Пять дней шесть лет спустя

Часть вторая
Луна запуталась в облаках, радостно выскочила из них, посветила мимоходом на крыши вагонов мчавшегося внизу поезда и снова ушла в тучу, так и не подарив ни лучика света темному бору, разрезанному надвое железнодорожным полотном. По сторонам полотна притаились двое. Слева медведь обирал на склонах насыпи сочную позднюю землянику, безошибочно находя ее в темноте по запаху. Он уже научился не бояться грохота поездов, знал, что от них, кроме шума и вони, вреда не будет. Надо только на несколько секунд зарыть нос в душистую траву, чтобы не слышать отвратительного запаха дыма и горелого масла. А потом без опаски продолжай свое дело.
Справа от насыпи скорчился в кустах человек. Минуту назад он спрыгнул с тормозной площадки заднего вагона и сейчас ощупывал ногу, которая побаливала. Простое растяжение? Но резкая боль заставила его охнуть и сесть. В ответ за рельсами испуганно рявкнул медведь. Человек быстро пополз на четвереньках в сторону болота, пытаясь на ходу достать что-то из-за пазухи. Медведь короткими скачками умчался в лес.

Напоминание
Когда участкового перевязали рукавом белой Пдшиной кофточки, а широкоплечий умчался на велосипеде в поселок за машиной, Варфоломей всхлипнул:
— Ага, вот и познакомился с Айвенго. Лучше бы не знакомиться… Он живой?
Он был живой, но лежал совсем тихо. Без сознания. Его сильно ударили сзади по затылку. Наверное, проломили череп. Кровь уже не шла из-под повязки, но и так ее натекло много и на ковбойку, и на руки всех, кто к нему прикасался. Паша тряслась мелкой дрожью, прижавшись к сосне. Алексей в ужасе думал о том, что смерть может наступить раньше, чем придет машина. Варька продолжал всхлипывать, потом вдруг начал икать.
Автобус примчался быстро. Алексей с изумлением поглядел на майора милиции, который всхлипывал почти как Варька. Мрачно смотрел в окошечко подполковник с синими просветами на погонах. Женщина-врач поддерживала в руках голову Айвенго, которого положили на носилки вниз лицом. Паша так и не могла унять дрожь.
У окраины поселка автобус притормозил — видимо, шофер знал, где живут Мойсеновичи. Вместе с Пашей выл’ез Алексей. Подполковник не очень дружелюбно спросил:
— А вам куда? Сколько я знаю, Вершинины дальше живут.
Алексей ничего не ответил. Не мог он в таком виде являться к Мите, Соне и Ляльке: брюки, тенниска, руки — все в засохшей крови. Да и успокоиться было нелишне.
Дома Паша вскипятила на керогазе большую кастрюлю воды, напоила Варфоломея чаем с какими-то листьями, пахнущими валерьянкой, и непререкаемо скомандовала — спать. А парнишка и так уже спал за столом: пережитое вымотало из него все силенки.
Потом она поливала Алексею во дворе на руки и голову, снова грела воду, застирывала его одежду, а он сидел на крыльце в старых брюках и пиджаке Ивана и бездумно глядел в темную тихую августовскую ночь. «Ничего себе — тихая!..»
За калиткой послышались шаги и нарочитый кашель. Дмитрий. Он погладил Алексея по плечу и тихонько проговорил:
— Айвенго в сознание приходил. Ненадолго. Говорит, ударил его тот, за которым он шел. Спрятался после поворота, пропустил мимо и ударил. Значит, знал, что милиционер. В кителе, говорит, какой-то…
— И с чемоданом,— добавил Алексей.— Видели мы его, нас он тоже обогнал. Почему его сразу на разъезде не взяли?
Дмитрий замялся.
— Спрашивал я об этом подполковника. Хотели
проследить, зачем идет в Красовщину.
Алексей горько усмехнулся.
— Вот и проследили. Ищи ветра в поле.
— Да нет, на дороге имеется еще один товарищ. Ему участковый и должен был передать свою эстафету… Лейтенант Харламов, тот, что на велосипеде страховал участкового, но на какую-то минуту опоздал. Сейчас, как мальчишка, ревет в больнице.
— Лешенька, ты где? — испуганно крикнула с крыльца Паша.— Все готово, иди переодевайся.
Дмитрий Петрович тихонько хмыкнул и протянул брату ключ: ‘
— Кончай свои дела и иди домой. Не звони,  чтобы женщин не будить.
— Соня здорово волнуется?
— Ничуть не волнуется, раз передали, что ты здесь сошел. Правильно, говорит, не оставлять же ему после всего Пашу и Варьку одних… Вот так-то. Завтра, то есть уже сегодня, мы с тобой в Гродно прокатимся. .Мне в обком надо, а ты — куда там захочешь. Так что торопись выспаться.

Особняк с подземельем
«Победа» промчалась по заречной улице Пограничников, миновала мост через Неман и остановилась на углу Советской и Замковой. Дмитрий Петрович сказал:
— Мне отсюда до обкома два шага, а вас, ребята,— младший брат упросил взять в Гродно и Варьку,— водитель отвезет к Голубу. Там и встретимся вечером.
На зеленой и тихой улице Лермонтова стояли небольшие двухэтажные коттеджи. На балконе одного из них сидел в кресле-качалке мальчик. Увидев вышедших из машины Алексея и Варьку, он крикнул в комнату:
— Мама, мы туда не поедем, он сам приехал!..
Алексей узнал своего соседа по купе — шустрого Мирослава. Сразу же выглянула и Татьяна Григорьевна.
— О господи! Без предупреждения!.. Антон, гости!

По довольно хрупкой лестнице молодые люди поднялись на второй этаж, и Варфоломей сразу оробел при виде большого цветастого ковра на полу. Такого он еще не видел.
— Ты чего это, хлопец, растерялся,— добродушно подтолкнул его за плечи усатый хозяин.— Бери пример со своего старшего брата. Иван в сорок четвертом добрался до самого Пантелеймона Кондратьевича Пономаренко, ? начальника всех белорусских партизан. Тот уже первым секретарем ЦК был в Минске, а, ковры там, думаю, побольше этого. Так наш Иван протопал по ним мимо всех помощников и секретарш и предстал, как был, в прожженной телогрейке пред очи нашего дорогого партизанского генерала…
Алексей залюбовался цветной , фотографией бравого воздушного десантника. Узнал Михася лишь по упрямому квадратному лбу.
— От командования части пришло благодарственное письмо,— с горделивой ноткой сообщил отец.— Что-то учудил в небесах Михась. Кажется, принял на свой парашют другого солдата: у того не раскрылся этот чертов зонтик… Не люблю я их профессию. За миллион не полезу на облака.
— Вы ему не верьте! — возмутился Мирослав.— Он сам прыгал! Или ты врал, папка?
Антон Сергеевич прикрыл ладонью рот сынишки.
— Нельзя так отцу говорить! Не столько я прыгал, сколько меня спихнули, без всякой церемонии. Костры, видишь ли, появились под крылом… Не шутейное дело скакать в темноту вниз головой, а потом целый километр болтаться на каких-то веревочках. Нет, я уж лучше по матушке-земле… ,
Алексей поинтересовался, не общался ли Михась до ухода в армию со Станиславом Мигурским, здешним пареньком и их ровесником, и что вообще о таковом известно?
Антон Сергеевич немножко поразмышлял.
— Мигурского что-то не помню, хотя фамилия мне известна… А! Однажды Михась рассказывал, что катался с ним на пароходе. А почему именно на пароходе — не знаю ….
До обеда Алексеи с Варькой решили прогуляться по городу. Прошли мимо костелов на площади, прошагали мост, за рекой Алексей без труда нашел улицу, где стоял бывший особнячок Шпилевских. Вон он, и сейчас стоит целехонький.
— Знаешь, Варфоломей, в этом дворе вон под тем сарайчиком есть тайное подземелье. А от него идет подземный ход,
— Что я — маленький?— шмыгнул носом Варька.— Сказки из кино рассказываешь…
— А вот и не сказки,— воодушевился Алексей, но вдруг замолк.
Из дома вышел худощавый невысокий парень в матросской тельняшке и необъятных брюках-клеш. Он на ходу что-то дожевывал и потому невнятно спросил их: «Гам гого?»
Алексей прищурился. Голос, конечно, не тот — мужественный голос. Никаких усиков, разумеется, тогда тоже не было. Но глаза-то годам не подчиняются. Вот они — те самые, карие и мохнатые. Он скорчил свирепую рожу:
— Гам не гого, а возвращай раков, которых добрые люди тебе одолжили в больнице. Ишь, исцелился, усы завел… Может, и «Яблочко» пляшешь?
Варька решил, что назревает драка. И почти не ошибся: Алексей и неизвестный матрос сшиблись в жестоком объятии,
— Лешка, дружище, какими судьбами?!
— Здорово, морской чертушка! Ты и вправду, Стаська, здоров?
Варька сплюнул и бесцеремонно отправился во двор поглядеть на таинственный сарай с подземельем. Пока эти будут по-девчоночьи обниматься…
Они больше не обнимались, а просто не могли наговориться. Сейчас им казалось, что месяц, прожитый вместе шесть лет назад, был чуть ли не эпохой в их жизни. Уму непостижимо, сколько событий тогда вместилось в тридцать дней.
Потом Станислав рассказал, что второй год после школы работает.
— Здоров-то я здоров, но в армию все-таки пока не берут. Повдел в пароходство: спрашиваю, нужны вам городские чемпионы по плаванию? Отвечают, что им нужны чемпионы палубу драить и на вахте ночью торчать, когда лесовоз через мели идет. В общем, поступил матросом. Доволен. Главное, что при Немане. Ну и заработок — дай боже. Мотоцикл купил. Женился.
Алексей, как маленький, раскрыл рот. В сознании не укладывалось, что недавний хрупкий и хворый Стасик — уже семьянин.
— Кто она?
— Была на пароходе буфетчицей, сейчас в «Поплавке» работает. Пошли!
— Куда?
— Да к ней. Я там всегда обедаю, когда не в плавании. А сегодня у меня вольный день… Да чего ‘тут неудобного? Забирай своего парнишку и потопали. Он кто, кстати?
Алексей коротко пояснил. Стась про себя  улыбнулся: «Ага, брат той самой «доярки». Тянется, значит, ниточка…»

Страсти-мордасти
Однако Варьку найти оказалось непросто. Он как исчез в недрах сарая, так больше и не показывался.
— Варфоломей!
Молчание. Парни пошли в сарай. Люк в погреб был открыт. На земляном краю его отчетливо видны следы маленьких сандалий. Нырнул? Выходит, так. Станислав озабоченно потрогал  усики.
— Понимаешь, там соседкины припасы стоят. Всякие соленья-варенья. А баба она довольно сварливая, не повезло нам на соседку.
— Да он ничего не тронет, не такой хлопец,— успокоил Алексей.
— Не в том дело. Ты же помнишь, ход отсюда ведет прямо на кухню. А вдруг твой напарник решит исследовать его до конца?
Стась как в воду глядел. На крыльце раздался женский визг:
— Милиция! Я те покажу, как лазить по погребам! Я тя научу варенье красть! Милиция!
Поджарая растрепанная тетка цепко держала одной рукой Варфоломея за воротник, а другой упорно пыталась огреть его увесистой поварешкой. Но Варька был не из тех, кто покорно принимает тумаки. Он словно клещами вцепился в ее жилистую руку с уполовником и повис на ней. Когда парни подбежали к крыльцу, парочка уже кубарем катилась по ступенькам.
Разняли. Алексей спрятал за спину дрожащего мальчишку, а Стась попытался разъяснить соседке ситуацию:
— Наш это хлопец, наш, он случайно туда попал, успокойтесь!
— Случайно?! А вчера тоже случайно шебуршало в погребе? Я бы вчера его застукала, да он дал такого стрекача, что лестницу на меня опрокинул. Вон — синяк под коленом. А сегодня — вишь — пожаловал прямо на кухню!
Еле-еле удалось успокоить разгневанную тетку. Они уже были далеко за поворотом, а в ушах все еще раздавался пронзительный голос.
…«Поплавок» был устроен на четырех старых баркасах, сшитых воедино дощатым настилом, и вполне соответствовал своему названию, слегка покачиваясь на тихой прибрежной волне. За буфетной стойкой орудовала пухленькая блондиночка со вздернутым носиком.
— Знакомься, Катя, мой друг Леша, о котором тебе кое-что известно,— объяснил Стась.
— Ой,— пискнула девушка.— А я без укладки!
Она схватилась за белокурые кудряшки под накрахмаленным колпачком, скрылась за занавеской, но через минуту появилась вновь, чинно представилась и сразу осведомилась, чем их угостить. «Мальчику, конечно, мороженое на сладкое,— щебетала она,— а вам советую попробовать угря копченого, только что подвезли снизу на «Черняховском». Ничего против не имеете?» Алексей против угря ничего не имел. Жена Стасика ему понравилась.
— К угрю, конечно, пиво… или вам еще чего-нибудь ради встречи? — хозяйничала Катюша.
— Чего-нибудь! — четко распорядился Стась.— По маленькой.
Они чокнулись «ста граммами» за дружбу, закусили истекающим жиром угрем, потом подняли бокалы пива за расторопную Катюшу. Варфоломей после фирменного блюда «Поплавка» — свиной поджарки — с удовольствием атаковал вазочку с мороженым, поскольку производство этого деликатеса пока не было налажено в его родном поселке.
Стась и Катя ушли за занавеску о чем-то пошептаться. Алексей глянул на Варьку и заметил на его лбу созревающую шишку. Все-таки удостоился… Он укоризненно шепнул, имея в виду погреб:
— Ну, чего полез?
Варфоломей от неожиданности выплюнул мороженое:
— А ты бы не полез?! Сам нарассказывал о всяких подземельях да ходах и еще спрашиваешь! А тетка-то совсем сумасшедшая. Видать, сдурела от жадности к своим банкам. Вижу, что-то там в темноте белеет, спичку зажег и аж вспотел. Потому и кинулся бежать не в ту сторону. Вон какую картинку она прилепила к огурцам…
Он вынул из-за пояса скомканную бумажку. Алексей расправил, и на него впечатляюще глянул пустыми глазницами череп с перекрещенными костями. Внизу крупными печатными буквами было написано не менее устрашающее: «Возмездие близко!»
— Стась, иди-ка погляди на художество своей соседки. Охранная грамота для маринадов!
Стась разглядывал ’ бумагу довольно долго. Потрогал усики.
— Д-да, смешно. Но изготовить эти страсти-мордасти соседка не могла. Она неграмотная.
На самый-самый десерт Катюша угостила компанию пластинкой с «Молдаванкой», нежным голоском подтянула: «Ждет тебя до-ро-о-га…» Алексей воспринял это как сигнал ретироваться. По пути домой поговорили о Михасе, об Антоне Голубу. Алексей спросил:
— О четвертом из нашей компании ничего не слыхать? Ну, о Казике Шпилевском?
Станислав фыркнул.
— Если не слыхать, то видать!.. Как раз вчера его встретил. Идет по Ожешковой улице такой пижонистый, в тонкой рубашке, ажно весь светится. Хотел я его окликнуть, да потом разглядел, что он сознательно свою пухлую фотографию от меня воротит. Ну я и прошел мимо. А все шесть лет не встречал. Думал, он в Польше.
— Чего бы ему отворачиваться? — возразил Алексей.— Ну, ссорились иногда, так ведь ребятишками были. Обознался ты, наверное.
Станислав ответил жестко:
— Нет. Я в нем не обознаюсь. Мне даже его ямочка на подбородке до сих пор снится. Враждовали мы не от ребячества…
Варька, услышав про ямочку на подбородке, вытаращил глаза на Станислава:
— А где вы видели… такого?!

Сокрушение кумиров
Татьяна Григорьевна Голуб не одобрила того, что Алексей с Варькой уже пообедали. И не смилостивилась над ними, а заставила активно участвовать в расправе над пышным рыбным пирогом: «Угорь— мелочь, а вот налим— это вещь!»
Подъехавший из обкома Дмитрий Петрович с минуту разглядывал пирог; а; потом пришел к выводу, что быстро с ним не управиться и потому есть смысл отпустить машину на час, другой.
— Да ты позови шофера сюда,— посоветовал Антон.
— Не пойдет. Он принципиальный и спесивый. Ты кто? Подполковник. А он ниже генеральского ранга не признает.
— Него так высоко? ,
— Погоди, расскажу. Женя! — крикнул он, высовываясь в окно.— До двадцати ноль-ноль свободен. Прокатись куда-нибудь, может, машину где сполоснешь! . .
Ответом он удостоен не был. Профырчал мотор разворачивающейся «Победы», и все стихло.
— Евгений шофер что надо,— продолжил разговор Дмитрий,— только спутник нудный. У него какая-то шпонка соскочила в голове. Довелось ему в армии возить с годик некоего генерала, с тех пор посвистывает на нас, цивильных.
Антон рассмеялся. .
— Встречал и я таких фанаберистых. Только ведь твоя секретарская должность тоже почти что генеральская. Вразуми. , ,
— Должность моя, говоришь? Чихал он на нее, ему звание подавай. А я всего лишь однопросветный капитан запаса. Его генерал таких чуть ли не в багажнике возил. А вразумить… А что, можно попробовать…
Опять провожала гостей патефонная пластинка, но на этот раз мелодия ни на что не намекала. Марк Бернес цел довоецное «В далекий край товарищ улетает…» В последний момент Татьяна Григорьевна нагрузила Алексея солидной связкой книг.
—  Соне пригодятся эти книги.
Алексей мельком проглядел корешки: Крупская, Ушинский, Макаренко и даже Песталоцци. От такого подарка он бы и сам не отказался. Варфоломею  был вручен Антоном Сергеевичем перочинный нож о четырех лезвиях.
— Держи, партизанский питомец! Без нужды не вынимай, без славы не вкладывай.
— Не выну, не вложу,— абсолютно серьезно пообещал Варька.— Мне давно такой надо, чтобы с кривым кончиком. Я вам вырежу Айвенго из ясеня.
— О! — восхитился Голуб.— Ясеневый бюст при жизни. Он, пожалуй, заслужил.
Снова замелькали городские пригороды, а затем начались по обе стороны булыжного шоссе и нескончаемые леса. Неожиданно Дмитрий запел вполголоса:
Стоит угрюмый лес,
задумался и ждет… .
У него был мягкий баритон, легко справившийся с широкой, торжественно-печальной мелодией.
…Там человек металлом
в камень бьет.
Вперед, друзья,
вперед, вперед, вперед!
— Митя, что за песня? — очень тихо спросил Алексей. ‘ .
— Не слыхал? Это песня старых политкаторжан,— так же тихо ответил брат.— Есть вещие слова:
…По капле кровь его
в тайге тропу пробьет.
Вперед, друзья,
вперед, вперед, вперед!
Чубатый Женя назидательно изрек:
— Мой гвардии генерал-майор, когда из гостей ехал, песни пел сплошь веселые. Была у него любимая: «Эх, Андрюша, нам ли быть в печали!» Андрей Ипполитовичем его звали.
— Кстати, о генералах! — вдруг громко сказал Дмитрий и кашлянул. Алексей глянул на него в зеркальце: брат коварно подмигивал.— Подходил ко мне сегодня в обкоме командующий армией, генерал-полковник. На коньячок звал домой после бюро, да я ему напомнил, что не люблю коньяк — у меня и нему аллергия. Ну тогда, говорит, моя Ксения тебя домашней вишневкой угостит. Она, говорит, все вспоминает, как ты с ней мазурку плясал на рождении внука.
— По… посетили товарища генерал-полковника? — с почтительным придыханием спросил Женя.
—Так некогда же было, пирог ждал у Татьяны. Пообещал в следующий раз навестить старика.
— Помню я его,— включился Алексей,— по прошлому приезду. Ты его все на биллиарде громил, частенько приходилось ему нырять под стол.
— Сегодня я его в гости пригласил — сезон на уток начинается. Правда, стреляет он довольно дрянненько. Вообще-генералы редко хорошо стреляют — разучиваются. ‘
— Так ты потренируй его,— посоветовал Алексей,— ты же снайпер был на весь фронт.
Шофер осторожно скосил глаза на своего шефа в легкомысленной пестрой распашонке. А Дмитрий безжалостно продолжал:
— Кстати, о снайперстве. Оказывается, маршал меня не забыл: генерал от него привет передавал сегодня.
— Еще бы ему забыть! — хмыкнул младший Вершинин.— Маршал же лично орден тебе вручал.
— Какой маршал? — опять на придыхании спросил Женя.
— Один у нас был маршал на Втором Белорусском: Константин Константинович,— равнодушным голосом пояснил Дмитрий. ‘
Машина уже шла просто по инерции. Женя сидел боком — само почтение.

