Что на свете страшнее фашизма?
Бруно Шульцу — 84 года. Он из rex ветеранов партии, кого в ГДР называют «активистами первого дня», антифашист, участник Движения сопротивления, его партийный стаж длиннее всей моей уже тоже немалой жизни. Друг Макса Реймана и Отто Гротеволя, знаком был с Эрнстом Тельманом.
Познакомились мы с ним в Берлине. Накануне я позвонила Бруно из Лейпцига, и мы условились об этой встрече — на следующий день в отеле «Штадт Берлин», в два часа дня. Наш разговор мы собирались снять на пленку, для документальной киноленты «Меч Победы», над которой работали в это время.
Узнала я его сразу, как вошла в холл: очень похожие свое фото, что лежало у меня в сумочке: совершенно седой, грузный и — неожиданно — очень артистичный человек. Он тяжело поднялся навстречу пожал руку и после короткого приветствия выложил на столик восемь документальных фотографий из 35-летнего далека. Подобные кадры я видела накануне в кинозале музея Бухенвальда, а еще раньше, 20 лет назад, в киноленте такой потрясающей силы, что все еще помню ее в деталях,— «Военные преступники». Ужас изображенного на снимках усиливался во сто крат здесь, среди нарядной праздности окружающего, комфортного великолепия отеля: довольства его посетителей, веселых, живых. Было просто не понять, как могло такое случиться и почему после этого мир еще живет и не просто живет, а вот так — купаясь в удовольствиях, развлекаясь, смеясь. С фотографий кричал, молил, обличал фашистский концлагерь. Таким его увидели американские операторы в первые минуты освобождения: догорающие останки человеческих тел; огромная груда костей — трагический итог одного только дня; голый, мрачный лес, где среди деревьев ровные ряды окостеневших трупов; живые среди мертвых в бараке; костер на лагерном дворе из обувки погибших. К этим фотографиям не требовался комментарий, но он был, напечатанный на машинке и аккуратно приклеенный к оборотной стороне — страшный рассказ очевидца.
— Вы спрашивали, что испытываю я, когда в Трептов-парке, в центре своей страны, вижу чужого солдата на пьедестале.— Шульц говорил медленно, с волнением, скорбью.— 12 лет я провел в фашистских застенках: в тюрьмах, лагерях смерти и концлагерях. Я видел все, что изображено вот на этих фотографиях. Я был таким же, как эти едва живые люди, когда передо мной открылись ворота лагеря. Человек, сказавший: «Вы свободны, товарищи!», был в форме созетского солдата. Вы можете представить, кем стал для меня солдат-освободитель. Этого нельзя выразить словами. Почти каждый день, если позволяют здоровье и погода, я прихожу в Трептов-парк к Солдату. Люди должны помнить добро. Зло в мире от забвенья.
Бруно с трудом подыскивал слова. Я мысленно казнила себя за это испытание памятью, которое тяжело для человека, сколько бы лет ни отделяло от пережитого.
Бруно вновь открыл портфель.
— Я записал тут кое-что. Передайте мои слова вашим землякам.
Это были записи на немецком языке о последних днях в концлагере, которыми заканчивались его горестные годы скитаний.
«В последний месяц нам удалось тайно собрать детекторный радиоприемник. Мы прятали его в лагере под постелями, и, слушая сообщения о продвижении Красной Армии к Берлину, страстно жаждали освобождения. А когда за пару дней до нашего освобождения советские боевые части прошли совсем близко — в Шпандау, нами овладела форменная лихорадка.
Советские самолеты щадили концлагерь. А английские летчики — не знаем, случайно или намеренно — в один из налетов на Заксенхаузен погубили 300 женщин, работавших там на фашистском заводе.
Наш товарищ Макс Рейман, известный до войны руководитель коммунистической фракции в ландтаге, и двое заключенных попытались прорваться навстречу советским передовым частям, мы в это время, перерезав колючую проволоку, прекратили подачу на нее электрического тока, но эсэсовцы еще окружали концлагерь.
