Мои друзья считают, что я не люблю писать письма. Но это не так. Я люблю писать. Только письмо для меня — чаемый, долгий разговор с далеким-близким человеком. А какой разговор второпях, мимоходом? Разве что: «жива-здорова, а ты как?» Времени вечно не хватает, и, каюсь, я редко пишу друзьям сама и понимаю тех, кто нечасто пишет мне.
Но когда долго нет письма, в котором первые слова «Привет из Прагу.. », я начинаю волноваться: все-таки давно не молод он, наш Зденек. А с его отбитыми в гестапо легкими, с его оставленным в Бухенвальде здоровьем…
Тогда я откладываю вечные редакционные хлопоты, которые ворохами неотложных бумаг постоянно живут в квартире, отодвигаю домашние дела и сажусь за письмо. Я пишу латинскими буквами русские слова: «Здравствуйте, дорогой Зденек! Здравствуйте, милая Густа!»
Густа — это Густа Фучикова, жена и товарищ по партии, по борьбе автора известного на весь мир «Репортажа с петлей на шее» Юлиуса Фучика, а Зденек — это Зденек Новак, друг Юлиуса и Густы, их соратник по антифашистскому коммунистическому подполью в Чехословакии.
Так случилось, так нам с дочерью повезло в жизни, что Зденек — наш друг. По рассказам Зденека узнала о нас и Густа и теперь тоже пишет нам. И если приходит письмо длиннее обычного, написанное по-русски, значит, внизу будет приписка латинскими буквами: «Ето все рукопис Густы, она знае паруску и азбуку».
Сам Зденек по-русски говорит, а читать и писать не умеет, поэтому обычно мы пишем друг другу латинскими буквами русские слова, и я поначалу подолгу мучилась с теми, в которых встречались «ч», «щ», «ж».
…Со Зденеком мы познакомились в 1980 году в Болгарии, в Международном Доме журналистов в Варне, в День Победы. Мы очень рано встали в то майское утро. Накануне узнали, что в группе советских журналистов девять участников войны, и Лена предложила:
— Мама, давай соберем для них цветы!
Цветами было усеяно, усыпано, унизано и увито все кругом : деревья, кустарники, клумбы, изгороди, балконы, садовые беседки… Шутили, что в мае в Болгарии цветут даже телеграфные столбы. Но не будешь же обрывать клумбы, да еще за границей! А продавать цветы — здесь, в это время — наверное, никому и в голову не приходило.
Мы ушли довольно далеко от Дома журналистов, прежде чем наткнулись на крутом откосе у моря на алеющий островок диких маков.
Первые три хрупких цветка мы отделили от нашего букета у столика Константина Дмитриевича Любченко, радиожурналиста из Таллина, который прошел всю войну, не раз был тяжело раненй. Из-за поврежденного в те годы позвоночника не может подолгу ходить… Поблагодарив, Константин Дмитриевич сказал: — видите человека в темных очках, с трубкой? Подарите ему цветы. Он заслуживает этого больше, чем кто-либо.
Человеком в темных очках с трубкой оказался Зденек Новак. И надо было видеть, как взволновали его среди того цветочного изобилия три вспыхнувших на белой скатерти мака от русской девочки,
Чуть позже, днем, мы — русские, поляки, чехи — сидели в маленьком зальчике Дома журналистов. На покрытых зелеными скатертями столах стояли красивые вазы с тяжелыми фиолетовыми гроздьями сирени, и мы отодвигали эти букеты в сторону, чтобы лучше видеть лица тех, кто прошел ад войны от края и до края.
Большой и веселый стоял за зеленым столом поляк Карол Штетинский — кинооператор Польши номер один, так его представили. Рискуя быть расстрелянным, снимал Карол горящую, казнимую фашистами Варшаву, просил привязать себя к крылу самолета и отсюда, с неба, судил войну, снимая бои на земле и в воздухе. Есть даже фильм «Пан Карол с камерой», В нем — снятые оператором кадры только что взятого советскими солдатами гитлеровского бункера и полусгоревшего трупа Гитлера, этого фанатика, который хотел стереть с лица земли славянскую расу,
Фоторепортер из «Глос работнически» Януш Гловатский рассказал о русском мальчике (не помню уже — не то Коле, не то Косте), который воевал с Армией Польска Людова. Януш очень волновался, когда дошел до гибели мальчика — его обманула мирная тишина немецкого фольварка. Они взяли тогда этот фольварк сразу, после той, взорвавшей тишину автоматной очереди. Но русский сын польского полка, уже навечно затихший, лежал возле почерневших от пороха, как от горя, пустых оконных глазниц.