Перегной
Переехавшая в начале 1946 года в Польшу семья Шпилевских задержалась здесь недолго. Народные власти без особого восторга встретили пана Августа, выдворенного из советской страны, как бтало известно, за весьма и весьма неблаговидную деятельность. Уличенный вскоре в крупной -спекуляции золотом и алмазами на Познанском черном рынке, пан Август не стал дожидаться повестки к следователю, а мобилизовал остатки валюты, наплевал на подписку о невыезде и через Балтику уплыл с семейством в Лондон, под крылышко печально знаменитого эмигрантского правительства. Был удостоен личного приема у его главы Миколайчика, где достойно расписал свои кратковременные контакты с «лесными братьями». В его интерпретации банда Бородатого оказалась чуть ли не регулярной частью любезной сердцу Миколайчика «Армии Крайовой» — оплота борьбы против большевизма.
К этому времени польское эмигрантское правительство, никого собой не представлявшее, порядочно надоело британским властям и питалось уже в основном разовыми подачками «Интеллидженс сервис». В апартаментах лидеров эмигрантского правительства слонялись десятки типов — бывшие земельные магнаты и банкиры, адвокаты и миллионщики, служаки генерала Андерса, опозорившего польский военный мундир отказом сражаться с фашистами на советско-германском фронте. Они стыдливо пробрались в туманный Альбион через Иран и преспокойно получали здесь английские пайки, пока их братья по крови отважно сражались за свою родину в рядах созданного на советской земле Войска Польского.
К мундирной категории дармоедов-эмигрантов и было приковано пристальное внимание «Интеллидженс сервис». Как-никак майоры и ротмистры, поручики и хорунжие умели держать в руках оружие и выполнять воинские команды. Они заполнили классы и тренировочные полигоны разведшкол. Особенно много их оказалось здесь после воинственной фултонской речи Черчилля в 1946 году. И вскоре десятки агентов британской секретной службы польской национальности были заброшены в Прибалтику, в западные районы Украины и Белоруссии. Явочных квартир им здесь хватало: родственники и друзья в городах и селах, единомышленники в лесах и болотах из числа недобитых буржуазных националистов.
Но большинству агентов из числа выкормышей Миколайчика и андерсовцев был уготован быстрый и сокрушительный провал. Вгрызались в почву и довольно долго вредили такие типы, как Могилевский — «Дударь». Однако это была американская агентура, подготовленная по другой методе и из другого сырья. Конкурирующая «Интеллидженс сервис» вынуждена была в конце концов взять на свое вооружение ту же методику, больше того, решила перещеголять заокеанских коллег новизной приемов в подборе и обучении разведчиков, брать на службу молодых, которые не были скомпрометированы сотрудничеством с гитлеровцами и потому не оставили за собою следа. Вместе с тем, они должны были безупречно знать местные языки, обычай, жизненный уклад — вплоть до таких мелочей, например, что «там», на Востоке, принято в застолье чокаться рюмкой, а не поднимать ее с кличем «прозит!» салонным жестом… Так в поле зрения английской разведки попали старшие дети эмигрантов.
Безудержная фантазия пана Августа насчет энергичного участия в вооруженном подполье имела следствием то, что он получил патент на содержание часовой мастерской, а его семнадцатилетний сын Казимир был определен на казенный кошт в частный университет на славянский факультет. Потекла довольно сытая жизнь лондонских обывателей.
Сначала Казимиру нелегко было учиться и дышать университетским воздухом; он почти не  знал английского языка. Это вызывало насмешки однокурсников, вконец испортивших болезненно самолюбивый характер парня. В отместку недоброжелателям он стал напористо изучать бокс, всерьез занялся гимнастикой, сбросил до последней унции прежние жировые отложения, и уже через год редко кто осмеливался поддразнить его в разговоре. Следовал короткий «хук», и обидчик попадал в нокдаун. Однажды его даже исключили за драчливость, но пан Август куда-то отнес уникальные настольные часы викторианской эпохи, и Казимира восстановили. И пополнилась бы через пару лет бесчисленная армия лондонских клерков в белых воротничках еще одним собратом, не попади пан Август под колеса двухэтажного столичного автобуса.
Казимир пошел по знакомому адресу в унылый особняк агонизирующего эмигрантского правительства с целью попросить денег на похороны отца. Он получил пять фунтов стерлингов на оплату катафалка и ксендза, а заодно сообщение о прекращении выплаты средств на университет. Глубоко удрученный и одновременно взбешенный, Казимир спустился в вестибюль и здесь услышал ворчливый голос швейцара:
— Нех млоды пан лучше вытирает обувь, я не каторжный вылизывать эту английскую слякоть.
Не раздумывая, Казимир дал ему основательного пинка и тут же был схвачен за плечо. Коренастый человек средних лет сказал ему по-польски, но с лондонским акцентом:
— Может быть, юный пан меня пожелает ударить вместо старика?..
Не дослушав, Казимир вкатил ему молниеносный прямой слева. Тот устоял, но отскочил и издали произнес:
— О-отлично! Где учились?
— Сейчас покажу! — остервенел парень и снова кинулся на незнакомца, но через секунду уже стоял в углу с вывернутыми назад руками. Так произошел его первый контакт с джентльменом из «Интеллидженс сервис», нередко наведывавшимся к Миколайчику в поисках «свеженького материала». ,

Бутончик раскрылся
Через месяц после многочисленных бесед и проверок Казимир был увезен из дымного Лондона в северную Шотландию, в бывшее имение богатого лендлорда с многомильным охотничьим парком, похожим на лес. Перед смертью лендлорд завещал свои владения британской короне «для умножения ее могущества». Сейчас все въезды в имение были перекрыты шлагбаумами и автоматами часовых.
Вот здесь, в диверсионно-разведывательной школе, молодой Шпилевский развернулся вовсю. Здесь ой был не парией, как в университете, а признанным лидером курсантов. Хорошее знание русского, польского и белорусского языков, а также вполне приличное — немецкого делало его перспективным кандидатом на ответственное задание. Очень пригодился бокс, помноженный в стенах школы на джиу-джитсу и каратэ. Но его долго пришлось учить хладнокровию и терпеливости, поскольку вспыльчивость и импульсивность категорически противопоказаны агенту.
К своему двадцатилетию это был натренированный физически и технически выпускник секретного учебного заведения. Он пробегал стометровку за одиннадцать секунд, мог в обмундировании перепрыгнуть четырехметровый ров, взвиться с шестом на высоту четырех ярдов, имея за спиной рюкзак со снаряжением; умел молниеносно стрелять назад из-под руки и попадать за пятьдесят шагов в подброшенную фуражку. Ну а плавал он и в детстве неплохо.
Какой политический багаж уместился в его молодой голове? Скудный, но компактный: ненависть к той жизни, где у власти стоят «холопы», а богатство не дает привилегий. Когда само это богатство не разрешают наживать. Когда проповедуют дурацкое общее равенство. Какое у него может быть равенство с деревенским навозным трудягой или закопченным сталеваром, если к двадцати годам он уже почти супермен: разъезжает в машине, имеет солдата для услуг, может любого из встречных уложить одним пальцем, а после экзаменов на него будет открыт персональный счет в банке?
Эта ненависть, всемерно поощряемая в школе, иногда трансформировалась у Казимира во вполне конкретные образы. Его охватывала, например, злоба при каждом воспоминании о спутниках детства в далеком города Гродно. Его осмеливался бить своей грязной рукой оборванец Михась — лишь потому, что к власти пришли рабочие и батраки. Нищий Стась всячески третировал его на том же основании, заезжий Лешка открыто презирал. И все — из-за его холеной кожи, упитанного тела, мягких курчавых волос, заботливо ухоженных рукой прислуги.
Это они отобрали у семьи Шпилевских собственный дом, заставили ее скитаться. Ну, он им еще покажет равенство!..
Правда, с экзаменами, вышла небольшая осечка: так и не удалось наставникам выработать в нем всех качеств агента-универсала. В ходе «преддипломной практики», во время пробной заброски в Литву, он допустил серьезный промах.
Ему надо было проникнуть в уцелевший лесной лагерь контрреволюционных «повстанцев» и поднять их дух операцией по взрыву шоссейного моста на важной магистрали. Он вез новейшие мины, питание к рации, усовершенствованное личное оружие и, главное, большую сумму советских денег.

Быстроходный катер доставил пассажира из Швеции в прибрежные воды. Здесь Шпилевский погрузился в бесшумную резиновую лодку и благополучно причалил в условленном по радио месте.

Но дальше все пошло не по задуманному начальством. Через несколько дней он крепко повздорил с «лесными братьями», которые сильно раздражали его своей тупостью, вшивостью и жадностью: чуть не передрались из-за сотенных купюр. А ведь ему предстояло жить среди этого сброда да еще руководить ими. Нет, он не вынесет! Однако вернуться, совсем не выполнив задание, было равносильно пуле в собственный лоб. Он бесследно исчезнет не только из поместья лендлорда, но, вероятно, и из жизни. При самом оптимальном варианте окажется сезонным рабочим где-нибудь в Новой Зеландии…
Он попросту плюнул на своих одичавших соратников, однажды вечером выбрался один из леса в одежде монтера, а к сумеркам был у заветного моста через реку. Здесь он понаблюдал с полчаса за поведением пожилого — постового из военизированной охраны. Убедился, что тот никак не реагирует на проходящие по мосту машины, а просто глядит на воду или отсиживается в будочке, и пошел прямо часовому. Тот увидел монтерские «когти» и пояс, приветливо улыбнулся, но удостоверение все-таки спросил.
Больше он ничего не спросил, беззвучно полетев в воду со сломанными шейными позвонками. А диверсант установил одну мину прямо под сторожевой будкой, вторую — в теле главной опоры, куда спустился с помощью тех же «когтей», третью — у противоположного въезда на мост. Срок действия часового механизма — полчаса. За это время он «проголосовал» перед самосвалом, идущим в Клайпеду, ровно через тридцать минут затылком воспринял эхо далекого взрыва и попросил остановить машину у первого хутора.
Транспорт на шоссе вскоре стали осматривать разные спецслужбы, и Шпилевский справедливо предположил, что фигура монтера с инструментом им уже известна. Поэтому он закопал робу и «когти» в копну сена, а сам, нахально сидя на бровке в легком спортивном костюме и туристских кедах, принялся завтракать колбасой и хлебом. Трижды подлетали к нему мотоциклы для проверки документов, и столько же раз он предъявлял безупречно изготовленный студенческий билет Гродненского пединститута. Один дотошный проверяющий поинтересовался:
— В общежитии живете, на Ожешко?
— Нет, у хозяйки. На Подольной.
— А, знаю, бывал. Около пивзавода.
— Да не около,— улыбнулся Казимир, Мой восемьдесят седьмой номер в другом конце улицы.
Когда суматоха на шоссе стихла, он приехал на попутке в Клайпеду, зашел, как и положено студенту-туристу, в городской и портовый музеи и вот тут впервые ощутил; как плохо не иметь явки в незнакомом городе. Клайпеда вообще не входила в его маршрут, и он знал, что от руководства ему здорово Попадет за самодеятельность, но уж слишком тянуло его море как единственный путь к возвращению на берега Шотландии.
Да, связи и явок не было, но были деньги. Двадцать тысяч рублей лежали в целлофане между двойными стенками фляги, под стельками кедов, в рукоятке складного ножа. И он нашел им применение в припортовом районе, где немало болталось в те годы всякой сомнительной публики. На дне рыболовного баркаса его вывезли за пределы территориальных вод…
Начальству он доложил, что «шоссейное» задание выполнил и готов справиться с десятком таких дел, но пусть его уволят от сотрудничества с типами, подобными обитателям бункера. Он чувствовал в себе „ силы и дар действовать самым решительным образом, но только в одиночку. Это, Конечно, не исключает необходимости иметь явки и помощников на местах.
Что ж, агент-одиночка тоже предусмотрен штатным расписанием разведслужб. Под таким ракурсом и стали в дальнейшем готовить Шпилевского. Но на экзамене выпускной балл был все-таки снижен — за самовольство в контрольной прибалтийской акции.
Тем не менее он по-прежнему находился в фаворе, и следующему его заданию придавалось особое значение. Пришлось даже обратиться к услугам американской разведки, поскольку ячейки агентурных сетей в данном случае переплелись…

Богиня на парном молоке
Август — по-белорусски «жнивень». Жнут хлеба. Но бывает, что в первой декаде месяца уже заканчивают уборку: все зависит от лета, щедрости солнца и количества дождей. Нынешнее лето выдалось, что называется, милостью божьей. С мая по июль стояла ровная жаркая погода, в меру перемежаемая теплыми грозовыми дождями без сильных ветров и града. Густые ровные хлеба поспели невиданно рано, и уже двадцать пятого июля в Красовщине справили «зажинки» — сжали первый сноп и по вековой традиции водили вокруг него хюроводы. Потом сноп установили в колхозной конторе.
А сейчас он ожидал для себя напарника — последний сноп урожая. Подошли «дожинки». Отметить их широко предполагалось по нескольким уважительным причинам. Колхоз «Партизанская слава» первым в районе провел зимой укрупнение и первым собрал сейчас хлеба с площади почти в тысячу гектаров. На широких массивах оказалось удобно применить новейшие приемы земледелия, например, подкормку посевов с самолета. Из многих деревень приходил народ смотреть, как юркие «кукурузники» сыплют с неба на поле разноцветные минеральные удобрения.
И опять же впервые использовали на уборке в едином кулаке сразу шесть комбайнов. Стальной отряд могучих машин за пять дней скосил и обмолотил все озимые хлеба. Конными жатками и серпами пришлось только обкашивать закраины. Самое же главное, контрольное взвешивание показало немыслимый прежде в здешних местах урожай: по двадцать центнеров зерна с гектара. Сто двадцать с половиной пудов — такое и не снилось мужику-единоличнику.
…Председатель колхоза Иван Григорьевич Мойсенович и члены правления в пятницу третьего августа сидели в конторе, обсуждая план проведения праздника. Ожидались многочисленные гости, в том числе из обкома и облисполкома, чтобы вручить колхозу переходящее Красное знамя, завоеванное в соревновании на уборке. Не исключался приезд самого секретаря обкома — человека в республике легендарного, отважного героя подпольной борьбы в Западной Белоруссии еще в предвоенные годы. Его имя было известно любому крестьянину. Подвиг этого человека, казнившего своей рукой подлого провокатора прямо на судебном процессе в Вильне, где тот давал показания против арестованных коммунистов, прогремел тогда по всему миру. И мир поднялся против смертного приговора, вынесенного белопольским судом тяжело раненному, революционеру, схваченному у здания суда. Устрашенные всенародным гневом, власти не посмели казнить патриота, а приход Красной Армии в тридцать девятом году избавил его от пожизненной каторги.
Вот такого гостя надеялись увидеть в «Партизанской славе». Прибывала большая делегация колхозников соседней братской Литвы: предстояла взаимопроверка выполнения договора о соревновании. Съезжались руководители и передовики всех колхозов района. Ясно было, что не минуют такое событие корреспонденты газет и радио. Наконец, областная ‘филармония присылала большую труппу артистов.
Руководители колхоза сбились с ног в своих многочисленных и радостных заботах. Намечалось после торжественного митинга всем участникам отправиться на поле, где лучший комбайнер скосит последнюю делянку ржи, и зерно из его бункера ляжет в ярко украшенный кузов автомашины последним плановым хлебом Родине.
К этому кульминационному моменту оркестр местной средней школы уже целую неделю разучивал днями и ночами разные торжественные мелодии, чем доводил до умопомрачения деревенских петухов: самостоятельно они уже не кукарекали, а обязательно ждали сигнала трубы и только тогда горланисто включались в общую какофонию звуков. Трех петухов уже прирезали из-за их безнадежной испорченности.
Предметом гордости оркестрантов являлся новенький саксофон, но директор школы временно запретил его употребление. По жалобе заведующего фермой. Дело в том, что саксофонные рыдания угнетающе действовали на племенного быка Геринга. Он скорбно ложился на подстилку, начинал мелко вздрагивать всей тушей и вообще надолго терял всякую форму вожака коровьего стада.