Через час после прорыва ограждения и побега товарищей мы увидели советских солдат.
Трудно описать чувства, с какими приветствовали мы своих освободителей! Среди нас были поляки, русские, чехи, французы, югославы — мы все говорили на разных языках, но в минуты общего ликования нам ничто не мешало понимать друг друга. Этот момент освобождения от фашистских убийц настолько врезался в память, что забыть его не сможет никто из нас никогда, как и никогда никому не разрушить нашу дружбу с советскими людьми.
Наши освободители помогали во всем: они заботились о восстановлении больниц, расчищали улицы, пускали заводы, налаживали сельское хозяйство.
Их заслуга очень велика, и советские солдаты навечно останутся в благодарной памяти моих соотечественников».
С этими записками, которые я привела в сокращении, Бруно Шульц вручил мне книгу. На обложке ее — девушка, в ужасе прижавшаяся к стене камеры, и кровью надпись — «Анна Франк».
На вклейке перед титульным листом, рядом с дарственной надписью, международный знак бывших узников концлагерей и три подписи, причем каждая — из трех составляющих: фамилия, название лагеря и номер, который целый адский кусок жизни заменял человеку имя: Бруно Шульц, 43197, концлагери Заксенхаузен, Фолькерзее; так же расписались его товарищи по борьбе. На следующий день мы встретились с Бруно в Трептов-парке и вместе прошли дорогой его памяти.
Ранняя берлинская весна уже зазеленила курган у Мавзолея, а на плакучих, поникших до земли ветвях деревьев вокруг скульптуры Скорбящей матери распустились первые почки. Словно дымчато-зеленоватый туман спустился на прилегающие аллеи. Но стыл еще воздух, голы кроны платанов, и весь архитектурно-природный ансамбль от этого стал суровее и лаконичней. Лишь яркими алыми пятнами — гвоздики на гранитной плите Героев. И вечный огонь жизни у входа в партер. Здесь покоятся те, кто погиб в последние дни войны, кто, одолев тяжелейший путь и сломив хребет фашизму, не дожил до великой Победы всего лишь несколько дней и даже часов. Возможно, кто-то из них открыл Бруно и его товарищам ворота Фолькензее.
На гранитной плите выбиты слова: советское мемориальное кладбище. Скульптор Е. Вучетич, архитектор Я. Белопольский, инженер С. Валерис. 1946— 49 гг. Бронзовые солдаты навечно обнажили головы и преклонили колени перед памятью павших, приспущены красные гранитные знамена. И в синеве весеннего неба, на насыпном славянском кургане «стоит Солдат, прижав к груди ребенка, мечом былинным свастику поправ.
Еще дымились вздыбленно зенитки,
Еще полынь в окопах не росла,
Когда Россия парня из Магнитки
На пьедестал бессмертья вознесла».
Эти стихи магнитогорского поэта Владилена Машковцева, нашего земляка, звучали здесь особенно, они будили гордость и боль, вызывали слезы.
— Здравствуй, Ваня! — сказал Бруно серьезно.
— Здравствуйте, Иван Степанович! — поклонились и мы.
Солдат Трептова
1
Улица, на которой живет Иван Степанович Одарченко в Тамбове, имеет очень теплое название — Дружбы. Тихая, в рабочем поселке. От завода вблизи. Домик Иван Степанович Построил просторный, «навырост». Когда понадобилось, места хватило всем: и детям, и внукам, и даже попугаю Гоше, что привез сын-матрос из дальнего плавания. Есть в доме и музей, в котором лик его хозяина узнаешь в скульптуре, на картинах, медалях, монетах, книгах, памятных тарелках, марках, значках, фотографиях, буклетах. В этом собрании выделяются работы Е. Вучетича, Я. Белопольского, А. Горпенко— подарки соратнику, другу, как следует из посвящений. ,
Иван Степанович — мастер на заводе подшипников скольжения. С того послевоенного пятидесятого года, когда после демобилизации приехал из Берлина к сестре на жительство. И вот уже и серебряная свадьба позади, и на заводе — ветеран, и нет в живых Евгения Викторовича: ушел Вучетич, как уходят все смертные. Стоит на полке его работа «Они победили смерть», эскиз из мемориального ансамбля на Мамаевом кургане с авторской подписью.