Зденек Новак в тот день рассказывал нам о Юлиусе Фучике, о том, как они боролись с фашистами в подполье, в тюрьмах и концлагерях. Он говорил о том, что он, Густа и другие чехи и словаки борются за мир. Здесь Зденек перешел на русский:
— Я хотел последние слова сказать из «Репортажа с петлей на шее». Я хотел сказать непогибшие слова Юлиуса Фучика: «Люди, я любил вас! Будьте бдительны!»
Зденек подошел к нам сам на следующий день после завтрака. Держа в левой руке трубку, он приложил правую к сердцу, поклонился и с милой старомодной галантностью попросил разрешения сделать презент. Мне подарил красивый значок, Лене — платок с видами Праги. Мы растерялись было, но Константин Дмитриевич уже спешил от своего столика нам на помощь.
— Зденек, выпьешь кофе с нами??
За нашим столом любили такие посиделки. Порой, начавшись за завтраком, они заканчивались где-то после 12 ночи в комнате Константина Дмитриевича на седьмом этаже, прозванной нашей компанией «Бар «Седьмое небо».
Как-то в нашем «Баре» за краснодарским чаем делились мы впечатлениями об одном стихийно вспыхнувшем диспуте, который начал канадский журналист, сын миллионера (как он нам представился) Фишер.
Разговор тот быстро набрал штормовую высоту. Поводом послужил вопрос — едут ли канадцы на Московскую Олимпиаду.
— На Олимпиаду? Нет, не едем! Почему? Потому что Олимпиада — это политика. Красная политика… О жизни? Пожалуйста! Я четвертый сын миллионера. Два моих старших брата делают деньги. Я — репортер, зарабатываю политический капитал. Вот на фото мой дом. У меня только спальных шесть комнат, три
машины (быстро перелистывая и подсовывая Лене страницы журналов)— вот такая, такая и такая.
По страницам катили яркие машины, в которых, возле которых и на которых стояли, сидели, лежали не менее яркие полуодетые, а то и вовсе раздетые девицы.
— Да, у меня еще три телефона. И у нас все так живут!
— И рабочие, и безработные тоже?
» Я сказал — все! — безапелляционно парирует наш вопрос прилично поднаторевший в подобных беседах оппонент.
…И так далее, в том же духе. И каждый раз все наши доводы с ходу отметал стереотипным: «Русише пропаганда! Коммунистише пропаганда! Зовьетише пропаганда!» И это — как будто не замечая, что предлагаемые нам газеты и журналы с цветными фотографиями машин, девиц, банальные рассуждения о равенстве богатого и бедного — чистейшей воды буржуазная пропаганда, рассчитанная на молодые, неискушенные глаза и уши.
Когда мы заговорили об этом за вечерним чаепитием, Зденек, обычно больше слушавший, чем говоривший, сразу включился в разговор:
— Капиталисты всегда умели обманывать, и особенно молодежь. А мы не часто говорим с молодыми. Думаем — с нами выросли, значит, наши. Я мыслю так: мы, старшие, должны .говорить маленьким и таким, как Лена, как это? — подросткам — за жизнь, за войну, за фашизм. У нас в 1968 году пытались уронить социализм еще и потому, что мы позволяли обманывать нашу молодежь…
Сейчас, спустя два с лишним года после того разговора, когда мы уже знаем, как пытались «уронить социализм» в Польше, я вспоминаю тогда еще непонятную мне тревогу польских ветеранов войны Карола Штетинского и Януша Гловатского, тревогу, проскользнувшую при разговоре, когда, не помню, по какому поводу, зашла речь о кинофильме «Броненосец «Потемкин».
— Это самый лучший фильм, какой я знаю. Это золотой фонд всего мирового кинематографа. Русские умеют делать правдивые фильмы. Они показывают своей молодежи все свои трудности, даже ошибки — все, через что шла страна. Советская молодежь знает, какой ценой оплачен ее сегодняшний день. Советская молодежь знает войну такой, какой она была на самом деле, Наша молодежь — нет.