Но какой праздник может быть без ярких плакатов и мобилизующих лозунгов? В клубе между тем не висело ни одного приличествующего моменту лозунга. Не было и приветственных транспарантов над въездной аркой у парома через Неман. Трибуна на сельской площади сиротливо выпячивала голые дощатые бока. А художники в деревне имелись, однако председатель отмахивался от услуг доморощенных живописцев. Сегодня на правлении он опять отмел в сторону тревожные напоминания.
— Ясно вам сказано, что художник будет! Специалист, а не мазила. Вот бумага, если не верите.
На официальном бланке со штампом «Областные художественно-оформительские мастерские» значилось: «Сообщаем, что согласно заключенному договору от 15 июля 1951 г. к вам командируется не позднее 3 августа художник-оформитель Слуцкий Лев Самуилович. До этого срока вам надлежит перечислить на наш текущий счет сумму, обусловленную договором».
— Бухгалтер, деньги перечислены? Ну, значит, порядок. Видите, не позднее третьего числа… А третье еще не кончилось, к вечеру явится этот Лев. И с ходу подключим его к делу. Краски есть, олифа есть, красное полотно имеется, всякие там гвоздики-шурупчики тоже найдутся.
— И двух помощников я тоже буду иметь?  — спросил от порога незнакомый голос.
Там стоял незаметно вошедший розовощекий молодой человек с курчавой шевелюрой и в дружелюбной улыбке демонстрировал свои золотые зубы. Он поставил чемоданчик у порога и сейчас рылся в кармане многоскладчатой вельветовой куртки. Потом подошел к Мойсеновичу.
— Я — Лев Слуцкий из худмастерских, вот мое командировочное удостоверение. Вот и личное, если желаете. Что мне требуется? Простор, воздух, ваши соображения, если они есть, а также парное молоко.
— Молоком хоть залейтесь, этого добра хватит,— улыбнулся Иван Григорьевич. — Коров подоят, и пойдем ужинать.
— Я не о том. Я не пью парное молоко, хотя пью все другое, кроме теплого керосина. А молоком я развожу краски. Это придает красному колеру нежный оттенок девичьего румянца. Видели в городе панно у почты, где девушка выиграла на облигацию автомобиль и предлагает его жениху в приданое? Ну так это моя девушка. Через два часа вы будете иметь такую же богиню, и она протянет’ с фронтона арки навстречу вашим гостям сдобный хлеб-соль.
— Гм! — крякнул председатель.— Мы думали это сделать, так сказать, наяву.
— И делайте на здоровье! Хотя подозреваю, что его засунут в какой-нибудь ответственный багажник и забудут через десять или даже через пять минут. А моя девушка целый праздник будет с высоты напоминать гостям о вашем гостеприимстве.
Когда художник в сопровождении парторга
ушел, скромно сидевший в уголке лысоватый мужчина
попробил у Мойсеновича документы-Слуцкого.
— Соответствуют? — спросил председатель.
— Тютелька в тютельку. Но перепроверить не лишнее. Закажите-ка по срочному Гродно, номер телефона мастерской указан на их бланке.
Вскоре он объяснил в трубку:
— Это из колхоза «Партизанская слава». Ждем вашего посланца. Выехал? Хорошо. Мы его собираемся встретить на станции, так как он выглядит, чтобы не разминуться? Золотые зубы? Так. А волосы какие? Курчавые. Запомним. В чем одет, говорите? А что это такое — толстовка? А-а, куртка широкая. Ну и спасибо. Встретим… Все сходится,— сказал лысоватый, повесив трубку.— Жалко, что нельзя было спросить, почему у него заклеен марлечкой подбородок.
— Велика загадка! Брился да порезался — и все дела. Весе-е-лый парень!..
Веселый парень снова заглянул в контору:
— Нашел двух помощников, уже натягивают материал на подрамник. Но я с жалобой…
— Успели обидеть? — помрачнел председатель.
— А много ли ума надо обидеть скромного заезжего художника! Он сидит себе в своей дурацкой лодке и какие-то нитки из воды мотает. Я кричу ему чуть не в ухо: перевези через реку, раз паром пока не идет, а он все себе мотает и спину на меня показывает; Бросил в него легонечко песком, а он схватил со дна жменю камней — и в меня будто шрапнелью. Видите: травму  оставил!
— До праздника заживет, —радушно заулыбался Иван Григорьевич.— А обижаться на того грубияна ни к чему: он глухонемой.
Художник растерянно уставился на Мойсеновича.
— Хе! Совсем-таки глухонемой? Выходит, это я обязан принести ему свой пардон? Ай-ай, как же я обмишурился!
Позже .лысоватый мужчина спросил у Мойсеновича:
— Это какой глухонемой, Дударь, что ли? Чего он там делает у парома?
— Одна у старика забота: рыбу ловить. На этот раз для нас поставил переметы. Договорились, что обеспечит гостей ухой, С полпуда рыбешки уже есть.
На том разговор и закончился, собеседники разошлись. Председатель отправился полюбоваться делами веселого Льва Слуцкого, а капитан госбезопасности Михаил Андреевич пошел к реке встретить своего коллегу Юру Харламова.

Сапфир и рубин
Капитан дождался его у спуска к паромной переправе и прежде всего спросил:
— Правда, что участковый опять приходил в сознание?
— Точно. И опять на минуту. Как сестра ни загораживала его от Василия Кондратьевича, -узнал Айвенго нашего старика и успел сказать…  Вот, Василий Кондратъевич дословно все записал, даже с точками. Это когда хрипел Айвенго. «Падал… обернулся… чемо… ца… цара…» И все — снова потерял память.
Выходило, что после удара Айвенго сохранил искру сознания, раз помнит про чемодан. И про то, что успел повернуться…
—- Юра, он как лежал, когда ты нашел его? Навзничь или ничком?
— Ничком, вниз лицом. Это к лучшему, иначе бы в рану на затылке попала грязь.
— А головой куда? Сюда, к Красовщине, ил и…
— Именно, что «или». Головой вытянулся назад к шоссе. Значит, правильно он шепнул старику: успел повернуться корпусом.
— Кровь могла попасть на преступника?
— Не думаю: тот, конечно, сразу отскочил вбок.
— Та-ак! Ну-ка, покажи еще записку Кондратыча.
…Чемодан, ца-ра… Нет, такому герою любой награды мало! Еле жив был, а старался оставить на чемодане примету. Но чем он его царапнул, если даже в беспамятстве старается подтолкнуть друзей своей отметке?
— Юра, может, у него какой ножик был в руке? Или хоть камень?
—- Ничего у него не было, я светил фонариком… Стоп! У него кольцо было на пальце…
— Фью-ю! Разглядел его?
— Вот-вот, только до этого мне и было. Руки кровь заливает, а я буду рассматривать финтифлюшку…
Капитан вздохнул и сожалеюще взглянул на младшего коллегу. Кольцо — не финтифлюшка…
— Пойдем-ка звонить, лейтенант. Попробуем упросить эскулапов, чтобы осмотрели кольцо у раненого. .
Разговор с главврачом оставил крайне неприятный осадок. Капитан выслушал кое-что насчет служебного рвения не по разуму, а также ядовитый вопрос: не пожелает ли он, чтобы ведущий хирург республики, который в данный момент осматривает больного, пересчитал заодно у пациента количество родинок на теле?
Пришлось звонить Василию Кондратьевичу. Но и тог только вздохнул в трубку:
— Это публика железная, и дай им бог оставаться такими… Есть у раненого близкий друг. Они и рыбу ловят, и купаются вместе. Попробуйте узнать через него.
Так в поле зрения опять попал Варфоломей. Председатель колхоза удивился, узнав, что вполне серьезные люди интересуются его маленьким братишкой: в представлении Ивана Григорьевича  тот все еще был несмышленышем. Сам Иван жениться не спешил, жил бобылем на квартире у старухи и только изредка по-домашнему отдыхал. наезжая в райцентр к сестре и брату.
Он удивился, но машину дал. Михаил Андреевич и Юра заверили, что только расспросят кое о чем Варфоломея и сразу вернутся в Красовщину. К парому они спустились уже сквозь богато разукрашенную флажками и хвойными гирляндами арку. Не дремал и Лев Самуилович: на четырех склеенных листах фанеры он создавал монументальное изображение девицы-красавицы, протягивающей гигантский каравай с расписной солонкой на его вершине. Хлеб и соль  были выписаны до конца, фигура богини гостеприимства тоже, а вот лицо оставалось пока схематичным.
Но художник не унывал. В гурьбе проходивших с ноля девчат он наметанным глазом высмотрел! подходящий типаж и моментом уговорил девчонку позировать. Сейчас, он внимательнейшим образом изучал черты ее лица, отчего миловидная колхозница покрывалась тем самым румянцем, который Лев Слуцкий упоминал в своем экспромте насчет парного молока. .
Юра и Михаил Андреевич полюбовались на это зрелище из открытого кузова «ГАЗ-67» и выехали на мотопаром. Но Юра все поворачивался назад.
— Богиня приглянулась? — пошутил спутник.
— Н-нет. Художник что-то не приглянулся. Где-то я его видел.
— Не мог ты его видеть, он сегодня из города. Проверено.
— …Даже не его, а вот этот поворот головы. Гляди, он и сейчас на нас вполоборота смотрит.
— Мерещится тебе. Это он на девочку смотрит боковым зрением. Художнический прием. Шустрый парень! Истинно Лев…
Варфоломея они застали только что вернувшимся из поездки в Гродно. Мальчишка был настолько измотан путешествием и переполнен впечатлениями, что никак не реагировал на призывы сестры умыться с дороги. Он устало сидел на крыльце — там, куда его донесли ноги.
В эту минуту и остановился у калитки «козлик». Узнав широкоплечего Юру, Варька кинулся к машине.
— Он живой?!
— Вполне,— ответил Харламов и хотел было даже передать привет от больного, но, сообразив, что вроде бы тогда и незачем было сюда ехать, добавил: — Он только все время спит от лекарств, а нам надо уточнить одну вещь. Помоги нам, пожалуйста. ,
— Он уже сегодня напомогался! — не на шутку рассердилась Паша.— Неужели не видите, что на ногах не стоит!?
— Девушка, мы на минутку! — взмолился капитан.— Хлопчик, это для Айвенго надо. Чтобы гада того поймать…
Сонливость с Варьки как ветром сдуло.
— Прасковья, уймись! — по-взрослому прикрикнул он на сестру.— Я в машине выспался. Ну чего надо-то?
Они втроем уселись на крыльцо. Михаил Андреевич с учетом обстановки по-военному лаконично и ясно изложил суть дела. Да, Варфоломей, конечно, видел кольцо. Оно тоненькое, а может, кажется таким на толстом пальце. Его почти не видно, но когда Айвенго согнет палец, металл выпирает наружу, и он тогда кольцом обрезает леску. Зачем обрезает? Ну, когда привязываешь крючок, обязательно остается острый кончик волоса, рыба его пугается. И обрезать трудно, он крохотный. А Айвенго чуть надавит ребром кольца, и волосок сразу отскакивает. Еще Айвенго стекло им режет. Варфоломей видел, как участковый однажды своей хозяйке стеклил раму. Он никаким алмазом не пользовался, а поведет
кольцом по листу, и там сразу остается царапина. Надломит —- и готово. ,
— Не-е,— возразил Варфоломей.— Айвенго называл камешек, да я забыл. Их там даже два — побольше и поменьше, чтобы резать стекло разной толщины. Он раз провел сразу двумя по консервной банке с червями, так двойная просечка и образовалась.
— Двойная?
— Ну да. Он говорил, что кольцо ему досталось в память о каком-то партизане. Тот умирал, ну и… отдал. Как же он называл камень? Ко…
— Корунд?! — спохватился Михаил Андреевич.
— Точно, он — подтвердил Варфоломей.— Камешки совсе-ем маленькие, один синий, другой красный… А вам зачем все это?
Коллеги переглянулись и откровенно расска зали хлопцу, что своим кольцом Айвенго сделал, видимо, отметку на чемодане преступника. Если действительно двойная, легче будет найти. Варфоломей здорово им помог своим рассказом,
— Может, и еще помогу? — загадочно улыбнулся Варька, забыв уже. об усталости.— Вы передайте Айвенго, что того типа, которого мы с ним здесь караулили… ну, со щербинкой на бороде… или похожего на него, вчера видели в городе.
— Все! Спать! — безжалостно сказала в этот момент Наша и повлекла Варьку в дом.— Совесть надо иметь, товарищи.
Капитан только развел руками и направился к машине, но Юра не успокоился. Он выждал, скорчившись под окном, пока Паша пошла к колодцу, и поскребся в раму. Варфоломей упер в стекло нос.
— Кто видел, где, в чем? — горячо зашептал Юра своему нелегальному собеседнику.
—  Алексеев друг,— только и успел ответить Варька.
В следующее мгновение лейтенант Харламов постыдно бежал от разгневанной Прасковьи.

Небеса, вода, твердь
Проводив взглядом председательский «козлик», художник Слуцкий быстро закончил сеанс живописи с симпатичной натурщицей и галантно отблагодарил ее, чмокнув в щечку. Потом объявил двум малолетним помощникам, разводившим ему краски, что на сегодня художественные работы завершены: начинает темнеть. Он отнес свой чемоданчик в клуб, где ему уже была приготовлена постель и поставлен ужин под вышитым полотенцем, осмотрел свое помещение — комнату для музыкальных инструментов, проверил защелку замка и вышел на улицу.
По селу плыл предзакатный домовитый шум: цвинькало в хлевах молоко о подойники, скрипели валы колодцев, квохтали перед сном куры. У околицы уже пробовал лады баян. Слуцкий туда не пошел, а спустился к реке и помахал рукой маячившему у другого берега Дударю.
Вскоре лодка подплыла, Лев Самуилович знаками показал, что хочет прокатиться по воде, но уже на середине реки заговорил в полный голос:
— Не слышал, о чем говорили чекисты, когда переправлялись?
Низко склонившись над веслами, старик шепотом ответил: ,
— Самую малость понял. Зачем-то к Мойсеновичам поехали. Ну, к родне председателя. Еще какое-то кольцо вспоминали. А потом мотор обороты прибавил и зашумел.
— Ты в следующий раз, когда на пароме будут нужные люди, вплотную подплывай и слушай лучше. При тебе они не боятся разговаривать. А сейчас греби к лесу и жди…
За поворотом Слуцкий выскочил на песок, поднялся в сосняк, достал из кармана заготовку-удочку, быстро размотал леску на ветвях и удалился в заросли, отсчитывая шаги. Через сотню метров достал из другого кармана яйцо, обвязал концом лески и сжал в кулаке. Скорлупа хрустнула, раздался негромкий щелчок, легкое шипенье— и все стихло. Он разжал ладонь. На ней лежал бесформенный сгусток коричневой массы размером с грецкий орех. Остро попахивало следами скоротечной химической реакции, молниеносно уничтожившей содержимое яйца, А над антенны-лески.
Ровно через сорок секунд Слуцкий раздавил второе яйцо. Он знал, что его радиосигналы приняты в, нужном’ месте и тут же расшифрованы: «3 августа в 20 часов 31 минуту и в 20 часов 31 минуту 40 секунд по среднеевропейскому времени зафиксированы радиоимпульсы из квадрата 40—42. Агент Голл (Шпилевский) подтверждает свою работоспособность. Условленная периодичность сигналов исключает оперативный провал агента. Вниманию следующих смен радионаблюдения! Очередной сеанс односторонней связи Голла — — 5 августа в 14 часов 37 минут с интервалами в 35 секунд. Волна постоянная».
Слуцкий-Голл-Шпилевский прибег на хвою и позволил себе отдохнуть минут десять, пока его мохнатый помощник в лодке будет натягивать шнур своего дурацкого перемета. Он размышлял…
Да, послезавтра к полудню задание должно быть выполнено. Он заблаговременно уберется отсюда и без помех сообщит начальству о своем успехе из какого-нибудь похожего лесочка. А то и прямо из квартиры этой дурехи Леокадии. Или с балкона дома в Гродно, где его ждут. Сообщит тремя последними яйцами, что будет означать завершение командировки.
Кажется, пока все идет без сучка и задоринки. Вернее, остались позади все колдобины, хотя сначала их было немало.
Неприятности начались уже в момент прыжка. Сопровождавший инструктор проворонил появление сигнала внизу и истошно заорал: «Костер! Уже сзади! Быстро прыгать!» Ну, Казимир и вывалился, как стоял: в костюме этакого студентика-пижончика, едущего в провинцию на каникулы к заждавшейся тетушке. А пакет с водонепроницаемым костюмом (в случае проверки — приобретен для подводной охоты) так и остался лежать на самолетном сиденьи. Хорошо, что сумку успел надеть через плечо.
Раз опоздал с прыжком, пришлось маневрировать стропами, чтобы подтянуться поближе к маячившему пятну костра. Но подтянулся как-раз к реке: плюхнулся прямо в воду, хорошо, что все-таки ближе к нужному правому берегу. Пока выбрался на мелкое место, пока нашел под водой подходящий камень отстегнул и надежно утопил парашют (все легче, чем закапывать), окоченел до костей. А костра и вовсе не стало видно. Брести мокрому в темноте и наугад? Даже если и выйдешь в поселок, то не найдешь явку, а видик у тебя такой, что первая собака вцепится в мокрые штаны, не говоря о каком-нибудь ночном стороже. .
Ладно, сочиним свой костер, обсушимся до рассвета. Подозрения не вызовет, тут, наверное, рыбаки часто ночуют.
…До определенного момента все происходило именно так, как предполагал Айвенго. И костерчик был малозаметный, и радиосигнал, и сморивший Казимира сон, и, наконец, совершенно нелепая встреча с медведем. Его Шпилевский увидел, приоткрыв один глаз, когда хрустнула под зверем ветка. Встречи с человеком Казимир сейчас особенно не боялся, даже, допустим, с милиционером: документы «железные», ничего подозрительного при нем нет, зато есть вполне правдоподобная версия о заблудившемся и окунувшемся по пьянке в воду легкомысленном студенте.
Но объяснять все это медведю ни к чему. От него надо удирать, что Шпилевский и сделал, ничуть не сомневаясь в правомерности своего спринта: косолапого не уложишь даже с помощью каратэ. Более существенного оружия ему пока не полагалось иметь при себе.
А вот дальше действительные события отклонились от версии Айвенго. Дело в том, что Шпилевский увидел на песке около можжевелового куста со своей сумкой многочисленные следы. Десятки отпечатков рубчатой подошвы тяжелых сапог сорок третьего размера невозможно было не заметить. Больше того, он легко определил, что сумку открывали.Правда, все,  осталось на месте, и заветные яйца тоже. Но их кто-то держал в руках. Счастье, что не попробовал. Очень полезной оказалась также предусмотрительность инструкторов, промаркировавших скорлупу согласно имевшимся в центре образцам.
Шпилевский не имел возможности долго размышлять: из ельника двигались мальчишки. Он быстро пошел по дороге к райцентру, но заходить в поселок пока не стал: костюм высох, однако был страшно измят, да и все остальное выглядело не вполне прилично. Он припомнил ориентиры хутора Дударя, нашел тропинку и свернул на нее.
Старик сидел на пороге своей развалюхи и как ни в чем не бывало вязал перемет. При приближении гостя встал и ушел в хату. Здесь они и обменялись паролем, после чего хозяин злобно зашипел:
— Зачем сюда днем приперлись?! Ясная же была установка: встретиться на берегу. Если к костру не успеете, ждать следующей ночи!
Измотанный всем происшедшим, голодный и грязный, Шпилевский дал волю нервам.
—Ты что, старый пень сам не мог дождаться меня на берегу? ‘Почему искать не пошел? А если бы я приземлился с травмой! С этой минуты будешь глотать каждое мое слово, а то я тебя быстро превращу в натурального глухонемого. Уразумел?
Дударь уразумел: шутить с этим желторотиком, оказывается, нельзя. Из тайника под печкой извлек пакеты в плотной упаковке. Два новых костюма, светлый и темный, и еще один — полувоенный, с хромовыми сапогами к нему, летнее белье, тенниски и рубашки, галстуки, носки и платки.
— Оружие и мины? .
— Отдельно закопаны в ящике. Здесь побоялся держать. Тряпки найдут — ладно, сойду за спекулянта, а другое… Там же ампулы и лекарства.
Понятно, Деньги давай.
— А сколько надо?
Шпилевский шагнуч к старику.
— Слушай, дед, ты в дурачки со мной не играй. Нам точно < ооогцают перед отправкой, сколько монет должно получить от резидента. Вот я тебя сейчас и проверку и если соврешь…
Дударь почел за лучшее не врать и вручил гостю двадцать тысяч рублей в банковских облатках.
Шпилевский быстро переоделся в светлый костюм, надел белоснежную рубашку, свежие носки, поискал глазами туфли. Их не было.
— Пшепрошем пана, запамятовал взять,— извинился Дударь.
— Черт с тобой,— сказал подобревший гость.— Использую прежние, только почисти их хорошенько.
Пока Дударь надраивал суконкой остроконечную обувь пришельца, тот умело зашил в воротник новой рубашки ампулу и, по обычаю воспитанников своей школы, трижды пробормотал: «Сиеро милиора!»Л Потом он изложил Дударю план дальнейших действий. Он идет сейчас к своей «тетушке», берет там сведения, которые ему нужны, отдыхает у нее, ночует и утром уезжает в Гродно. Вернется вечерним поездом — и сразу в Красовщину. Старик за это время должен извлечь из своего тайника мины и оружие.
— Кстати, в какой они упаковке?
— В надежной. Я так подумал: раз студент едет из города, так займется в деревне модным для ихнего брата делом — иконки будет искать, Ну и выпросил у ксендза такой плоский ящичек с серебряными вензелями, в него на самом деле положил икону, будто в футляр, а уж внизу под фанеркой все прочее…
— Неплохо придумано,— одобрил Шпилевский.— Такой камуфляж мне и в Гродно пригодится в случае чего. Встретишь меня завтра утром на дороге к разъезду и отдашь эту церковную утварь. Сдквояж для нее найдется?
— Разве что этот… Зачем вам в Гродно-то?
— А вот это, старик, не твоего ума дело. Ты, как завтра мне коробку передашь, плыви сразу в Красовщину и жди там. В каком бы обличье меня ни увидел, я тебе незнакомый, а ты мне — глухонемой. Ну, давай саквояж.
Шпилевский уложил в него полувоенный костюм, сапоги, запасную пару белья. Вынул из желтой сумки яйца и аккуратно упаковал туда же,
— У вас и эта сумка хоть куда,— заметил Дударь.
— Как раз никуда, потому что уже меченая Спрячь ее подальше и рассказывай, как идти к тете Лёде.