Недавно Иван Степанович передал в городской музей слепок головы «Солдата-освободителя» тоже с личным росчерком скульптора.
Полгода прожил Иван Одарченко среди творцов Трептова мемориала с начала того послевоенного дня, когда на Берлинском стадионе в День физкультурника русоволосого статного солдата, что третьим пришел с забега, увидел скульптор Евгений Вучетич.
Был жаркий полдень. Переодевшись после бега в солдатскую форму, Иван подошел к группе однополчан. Заметил, какой-то человек в штатском внимательно рассматривает его, несколько раз прошел мимо. Потом откровенно пригласил:
— Пойдемте со мной.
С трибуны, на которой находились гости праздника, им что-то кричали. Незнакомец, уловив вопрос генерал-майора А. Котикова, радостно ответил:
— Нашел, нашел, и теперь не отпущу.— Повернулся к Одарченко:
— Скульптор Вучетич. Будем вместе работать.
Наверное, на выбор Е. Вучетича повлияли и факты биографии самого скульптора: на Макеевке рабатывал он в молодости откатчиком, крепильщиком, машинистом динамо-машины. В армию ушел добровольцем, солдатом. И за два года дослужился до командира батальона… Словом, натуру искал он под стать себе, близкого по духу человека. И внешне должен был быть воин россиянином, с мужественным, очень одухотворенным лицом, с гордой славянской статью. Таким увиделся Евгению Викторовичу Иван Одарченко. Трехлетняя Света, дочь коменданта Берлина генерал-майора А. Котикова, позировала скульптору, когда создавал он — образ девчушки, что, выхваченную из огня пожарищ, крепко прижал к себе солдат. Существуют разные толкования скульптуры. Мне приходилось слышать, что памятник поставлен конкретному солдату, спасшему во время боя немецкого ребенка. Таких эпизодов действительно во время ожесточенных уличных сражений было немало. Один такой случай произошел неподалеку от Трептова: старший сержант Трифон Андреевич Лукьянович заслонил собой немецкую девочку и погиб. Теперь у моста Эльзенбрюке, по дороге к Трептов-парку, о мужестве и гуманизме советского воина рассказывает мемориальная плита.
Но монумент Вучетича — не о том, вернее, не только о том. По словам знавших его людей, скульптор даже гнёвался, когда слышал такое узкое, приземленное объяснение.
Его скульптура — обобщенный образ советского солдата, спасшего народы Европы от фашистской чумы.
Выступая 8 мая 1949 года на открытии мемориала в Трептов-парке, Отто Гротеволь, будущий премьер-министр ГДР, сказал: «Мы никогда не забудем подвига Советской Армии, спасшей немецкий народ от ужасов фашизма. Мы будем неустанно повторять нашим детям, что своей жизнью они обязаны великому Советскому Союзу».
2.
За время совместной работы и жизни бок о бок между художниками и солдатом Иваном Одарченко сложились отношения близкие, дружеские. Вместе ездили «на работу», вместе отдыхали, делились друг с другом думами, переживаниями. Иван был четвертым жильцом виллы: скульптор Вучетич, архитектор Белопольский, художник Горпенко и он. Однажды Иван, получив письмо от матери, очень расстроился, замкнулся. «Художники», как именовал могучую тройку Иван, забеспокоились. Вызвали на разговор. «Иван признался, что очень тяжело матери: за год до начала войны семья Одарченко переехала из Магнитогорска в Казахстан, в село Новоалександровку, вступила в колхоз. Отец погиб под Сталинградом, старший брат. Петр — под Смоленском, а мать одна с пятерыми бьется, и, видно, силы на исходе. Зимой съели корову, а теперь и не знают, как жить дальше. На следующий день Вучетич положил перед Иваном десять тысяч марок.