— «Четыре танкиста и собака»? Хороший фильм. Но только если рядом с ним — «Судьба человека», «Освобождение», «Они сражались за Родину», «А зори здесь тихие». Точно, юмор тоже был на войне, но смеху было куда меньше, чем смерти. А мы ставим «Приключения капитана Клоссам», и только. Такие глупые там фашисты, что непонятно, как они завоевали Европу…
— Так-так! Розумиешь! Оттого наша молодежь плохо знает, какие настоящие друзья — русские! — Это — Януш Гловатский. И тут же — горячее возражение молодой симпатичной польки:
— Матка боска! Не знаем! Я знаю! Мои родители были партизаны, и они всегда говорили мне о русских друзьях!..
— Но сегодня все меньше молодых, у кого родители — партизаны! — Это снова Януш…
…Мы не переписываемся с Каролом и Янушем, и я не знаю, что делали они эти два года. Но я уверена: они против тех, кто поднял руку на социализм в Польше. Прошедшие страшную школу войны, они, как и Зденек, знали цену кровью завоеванному, из руин и пепла поднятому социализму и тревожились за молодых, которые этой цены могли не знать и которых можно было поэтому ввести в заблуждение, демагогическими фразами.
…По утрам мы ждали, когда к нашему столу подсядет Зденек. Мы мечтали задать ему сотни вопросов, а выходило так, что больше он спрашивал нас. Говорил Зденек, по его собственному выражению, на славянском эсперанто, кратко, но памятно. Как-то сказал, например, фразу, цельную, как монолит,— не убавить, не прибавить:
— Есть три ценности в жизни: люди, края, где эти люди живут, и книги, в которых есть и люди, и края.
Лена так и замерла, запоминая, а потом, вечером, обронила, будто мимоходом:
— У нашего миллионера тоже три ценности в жизни: спальные комнаты, машины да телефоны…
Беседуя, Зденек постоянно набивал свою трубку какой-то особой, нужной для его легких лекарственной смесью. После мы узнали, что эту трубку Зденеку сделали его товарищи в «Бухенвальде. Сделали из бука, который рос там. Бухенвальд— это ведь в переводе совсем не страшно — просто Буковый лес…
О многом было переговорено в те майские дни, но расспрашивать Зденека о давнем, страшном мы стеснялись, а сам он никогда не заговаривал об этом, к мы довольствовались тем, что удалось вытянуть у Константина Дмитриевича. Так мы узнали, что у Зденека во время допросов по делу Фучика отбиты легкие, что в концлагере ему перебили ноги.
А вот о том, как он спасал людей, подсовывая живым документы умерших в пути, как выискивал среди новичков тех, кого и здесь, на краю смерти, можно было подключить к борьбе, как интернациональная подпольная организация Бухенвальда организовывала и поднимала восстание, как встретился после войны с Густой Фучиковой, как он помогает ей теперь, Зденек рассказывал уже сам.
Они выпустили, как и просил Юлиус Фучик в «Репортаже с петлей на шее», четырехтомное издание его произведений. А потом еще — восьмитомное. Кроме того, Густа написала «Воспоминания о Юлиусе Фучике».
Уже дома, в сентябре, мы получили из Праги бандероль. В ней была цветная фотография Зденека и Густы на фоне яркой сухумской зелени. Наш Зденек, которого мы привыкли в Болгарии видеть в толстом, в клетку, свитере-самовязке, на фотографии был в голубой рубашке. Высокий загорелый лоб оттеняли совершенно седые волосы. Густа стояла рядом. Ее русые волосы тоже, будто белым пеплом, присыпала седина. В бандероли оказался подарок, о котором мы даже не мечтали — книга Густы Фучиковой «Воспоминания о Юлиусе Фучике» с автографом Густы.
Книгу мы прочитали в тот же вечер. Еще ближе, еще дороже стал нам после нее автор «Репортажа с петлей на шее», человек, страстно любивший жизнь и не смирившийся, продолжавший бороться даже в девятом круге гестаповского ада. Но за строками «Воспоминаний», кроме главного героя, вставал еще один образ — маленькой, хрупкой и храброй любящей женщины, прошедшей ад допросов в гестапо, ад Равенсбрука и ни на минуту — ни тогда, ни после — не отказавшейся от борьбы. Женщины, которую известный всему миру человек ласково звал Густиной.