Трещина
В учреждениях был обеденный перерыв. Казимир Шпилевский, легкомысленно посвистывая, пересек площадь, прочитал вывески на зданиях райкома, райотделов МГБ и МВД, полюбовался фасадом новенького дома культуры и спросил у’ девочки с кошкой на руках, где переулок Гастелло, в котором живет учительница Могилевская.
— Леокадия Болеславовна? А я вам покажу ее дом, это близко. ‘
Леокадия заметила гостя еще в окно, но дверь открывать не спешила, ожидая условленного стука. И он прозвучал: тук, тук-тук-тук.
По протоколу встречи им полагалось громко, в расчете на соседей, изображать радость свидания любящих родственников, причем слова «Дай я расцелую тебя в розовые щечки, племянник!» входили в пароль. Но церемониал подпортила нетактичная девчонка с кошкой. Она вперед Казимира проскочила в прихожую и затараторила:
— Здравствуйте, Леокадия Болеславовна, вас этот дядечка спрашивает, а я за книжкой к вам, вы обещали, и я чуток посижу у вас, картинки погляжу, а то на улице жарко и кошка царапается…
В такой обстановке бурно выражать свои чувства было как-то не к месту, и встреча прошла суховато, хотя и с произнесением всех предусмотренных инструкцией выражений.
Кроме того, Леокадия сама не понимала, что с нею происходит. Известие отца о прибытии агента «оттуда» она восприняла через пять с лишним лет без  всякого энтузиазма. Она просто устала от ожидания и гнетущего чувства раздвоенности. Образ жизни, который она годами вела в силу обстоятельств, исподволь подчинил ее себе. Окружающий жизненный уклад постепенно становился не декорацией, а реальностью ее бытия.
Понимали ли далекие «шефы» на Западе возможность такой трансформации? Видимо, нет. У них для попавших в тенета вербовки всегда наготове было пугало: угроза разоблачения. Собственно, с этого и начиналась подготовка агента: ему внушали, что малейший шаг назад — и его постигнет кара советского же правосудия.
Но все чаще Леокадия задумывалась: а какой, собственно, реальный вред она принесла стране, где живет, чтобы та покарала ее высшей мерой? Да, была переводчицей у оккупантов. Но своих рук в крови она не замарала. Да, была завербована иностранной разведкой. По глупости. Точнее, из-за жадности. Из-за стремления вернуть для себя тот образ жизни, который был усвоен с детства стараниями отца.
Однако пока никакого практического зла она никому не причинила. Живет, как все окружающие ее люди — соседи, знакомые, коллеги по школе. Даже в самодеятельности участвует, причем не без удовольствия. Выполняет общественные поручения. Добросовестно учит ребят. Правда, ее справедливо считают замкнутой, излишне педантичной и придирчивой. Но мало ли таких учителей! Эти черты помимо воли вошли в ее характер, опять-таки из-за проклятой раздвоенности.
О нет, она не стала коммунисткой. Слишком сильно бродила предшествующая закваска, заставлявшая во всем видеть в первую очередь негативное. Но если поначалу любой промах местных властей рождал в ней злорадство: так вам и надо, то позже все чаще стал вызывать досаду: неужели не сообразили сделать лучше?!
Ловя себя на таких мыслях, Леокадия пугалась, терялась, злилась, и все оканчивалось жестоким приступом тоски, почти прострацией. Она искала тогда встречи с отцом Иеронимом: его обволакивающие софизмы и почти циничное умение сгладить все острые мысли в мятущемся сознании успокаивали ее, как смесь брома с валерьянкой.
Но в последние год-два и здесь что-то надломилось в ее суждениях. Шла как-то подписка на заем. Вместе с другими уполномоченными поселкового Совета Леокадия совершала подворный обход. Люди охотно делились с государством своими сбережениями, зная, что страна начала вторую послевоенную пятилетку. Дошла очередь до усадьбы ксендза. Еще у высокой резной калитки финагент покрутил головой: мороки здесь хватит! Однако беседу с хозяином начал храбро:
— Как вы являетесь гражданином Советского Союза, и знаете о восстановлении народного хозяйства…
— Все, все знаю! — вежливо, но настойчиво перебил отец Иероним.— И сколько же Совет  депутатов рассчитывает получить в займовый фонд от моих доходов?
Уполномоченный добавил в голосе твердых ноток:
— Дело, конечно, сугубо добровольное, но доходы эти нам известны, и думаю, что пять тысяч будет для вас необременительно. Вон рядовой, так сказать, крестьянин Бородич подписался на три тысячи.
— Похвально,— отметил отец Иероним.— Но плохо же вы думаете о служителе католического храма, если назвали столь скромную сумму. Не угодно ли получить пятнадцать тысяч на благородное дело? Сейчас принесу шкатулку…
В общем, уполномоченные были посрамлены ксендзом. И хотя его подписка легла солидным вкладом в план по займу, у всех остался почему-то неприятный осадок от широкого жеста служителя культа. Позже Леокадия с недоумением и ядом спросила его:
— Вы что же — действовали по завету «рука дающего да не оскудеет»?
— Рука берущего да не отсохнет! — обозлился ксендз.— С волками жить… А что, лучше будет, если они ежегодный налог увеличат?
Раздражать Леокадию стала и ограниченность давнишнего приятеля. Он словно закостенел. Если Юлиуш Словацкий, то только его мистика, если музыка, то Бах и (Вагнер, если живопись, то лишь фрески ватиканских храмов. А все остальное — от лукавого и «красная пропаганда». С ним становилось попросту скучно…
Ее счастье, что Шпилевский не знал о душевном смятении своей «тетушки». Собственно, ему и ни к чему это было. Гостя интересовали более конкретные вещи. Что знает пани Леокадия о здешней милиции, ее численности, распорядке службы? Аналогично — об оперативных работниках госбезопасности. Существует ли охрана у руководителей района во время их поездок? Бывала ли пани на районных праздниках, вечерах и т. п.? Как они охраняются? Что ей известно о характере и привычках первого секретаря. Кто из интересующего
его круга людей особенно дружит со спиртным? Не говорят ли ее сослуживцы о материальных затруднениях кого-либо из руководящих работников?
Вряд ли собеседника удовлетворили ответы Леокадии, потому .что он хмуро сказал:
— За столько лет могли бы узнать больше.
— Больше знает в этом плане, вероятно, наш соратник Дударь. Он везде бывает, за всеми наблюдает. И вообще — мужчина…
— Дударь — всего лишь старый обух, которым его хозяева колют дрова! — всерьез рассердился Шпилевскии
Как-то случилось, что его не проинформировали о родственных связях глухонемого и учительницы.  Леокадия это поняла, но все равно кровно оскорбилась. Однако ответила сдержанно:
— Будет вам известно, что мне лично было приказано просто законсервироваться…
— Что вы успешно и сделали,— съязвил Казимир.— Ну да ладно, спасибо и на такой информации. Сейчас мне нужно подобие ванны, а потом — спать, спать до утра. В пять разбудите.

Художники живут, в мансардах
Как мы знаем, на следующее утро Шпилевский отправился на поезд. Во вчерашнем сером элегантном костюме, белоснежной рубашке и многострадальных, но тщательно вычищенных туфлях. Через полчаса он встретился с Дударем и в саквояж, где уже лежали китель, бриджи и сапоги, спрятал плоении ящичек с иконой и двойным дном..
Они немного поговорили в густых зарослях бузины. Явно; ожидад похвалы, старик сообщил:
— Еще вчера забрал багаж из ямы. Счастливо обошлось — мальчишки вздумали там червей рыть и прямо чудом не напоролись на ящик. Я уж затаился /рядом, думаю, если найдут, придется силой отнимать.
Шпилевский скривился, будто от клюквы:
— Ну, помощничек!.. Силой!.. Ты же погубил бы все дело поднятым шумом. Или у тебя мозги начисто просквозило на реке?
Что бы он сказал, узнай он, что у бани побывала вчера целая экспедиция в поисках ящика, который уже взят на заметку в некоторых учреждениях?!
Непринужденно поболтав по дороге с встретившейся бабкой Настей, зафиксировав в памяти дорожный сверток на Красовщину, Шпилевский полюбезничал на полустанке с симпатичной кассиршей Ниночкой и влез в вагон пригородного поезда. Но садиться на обшарпанную скамейку по соседству с тетками, ехавшими на базар, не стал, а сошел на первой остановке. Отшагал два километра до параллельного шоссе и приехал в Гродно в кабине попутной машины. Если он уже кого-то заинтересовал, пусть ищут на железнодорожном вокзале.
Зачем он ехал в Гродно? Еще в центре ему было предложено два варианта проникновения в Красовщину: или под видом студента — племянника Леокадии, которая сама наведается ради развлечения на сельский праздник и прокатит с собой гостя, или в роли художника-оформителя.
От первого варианта он после некоторого размышления отказался. Миссия племянника привяжет его к тетушке и лишит свободы действий. Кроме того, в этом случае можно было появиться на месте только в день события, а ему необходимо попасть раньше. Наконец, успешный финал операции означал неизбежный провал Леокадии, а она хоть и была абсолютно пассивным агентом, но зачем напрасно гробить ее — она еще может пригодиться.
Значит, художник… По агентурным данным, Лев Самуилович Слуцкий не отличался высокой нравственностью. К двадцати двум годам имел две судимости: за вымогательство и мошенничество во время денежной реформы. Нетрудно догадаться, что пределом его жизненных устремлений были деньги. Вырос он без родителей, в семье дядюшки — руководящего работника торговли — и рано вкусил прелести комфорта. Но дядюшка кончил карьеру довольно плачевно, и Лев пошел учиться в систему трудовых резервов. Не на металлиста или тракториста, а на художника-оформителя. Познакомился с «богемной» жизнью за счет левых приработков. Эти дополнительные дивиденды часто превышали скромную официальную зарплату театрального декоратора, но слишком много расплодилось в его родном городе конкурентов, и Слуцкий подался в западные края. И не ошибся: самые мало-мальские художники здесь были нарасхват.
Слуцкий отсидел полгода за упомянутую аферу и последнее время работал в мастерских по оформлению средствами наглядной агитации клубов, заводских цехов, городских улиц и площадей. Любил выезжать в командировки, потому что это давало верный побочный доход: колхозные кассы легко раскрывались перед человеком, способным красочно изобразить в виде диаграмм рост удоев и урожаев. За пятнистую буренку на изумрудном лугу и силуэт силосной башни заезжий художник брал половину своего месячного оклада, хотя орудовал кистью от силы день.
Внимание английской разведки он привлек именно своей гипертрофированной приверженностью к легким заработкам. Внутренне этот бездумный завсегдатай городских ресторанов вполне созрел если не для прямой вербовки в агентуру, то для оказания ей помощи. Разумеется, за солидную сумму. Когда в центре разрабатывали «легенду прикрытия» для Шпилевского в Красовщине, то сразу подумали о Слуцком, даже и не подозревавшем, что его имя известно на Западе. Почему бы колхозу «Партизанская слава» официально не пригласить к себе художника из солидной организации для оформления праздника? Эта идея была подброшена председателю Мойсеновичу по почте в виде проспекта-рекламы оформительских ‘мастерских. Полистав на досуге красочное издание, тот послал сюда запрос. Зная мобильность Слуцкого, руководители мастерских его и направили в командировку.
Шпилевский действовал в городе уверенно и даже нахально. Вообще в последние сутки у него было бодрое и даже приподнятое настроение. Пока  все шло гладко. Прыжок завершился в конце концов вполне благополучно, холодная ванна не в счет. Раз никто к нему до сих пор не прицепился, значит, и эпизод с желтой сумкой, и появившаяся настороженность в отношении Леокадии — ложные тревоги. Сейчас он идет по улицам родного города и чувствует себя почти победителем. Конечно, чувство неправомерное — это Казимир сам понимал. Но все равно он ничуть не похож на того затурканного мальчишку, каким покидал город пять лет назад. Он вернулся взрослым, сильным, неуязвимым, богатым. Вернулся мстителем.
Так он представлял себе свое нынешнее положение. Нет, он не был воспитан в имении лендлорда в духе беззубой романтики. Как раз наоборот: здравый практицизм и точный учет реальностей. Но ему было только двадцать два года, когда эмоции неизбежно прорываются в определенных ситуациях наружу. Он не удержался, чтобы не побывать за Неманом около собственного дома. Бывшего собственного. На минуту стиснуло сердце, и он пе устоял перед другим соблазном: чисто по-мальчишески пробрался в памятный до мелочей погреб и оставил там на листке из блокнота зловещий рисунок. Кстати, Станислав Мигурский ошибался, рассказывая Алексею, будто Казимир умышленно отвернулся при их встрече. Шпилевский просто не мог узнать в стройном мускулистом матросе контуженного беспомощного парнишку, однокашника по мальчишечьим забавам.
Казимир слегка оторопел, получив в художественной мастерской сведения, что Лев Слуцкий полчаса назад отбыл в командировку. А потом сообразил: дурак, что ли, этот Лев — уезжать, получив аванс! Пропивает его где-нибудь в привокзальной забегаловке или у себя дома… Шиилевский кинулся к нему на квартиру.
Художник-монументалист жил в мансарде старого полутораэтажного дома с дрожащей от ветхости деревянной лестницей. Входная дверь открывалась прямо в квадратную комнату с гробообразным потолком. Шпилевский проник сюда без стука, потому что его все равно бы не услышали: в комнате вовсю наяривал патефон. Узнав английскую солдатскую песенку «Нашел я чудный кабачок» (она попала в паши края в годы войны) и невольно улыбнувшись знакомой мелодии, Казимир шагнул в глубину затуманенного сигаретным дымом помещения и громко откашлялся.
В ответ раздалось:
— Ну, принес закусить?

О кошках
Коллеги расстались: Михаил Андреевич отправился обратно в колхоз на председательском «козлике», а Юра Харламов пошел знакомиться с младшим Вершининым. Слова Варфоломея о встрече в Гродно друга Алексея с человеком, который якобы попал на заметку Айвенго, весьма заинтересовали лейтенанта.
…Братья сидели на веранде и отдыхали с дороги, предаваясь воспоминаниям о родной Сибири. Дмитрий Петрович увидел у калитки Юру и сказал без особой радости:
— Чека идет. Конечно, по твою душу. Свою я, кажется, еще ничем не запятнал. Входи, Харламов-младший, без стука, мы все равно тебя уже видим.

Юра сконфузился. Старый фронтовой друг отца вгонял юношу в растерянность неожиданными поворотами мысли и острым языком.
— Дмитрий Петрович, мне хотелось бы поговорить с Алексеем Петровичем. Боюсь, что вам будет скучно.
— Мне бывает скучно, когда в районе ничего не случается. Но, видимо, это исключено, раз ты появился здесь и к тому же наличествует мой братец. Валяйте, юноши, от секретаря райкома секретов не бывает.
Юра осторожно, нитку за ниткой, вытягивал у Алексея связку событий вокруг человека с ямочкой на подбородке. Итак, субъекта с этим характерным признаком видели в районе двое: бабка Настя и кассирша- Нина. Видели утром второго августа, то есть вчера. Был он в сером костюме, остроносых туфлях. Вчера же, но уже днем, друг Алексея встретил его на улице в Гродно. Причем раньше тот не появлялся в городе более пяти лет, уехал с родителями за границу. Возникает несколько вопросов: откуда и зачем оп появился, что делал в райцентре, где и что делает сейчас?
Ни на один из вопросов ответа пока не было.
— И у меня есть вопрос,— сказал Алексей.— Если этот тип, как утверждает Айвенго, выкупался в реке, то откуда па нем взялся уже в поселке новенький костюм и свежая рубашка? Значит…
— Совершенно верно,— подхватил Юра.— Значит, у него в райцентре была встреча, во время которой его приютили и почистили. Но к кому он заходил, мы тоже не знаем.
Потом. Алексей провожал Юру Харламова. Легонький неприятный осадок после вчерашнего знакомства на полустанке пропал без остатка: Алексею понравились хладнокровие и обдуманностъ действий этого широкоплечего парня. Они шли и рассуждали о Казимире. Имеет ли он какое-либо отношение к самолету без опознавательных знаков? Судя по появлению на берегу, может иметь. Правда, квадрат не совпадает с тем, где самолет повернул на обратный курс, но тот  мог специально пролететь дальше для дезориентации службы воздушного наблюдения.
Дальше. Этот франт интересовался вчера утром дорогой на Красовщину и колхозным праздником. Но сам уехал в Гродно. Василий Кондратьевич предположил, что он скоро вернется, и они с Айвенго поджидали его вечером. Но никто похожий с поезда не сошел. На Красовщину свернул только неизвестный высокий мужчина в полувоенном костюме, в начищенных сапогах и с чемоданом. Однако, сколько Юра успел его разглядеть, он был чернявый, а не блондин, и значительно старше двадцатидвухлетнего Шпилевского. Был ли он кудрявый, мешала разглядеть кепка. По логике событий, он и совершил покушение на Айвенго. Он хотел прибыть в Красовщину незамеченным.
Однако никто в полувоенном костюме ни вчера ночью, ни сегодня днем в колхозе не появился. Если это был диверсант, нацеливавшийся совершить какую-то пакость к празднику в Красовщине, то все равно Айвенго его уже спугнул. Пока в деревню из незнакомых прибыл один художник. Курчавый, но брюнет и не очень высокий. И не в кителе, а в этой самой толстовке. На ногах легкомысленные сандалеты. Судя по девахе на фанере, кистью владеет профессионально. Да и с Гродно капитан связывался — все соответствует. Что касается злополучной ямочки, то как раз на подбородке у этого живчика-художника какая-то нашлепка: уверяет, что глухонемой в сердцах угодил в него камешком. Отодрать бы да поглядеть, так ведь повода нет никакого. Крик поднимет.
Правда, еще чемоданчик его не осмотрели: нет ли на нем двойной царапины от кольца Айвенго? Но сейчас этим как раз занимается капитан. А пока… пока все остается словно в тумане.
— Слушай, друг,— спросил Юра у Алексея.— Конечно, времени прошло много, но, может, тебе запомнилась еще какая-нибудь примета у этого вашего Казика?
Алексей подумал. Перед глазами вставал все тот же пухлый, ^розовощекий подросток со своим неугомонным, но несостоятельным стремлением верховодить в компании. Верховодил там Михась Дубовик. Он умел хлестким словом, а то и подзатыльником осадить хвастливого сына часовщика.
Тогда Казимир… Внезапно Алексей рассмеялся.
— Наблюдал, как кошка из подворотни выходит на улицу? Она никогда сразу не выскакивает, а сначала высунет наружу башку, осмотрится по сторонам и уже потом вылетает… Так вот, нечто’ похожее наблюдалось за Казимиром. Он, бывало, как подплывет к плоту, так сначала выставит над бревном физиономию, оглядит всех и, если видит, что явного недружелюбия не проявляется, выбирается из воды. И всякий раз так.
— Опасался чего-то?
— Ему частенько попадало за хвастовство и вранье. Ну и за другое. От меня персонально за национальный вопрос. Любил рассказывать анекдоты о евреях, больше пакостные. Акцент копировал талантливо.
— Ну, Леша, ты пока не подозреваешь, сколько ценного сказал! Только обдумать все надо. Ладно, успею переварить за восемь верст пешего хождения до Красовщины.