— Обменяй в комендатуре на рубли и отправь матери, может, корову купит.
Еще через некоторое время Евгений Викторович поинтересовался: а что же есть будет корова, ведь сено нужно купить, одна женщина не накосит, а дети малые. Вновь сбросились «художники», и, как ни сопротивлялся Одарченко, вновь ушел перевод в Новоалександровку. Когда через месяц Дарья Дементьевна написала, что корову купили, сено заготовили, радовались все четверо.
Через 22 года редакция берлинской газеты «Ам-Абенд» пригласила Дарью Дементьевну в Берлин. Приехали они с Иваном Степановичем вместе. Русская мать, вдова, работница, крестьянка стала гостьей города, в революционный центр которого — Трелтов-парк, куда берлинцы приходили слушать Карла Либкнехта, Клару Цеткин, Эрнста Тельмана, теперь со всего мира люди приезжают посмотреть на ее Ваню, поклониться памяти русских солдат, подобно ее мужу и старшему сыну, навсегда оставшихся на войне. Газета ежедневно информировала жителей Восточного Берлина, о пребывании Дарьи Дементьевны в их городе. Теперь, читая эти материалы, рассматривая фоторепортажи, поражаешься душевной открытости, мудрости этой мало учившейся, много работавшей простой русской женщины.
В день отъезда Одарченко из Берлина, в редакцию «Ам Абенд» пришло письмо: одна из жительниц города фрау Фридель Примас приглашала Дарью Дементьевну и Ивана Степановича навестить ее: очень хочет передать матери солдата сувенир, который хранится в ее семье более полувека.
Фрау Фридель была из семьи немецких пролетариев. В первую мировую войну жила на заводской окраине, неподалеку от которой русские военнопленные работали на стройке. Шел 1917 год. В России готовилась великая революция. Немецкие коммунисты старались как-то облегчить жизнь пленным. И по их поручению заводские работницы относили в условное место собранные для русских продукты. Однажды ее окликнул русский парень. Он объяснил, что возвращается на родину и хотел бы оставить ей память о себе и товарищах. Он протянул ей самодельную вазу, поблагодарил за заботу, риск и ушел. Ваза эта — из дерева, глины и разноцветных осколков стекла — 53 года хранилась, в семье Примас, и вот теперь фрау хочет, чтобы вернулся презент на родину того русского к другой старой женщине, которая для всех стала символом солдатской матери. .
3.
От Якова Борисовича Белопольского, архитектора мемориала, лауреата Ленинской и Государственных премий, друга и соратника Е. В. Вучетича по творчеству, услышала я впервые историю создания природно-архитектурного ансамбля в Трептов-парке Берлина.
Такое сооружение возводилось впервые в истории монументального искусства. Впервые и новыми средствами нужно было увековечить память погибших за Победу.
— В синтезе архитектуры, скульптуры и других видов искусства, в сочетании с окружающей природой, в пространственной композиции нужно было отразить, как в героической симфонии, где есть и траурные, и победные марши, замечательную тему, значительную и ответственную,— вспоминал Яков Борисович.
В кабинете его московской квартиры на Ленинском проспекте среди фотографий, эскизов, скульптурных слепков и документов естественно возник разговор о деталях работы, подробностях. Впоследствии представление о ней дополнилось новыми фактами из рассказов И. С. Одарченко и выстроилось так, как я теперь хочу написать об этом.
За два года до нападения на Советский Союз Гитлер поручил архитекторам и скульпторам разработать проект памятника в Берлине в честь побед рейха. Планировалось поставить триумфальные монументы по пути «шествия» фашистской армии из Берлина, и этот «парад» завершить монументом победы в Москве. Подписывая акт о ненападении на Советский Союз, Гитлер знал, что из Швеции и Норвегии уже началась отправка гранита.