Мы узнали, как искала Густа разрозненные, попавшие в разные руки крохотные листочки «Репортажа», листочки, написанные в тюрем ной камере, где само слово «карандаш» — уже было преступлением. Но они не только были написаны, а еще и вынесены из тюрьМы и сохранены для нас.
Нашли мы в «Воспоминаниях» и строки о нашем Зденеке, Надо ли говорить, что читали их с особым волнением: «…Тогда, 19 апреля 1942 года, я не думала, что вижусь с Юлеком на свободе в последний раз. Оттиски «Руде право»; воззвание металлистов и экземпляры «Истории ВКП(б)» я передала Курту Глазеру и Зденеку Новаку 24 апреля 1942 года вечером в приемной зубного врача».
Потом на допросах у нее будут вымучивать, зачем она ходйла к этому врачу, ведь он еврей.
«— Я ходила не к нему, а к его жене. Она арийка, зубной техник.
— Кто еще туда ходил?
— Пациенты.
— Какие пациенты, кто именно?
(Но это же о нашем Зденеке спрашивают! Он рассказывал, что Густа передавала ему вычитанные Фучиком оттиски, чтобы отдать их в, подпольную типографию, которой заведовал Зденек.)
Разве я могла кого-нибудь назвать? Могла ли я произнести здесь имена Курта Глазера, Богены Поровой, Зденека Новака?»
И еще страница «Воспоминаний».
«…Через шесть недель меня отвезли в Терезин, где я встретила Зденека Новака, Он был арестован в январе 1943 года. В Терезине он работал во дворе. Спустя несколько дней Новак через Божену Свободову известил меня, что Юлека увезли в следственную тюрьму Баутцен…»
После той встречи с Густой в Терезине Зденека отправили в Бухенвальд, а Густу — в Равенсбрук. В Бухенвальде Зденек скоро вошел в подпольную интернациональную организацию, которая подняла восстание заключенных — единственное из всех восстаний в концлагерях, где восставшие победили и удержали власть до прихода американцев. Боевой группой чехов руководил Зденек.
Но американцы не торопились отпускать людей домой, и только когда подпольщики пригрозили еще одним восстанием, ворота Бухенвальда впервые выпустили назад живых.
Зденек был уверен, что Густа погибла, пока не встретил ее в Праге, в ЦК партии, в первый же день возвращения из концлагеря, в конце мая сорок пятого.
Тогда он смог рассказать ей, как видел Юлиуса вскоре после ареста во дворе тюрьмы на так называемой «прогулке». Гулять разрешалось только бегом по кругу — ты видишь только спину бегущего впереди, бегущий сзади видит только твою спину, и никаких разговоров. Но заключенные сумели так сбить ритм движения, что два кольца бегущих на кратчайший миг соприкоснулись как раз там, где были Фучик и Новак, В этот миг Юлиус Фучик успел шепнуть главное: «Мы незнакомы».
На языке подпольщиков это была важнейшая информация. Она означала, во-первых, «тебя не выдали», во-вторых, «держись и ты!» и, в-третьих,— «и здесь, в тюрьме, действуют подпольщики и значит, у тебя есть надежда».
Каждым своим днем, прожитым после, оправдал Зденек Новак свое право на дружбу с Юлиусом Фучиком, человеком чистым и светлым, как родник.
«Дорогие Нина и Лена! Я только что вернулся из Сухуми. Спасибо за ваши красивые письма и фото. В Абхазии было прекрасно и тепло. Т. Густа подготавливает новое издание 8 книг Юлиуса Фучика, у нее уйма корреспонденции, она работает в организации женщин, читает лекции молодежи и в настоящее время собирается в Болгарию на Всемирный конгресс в защиту мира. У нее уйма работы, и поэтому я стараюсь помогать ей, Не забудьте прислать Ваш журнал (книгу с моими стихами.— Н. Б.).
Искренние приветы вам, дорогие Нина и Лена, шлет Густа Фучикова».
Они завоевали покой, эти люди, но не могут жить спокойно, потому что беспокоен мир вокруг, потому что несут они в своих сердцах слова: «Люди, я любил вас! Будьте бдительны!»