«Француз Дефорж» ложится спать
— Закусить я не принес, сам сбегаешь,— сказал Казимир и протянул руку черноволосому курчавому парню в потертой вельветовой куртке.— Я — Стась, будем знакомы.
— Ну, допустим, ты Стась, но что ты за Стась, что я должен бегать за закуской? — сварливо спросил хозяин чердачной квартиры.
— Ладно, пусть он сбегает,— указал Шпилевский на третьего в комнате.— Заодно и коньячку доставит. Вот сотенная…
Они остались вдвоем. Казимир огляделся, заметил открытый довольно вместительный чемодан, набитый тюбиками и кистями. То, что надо,— саквояж туда влезет.
— Если хочешь пошушукаться, гони в темпе,— сказал Лев.— Сейчас еще один возникнет, пошел за помидорами.
— Гони всех в шею,— посоветовал Шпилевский.— Ты, вижу, в командировку собрался?
— Именно. На лоно. На травку и молочко. Трое суток буду питаться бульбяной бабкой и поцелуями под рулады соловья.
— Соловьи в августе не поют. Эти трое суток ты будешь питаться по-старому — городской снедью, а лоном тебе явится прежняя кушетках Сколько ты получил командировочных?
Слуцкий ошалело глядел на нахального пришельца. Недостатком наглости он и сам не страдал, но с таким обращением давно не сталкивался.
— Сколько, я спрашиваю? — повторил Казимир  и слегка ткнул хозяина пальцем в грудь. Тот моментально сел на упомянутую кушетку и пробормотал:
— Двести пятьдесят. Еще и не отчитаюсь…
— Помножь на десять, получи две косых с половиной и гони мне свою командировку и удостоверение. Деньги — вот они. Но получишь их с условием, что никуда и носа не покажешь, пока я не вернусь и не отдам твои мандаты. Вот и вся работа. Дошло? Две минуты на размышление.
Слуцкий побледнел. Он проследил взглядом за пачкой денег, которую гость сунул под газету на столе, а сам лихорадочно размышлял. Колом стоял главный вопрос: кто этот парень? И чем грозит предлагаемый контракт с ним? Если уголовщина, то в третий раз ему припаяют столько, что на волю без зубов выйдешь… Шпилевский без труда угадал ход его мыслей.
— Понимаю, что взлохматило твои мозги и шевелюру. Скажу сразу: я не убийца, не «медвежатник» и тем более не шпион. На остальные вопросы отвечать не буду.
— А если я милицию позову? — не очень уверенно сказал Лев.
Шпилевский безмятежно развалился в поломанном кресле эпохи первого раздела Польши.
— Где ты упер этот антиквар с клопами? А милицию ты не позовешь: во-первых, не в твоих финансовых интересах, во-вторых, не успеешь. Я умею испаряться через дымовую трубу, предварительно оставив хозяина без зубов. Тебе их, кажется, уже считали.
Да, верхняя челюсть Слуцкого была щедро украшена золотыми протезами.
— Ну, тебя моя биография тоже не касается, раз не хочешь о себе трепаться!
— А я ее знаю, твою биографию. Ты неудачно работал под Остапа Бендера во время реформы и схлопотал шесть месяцев. Сейчас я предлагаю тебе войти в роль другого литературного персонажа. «Дубровского» читал?
— Не считай меня за пень,— усмехнулся Лев.— Только аналога Для себя я там не вижу. В разбойники не пойду, даже в благородные.
Казимир поскрипел подлокотниками древнего кресла, придвигаясь к собеседнику. Вот еще лишняя морока — эти золотые зубы. Придется срочно ставить коронки. Хорошо, что в ящике лежит столбик царских пятерок. Слуцкому он сказал:
— Там есть скромный француз Дефорж. Он отдает свои бумаги Дубровскому за десять тысяч и возвращается в Париж. И вся его работа. А тебе даже возвращаться никуда не надо: вались спать сразу.
— Ага, там — десять тысяч! А это что за сумма — две с половиной? Это даже никакая не круглая!
«Все. Испекся, раз торгуется»,— справедливо решил Шпилевский. И сам стал торговаться. Он согласился округлить пачку банкнот до трех тысяч, но с условием, что Лев одолжит ему на время поездки свою толстовку. С возвратом. Хозяин запротестовал, объявив, что это в данный момент его единственный выходной «фрак».
— Э-э, сеньор Гойя в миниатюре! Вам фраки и камзолы ни к чему: вы даете обязательство безвыходно сидеть дома. Набрасываю еще сотню за штаны, которые вы снимете и вручите мне для гарантии.
— Ну да, а если вы в воскресенье не вернетесь? Срок-то командировки истекает в воскресный вечер…
Шпилевский получил в конце концов командировочное и личное удостоверение за три с половиной тысячи рублей. Еще одну сотенную пришлось сунуть в пачку за довольно приличные сандалеты.
— Не понимаю, зачем тебе мои документы,— заметил Слуцкий.-— Ты же похож на меня, как гвоздь на панихиду. И потом — ты что, тоже художник? Что такое ты им намалюешь в. колхозе? Выгонят, как Бендера с парохода!
Казимир только вздохнул. Не мог же он рассказывать встречному-поперечному, как проходил под руководством видного шотландского художника специальный курс живописи и карандашного рисунка, а другие педагоги три года обучали курсантов основам сценического перевоплощения, театральной мимики, дикции, жестикуляции.
Все-таки он взял клочок газеты на столе, вынул самописку и за полмипуты нарисовал шарж на Льва Слуцкого. Тот глянул и рот разинул: он смотрел на себя словно в зеркало, правда, кривоватое. Еще больше сгорби лея нос, вылезли наружу выпуклые глаза.
— Ну, убедился в моих талантах? Можешь взять на память. Бесплатно. А насчет фотографии не беспокойся.
— Ага, заменишь!
Казимир поморщился.
— Сказал же, что уголовщиной не занимаюсь! Ничего я менять не буду. Кто это по лестнице бредет? Помидоры или коньяк?
Пришли сразу оба. Вчетвером они выпили две бутылки, Лев захмелел и полез целоваться. Казимир затолкал его раздетого на кушетку под простыню, сунул под подушку пару бутылок водки, уложил в чемодан художника свой саквояж и закупленную на корню одежду и вместе с остальными покинул мансарду. Запиралась дверь довольно оригинально: надо было посильнее ею стукнуть, и настороженный изнутри крючок сам падал с косяка в петлю. Но Шпилевский не ограничился этой операцией. На листке из блокнота он красиво написал: «Уехал в командировку. 2 августа».
— Все, пижоны! — обратился он к случайным знакомым.— Не тревожьте его пару дней, так надо. И других предупредите. Вот вам по четвертной на пиво, и будьте здоровы, я спешу.
Он действительно спешил. К вечеру ему надо попасть на далекий полустанок, а в городе до конца рабочего дня еще предстояло немало дел. Он прежде всего отправился в зубопротезную мастерскую, где застал миловидную дамочку с роскошными клипсами и прочей яркой, но дешевой бижутерией на голове, шее и пальцах.
— Проше! — откликнулась она по-польски на приветствие красивого молодого человека..
Казимир и заговорил с ней по-польски, отчего дамочка стала еще любезнее. Она оказалась младшим техником-протезистом, а стоматолог-протезист пошел за «материалом»  за золотом. Шпилевский в нескольких словах изложил свою просьбу: может ли он приобрести шесть золотых коронок? За наличный расчет или тоже за «материал». И как: можно быстрее. У старшего брата сегодня именины, хотелось бы преподнести ему к вечеру подарок.
— Молодость всегда спешит,— укоризненно улыбнулась дама.— Где же вы были раньше? Ведь нужна примерка, подгонка коронок, а возможно, и зубов.
— Ничего этого не требуется,— уверенно возразил Казимир.— У нас с братом зубы идеально одинаковы, только у него подпортились. Знаете, от курева…
— Да, кариес бывает часто от никотина. Хорошо, я попробую ‘подобрать, но опять-таки вам придется ждать врача: принять плату за золото может только он.
— Да почему? — взмолился отчаянно спешивший молодой человек.— Я вам с лихвой уплачу. Вот, смотрите! — Он извлек из саквояжа завернутый в бумагу столбик золотых монет.— Ваш шеф, вероятно, не обидится на вас, если за каждую коронку вы возьмете с меня по такой желтенькой «пятерке». Сколько я знаю, из одной вы изготавливаете сразу по две коронки.
«По три, дурачок!» — мысленно сказала дама. Казимир и сам это знал, но сыграл под простачка. Лишь бы эта молодящаяся моlница захотела урвать для себя пару кусочков презренного металла…»
Она захотела. Конечно, придется поделиться с шефом, но он тоже не бессребреник и вряд ли откажется от половины неожиданного гешефта. Через пять минут она уже примеряла на зубы Казимира блестящие чехольчики и два из них слегка подшлифовала.
Шпилевский щедро расплатился с любезной иротезисткой, галантно поцеловал пухлую ручку, и они расстались во взаимном восторге друг от друга. ‘
Следующий его визит был в парикмахерскую на окраине города. Через час из нее вышел курчавый брюнет, смахивающий на цыгана. Только глаза были светлыми для волосяного обрамления. Но не зря учили Голла кое-чему. Две капли атропина под веки, и зрачки потемнели и расширились. Правда, видеть все он стал как бы слегка в тумане, но это уже неизбежные «издержки».
А еще через полчаса в закрытой кабине вокзального мужского туалета произошло последнее перевоплощение. Вошел туда молодой человек чуть выше среднего роста и в светлом летнем костюме. Через пять минут в распахнутой двери появился высокий мужчина в кителе, бриджах и сапогах. Их специальные подошвы сделали Казимира выше сразу на пять сантиметров. Черные кудри прикрывала незатейливая серая кепка. Какой-нибудь техник из МТС, приехавший проталкивать наряды на запчасти.

Закодированный монолог
Варфоломей маялся. Он впервые за все лето не пошел на утреннюю рыбалку: что делать на берегу без Айвенго? Его неудержимо влекло к больнице. Он даже отважился поздороваться с главврачом, хотя не был с ним знаком. Тот поневоле заметил коренастого белоголового паренька, с семи утра отирающегося у больничного забора.
— Мальчик, ты кого ждешь? — спросил он наконец.
— Айвенго,— исчерпывающе и просто ответил Варька.
— А леди Ровена тебя пока не интересует?
— Доктор! — Варфоломей чуть не заплакал.— Он не помрет?
— Ну, такие, как ваш участковый, не умирают,— старый врач тотчас отбросил шутливый тон.— Приходи после обхода… то есть через три часа. Можешь принести куриный бульон.
— Ой, доктор, нет у нас куриц, не держим. А можно ухи? Свежей. Или лучше супу из раков. Я за два часа обязательно наловлю. Они же… дие-ти-ческие.
Доктор рассмеялся и поинтересовался, откуда такая осведомленность насчет больничной диеты. И узнал, что еще один друг Варфоломея, студент Алексей, рассказывал, как носил когда-то в больницу хворому товарищу раковый бульон, и ничего — пропускали.
— У тебя широкий круг друзей,— задумчиво сказал старый доктор.— Милиционеры, студенты… Ты счастливый человек. Беги ловить раков.
…В десять утра Варфоломей с еще горячим алюминиевым бидончиком в руке вошел в палату в сопровождении главврача. Полы белого халата, наброшенного на плечи, волочились далеко позади. Айвенго лежал как-то странно: лицом вниз, но на высоких подушках. Голова забинтована. Посетителям был виден лишь один его глаз.
Глаз зовуще подмигнул Варфоломею, и тот наклонился.
— Взяли? — успел спросить раненый.
— Больному не разговаривать! — строго приказал врач.— Говорить может только посетитель, и то как мы с тобой, мальчик, условились.
А уговорились они так, что ничего, связанного с печальным происшествием, Варфоломей упоминать не имеет нрава. Иначе больному станет хуже, а сам посетитель будет немедленно выдворен. «И, возможно, за шиворот»,.. добавил Доктор.
И вот после короткого раздумья Варфоломей понес такую околесицу, что врач даже потрогал его лоб: не переволновался ли малец?
…Дырку в бороде видели в городе, а в синей хате все говорят спасибо Айвенго за два камешка, и скоро дядя Миша и дядя Юра чемодан откроют, а еще он забыл сказать, что старик с рыбой разговаривает, но об этом уже знают кому надо, и пусть он поправляется, потому что без него даже божьи коровки — это тьфу!..
Варфоломей сделал передышку и покосился на глаз. Глаз смеялся, и он снова набрал воздуху в грудь, но доктор выволок его за руку из палаты.
— Ты… может быть, тебя следует самого положить в больницу? Что ты такое лепетал? Какие камешки в огороде и божьи коровки в чемодане?!
Варька честно и весело глянул в глаза врачу:
— Я не лепетал, а доложил Айвенго обстановку. Вы поглядите, какой он стал веселый. Он сейчас быстро поправится.
Доктор вернулся в палату, а через минуту снова вышел. Он взял Варфодомея за подбородок и задумчиво поглядел ему в глаза.
— Мальчик… я хочу сказать, что ты умный мальчик! Возможно, умнее иных старых педантов. Знаешь, он — улыбается. Улыбается после трепанации черепа! Мальчик, когда вырастешь, учись на врача.
— Не-е, я на комбайнера,— виновато сказал Варька.— Я лекарствов боюсь…
Ему надо было поделиться с кем-то впечатлениями. И он пошел к Алексею. Тот возил на шее по двору Ляльку.
— Дядька Леша, я включила третью скорость, а ты все равно едешь шагом!
— Надо говорить не дядька, а дядя,— поправила из кухни Соня.
— Хорошо. Дядя Лешка, я сейчас включу заднюю скорость, и ты въезжай на ней в крыжовник, я хочу ягод.
— Товарищ водитель, там крапива! — взмолился Алексей.
Он был в сандалиях на босу ногу и потому душевно обрадовался появлению Варфоломея:
— А, заходи, дружище! Милая племянница, в машине потек радиатор — видишь, у меня лоб мокрый.
Варфоломей сокрушенно поведал ему, что до сих пор носит в-себе тайну Дударя, а это, наверное, неправильно, особенно с учетом последних событий. Алексей утешил его: глухонемой-то, кажется, отношения к ним не имеет. Варька как-то туманно глянул на друга:
— Ага-а, не имеет!.. А чего он тогда крутился у бани, где ящик лежал? Да еще Юзика не хотел подпускать туда за червяками.
Алексей вынужден был признать некоторую резонность его доводов и посоветовал обратиться к лейтенанту Харламову. Но Варька только пожал плечами: Харламов же в Красовщине. Откуда ему известно? Да это и ребенку ясно — там они ищут убийцу Айвенго, где же еще?
Алексей вдруг вспомнил о подполковнике. Раз Василий Кондратьевич интересовался позавчера ксендзом, а разговор глухонемого происходил опять же с сутаной, то тут намечается какая-то взаимосвязь..
Через полчаса они сидели в кабинете Василия Кондратьевича, и тот очень дружелюбно поглядывал на Варфоломея Мойсеновича, но довольно прохладно — на Вершинина-младшего. Он их выслушал, сдержанно поблагодарил и поднялся со стула, корректно выпроваживая. Понаблюдав в окно, как друзья переходят площадь, он достал из сейфа письмо и сел его перечитывать,
«Уважаемый Василий Кондратьевич! К Вам обращается с данным заявлением настоятель костела св. Франциска Ассизского гр-н Савицкий И. В. Считаю своим долгом сообщить некоторые данные о проживающем на территории района гражданине Болеславе Дударе, известном как глухонемой. Он истый католик и привержен храму, но неправдив в существенном моменте. Он не является глухонемым, а вполне владеет великим природным даром — речью и слухом. Мне об этом стало известно случайно во время исповеди, когда на традиционный вопрос о грешности его мирских деяний исповедуемый вполне членораздельно ответил мне: «Бардзо гшешны!» К Тогда я, естественно, спросил о причине притворства, на что гр-н Дударь ответил мне, что об этом знает господь бог — и достаточно. О содержании своих грехов Дударь ничего не сообщил, лишь почему-то упомянул, что он плохой отец. В дальнейшем мне еще два раза пришлось слышать его речь: когда он принес в костельный притвор на продажу рыбу и вполне внятно назвал цену, а затем попросил икону св. Павла в ящичном футляре для личной молитвы. При этом он добавил, что  разговаривает только со мной, ибо доверяет мне как духовному пастырю.
Указанный факт вызывает у меня тревогу, которой я и делюсь с Вами в знак глубокого уважения, не боясь разгласить, тайну исповеди. С искренним почтением И. Савицкий».
Василий Кондратьевич отшвырнул бумагу в сторону. «Тайна исповеди!.. Еще точно не установлено, сколько раз разглашал ты ее фашистской службе СД. Пастырь!..»
Но в данном случае настораживало другое. Неизвестно, когда была исповедь, но мальчик слышал разговор «глухонемого» с ксендзом в мае. Так чем объяснить письмо, датированное только 8 августа, то есть вчерашним днем? Тем, что Василий Кондратьевич накануне сам побывал у ксендза, и тот, обеспокоившись, решил вдогонку лишний раз продемонстрировать «лояльность»? Допустим. Ну, а если еще что-то ускорило этот жест? Почему именно в эти дни ксендз выводит их на Дударя? Нет ли тут связи с последними событиями?
Конечно, они держали на заметке глухонемого рыбака. Ребята из их отдела даже подвергали неожиданным проверкам наличие у него природного порока. Но старик, выходит, здорово натренирован. С другой стороны, его прежняя биография вполне совпадала с официальной версией и документами в поселковом Совете. Наконец, ни в каком «криминале» за все пребывание здесь он не был замечен, даже самогонкой не баловался. Правда, с неделю назад милиция видела его на соседнем базаре покупающим какие-то вещи у заезжего спекулянта из Литвы, но старик написал в объяснении, что хочет подзаработать, перепродав барахло на здешнем рынке. Махнули рукой и оставили вещи калеке.
Почему преподобный отец Иероним так настойчиво ориентирует их на Дударя? Стоп! Хлопцы говорили, что Дударь второй день безотлучно сидит в лодке у Красовщины и ловит для колхозной ухи рыбу по просьбе председателя. Только ли поэтому околачивается там мнимый глухонемой?
Подполковник поднял телефонную трубку:
— Колхоз? Мойсенович? Где мои ребята? Найди, пожалуйста, любого и пусть немедленно ко мне. Хоть на помеле, хоть на ковре-самолете, но молниеносно! Нет, только одного, второй пусть сидит на месте. ,
Через сорок минут в кабинет влетел коричневый от пыли Юра Харламов. Он забыл даже заглушить мотоцикл у подъезда.
— По вашему приказ…
— Выключи к лешему свой ракетоплан,— взялся за виски подполковник.—- Вот так. Теперь слушай: Дударь там? Рыбу ловит? Глаз не спускать с него. Лодку немедленно обыскать до последней шпаклевины. И докладывать мне через каждые два часа, с кем он контачит. Домой звони, если здесь не найдешь. —
— Ясно. У нас есть еще одно, Василий Кондратьевич. Две параллельные царапины, толстая и тонкая, обнаружены на чемодане кузнеца, деревни Козляны Константина Буйко!