Главным проектировщиком Гитлер назначил своего близкого друга архитектора-нациста Альберта Шпеера, «творца» нового единого германского архитектурного стиля. Тот уже успел порадовать фюрера строительством имперской канцелярии, немецкого павильона на Всемирной выставке в Париже и разработал план гигантской перестройки Берлина — столицы империи от Пиренеев до Урала. Лев Гинзбург в «Потусторонних встречах» пишет об этом: «Посреди города намечалось построить триумфальную арку, намного превосходящую величиной парижскую… Триумфальная арка воздвигалась якобы в честь немецких солдат, павших в первой мировой войне, чьи имена — все до единого — должны были быть высечены на граните и мраморе. Но Гитлер, очевидно, уже тогда предполагал увековечить имена убитых не столько а первой войне, сколько во второй, будущей, хотя для этого не хватило бы,, наверное, и сотен арок. Главной же достопримечательностью Берлина должен был стать Большой дворец, увенчанный куполом с изображением земного шара, на котором восседает германский орел. Когда-то, еще в 20-х годах, Гитлер сам сделал наброски этих сооружений — несколько эскизов, хранившихся как строго секретный документ в особом сейфе и переданных затем на доработку Альберту Шпееру.
Аккуратно сложенные, с инвентаризационными номерами гранитные глыбы дожидались своего часа в тайнике на Одере, пока не наступил момент, когда фашистам стало не до гранита, Альберта Шпеера судили как военного преступника на Нюрнбергском процессе отнюдь не за архитектурные поделки. В новой должности министра вооружения третьего рейха он был повинен в чудовищных преступлениях против челозечестза.
Словом, история посмеялась над великодержавными грезами фюрера. Время поставило вопрос о другом памятнике Победы, и он поднялся на земле страны, освобожденной от фашистской чумы.
На конкурс были представлены свыше 50 работ.
Приняли проект скульптора Вучетича и архитектора Белопольского: русский солдат с девочкой на руках, мечом расколовший свастику,— на насыпном славянском кургане.
Для создания архитектурного ансамбля потребовались гранит и мрамор. Вот тут кто-то и вспомнил о гитлеровских запасах. Но где они?
Бруно Шульц, Вальтер Сак, Иван и Лена Одарченко Март. 1976 г. Берлин
Однажды в штаб строительства пришел пожилой немец. Он сказал, что на берегу одного из притоков Одера есть тайник строительных материалов. Тайник создавали под прикрытием концлагеря, я, сказал человек, один из бывших его заключенных. Видел, как завозили, могу показать.
Группа советских офицеров и создатели мемориала поехали с добровольным провожатым и отыскали склад.
Еще одна улыбка истории! Не нацистский министр Шпеер, а офицер Советской Армии Н. В. Вучетич командовал строительным парадом. И помогали ему граждане рождающейся Германской Демократической Республики.
4.
Минуло много-много лет. В 1979 году по приглашению Ивановского отделения общества «Знание» И. С. Одарченко приехал в прославленный текстильный край. В Иваново состоялась встреча в редакции газеты. Присутствовал на ней худощавый пожилой человек. Когда Иван Степанович пожимал ему руку, кто-то Сказал:
— Знакомьтесь: солдат-освободитель с горы Геллерт и солдат Трептова.
Они растерянно смотрели друг на друга, а вокруг щелкали фотоаппараты репортеров.
Но еще более удивительные подробности выяснились при разговоре. Оказалось, что судьбы их очень схожи: оба на фронт уезжали из Иваново, где формировались их части. Оба рядовыми, оба — в воздушные войска. Оба участвовали в боях за Будапешт. После войны оба пошли на заводы рабочими, и сегодняшние их должности похожи: один — мастер, другой — помощник мастера. Словом, обычные советские люди, с типичными биографиями. Но именно их бронзовые двойники несут вечный’ караул в памятных местах двух европейских столиц.
Боевой путь Василия Михайловича Головцева приостановился в Венгрии. После освобождения страны известный венгерский скульптор Ж. Кшифалуди Штробль приступил к большой работе: в центре Будапешта на горе Геллерт он мечтал установить памятник в честь освобождения своей страны.
