось жить в такой комнате. Тут начал переворачиваться горностай. Сейчас укусит сердце — старичок обеими руками зажал грудь, заворочался.
— Что, дедушка? — посмотрела на него Маша.
— Сердце,— сквозь зубы сказал Мада.
— Вот это уже хуже.— Медсестра порылась в шкафу и подала таблетку: — Съешь…
«Харги, видно, уже не обмануть,— твердо подумал старик,— время пришло. Не хочется, а уходить в землю придется».
Стемнело уже, когда Мада решил все-таки сходить к Ганьче — давно не виделись. Открыл дверь, а там полно народу — женщины, парни, ребятишки. Старичок опустился на землю у самого входа в чум, подобрал ноги под себя, огляделся. Ганьча — в чистой рубашке, подстриженный, какой-то неузнаваемый и уже подвыпивший. Ему, видно, уже успели рассказать новости, и он, увидев Маду, заговорил:
— Дома бы я давно зарытый был! Помните, у меня же век тут болела,— он ткнул себя в бок.— Там, как привезли, сходил к доктору. Он говорит: грыжа, надо ложиться на операцию. Лег я. Меня усыпили, и я даже не почувствовал, когда меня резали. Теперь ничего не беспокоит. Дома меня давно зарыли бы…— повторил он.
— А что ты там делал? — спросил Мада.
— Работал.— Ганьча провел по голове рукой.
— Как работал? Там же в железные ящики запирают…
— Работают там. Я даже специальность приобрел — столяр. Делал стулья, столы,— похвастался Ганьча.— Теперь все могу делать сам. Там даже деньги дают. Все честь по чести. Белье белое, в баню каждую неделю ходил, в кино. Повесят белое полотно, начинают крутить какую-то машинку, и живые люди начинают бегать по
стенке.
— Хэ! — удивился Мада.
Кино не видел никто, кроме русских и Черончина.
— Тюрьма есть тюрьма! Что же ты там не остался? — неожиданно сказал молодой парень Витька Кордуй. Он возил дрова. Все повернулись к нему, заговорили, зашумели.
Старичок прислушался к разговору — ничего интересного. Говорили про охоту. . Это он знает. И вышел на улицу. Глянул на небо — узнать про завтрашнюю погоду. На западе звездные охотники гнались за звездными сохатыми, ярко горели звезды — хороший будет день.
Мада кашлянул и хотел было шустро двинуться к дому, но вдруг замер и схватился за грудь. Горностай проснулся неожиданно и, как ножом, полоснул своими зубами по сердцу…
Старичка нашли лежащим на дороге. Он лежал на спине и смотрел вверх, в пустоту.
Амарча спрашивал у бабушки:
— Откуда Мада знал, что ему надо уходить?
— Старики знают,— отвечала она,— они не ошибаются.
А знала ли бабушка Эки, что и ей скоро уходить? Может, знала, да молчала.
…Лишний кусочек хлеба, лишний кусочек мяса приберегала бабушка Эки для внука. Это, видно, и подкосило ее силы.
Ударили сильные морозы — повисли льдинки в туманном воздухе. В такие дни спасает только жаркий костер.
Пошла бабушка Эки осматривать петли, поставленные на зайчишек, но, видно, не рассчитала силы.
До самой темноты в тот день держал живым огонь Амарча, подбрасывал дрова. Весело, бойко разговаривал огонь, а потом кончились дрова, огонь замолчал, дымом изошел. Тут сразу же дал знать о себе мороз — полез под маленькую парку, руки стало сводить. Амарча укрылся меховым одеялом, надышал там, теплее стало.
Сколько так лежал, не помнит. Может быть, этого времени хватило бы на перекур одной трубки, а может, десяти, но бабушки не было. Стал пробирать мороз. Амарча ворочался, крутился, и в голову стали проникать тревожные мысли: где бабушка Эки? Почему ее нет? Неужели наловила столько зайцев, что принести не может? Оставила бы половину, назавтра сходила. А может, заблудилась? Но ведь бабушка Эки даже с завязанными глазами не смогла бы потерять дорогу к чуму? Бог видит, сколько мог, столько и крепился Амарча, но холодно и тревожно стало, и он заплакал.
Раздался лай Качикана. Бабушка Эки идет! Амарча сразу забыл о слезах, радостно сбросил одеяло и выскочил на мороз. Кругом темнота. Где же бабушка Эки? Разглядел только тень Качикана,
Собака завыла.
— Качи! Пойдем в чум!
Диво, Качикан не хочет заходить в чум.
— Качи! Качи!
Собака опять как-то горько взвыла, словно кто-то обидел ее, и побежала к лесу. Амарча закричал, заплакал и кинулся за ней.