Иллюзии и сомнения
Кузница, куда по дороге со станции в Красовщину забрел Казимир, встретила его неверным светом маленького горна и тишиной. Кузнец сидел на дубовом обрубке неподвижно. Он был сердит из-за пораненного пальца, по которому попал сорвавшимся зубилом, когда отрубал шинную полосу. Та светилась вполнакала, досадливо отброшенная к порогу.
Шпилевский переступил через горячую железяку и поздоровался. Кузнец, наверное, столько повидал на своем веку, что разучился удивляться. Появление в два часа ночи незнакомого человека не заставило его и пальцем пошевелить. Тем более, больным. Однако он спросил: с
—Ты как сморкаешься, добрый человек?.. Я спрашиваю — пальцами нос выколачиваешь или в платок? Если в платок, то давай его — лапу перевязать. Ветошь моя больно грязная.
Казимир не только вынул платок, но и сам забинтовал палец. Дальше беседа пошла еще свободнее. Он узнал, что осталось ошиновать задние колеса к четвертой бричке, а три уже готовы вон, стоят за кузницеи, хоть сейчас в упряжку. Нет, Казимир не знал, полагается ли кузнецу трудодень за поврежденный палец…
— Тебе чего надо-то,— поинтересовался кузнец,— ножик, что ли, наточить?
— Нет, я случайно, с дороги сбился. Слез с поезда, пошел на твой огонек, думал, в Козляны иду, а попал сначала в болото, потом вот к тебе.
— К кому в Козлянах-то? Что-то я тебя не помню.
— Да ни к кому, но автобус-то там останавливается на Красовщину? Мне туда надо.
— А ну, дыхни! Ага, по пьянке, значит, заплутал. Это бывает. Ну ладно, посиди. Автобус там бывает, только днем. Всю сивуху выдул или оставил на опохмелку?
— Почти бутылка, папаша! — Казимир извлек из чемодана «Беловежскую».
На наковальне появились кусок сала и черная горбушка. С закоптелой полки был извлечен граненый стакан. Шпилевский повертел его в руках и брезгливо сморщился.
— Ладно, сполосну, там в колоде вода есть.— Кузнец взял стакан и вышел.
Шпилевский быстро открыл чемодан, извлек три массивных продолговатых бруска, рассовал их по карманам. Когда выпили водку и решили вздремнуть, вышел перед сном на воздух. Три отремонтированных брички стояли в ряд шагах в двадцати. Он подобрал одинаковые по размеру капсулы химических взрывателей, вставил их в бруски и сунул снаряженные мины под сиденье каждой брички. Когда вернулся, кузнец уже посапывал в углу на соломе, накрывшись вытертым полушубком.
Одно дело было сделано. Казимир глянул на светящийся циферблат: три часа утра третьего августа. Капсулы растворяются точно через шестьдесят часов и сработают в три часа пополудни пятого августа, в самый разгар праздника.
Однако основная работа была впереди. Во имя ее нора было перевоплощаться в художника. Но ему до смерти надоел тяжеленный чемодан Слуцкого, Многое ему уже не нужно, в том числе и этот невезучий полувоенный костюм. Нет сомнения, что в округе уже ищут человека в таком костюме: засек все-таки его велосипедист на перроне. А сапоги и вовсе вредны: ему надо сейчас не тянуться в росте, а умаляться до размеров истинного Слуцкого.
В углу кузницы он заметил потертый, но достаточно приличный для командировочного человека фибровый чемоданчик. Наверное, дядя Костя таскал в нем из дому еду и наиболее тонкий, а потому особо ценный инструмент. .
— Слушай, папаша,— растолкал он кузнеца.— Мне идти пора. Давай чемоданами меняться, надоело мне этакую дуру таскать, руки оттянула.
— В придачу сто грамм дашь? — спросил кузнец, ничуть не удивляясь предложению.
— Так все же выпили! Двадцатьпятку могу выложить.
— И на том спасибо, добрый человек. Перекладывай свое барахло, а мое в уголке оставь. Ну и счастливо тебе, а я еще посплю…
В предрассветной синеве Шпилевский выбрал в километре от кузницы густую осиновую рощицу, быстро переоделся там в костюм Слуцкого. Всю ненужную поклажу закопал в мягком грунте, в чемоданчике кузнеца остались только художнические принадлежности, коробка с иконой да серый костюм — на случай праздничного парада. И, конечно, яйца.
Пистолеты удобно разместились под мышками внутри широкой блузы, заветная ампула перекочевала в ее воротник, а шесть оставшихся плоских мин даже не оттопыривали карманы. Он тщательно вымыл в лужице лицо и руки и вновь почувствовал себя бодрым и уверенным. Вернулся на дорогу и зашагал в сторону, противоположную деревне Козляны. Дурак он там показываться за полдня до автобуса?.. Он был уверен, что вновь начисто замел за собой следы и близок к цели.
Шпилевский ошибался: он немногого не учитывал. Он не учитывал характера здешнего народа, который только недавно пережил вражеское нашествие,-а потом кровавый террор бандитов-националистов и потому был бдителен от мала до велика. Эту бдительность, как пружину на боевом взводе, удерживала огромная воспитательная работа советской власти.
Вот почему в ряды незримых, но смертельных врагов Голла-Шпилевского встали не только люди служебного долга, но долга гражданского. Даже такие малолетки, как Варька Мойсенович. Как ворчливый на свое житье-бытье сельский кузнец дядя Костя… В нем Шпилевский тоже фатально ошибся,
Первое, что насторожило кузнеца Константина Бойко в прохожем,— это руки незнакомца, когда тот при свете горна и переносного фонаря перевязывал ему палец. Тыльная сторона кистей и запястья были покрыты густыми, но совсем светлыми волосами. А брови и волосы — черные…
В прямое смятение привело дядю Костю легкое позвякивание друг о друга металлических брусков за кузницей, когда незнакомый человек вышел наружу по нужде. Сколько раз Бойко слышал этот характерный звон минных корпусов из особой стали! Потому и прильнул к дверной щели. Поглядел в сумрак и ахнул: темный силуэт двигался от брички к бричке.
Немедленно бежать куда следует! Одному не справиться с этим молодым и сильным парнем. К тому же он, наверное, при оружии, раз балуется с минами…
Окончательно встревожило кузнеца предложение незнакомца обменяться чемоданами. Тот, значит, считает его совсем тупым пропойцей, не способным к подозрениям. Ладно, считай! Но когда парень в кителе исчез, он прежде всего осмотрел чемодан. Ничего необычного. Тогда он метнулся к гордости своих рук — отремонтированным бричкам. И быстро нащупал под сиденьями мины. Он был оружейник, но не сапер, и не знал, конечно, устройства этих совсем незнакомых брусков. Но что они снаряжены, не сомневался. И потому надо было торопиться. Очень!
Он бежал с чемоданом по дороге в Козляны и ежесекундно ждал взрыва. Но вдруг рассмеялся и остановился. В голову неожиданно пришла простая мысль: диверсант не будет тратить мины на пустые брички. Взрыватели поставлены с расчетом на людей — когда они покатят в этих экипажах. А такое предстоит только завтра… Он перешел на шаг и постучал в хату участкового милиционера. А тот пригнал из дому велосипед, подвесил чемодан на раму и покатил в Красовщину.

Противостояние
Нет, Юра Харламов не узнал в пижонистом художнике высокого, мужчину, который вышел в сумерках из вагона. Его насторожил лишь показавшийся почему-то ненатуральным поворот головы. Во время обстоятельной беседы с Алексеем он отчетливо вспомнил, что именно как кошка из подворотни выглянул тогда пассажир в кителе из тамбура вагона. Незаметный взгляд влево, такой же вправо и уже после того решительный соскок с подножки.
Многое наводило на мысль, что Казимир Шпилевский и человек, побывавший в то же утро в райцентре и виденный бабкой Настей, а также преступник, ранивший Айвенго,— вполне могли быть одним и тем же лицом. А одновременно и агентом, выброшенным с самолета. Переодеться не проблема, и не велик труд сменить саквояж на чемодан. Важно другое: куда он сейчас исчез и как намерен осуществить свой замысел в Красовгщине?

В том, что такой замысел имеется, не было сомнений ни у Василия Кондратьевича, ни у его помощников. Слишком упорно рвался сюда агент. И повод для преступной акции самый основательный. Удайся она агенту— какой толчок был бы для активизации антисоветского подполья, для распространения паники среди населения, срыва трудового подъема, достигнутого в первом году пятой пятилетки…
После своего разговора о глухонемом и чемодане с царапинами Василий Кондратьевич и лейтенант Харламов направлялись в «Партизанскую славу». Впереди мчалась «Победа», Юра пылил сзади на мотоцикле. Миновав колхозную контору, они подлетели к овощехранилищу. Здесь стояли Мойсенович, парторг, Михаил Андреевич, участковый из Козлян и капитан-сапер.
— Показывайте! — бросил подполковник.
Ему показали три упругие пластиковые капсулы, каждая величиной с мизинец. На них отчетливо чернела цифра «60».
— Нуте-ка, прикинем, на какое время запланировал взрыв брюнет в сапогах? Старшина, когда, по словам кузнеца, был у него этот любитель «Беловежской»?
— Выходил к бричкам в три часа. У Бойко ходики в кузнице, он засек.
— Умница партизан, помню его. Значит, взрыв планируется на три часа дня завтра. Парторг, дайте, пожалуйста, регламент праздника. Та-ак. Митинг, последний сноп… награждение. Ага: с двух до четырех — катание на тройках, игры, соревнования. Совпадает. А где диверсант мог увидеть этот ваш сценарий?
— Ну, это не проблема,— замялся парторг.— Мы его за две недели размножили на машинке и всюду разослали.
— И то верно, не Проблема… Товарищи председатель и парторг, нам нужны три-четыре сметливых комсомольца, желательно служивших в армии. Но… Сами понимаете!
Мойсенович ухмыльнулся:
— Вроде не в наших интересах наводить панику. Только и вы, уважаемые товарищи, не испортите нам праздник.
…Шпилевский заканчивал писать лозунг на пароме, только что перевезшем на другой берег «Победу» и мотоцикл, когда на бревенчатый настил зашли двое колхозных парней и все тот же широкоплечий. На Казимира они внимания не обращали… У песчаного берега троица направилась вдоль кромки воды к лодке Дударя, словно еж, ощетинившейся во все стороны удочками. Один из парней зажестикулировал, будто матрос-сигнальщик на палубе. Цлухонемой свернул удочки и подплыл к берегу, а сам вышел из лодки. Компания погрузилась в нее и вскоре скрылась за поворотом. Старик зашагал к парому, ступил на палубу, направился к Шпилевскому.
— Не останавливайся рядом,— шепнул ему Казимир. Недалеко был моторист-паромщик.— Иди в лес, к старому блиндажу…
Когда они встретились у блиндажа, Казимир мрачно сказал:
— Повели твою ладью обыскивать. Ничего в ней не оставил?
— Интересного для них ничего. Другое хуже, пан начальник. Молчать они при мне начали. Не разговаривают меж собой. Так понимаю, что подозревают, будто я слышу. Откуда?
— Ну, тебе лучше знать, где наследил. У меня своих хлопот достаточно. В трибуну милы не подсунешь: видел я у одного из ихних миноискатель. Так что мои жестянки могут и не пригодиться. Имеешь какие-нибудь соображения?
Дударь думал о другом. Только бы этот парашютист не попался. Если схватят, ниточка непременно приведет к Леокадии: заходил, ночевал, племянником числится. Прощай, значит, дочь. О себе он как-то не думал в эти тревожные дни. Иногда ловил на мысли, что смотрит на себя, как на уже готового покойника. А вот уберечь Леокадию или хотя бы смягчить ждущий ее удар… Эх, старик, старик, ведь это ты испоганил всю ее жизнь. Внушил чушь несусветную, будто уготована ей судьба помещицы. Другие-то бабы ее возраста, да и не умнее ее, вон как живут— веселые, с семьями, никого не боятся. Как же, нужна она американцам, как вот он этому безжалостному парню из-за кордона!
Вместе с тем Дударь и не думал уклоняться от участия в акции агента. Он понимал, что Шпилевский просто убьет его при малейшем шаге в сторону. Да и Леокадию не пожалеет…
— Какие могут быть думки у старика? — уклончиво ответил он Казимиру.— Я ваших планов не знаю, да и сил тоже. Чего бы проще — закидать их завтра бомбами с самолета со всем их праздником, так ведь не по возможностям.
— Действительно — старый осел! — обозлился Шпилевский.— Ладно, иди сдавай рыбу председателю, бери расчет, садись в лодку и уплывай к своему хутору. Будет для тебя в райцентре ответственное задание. Шофера райкомовского знаешь? Женя? Очень хорошо. Так вот: подаришь ему завтра свежую щуку, когда будет ехать сюда со своими хозяевами: Встретишь по дороге, будто с берега идешь, и подаришь. Доходит?
Дударь понял и оценил: «Хитер, змееныш, знает, что там баба поедет и ни в жизнь не откажется от свежей рыбки!» Вслух сказал:
— Большая щука нужна, чтобы влезла в нее жестянка. Да и зашить ее нелегко.
— Это твоя забота. И, кстати, последнее. Отдашь рыбину — и спи в своей развалюхе, да так, чтобы люди видели, что в воскресенье ты и близко не подходил к Красовщине.
— Все понял, начальник. Сделаю.
…Василий Кондратьевич с любопытством наблюдал, как глухонемой рыбак объяснялся с председателем. Он загибал один за другим пальцы, разводил руками, мотал головой, потом изобразил. будто растесывается на листке, и при этом густо гудел. Очень хотелось рявкнуть: «Прекрати спектакль!» — но приходилось терпеть до конца. В лодке ничего предосудительного не нашли, и надо было ждать, что. же дальше предпримет этот старый обманщик.
Может быть, он и есть главный исполнитель задуманного на завтра преступления? Может быть, тот, в кителе, что ранил Айвенго, а потом заминировал экипажи, был второстепенный агент и, поняв, что наследил, уже ушел в тень?
Нет, что-то здесь не увязывается в логическую цепочку. Харламов настаивает, что фигура с чемоданом и появившийся на горизонте некий Шпилевский одно и то же лицо. Вчера вечером снова засечен сигнал, причем двойной, значит, парашютист данную местность не покинул. Где же он? Ладно, послушаем, чего добивается у председателя лженемой. И председатель, наконец, объявил:
— Он говорит, что рыба больше не клюет, поднялся восточный ветер, а наловил он, говорит, на уху для целого полка. Просит отпустить.
Подполковник кивнул: не возражаю.
Когда Болеслав Могилевский поплыл вниз по течению, параллельно ему двинулся по лесному берегу сельский паренек Витя. Он получил подробные инструкции, а также совет прихватить ватник, потому что августовские росы холодные, а вахту нести придется целую ночь. А Дударь устало перебирал веслами и так же устало разматывал клубок невеселых мыслей.
…Этот бешеный щенок думает завтра взорвать его руками машину с секретарем райкома. Сам он, видать, возьмется за начальство из области. Если и удастся, что будет потом? После слез людских да похорон пышных ничего не изменится для Дударя, одинокого, всем чужого и никому не. нужного старика. Впрочем, изменится, но в худшую сторону: скорее всего сразу арестуют, раз уж и до взрывов заподозрили в симулянтстве. И останется Леокадия совсем одинешенька с вечным камнем на шее: дочь наемного убийцы. И только так, а не какого-то борца за идею.
Как облегчить дочери этот тяжелый груз?
…С высокого берега, сквозь смородинные кусты, Витя с удивлением наблюдал, как Дударь бросил весла, обеими руками поднял со дна лодки двухпудовый валун, служивший якорем-и потому обмотанный веревкой, и долго его разглядывал.
Потом поплыл дальше.