Кто бывай в Будапеште, несомненно помнит этот монумент на крутом придунайском холме: простоволосая женщина держит в поднятых руках пальмовую ветвь, покой ее стережет советский солдат. Памятник этот виден из дальних районов города. Красив и величествен он.
Для скульптуры свободной Венгрии Штроблю позировала крестьянская девушка Эржбет Турански. Прообразом солдата с легкой руки маршала К. Е. Ворошилова стал кавалер ордена Славы солдат В. Головцев.
По окончании работы скульптор подарил Головцеву фотографии проекта монумента. Сам памятник в законченном виде Василию Михайловичу увидеть тогда не довелось. Солдатские дороги вели дальше.
В год 20-летия Победы Ж. Штробль решил разыскать «солдата Василия» (фамилии он не помнил) и обратился в СССР, на Всесоюзное радио. Передачу услышала в Майкопе сестра Василия Михайловича. Написала в Тейков. Извлек Головцев из забвения фотографии…
Вот какую историю рассказал мне в письме И. С. Одарченко.
Мальчишки, девчонки военной поры…
Утро спускается в Магнитогорск с горы Атач. Его первые лучи, лишь на миг задержавшись на ее вершине — у памятного ковша с глыбой руды, стремглав летят через реку, на правый берег. Здесь под ранними всполохами зари словно оживают две гигантские бронзовые фигуры: молодой рабочий и солдат, который принимает меч; за спиной рабочего во всю обозримую ширь — панорама, как декорация из дыма, металла, огня: из суток в сутки кипит главный металлургический котел страны.
Монумент поставлен на самом рубеже двух частей света — там, где обычно памятными обелисками помечают границу континентов. Но не союзу Европы и Азии посвятили свой труд скульптор Л. Головницкий и архитектор Я. Белопольский. — Другой союз, что в кровопролитной тяжелой войне сокрушил фашистскую мощь, утвердили они здесь, в центре металлургической столицы страны,— союз тыла и фронта.
Лев Николаевич Головницкий, член-корреспондент Академиич художеств СССР, лауреат Государственной премии РСФСР имени Репина и премии Ленинского комсомола, рассказал мне в дни работы над скульптурной группой, что первоначальный замысел его был иным: пожилой уральский мастеровой — символ всего работного Урала — должен был передавать с напутствием свой меч воину. Но приехали авторы в . Магнитогорск, поговорили с ветеранами, посидели в архивах, походили в музеи. И выяснили, что Магнитогорскому комбинату к началу войны едва исполнилось 9 лет, что были тогда молоды и командиры производства, и рабочие, и сам город-первенец советских пятилеток. И еще один факт вдруг напомнил о себе: 32 тысячи металлургов ушли с комбината на фронт, их места заняли не только жены и деды,— особенно много в цеха пришло мальчишек и девчонок. Недаром уже в 1943 году ремесленное училище № 13 наградили орденом Трудового Красного Знамени.
— Я мальчишкой был, когда началась война,— вспоминал Головницкий,— родители почти не бывали дома, отец — машинист паровоза — водил составы с боевой техникой, людьми на фронт, мать сутками на заводе. Я видел неимоверное напряжение тыла. Помню’эшелоны, что шли к нам в Челябинск с запада, и старших своих товарищей — уральских, ленинградских, московских парнишек— после трудных заводских смен, смертельно усталых, голодных, плохо одетых. Как очень впечатлительный человек, я, казалось, все испытал сам, пережил, глубоко сохранил в сердце… Помню: сказок мы не рисовали. Рисовали бои. И так жаждали победы на своих листках бумаги! Через много лет эту мечту Лее Николаевич вместе с Я. Б. Белопольским выразил в монументе победы.
— Брат у меня старший погиб в 18 лет на Курской дуге. Наш памятник и ему, и его товарищам, и всему народу, что в невероятных усилиях тыла выковал победу над фашизмом: на Магнитке ли, Уралмаше, в Нижнем Тагиле, Барнауле, Мотовилихе…
Поднялся над холмом Трептов-парка солдат-победитель.
На Будапешт с горы Геллерт смотрит другой солдат.