Никто из родителей Воло — ни тетя Наташа, ни дядюшка Мирон не могли объяснить, почему Вовке в такой мороз захотелось выскочить до ветру на улицу. Он выскочил, не увидел летящих искр из чума своего друга и услышал его плач.
В темноте вся семья Фаркова бежала по лесу, догоняли Амарчу. Кричали. Звали. Они нашли его, когда уже у Амарчи не гнулись руки, не слушались ноги. Хрипело горло, застыли слезы. Не мог уже плакать.
— Бедный мальчик,— только и сказала тетя Наташа.
Бабушку Эки нашли после. Лежала согнувшись на своей тропинке, за спиной — поняга с двумя привязанными зайчишками, рядом посох и еще сухостоина — для костра.
— Хо… Эки, Эки,— печально сказал дедушка Бали,— ушла, как ездовой олень. Запалила свое сердце, и оно не выдержало, разорвалось на ходу. Хо, горе-то! Пусто будет на земле Амарче без тебя. Жаль мужичка, не окрепли крылышки его. Беда…
Амарча обморозил руки, щеки и уши. Их намазали жиром, руки замотали тряпочками, а щеки и уши оставили так. Они почернеют, обрастут коростами, а потом коросты отвалятся. Это небольшая беда. Вот как заживут коросты на сердце?
Обмыли грудь и живот бабушки Эки горячей водой, нарядили в приготовленную заранее самой бабушкой «походную» одежду, не застегивая пуговиц и не завязывая ремешков,— так легче и свободнее душе уходить к верхним людям. На дно длинного ящика постелили кумалан и положили покойницу. В изголовье легла иммэрук,
рядом — кремневка, провиант для охоты, посох, огниво, кисет с трубкой, скребки для обработки шкур. Полный стал ящик — все умела делать бабушка Эки, там тоже понадобится.
Принесли раскаленную сковородку, бросили на нее кусочки жира, они затрещали, задымились. Этим дымом окурили уходящую к верхним людям — пусть «там» понюхают.
До ямы, вырытой рядом с холмиком Колокона, несли бабушку Эки женские руки. Опустили длинный ящик в яму, полетели туда первые комья земли, и тут весь ритуал прощания нарушил Качикан. Видели его идущим вместе со всеми, но особо внимания не обращали. Чаще посматривали на Амарчу, держащегося за руку дедушки Бали, тяжко вздыхали. Но посыпались в яму мерзлые комья, запрыгнул туда Качикан и, рыча, громко залился хриплым лаем. Хэ, Хэвэки! Что тут началось! Шарахнулись женщины от ямы, закричали:
— Что с ним?
— Не хочет отпускать Эки!
Заругался сторож пороховушки Трифонов, спрыгнул в яму, еле выкинул упирающегося и визжащего Качикана, а потом с Мироном Фарковым забросали яму…
Печальная была ночь. Свет от костра освещал старый чум, вырисовывал сидящую согнутую фигуру дедушки Бали.
Вставал морозный, серый рассвет. Что сулило утро старику Бали и Амарче?
Послышались торопливые, легкие шажки — так бегал Воло.
— Воло, мужичок, тепло ли ты одет? Путь нам предстоит. Я хочу так сделать, чтобы с сегодняшнего утра для твоего друга Амарчи началась новая жизнь. Хэвэки, пусть это утро будет добрым для Амарчи, для тебя, Воло, для всех вас. Пойдем в кочевой Совет, к людям…
Они вышли на морозный воздух, как в жидкое молоко.
Вот и все…
Выплыли те фигурки, как тени, на тропинке, ведущей к фактории, и не сдержалось, вздрогнуло мое сердце…
Прощай, мальчик мой, Амарча. Повезут тебя в интернат, как и хотела бабушка Эки, раньше, чем к нашей Полночной земле начнет свою новую кочевку Солнце, и раньше, чем вернутся гаги… Вся огромная необъятная страна, помимо тысяч и тысяч таких же огромных забот, не забудет склоняться к твоему изголовью. Какие сны тебе будут видеться, мальчик, по каким дорогам придется тебе шагать? Не растеряй, Амарча, на тех; дорогах свои первые тропки, лица, события, возьми их с собою.
Прижмись, мальчик мой, к дедушке Бали, крепче прижмись. Ему недолго осталось согревать тебя. Придет конец и его земной тропе, уйдет в землю и он. Пусть же вечно в твоем сердце отзываются эхом его сказки, пусть плачут и призывно трубят священные птицы — лебеди, журавли и гаги, они научат тебя любить людей и нашу неласковую землю до слез, до боли.
Не затеряй следы и Воло, будь с ним рядом. Страна наша без края и конца, но не теряйтесь. Может, еще не ‘раз вам придется опираться на плечи друг друга, идти друг за другом.
Какие сны тебе будут видеться, Амарча?*.