Синекура под угрозой?
Приход и уход «племянника» вызвали у Леокадии угнетенное состояние. Мрачная подавленность чередовалась с внезапными пароксизмами энергии, когда ей хотелось куда-то бежать и что-то предпринять. С какой целью? Сквозь сумерки сознания все яснее проступал ответ: надо спасать себя.
Ей вспоминался выхоленный гость «оттуда» с его зловещим цинизмом и барским высокомерием, приходили на память его наглые расспросы, прощальная небрежная реплика: «Ну-с, доживайте, раз уж приспособились»…
Она сутки пролежала без сна и еды, а назавтра пошла к отцу Иерониму. Пошла, не таясь. Он откровенно растерялся, увидев ее среди бела дня на пороге кабинета.
— Что-нибудь экстраординарное, пани Леогкадия?
— Да, пан Иероним! Как вы знаете, мне здесь больше не с кем посоветоваться. А пришла пора получить совет… возможно, на всю оставшуюся жизнь.
Она была бледна и потому некрасива. С необычной для нее краткостью и четкостью изложила душевную боль и отчаяние от безысходности жизни, дала понять собеседнику, что он тоже повинен в ее внутренних шатаниях.
— И что же, пани Ледя? — осторожно спросил ксендз.
— Это я, я у вас спрашиваю— что?! — почти крикнула Могилевская.— Вы долго руководили мною, почти с самой юности, так дайте напутствие и сейчас, когда мне пошел четвертый десяток. А я почти и не жила…
Ксендзом овладел страх. Она решила идти с повинной. Отговаривать? Только не это! Она все равно пойдет, но пойдет раздраженной на него, и тогда… О, женская злоба добра не помнит. Он высказал свои опасения вполне, прозрачно:
— Вижу, что всевышний уже вложил в вашу душу решение, и потому мой совет был бы неуместным и даже кощунственным. Любой шаг свершается человеком по вола божьей. Одно хочу напомнить: увлекая за собой на суд людской своих единомышленников, кающийся не приобретает благ ни в этом, ни в лучшем мире,..
«Господи, да он перетрусил!» — поняла Леокадия. Но она не высказала презрения, а смиренно проговорила:
— Вы можете быть спокойны, пап Иероним: люди узнают только, что нас связывала любовь к изящному. Не более. Я о другом хочу посоветоваться с вами. Будет ли сокрытием греха, если умолчу в трудный час об известной вам тайне несчастного пана Болеслава? )
Ксендз ощутил еще большее смятение чувств. Если она скажет следователю о мнимом глухонемом, а Дударь, в свою очередь, проговорится при допросе, как тогда будет выглядеть отец Иероним? Весьма плачевно… А это в самом лучшем случае — позорное изгнание за рубеж, где быть ему заштатным писарем в какой-нибудь духовной канцелярии…
— Конечно, покаяние должно быть полным, если перст всевышнего направляет вас,— не очень уверенно начал ксендз.— Но, с другой стороны, позволю повторить свою мысль: увлекать за собой других на избранный вами крестный путь — вряд ли это в нравственных полномочиях рядового смертного.
— Я тоже так думаю,— с искренним облегчением сказала Леокадия.— Тем более, что он мой отец.
Отец Иероним растерянно сел. Этого он не знал. Так вот, значит какой силы скрытность таилась в этой хрупкой и бледной женщине! Скрытность от него — ее духовного и мирского избранника. — Так где же гарантия, что и сейчас она не скрывает многих своих душевных движений, которые пойдут ему в невосполнимый вред? Такое недопустимо, нужны действенные контрмеры.
Так родилось письмо настоятеля костела к Василию Кондратьевичу. И адресат точно уловил подспудный смысл действий неожиданного корреспондента: тот призывал обратить внимание на Дударя именно в сию минуту, поскольку ожидается скорое включение глухонемого в активную игру. Об этом ясно проговорилась отцу Иерониму Леокадия, упомянув о появлении «племянника».
«Такой сигнал мне зачтется в случае осложнений»,— удовлетворенно мыслил ксендз и уже не жалел ни о разрыве с многолетней подругой, ни о ее суровом решении относительно самой себя.
В Красовщине Василий Кондратьевич тоже не забывал о полученном письме. Даже спровадив Дударя, он не мог отделаться от мысли, что тот продолжает участвовать в подготовке к преступной акции. Как? Только бы ]3итя не допустил промашки. Но тут сразу два события переключили его мысли.
Из Козлян примчался Юра Харламов и доложил о разговоре с кузнецом. Они со старшиной обшарили ближайшие овраги и лесочки и нашли в рощице зарытые в листву вещи. Кузнец подтвердил: тот самый костюм. Самое же любопытное и одновременно тревожное — распоротый левый уголок стоячего воротничка кителя.
— Та-ак! — крякнул подполковник.— Выходит, ампула была. И перекочевала в другое место.  Значит, просто переоделся, а не исчез с места
событий. Думайте, лейтенант, во что он переоделся.
— Я не все еще вам сказал, Василий Кондратьевич,— чуть замялся Юра.— Конечно, фибровых коричневых чемоданчиков наша кожгалантерея печатает тысячи, но…
— Ну?!
— Совпадение странное получается: у кузнеца и художника они одинаковые. Дядя Костя вспомнил, что левый замочек у его чемоданчика плотно не защелкивается. Разрешите проверить?
— Не разрешаю. Нужны более веские основания. Кроме того, если этот Лев агент, то он стреляная птица и сразу заметит досмотр. Моментально свернет всю свою игру, а то и прямо смоется. Наконец, не забывайте об ампуле…
— Так точно,— подтянулся Харламов.— Ваши распоряжения?
— Простые. Продолжайте собирать данные о художнике. Я буду здесь, в конторе. Ну, кто там еще?
Последняя реплика относилась к счетоводу, который позвал Василия Кондратьевича к телефону. Дежурный по отделу сообщал, что явилась местная учительница Могилевская и настаивает на немедленной встрече с подполковником. Утверждает, что крайне важно и срочно.
— Гм! Могилевская? Эта такая тихонькая… Ладно, еду.
Это был второй факт, который отвлек Василия Кондратьевича от сжимавшихся в тугой узел событий в Красовщине.
…Отправив Дударя домой, Шпилевский занялся установкой красных флажков на заборах и воротах вдоль главной улицы. В помощь ему отрядили двух мальчишек. Тонкие древки были недавно выкрашены и пачкали руки. Поэтому когда проходивший мимо Юра поздоровался с художником, тот вместо вымазанной ладони протянул Харламову запястье.
— Чего обедать не идете? — поинтересовался Юра.— Эк ведь как перемазались…
— Сказать, что да, так нет: бывает хуже. Потому и не иду обедать, что надо сначала выкупаться.
— Идем вместе,— обрадовался Харламов, загоревшись желанием поглядеть на художника в одних трусах и без марлечки на подбородке: авось, отмокнет в реке.
— Вы думаете, мне жизнь надоела? Загоняете меня, я видел, как вы плаваете. Лучше я под колодцем марафет наведу.
«Скользкий, черт!» — отметил про себя лейтенант.
«Куртку хочет проверить»,— решил Казимир и внутренне содрогнулся: там пистолет, флакон, пять тысяч рублей, ампула. Хорошо, что остальное перепрятано в блиндаже.
Они разошлись, и каждый продолжал напряженно думать о своем. Шпилевский чувствовал, что начинает теряться. Его обкладывали, как медведя в берлоге. Кто мог подумать, что под такой жесткий надзор будут взяты дороги, паром, лодка и даже трибуна? Что это — обычная бдительность перед приездом начальства или результат собственных промахов Казимира?
Интуиция указывала на второе. Он почти с ужасом увидел час назад, как появился на крыльце конторы тот самый громоздкий чемодан и был погружен в «Победу», уехавшую затем в райцентр.
Уже дошли по следу до кузницы! И здесь закрутился около него этот широкоплечий. Неужели смыкается черный круг? Да нет же, нет у них пока прямых доказательств, что художник — — не художник, а механик! Он подлинный мастер своего ремесла: хромой председатель только языком щелкает от восторга.
Ладно, допустим, личная безопасность пока не под прямой угрозой. Но дело? Оно-то стоит, а часы бегут. Что же остается: прямая засада на дороге и обстрел обкомовской машины из двух пистолетов? Пусть даже Дударь справится с районным начальством, однако нельзя упускать главную фигуру праздника. Не простят этого в центре. Но до центра он не доберется, если будет в открытую стрелять. Догонят, и тогда… ампула. А ему двадцать третий… Думай, Казимир, думай!

Из омута возврата нет
В это время Леокадия входила в кабинет подполковника… Она была уверена, что если и выйдет отсюда, то явно не домой. А пошла именно домой — совершенно обессиленная и потрясенная. После часового разговора и двухчасового составления письменного заявления ей было предложено вернуться на квартиру и никуда пока не выходить.
— Почему только домашний арест? — горько спросила Леокадия.— У власти мало тюрем для врагов?
Василий Кондратьевич чуть поморщился.
— Не надо мелодраматизма, Леокадия Болеславовна. Выходить из дому вам не следует в целях личной же безопасности. Вы ведь не гарантируете, что «племянник» исчез совсем. Поэтому не считайте стражниками товарищей, которые будут пока охранять вашу квартиру.
Когда Могилевская вышла из кабинета, он долго сидел молча, отрешенно глядя перед собой. Потом произнес:
— Если все это действительно правда, то какая же она набитая дура! Классическая,  хрестоматийная, феноменальная! Так испоганить ни за что собственную жизнь. О-о!
А дома Леокадию ждали. В темных сенцах сидел на кадушке ее отец. Это совсем переполнило чашу, и Леокадия без чувств упала на кровать. Она решила, что Дударь уже знает о ее поступке, что наступило возмездие, на которое намекал недавний собеседник.
Могилевский же понял отчаяние дочери по-своему: нарассказал ей тот гаденыш о его темных делах, и она при одном виде его падает от ужаса в обморок… Но так просто уйти отсюда он не мог. Дождался, пока она откроет глаза, и глухо проговорил:
— Можешь — за все прости, дочка. Больше я черной колодой на твоем пути лежать не буду. Это все чем могу тебе помочь, не обессудь. А ты — иди к людям. Ну и… прощай!
Он чуть коснулся ее волос и вышел, не оглядываясь. В тревожной растерянности от его непонятных слов она метнулась к окну. Старик волочил ноги через улицу.
…А за Дударем шел вдоль по улице сельский паренек. Они миновали поселок, вышли на проселочную дорогу, которая вела к заброшенному хутору, и здесь Витя сообразил, что стоит старику обернуться, и он сразу заметит своего преследователя. Так оно и произошло на подходе к хате. Дударь словно споткнулся и вполоборота стал пристально рассматривать нежданного спутника. Витя был о многом предупрежден и не мог рассчитывать на дружелюбные объятия при встрече ‘с мнимым глухонемым. Но он был парень плечистый и крепкий, а бежать обратно ему самолюбие не позволяло. Он пошел вперед, правда, не столь стремительно. .
Дальнейшего он никак не ожидал. Дударь взмахнул рукой в почти приветливом жесте и громко прохрипел:
— Шагай-шагай, не робей, никакого худа не сделаю!
Парень подошел, он был весь настороже. Старик даже маскировку почему-то отбросил, даром такое не делается.
— Ну чего ходишь за мной от самой Красовщины? — хрипло продолжал Дударь.-—Пошли в хату, дам тебе кое-что, и валяй ты обратно к тому начальнику, который тебя послал.
Еще ничего не понимая, Витя вошел в неогороженный двор. У погреба жалобно блеяла привязанная черная коза. Ее разбухшее вымя почти волочилось по земле. Лужайка была начисто выедена и вытоптана вокруг, а пересохшее корытце опрокинуто. Старик вынес из хаты солдатский котелок и прежде всего сел доить козу. Потом отвязал ее и хлестнул веревкой, отпуская на все четыре стороны. Оглядел своего гостя с ног до головы. ‘
— Неженатый? Ну так твое счастье…— Он заглянул в низенькую кладовку и вынырнул оттуда с желтой сумкой.— Вот, пригодится тебе на свадьбу и обзаведение. Да не сумка — ее ты начальникам отдашь, а деньги в ней. Их можешь не отдавать — мои. А побрезгуешь, выкинь к свиньям собачьим.— Он перевел дыхание, словно долго бежал, и уже размеренно проговорил: — Теперь так. Чекистам скажи: «Быстро берите парашютиста-художника». Чего вытаращился? Беги! Э-э, боишься меня оставить без догляду? Ну тогда выбирай: или доброе дело делай, или за покойником наблюдай…
Витя был парень не из робких, но испугался, заглянув в глаза Дударя. Он не увидел глаз. Вместо них были тусклые белесые пятна без зрачков.
И он ушел с хутора, а потом побежал изо всех сил по прямой дороге в колхоз.
Примерно через километр его догнала «Победа». Василий Кондратьевич сквозь облако пыли крикнул нетерпеливо и сердито:
— Ну, где он? Упустил? — Выслушав сбивчивый рассказ, шумно вздохнул: — Э-эх, молодозелено! Нельзя было оставлять его. Водитель, разворачивайся и гони к хутору!
Но на хуторе уже не было ни души. Даже коза сбежала.
— К берегу! — скомандовал подполковник.
…Болеслав Могилевский вышел к лодке медленным и чуть торжественным шагом. Он оттолкнулся от берега и поплыл к омуту, где часто ловил язей. Пустив лодку по течению, поднял с днища валун-якорь, обмотал веревку вокруг шеи и без всплеска перевалился через борт. Омут моментально сомкнулся над его головой.
…Перепуганные увиденным, Варька и конопатый Юзйк глядели из кустов на черную воду. Юзик первый вскочил на ноги и бросился бежать от берега, захлебываясь в крике: «Ду-дарь уто-пи-ился!»
Но тут из-за луговых кустов на мальчишек вылетела коричневая «Победа», и подполковник  быстро затолкал их в машину, чтобы не оглохнуть от истошного вопля. Разобравшись в происшествии, он кинулся к омуту и сразу понял, что своими силами здесь ничего не сделать.
— Знал место,— угрюмо пробасил шофер.— Тут близко к шести метрам. .
— Точно, шесть,— подтвердил Варфоломей.— Мы шпагатом с гайкой меряли.
— С чего он утопился-то? — толкнул Юзик в бок приятеля.
Но внимание Варфоломея уже переключилось. Он во все глаза разглядывал Витю, а еще внимательнее его желтую сумку на ремне. Глянул на ноги: с азарта померещилось, что и туфли остроносые. Посмотрел на подбородок — там все заросло недельным юношеским пухом. Он силой оттащил подполковника от машины.
— Василий Кондратьевич, сумка! Желтая. Та самая!
— Знаю. Так что?
Варька ошалело глядел на собеседника.
— Так чего вы его не арестовываете?
Подполковник, наконец, понял Варфоломея.
— Нет, дружище, это не тог. А настоящему хозяину сумки мы скоро ее предъявим.
Машина помчалась в Красовщину.

Две банкноты
Лейтенант Харламов все-таки спугнул Шпилевского. А произошло это так.
Юра вдруг вспомнил о двадцатипятирублевой бумажке, пожертвованной дяде Косте за чемоданный обмен. Он снова оседлал свой «БМЗ» и слетал к кузнецу. Поспел вовремя: застал дядю Костю на крыльце сельмага в Козлянах. Юра записал номер купюры: «ХО 6391250» — и помчался обратно. Час назад он видел, как художник заходил в магазин и вышел оттуда с банкой тушенки в руке: видимо, решил добавить калорий в колхозную молодую бульбу с огурчиками, принесенную ему на обед в клуб.
Юра повел с продавщицей тетей Броней хитрый разговор. За время командировки у него в карманах скопилось столько мелочи и мятых рублевок, что вываливаются при езде на мотоцикле. Вот три тройки, восемь по рублю да еще восемь серебром — нельзя ли обменять? Она и обменяла ему выложенный некомпактный капитал на двадцатипятирублевую ассигнацию. В комнате парторга Юра сравнил номера и остался сидеть в глубокой задумчивости. Перед ним лежал билет Государственного банка за номером «ХО 6391249».
Разница в единицу. Значит, купюры, попавшие к кузнецу и тете Броне, вынуты из одной пачки. И она — у Слуцкого! Что ж, лейтенант, последние сомнения исчезли, и пора брать этого Льва… Харламову не удалось дозвониться до Василия Кондратьевича: подполковник уже выехал в Красовщину. Значит, минут через пятнадцать здесь будет. Но прошел целый час, а «Победа» не появлялась. А без санкции начальства лейтенант не рисковал перейти к решительным мерам.
Между тем Шпилевский тоже не терял ни минуты. Обедая, он увидел в маленькое оконце клубной комнаты, что широкоплечий чекист опять прикатил откуда-то на мотоцикле и круто затормозил у магазина. Оттуда вышел в такой спешке, что не стал отгонять свой транспорт, а пешком пошел через улицу в контору. «Чего он опять выкрутил-выудил?»—подумал Казимир и отодвинул тушенку. Последние часы он чувствовал себя, словно на медленно раскаляющейся плите… Он быстро пошел в магазин.
— А где мой друг — мотоциклист? — удивленно спросил он продавщицу.— Машина, вроде, у вашего крыльца.
— Только что был,— развела руками тетя Броня.— А «Беломор» он взял на мою долю?
— Н-нет, ничего он не покупал. Мелочь всякую обменял на одну бумажку и пошел.
— Что за мелочь, на какую бумажку? — не понял Казимир.
— Да медяков у него куча скопилась, как раз и пригодилась ваша новенькая четвертная!
Наверное, Казимир побледнел, потому что тетя Броня приоткрыла рот. Но он уже вышел. «Вот теперь все ясно! Кузнеца-то они раскололи, раз отдал чемодан. Значит, и деньги показывал. А с тушенкой я на его глазах выходил из магазина…»
Готовый ко всему, Шпилевский снова пошел к клубу. Держа руку за пазухой, ногой распахнул дверь. Она ударилась о стенку, отскочила, но оттуда никто не появился. Он быстро достал из чемодана яйца, переложил их в футляр с иконой, прощупал в нем двойное дно — пачки с деньгами похрустывали; туда же сунул пару кистей, так, чтобы концы торчали наружу. Подумав, торопливо надел под наряд художника серый костюм. Кажется, все! Чемоданчик он брать не стал, чтобы не вызвать лишних подозрений. Выйдя из клуба, сразу же повернул в противоположную от конторы сторону и нос к носу столкнулся с колхозным парторгом.
— Далеко собрались?
— У школы гипсовые пионерчики совсем цвет потеряли, хочу алебастром пройтись, а то вид портят,— пояснил художник.
— Похоже, нам довезло с вами,— улыбнулся парторг.— Ну, удачи!..
«Вам повезло,— думал Казимир сворачивая на огороды.— Ваше счастье, что нет времени кинуть флакон в артезианскую скважину, а то попили бы колхозные буренки водички с бруцеллезом…»
…В кабинете председателя Харламов встретил своего начальника официальным докладом:
— Согласно вашему распоряжению, продолжал вести оперативный розыск. Добыты неопровержимые вещественные доказательства того, что неизвестный, покушавшийся на младшего лейтенанта милиции Горакозу, а также заминировавший около кузницы три колхозных повозки, и художник Слуцкий являются одним и тем же лицом. Считаю необходимым немедленный арест указанного Слуцкого.
Василий Кондратьевич с одобрением, но и с некоторым удивлением посмотрел на Юру.
— Ну и отлично,— сказал он.— Тем более, что у нас имеется четкое подтверждение вашей версии со стороны гражданина Дударя, правда, уже покойного.
Харламов продолжал все тем же официальным тоном:
— Докладываю, что в настоящий момент задержать Слуцкого не представляется возможным: из-за непродуманности моих действий он заметил свой провал и сбежал! .
Василий Кондратьевич сел да стул и прищурился;
— Ход ваших мыслей улавливаю: проворонил, виновен и, , значит, заслуживаю отстранения от операции и отправки под арест. В самый ответственный момент? Извольте не каяться, а действовать! Быстро, решительно. Для начала осмотрите клуб.
Осмотр комнатки еще раз подтвердил правоту Юры: брошенный чемоданчик на одну защелку не запирался. Значит, действительно кузнеца. Но кое-что и насмешило посетителей: рядом с недоеденной тушенкой поблескивали зубные коронки.
— Эк ведь рвал кости, даже золото забыл!..— хмыкнул Мойсенович.— Вот тебе и художник. Как же это он обвел меня, старого партизанского разведчика?
— Не одного тебя,— хмуро успокоил председателя Василий Кондратьевич.— Профессионалов четвертые сутки водит вокруг пальца.