В Болгарии «стоит над горою Алёша»…
В чертах каждогр монумента мы угадываем не только обобщенный образ русского советского солдата-освободителя. Мы можем узнать и черты тех, кто послужил прототипом для скульпторов.
А кто был прообразом монумента в Магнитогорске?
Когда я думаю об этом, передо мной встают рабочие легендарной Магнитки. И те, кто вырос вместе с городом, и те, что стали рабочими в двенадцать и четырнадцать мальчишеских лет.
Вот несколько судеб из сотен — каждая из них могла бы вдохновить художника.
…Мальчишки и девчонки военной поры, всегда голодные, усталые, в ватниках на голом теле, с деревянными колодками, лаптями вместо башмаков на ногах, дорогие мои сверстники, чьим трудом в немалой степени держалась страна. Сутками на маленьких ящичках стояли вы у станков, порой засыпали прямо в цехах, премию получали — кусочек хлеба с селедкой, в 16 лет вам вручали ордена, о вас слагали песни, снимали фильмы,— минуя юность, прямо из детства вы перешагнули в большую жизнь, навсегда сохранив в глубине сердца тоску о недоигранном, недолетом…
Мальчишки и девчонки военной поры…
— Вот такие молодые, 15— 16-летние, значительную часть военного лиха вынесли на своих плечах.
Мой собеседник имеет право на такое обобщение, потому что среди тех, кто одевал в магнитогорский металл каждый второй танк и каждый третий снаряд, был и он, подросток. Сегодня он Герой Социалистического Труда, лауреат Государственной премии СССР, делегат партийных съездов. А тогда…
— Первое естественное желание — пойти в армию, обязательно летчиком — осуществить не удалось. И вот с , такими же, как я, 15-летними ребятами — без отца, да и совсем без родителей — решил поступить в ремесленное: там накормят, оденут, дадут профессию.
Когда 25 августа 1941 года, на следующий день после приема в РУ № 1, перешагнул он порог проходной металлургического комбината, кто мог предположить, что пришел будущий директор?
Когда в группе таких же юных электриков на среднелистовом стане, что незадолго до этого прибыл с «Запорожетали», соприкоснулся он впервые с рабочей профессией, кто мог разглядеть в нем будущего министра?
— Нас прикрепили к опытным рабочим и учили прямо в цехе. Работали 12 часов, 12 — отдыхали. Случалось, заболеет сменщик — работаешь сутки подряд. Однажды я пробыл в цехе 48 часов, пошел домой и уснул на ходу.
Эту беседу с Дмитрием Прохоровичем Галкиным я записала в канун 50-летия Магнитки, сразу после встречи его с ветеранами комбината, когда в обостренную память о прошлом еще не вторглись заботы юбилейного дня.
— О наградах мы не думали. Но четко знали одно: задание — во что бы то ни стало, да не просто выполнить. Нужно наростить производство. Были и награды. Например, сталевар Геннадий Рязанов получил орден Ленина — ему едва ли было 19 лет. А ведь высшая правительственная награда!
Мальчишки и девчонки военной поры… В год, когда страна отмечала полувековой юбилей, в киноленте «Летопись полувека» увидели они себя у мартенов, сварочных аппаратов, токарных станков. В «Летописи полувека. Год 1942-й» есть такой момент: у горящего зева мартеновской печи ребята засыпают порог, потом крупно, во весь кадр,— вереница их улыбчивых мальчишеских лиц и — дикторский текст за кадром: «Всмотритесь в эти лица. Это ваши отцы и матери. Тогда, в грозном 42-м, их именовали Андрей Павлович Ящук, Иван Моисеевич Лешко…» И еще несколько имен, которые я, к сожалению, не помню.
В один из тех дней, когда воистину вся страна ежевечерне смотрела серии «Летописи», переживала, вспоминала, узнавала себя, знакомых на телевизионных экранах, на Магнитку приехала иностранная делегация. Первый мартеновский цех, который уже тогда один давал стали больше, чем металлургия всей царской России, показывал им секретарь партийного бюро Иван Моисеевич Лешко. В беседе гости поинтересовались, сколько лет он работает на комбината.