Не в радость встреча
Шпилевский шел к Леокадии. Он понятия не имел о ее поступке и меньше всего подозревал, что квартира «тетушки» под наблюдением. О смерти Дударя он тоже, естественно, не знал. Предстояло уговорить или заставить Леокадию явиться завтра в Красовщину и научить ее заминировать в последний момент трибуну. Он даст, ей четыре бруска с детонаторами, покажет, как обращаться с ними. Убедит ее в абсолютной безопасности: никому и в голову не придет заподозрить скромную тихую учительницу в диверсии. Пусть только она правильно поставит свои часики, чтобы вовремя уйти от трибуны. Он напишет и покажет ей докладную записку о ее подвиге, которую представит шефам на Западе…
Он еще и еще придумывал доводы, которые подтолкнут Леокадию на этот шаг. Придумывал и сам до конца не верил в осуществимость своего плана., Но это была последняя его надежда. Другой опоры он не видел, его* окружала пустота в этоц враждебном краю…
По старой заброшенной дороге он шел в поселок, и это был уже не приезжий художник в замызганной «богемной» блузе и запачканных белилами брюках, а снова элегантный молодой человек в отлично сшитом летнем костюме. Одежду Слуцкого он закопал у лесного ручья, вымыв заодно перекисью водорода волосы, брови и ресницы. И даже побриться успел заботливо сохраненным лезвием.
Он входил на окраинные, тускло освещенные улицы райцентра, а навстречу ему шли Алексей Вершинин и приехавший на побывку к приемным родителям Михась Голуб, бывший Дубовик. О многом переговорили два друга, встретившись, многое вспомнили. Вспомнили и приятелей детства.
— Кстати, о Казимире, — заметил Алексей.— Есть о нем кое-какие свежие сведения…
Михась вдруг встал, как вкопанный.
— Какие сведения, когда вон он сам идет! По той стороне!
И он уже раздул легкие, чтобы рявкнуть приветствие былому товарищу, но Алексей что есть мочи дерцул его в ближний дворик. В нескольких словах обрисовал обстановку: самолет, ямочка, Станислав, раненый Айвенго… Михась таращил и без того круглые глаза, а Алексей лихорадочно вырабатывал план действий. Ага, да ведь они рядом с домиком Мойсеновичей.
— Варфоломей!..
Варька тут же выглянул из-за забора, разгораживавшего дворы. Увидев призывной взмах руки, лихо сиганул через изгородь.
— Видишь? — показал ему Алексей на уходившего в сумрак Шпилевского.— Вот тебе тот тип с ямочкой на подбородке. Догоняй и следи за каждым шагом. Нам нельзя, он нас знает. Ты, Михась, страхуй издали Варфоломея. А я галопом в синий домик…
К дежурному по отделу Алексей ворвался смерчем: «Где Василий Кондратьевич? Или Юра?!»
Старшина в синих погонах неспешно оглядел встрепанного юношу и, лишь выяснив, по какому делу и кто он, взял телефонную трубку:
— Девушка, колхоз «Партизанская слава», председателя…
Через минуту он тем же уравновешенным тоном сообщил, что «товарищ подполковник и товарищ лейтенант в двадцать один ноль пять отбыли в районный центр». Алексей кинулся на площадь и перехватил «Победу» еще на въезде в поселок. Выслушав Алексея прямо в машине, Василий Кондратьевич сказал:
— Молодой человек, я начинаю думать о вас все лучше, и не исключено, что подножка с ксендзом исчезнет из моей памяти. Лейтенант, машина в вашем распоряжении, а я пройдусь пешком. Жду ваших сообщений.
…Варфоломей не стал переходить на другую сторону улицы. Светло-серый костюм и так хорошо виднелся в сумерках. Человек в нем чуть замедлил шаг около дома учительницы Леокадии Болеславовны, но только поправил шнурок на туфле и пошел дальше в сторону сквера, где уже играла радиола, сзывая молодежь на танцы. Варька вспомнил глухие кусты вокруг площадки. Там нетрудно исчезнуть из виду. А дальше крутой откос, луг и лес.
…Казимир без труда заметил темную фигуру в палисаднике дома «тетушки». Человек даже не прятался, сидел на завалинке и курил. В его функцию и не входила маскировка: просто было приказано никого не впускать и не выпускать. Шпилевский этого не знал и сейчас напряженно раздумывал: «Случайность? Просто знакомый? Сосед? Но мне она до зарезу нужна»…
Впереди играла музыка, шаркали подошвы, слышалось множество молодых голосов. Было удобное место для встречи, и он решил вызвать сюда Леокадию через посредство какого-нибудь мальчишки. Пока оглядывался, Варька подошел к нему почти вплотную и при свете фонаря рассмотрел гладко выбритое полнощекое лицо с раздвоенным ямочкой подбородком. Он!
Казимир заметил его и подозвал:
— Танцевать тебе, хлопчик, рано, а заработать на конфеты можешь. Где учительница Могилевская живет, знаешь?
— Ну, знаю,— протянул Варфоломей.
— Вот тебе рубль, сгоняй к ней, вызови сюда.
— А кто вызывает?
— Она догадается. Беги! Скажи — обязательно.
«Может, он и Леокадию собирается хлопнуть, как Айвенго,— заподозрил Варфоломей.— Она хоть и зануда, а все равно женщина. Ишь чего надумал!» И никуда не пошел, просто спрятался в кустах, продолжая наблюдение за серым костюмом. А тот поднялся со скамейки, подошел вплотную к перилам площадки, оперся на них. Варфоломей отчетливо увидел, как незнакомец что-то сунул между тесными балясинами ограды. «Так, запомним»,— отметил про себя хлопец, не зная, что Казимир решил избавиться от одной из оставшихся мин. Леокадии и трех вполне достаточно для Красовщины, а оставить свою «визитную карточку» в самом людном месте поселка — не лишнее. Казимир поставил двухчасовой взрыватель, рассчитывая, что при всех вариантах будет в половине двенадцатого далеко отсюда.
Неожиданно он уловил ставший уже знакомым звук мотора коричневой «Победы». Прислушался. Сомнений не было: машина двигалась сюда. Вот уже отблески фар сверкнули между домами ближайшего переулка. Он шагнул в сторону кустов. И вдруг, словно из-под земли, вырос парнишка, посланный за Леокадией, начал что-то бормотать: «Она… она скоро… только…» Но Шпилевский глянул ему в глаза и понял: этот сопляк следит за ним! Ну да, он же шел по другой стороне улицы, когда Казимир задержался у дома учительницы. «Ах ты, пионерчик вшивый!»— пробормотал он и железно сжал ему шею сгибом локтя, а движением колена отшвырнул его в кусты. И тут почувствовал не менее железную хватку вокруг собственных запястий. «Уже!» — страшно мелькнуло в голове, и он подумал было об ампуле, но чей-то голос произнес: «Ты чего с маленькими развоевался, Казик? Со мной попробуй!» О, он помнил этот голос, годы не изменили его. Да, перед ним стоял Михась Дубовик, только не в брезентовой нищенской робе, а в щегольской форме воздушного десантника.
— Так что ты тут делаешь, Казик Шпилевский?
— Э-э… это, брат, в другой раз: сейчас жуть, как спешу. Мальчишка этот в ногах запутался:
— Не от них ли спешишь? — показал Михась глазами на приближающиеся три фигуры, по-прежнему сжимая его запястья.
И тогда Казимир резко ударил противника головой в переносицу. Но Михась знал этот прием: десантников учат молниеносным рукопашным схваткам не хуже, чем в разведшколах. Удар пришелся вскользь по скуле, однако левую руку Казимир все-таки освободил. Он тотчас нанес ею жестокий болевой удар в низ живота, но Михась успел круто вывернуть ему правую руку, гак, что хрустнуло в предплечьи. Шпилевский вырвался и стремглав кинулся к откосу, клубком покатился вниз, в густой луговой туман. Харламов, Алексей и шофер «Победы» бросились следом. Чуть оправившийся от шока Дубовик крикнул им вслед: «Живым берите, правая у него вывихнута!» И тут он услышал рядом с собой стон. Стонал мальчик, следом за которым он шел.
— Больно тебе? — испугался Михась.
— Не то… не в том дело..! мина там,— еле выговорил Варька. По его подсказке Михась тщательно обшарил столбики перил, пока не извлек нечто продолговатое, с чем бросился сквозь кусты под откос.
Там Михась посветил себе фонариком, вспомнил уроки минного дела и . решительным движением извлек из узкого паза пластиковый взрыватель. С трудом угомонил дрожь в пальцах… Потом он вновь поднялся к площадке, нашел лежащего Варьку, взял его на руки и вышел на свет:
— Эй, ребята, кто знает этого хлопчика? Отнесите его домой или в больницу, шпана его крепко помяла.
Сам Михась очень торопился присоединиться к чекистам: он ясно услышал два глухих выстрела.

«Пьяного ведут…»
Собственно говоря, пока стрелял только «вальтер» Шпилевского. Харламов и шофер-сержант даже не вынимали оружие: упаси бог ранить! Станут подходить, и хрустнет ампула… А он нужен живой. И такое возможно, маневренность и боеспособность агента сейчас здорово ограничены вывихнутой рукой. Молодец десантник!
Шпилевский оторвался от своих преследователей метров на триста. Еще столько же — и спасительный лес. Конечно, тот полностью от опасности не избавит, но от пуль укроет. Кстати, почему они не стреляют? Рассчитывают взять живым? Ему же нечего терять, за одного постового на прибалтийском мосту уготована «вышка», да и пацану сегодняшнему он, кажется, намертво свернул шею. Нет, он их еще поводит за нос, изобразит, что кончились патроны, а потом подпустит вплотную и перещелкает по одному из «бесшумки». Жалко, что нет мгновенного детонатора для мин, он бы вымостил взрывчаткой дорогу к лесу.
Бормоча все это вполголоса, Шпилевский перебегал от кочки к кочке, от куста к кусту и — наконец-то! — от дерева к дереву. Уже из-за сосны он пустил пулю в широкоплечего и увидел, как тот споткнулся на правую ногу. Второй, в кожанке, подбежал к нему. Казимир еще раз выстрелил. Мимо. Все-таки с левой руки стрелять неудобно. А где третий? В лесу уже совсем стемнело, можно только догадываться по хрусту сучьев, что тот взял вправо, в обход. Окружить пытаются? Ну, треугольник — это не круг, проход найдется, были бы силы да патроны. Сколько их осталось в «вальтере» — три или четыре? Ладно, он будет стрелять, пока машинка не замолкнет. Потом возьмется за «кольт». А пока еще бросок на двадцать метров, еще…
Еще перебежка — и вот она, чащоба ельника. Но туда ему не проползти со вспухшим плечом. Откуда принесло проклятого Дубовика с его самбо? Или, может, Михась ему померещился? Вообще-то, самая пора появляться призракам и миражам: он четыре ночи почти не спал, да притом какие ночи! Прыжок в темноту, вода, медведь… Что еще мешало ему поспать?.. A-а, ковбойка и булыжник в руке, потом мальчишка…
Мысли начинали безнадежно путаться. И тут он услышал из ельника голос:
— Слушай меня, Казимир!..
Он в ужасе выстрелил на звук: это не был голос Дубовика, так кто же еще мог знать его имя? Выходит, новый призрак? Ну давайте, окружайте, я вот только пистоль сменю, и посмотрим, берут ли пули привидения… А голос продолжал:
— Да не попадешь ты в меня, я из-под земли говорю, из старого окопчика, пули сюда не залетят. А сам ты в ельник не влезешь, у тебя рука сломана. Знаешь, кто я? Лешка Вершинин, ты такого помнишь? Ну, хлопец из Сибири, мы с тобой наперегонки плавали в Немане. Вспомнил? Я тебе еще пинка дал за вранье, помнишь? Так вот…
«…Таких пинков тебе я надаю, забудешь песенку свою!» — неожиданно влезли в голову слова патефонного шлягера, которым совсем недавно встретило Казимира обиталище Льва Слуцкого. Как там дальше? «Вернись попробуй, дорогой, дорогой…» Ага, вот еще вспомнил: «…тебя я встречу кочергой, кочергой». Кочерги у меня нет, а «бесшумка» имеется. Вот она… О-о! Черт возьми, я достать не могу пистоль, совсем правая рука не подчиняется…
— Слушай, Казимир, сдавайся! Ты не убил того парнишку, он жив. А нас уже четверо, вон Михась подошел, все равно не уйти тебе далеко, а уйдешь, так ненадолго!
…Все правильно, вот уже и Лешка-сибиряк появился, кого же еще не хватает? Ага, контуженного Стасика, так я и его, кажется, тоже видел в городе — значит, полный сонм привидений собрался. Что ж, пора к ним присоединяться! О, дьявол, голова болит хуже руки, не повернуть ее к воротнику. И ампула, наверное, горькая, как вино в Шотландии. «Вино там стоит пятачок, пятачок»… Почему этот Лешка кричит — уйдешь ненадолго?! А я вот сейчас всем вам докажу, что надолго. Как там, в песне?..
…У кромки ельника вдруг в рост поднялась светло-серая фигура. Пошатываясь, размахивая одной рукой с зажатым пистолетом, человек побрел навстречу своим преследователям, распевая во все горло:
«Я надолго уезжаю,
И когда вернусь — не знаю,
А пока прощай!..»
Сержант подскочил и выбил пистолет. Одновременно Юра с силой дернул и оторвал от рубашки воротник. Казимир никак не реагировал. Он продолжал горланить:
«Прощай, и друга не забу-у-дь,
Твой друг уходит в дальний пу-у-ть».
Агент «Интеллидженс сервис» Голл-Шпилевский сошел с ума.
Шофер с «Победы» сказал еще короче: «Спятил!» — и на всякий случай привязал здоровую руку Казимира к туловищу. Потом при свете фонарика осмотрел царапину на бедре Юры, пошарил вокруг и залепил ее обычным подорожником: «Будете танцевать, товарищ лейтенант». Нашел он лекарство и для Михася, которого все еще рвало после удара в живот,— достал из заднего кармана флягу и сказал предельно ясно: «Употреби!»
Таким квинтетом они и появились у машины, стоявшей рядом с танцплощадкой. Казимир все еще орал свой «Кабачок». «Пьяного ведут»,— так прокомментировали событие танцующие.
Без десяти одиннадцать Харламов вошел в кабинет начальника.
— Товарищ подполковник, вражеский агент арестован и доставлен. Но не в форме…
— Как это? Помяли? Ранили?
— Никак нет. То есть, почти нет. Он свихнулся. Песни орет и зубами щелкает.
Подполковник облегченно откинулся в кресле:
— Ну, тогда вылечат. Заговорит. Это тихие в ум не возвращаются,— он взялся за телефонную трубку.

Врачи ошибаются редко
Врач сказал, что растяжение мышц шеи не столько опасно, сколько болезненно. Тут главное соблюдать полную неподвижность данной части тела. Плюс компрессы и жаропонижающие средства.
Варфоломей и лежал неподвижно с туго забинтованной шеей. Что касается удара коленом в живот, то, по мнению врача, мальчика спас от серьезной травмы чрезвычайно развитый брюшной мышечный пресс.
— Похоже, что больной систематически занимается тяжелой атлетикой или, во всяком случае, специальной гимнастикой?
— Систематически. Специальной,-— подтвердила Паша, у которой за два часа впали щеки и провалились глаза: брата принесли домой без сознания и двадцать минут приводили в чувство.— Он ведь как занимается: за день вытягивает из колодца и цриносит домой ведер пятнадцать воды. Столько же выносит грязной. Зимой дрова колет, снег убирает — тоже нелегкая… атлетика.
— Реку забыла,— просопел в подушку Варфоломей.
— Вот, и река… Я раз попробовала подержать эту его жердину с крючком, так руки отвалились через пять минут. А мальчишки по часу стоят, как цапли в воде, и на весу держат этакую оглоблю. Тут не только брюшной, а и спинной пресс нарастет.
Врач посмеялся и заверил, что непосредственной опасности нет, однако в случае температурной вспышки пусть за ним обязательно придет муж.
— Он еще не муж,—возразил Варька.— Студенты не женятся.
— Господи! — охнула девушка.— Да о ком вы?!
— А это разве не супруг ваш сидит на крыльце? Ну, извините старика. Я часто вижу вас вместе на улицах, ну и…
На крыльце сидел, конечно, Алексей. Гнаться за вооруженным Казимиром он не боялся, а сейчас трусил зайти в дом. Конечно же, Варфоломей рассказал сестре, что именно Алексей послал его следить за Шпилевским. Значит, он больше всего и виноват в случившейся беде.
Когда Алексей все-таки зашел в комнату, Паша принялась оглядывать его со всех боков, почти как братишку. Не найдя ран или царапин, спросила, словно маленькая девочка:
— Страшно было?
— Нас же четверо там оказалось. А вообще-то действительно страшно стало, когда он вдруг запел и вышел. Брр!
По нечаянности Паша и его принялась гладить по голове, как брата. Варька фыркнул на это и сказал:
— Вы когда поженитесь, сейчас или в другой раз? А то вон уже люди запутались в ваших делах.

Паша убежала в кухню, а Алексей погрозил ему пальцем. Когда Варфоломей уснул, они сели по обыкновению ца крыльце и долго молчали…
Утром Соня собиралась на колхозный праздник, словно на торжественное заседание. Надела строгий синий костюм.
— Жарко будет,— скептически заметил Дмитрий Петрович, облачившись всего лишь в свежую вышитую рубашку.
— Жарче было бы, не поймай вчера ребята диверсанта! — парировала Соня и стала размещать на жакете награды. Лялька подносила коробочки, а мать устанавливала их очередность.
— Подавай на правую сторону. Сначала «Отечественной войны» первой степени. Сейчас — второй. Теперь «Звездочку» давай. Так, умница… Начали на левую. «Красное Знамя». «За отвагу». Опять ту путаешь с «Боевыми заслугами»! Вторую «За отвагу». Теперь мою самую любимую — «Партизану Отечественной’ войны» первой степени,.. Дима, а ты чего скромничаешь?!
— Куда уж моим регалиям рядом с твоими, срамиться только,— жалко шмыгнул носом Дмитрий.— Мы уж как-нибудь в сторонке от вашей сиятельности постоим.
— Ну как знаешь, а я считаю своим долгом быть в Красовщине при полном параде: я там воевала, создавала колхоз.
…Чтобы Варьке не было скучно, Паша чистила картошку к обеду прямо у его кровати и что-то рассказывала. Увидев Алексея, сконфузилась и едва не опрокинула кастрюлю с табуретки.
— Ну чё запрыгала! — вдруг с сибирским произношением строго сказал Алексей.— Чужой я вам, что ли, стесняться-то. Вот апельсины лучше возьми для Варфоломея, доставлены из Гродно.
Паша сроду не отличалась смелостью, а от такого хозяйского тона вовсе оробела. И уж совсем растерянно поглядела на Варьку, когда Алексей взял в сенках ведра и пошел к колодцу.
Он постоял на дворе, ожидая, пока ветром снесет пыль от машин с флагами, идущих на праздник в Красовщину.
Машины все шли и шли.

---

---