— Двадцать шесть.
— А сколько же вам лет сейчас?
— Сорок,— спокойно ответил Лешко.
— Но этого же не может быть!
И Иван Моисеевич, как на главное доказательство, сослался на эти кадры, что снимали кинооператоры в его смене.
По-другому сложилась дорога в уральский рабочий класс для Владимира Васильевича Колоска, ныне одного из руководителей области. Началась она с войной, с первыми километрами той тысячи, что прошел 16-летний мальчишка пешком, спасая от фашистов колхозное стадо: коров, овец и свиней. По пятам гремела канонада, а ночные зарева заставляли сокращать стоянки. Из Нежина вышел маленьким парнишкой — и по росту и по годам. А за три месяца пути стал взрослым и словно подрос.
В первую военную зиму в воронежском колхозе «Дружба» выхаживал он скот. Во вторую — снежную, метельную, лютую — расчищал подъездные пути на Магнитогорском комбинате, с такими же, как он, ребятишками — в фуфайках прямо на теле и в деревянных колодках на ногах. Учился на автослесаря у мастера Николая Григорьевича Христового. И учился успешно: лишь троим из 26 присвоили по окончании высокий IV разряд, среди них — и ему.
В июне 1944 года коммунисты металлургического комбината приняли Володю Колоска, секретаря комсомольской организации автобазы, в кандидаты партии. А через два года он впервые участвовал в выборе городского партийного комитета, не подозревая, что в будущем именно здесь пройдет он 16-летнюю жизненную школу — от заведующего отделом до первого секретаря, станет членом бюро Челябинского областного комитета, делегатом легендарной Магнитки на партийных съездах.
Несколько лет назад мне посчастливилось присутствовать на необычном пионерском костре. Тогда на станцию Потанино под Челябинском съехались из 40 городов и сел страны бывшие детдомовцы, эвакуированные сюда в самый разгар войны из Клязьмы, В школьном саду на торжественной линейке выстроились взрослые люди с алыми символами детства — пионерскими галстуками — на груди. Поочередно, делая шаг перед строем, каждый докладывал о себе:
— Сергей Рыжков — заместитель секретаря парткома фабрики, Фрунзе.
— Маша Орлова — ткачиха, Москва.
— Радий Кольский — рабочий ЧТЗ, Челябинск.
— Физа Быкова — главный агроном колхоза, Кировская область.
— Саша Петухов — кандидат наук. Донецк.
Потом Нина Степанова, инженер из Молдавии, а в тот день, как. и много лет назад, председатель совета командиров, в рапорте «старшему пионервожатому»
Василию Ивановичу Крутолапору подвела итог:
— Большинство из нас — коммунисты. Мы люди разных профессий: учителя, рабочие, инженеры, агрономы, партийные работники, деятели искусств. Нет лишь в наших рядах лодырей, тунеядцев, пьяниц, людей недостойных. На этой маленькой уральской станции нашли мы, дети расстрелянных, повешенных, сожженных, не просто приют, а надежный дом. Здесь в самые страшные дни войны научили нас труду, доброте, честности, справедливости, коллективизму.
Мальчишки и девчонки военной поры… На пропилеях Мамаева кургана в Волгограде, где стойкость, мужество и героизм нашего народа увековечены в бетонной летописи «Руин», есть рассказы о тыле: и вновь рядом с женщинами и стариками — у станков Танкограда — фигурки подростков.
А на Большом рельефе у входа в Зал Славы союз фронта и тыла — как непобедимая сила государства воплощен в двух силуэтах: рабочего с кувалдой и солдата с автоматом. И слова: «Самоотверженный труд советских людей в тылу войдет в историю как беспримерный подвиг народа в защите Родины».
Во всей красоте подвига в бронзовом величии шагнули наши современники, наши соотечественники на вершины пьедесталов памяти. В руках у них мечи победы.
Как символ жизни, мира на земле.
