Пять дней шесть лет спустя

Часть первая
Тяжелый слитный гул ночного поезда рассек тишину необъятного бора. Поезд шел на запад, и за ним начинало предрассветно светлеть небо.
В глубокой борозде между вековыми соснами и непролазным ельником заворочался молодой бурый, медведь. Он недавно вернулся из похода на овсяное поле, где славно цолакомился сытными сережками, и склонен был с рассветом забраться подремать в этот самый ельник, но его излюбленное место было занято. Оказалось, что есть и люди, которым не спится по ночам. Кто-то, пахнущий рекой и еще многим непонятным, разжег рядом с лежкой огонь, долго стоял около него, потом бродил взад и вперед по ельнику, наконец, исчез, но, видимо, недалеко, потому что густой запах так и остался в зарослях.
Долго лежать в борозде тоже нельзя. С первыми лучами солнца придут за лесной малиной шумливые бабы и ребятишки с отвратительно гремящими ведрами. А спать очень хочется. Может быть, тот человек все-таки удалился из его владений?
Медведь бесшумно выбрался наверх и заковылял в ельник, изредка тихонько пофыркивая от падавших на нежный нос колючек.
Мир тесен
В вагонах спали. Спал и студент второго курса факультета журналистики Уральского университета Алексей Вершинин. Он ехал из Москвы после месячной практики в «Комсомолке», но двигался не на восток, не в родную Сибирь, как ему полагалось бы, а совсем наоборот — в Белоруссию, да еще в самую западную, прямо к границе. Шесть лет назад он уже побывал здесь — зеленым шестиклассником гостил у старшего брата Дмитрия, осевшего после войны в Гродно на комсомольской работе. Сейчас-то Митя уже на партийной, секретарствует в одном из лесных тамошних районов. Взял клятву, что остаток каникул Лешка проведет у него, и, взамен встречи с тайгой, обещал прелести ночной рыбалки на Немане и грибных походов по непролазной пуще.
Правда, с некоторыми из «прелестей» пущи и Немана Алексей был уже знаком но первому своему визиту к брату. Правда и то, что мать тогда так полностью и не узнала о передрягах своего младшенького на западе, иначе просто не разрешила бы ему сейчас сюда ехать. Девятнадцатилетний верзила с вполне реальной растительностью на физиономии для матери по-прежнему «Леша, надень калоши» в ботиках тридцать первого размера. А не нынешнего сорок третьего.
С мыслью о своих великолепных желтых туфлях с пряжками Алексей и проснулся на верхней полке. Стремительно сунул руку под подушку. Туфель нет. А ведь ставил их именно под голову. Для гарантии: все-таки первое приобретение на первый гонорар. Неужели «увели»?
Снизу раздался дискант:
— Вы, дядя, как во сне повернетесь, а он как упадет и меня по шее…
Снизу смотрела на Алексея потешная рожица карапуза четырех лет.
— Кто — упадет?
— Ваш ботинок… Он — тяже-е-лый!
Мальчуган показал на пару желтых туфель, аккуратно установленных на столике у окна с кольцом колбасы и куском батона. К счастью, мать парнишки еще спала, отвернувшись к стенке. Алексей поспешил водворить обувь на полку.
— А вторая туфля? Тоже упала?
— Н-не! — засмеялся малыш.— Что я — дурак, дожидаться еще раз по шее? Я сам залез к вам и снял. Тихо-о-нько!..
— Ловко. Молодец. Спасибо. А не можешь заодно объяснйть, почему у меня рука в яичном желтке? — Алексей с недоумением рассматривал свою липкую руку.
— Объяснить могу, только шепотом. И чтобы вы не ругались.
— Ладно, лезь ко мне, конспиратор.— Алексей легко, одной рукой поднял карапуза на почку и сунул под простыню.— Ну?
— Я когда полез за вторым ботинком, на столике два яйца раздавил. Всмятку. Они под газетой лежали, их не было видно. Я забоялся, что мама ругаться будет, а выбросить некуда. Тогда я их к вам под подушку сунул, вместе с газетой. Никому не скажете?
— Не… не скажу ,— Алексей со страхом подумал, что постельное белье скоро надо будет сдавать проводнице.— Надо бы познакомиться,— сказал он.— Как зовут моего юного друга, обменявшего туфлю на гоголь-моголь?
Под простыней раздалось обидчивое сопение, а ответ прозвучал с нижней полки. Чуть хрипловатым после сна сопрано было произнесено:
— Его зовут Мирослав. Но это родительская ошибка. Истинное имя ему — стрекозел. Славка, сейчас же слезай оттуда! Молодой человек, спустите его за шиворот.
Позавтракали они вместе, причем таинственное исчезновение со столика двух яиц прошло, кажется, незамеченным. Впрочем, когда Алексей сообщил спутникам, что скоро ему выходить, женщина вызвалась сама сложить его постельное белье… Невольное маленькое сообщничество сблизило их, и мать Славика сказала:
— Между прочим, в райцентре, куда вы едете, живет моя давняя подруга Соня Курцевич. Работает директором школы. Хотя фамилия ее сейчас другая — по мужу она Вершинина.
— Между прочим,— в тон ей ответил Алексей,— моя фамилия тоже Вершинин, и я прихожусь родным братом мужу вашей подруги.
— О! — только и смогла произнести женщина. — Поистине, мир тесен. Что же, отрекомендуюсь и я. Живем мы в Гродно, зовут меня Татьяна Григорьевна. Фамилия моя Голуб, муж…
— Стоп! — чуть не в панике замахал руками Алексей.— Мир еще теснее, чем вы думаете. Если муж ваш Голуб, то зовут его Антон… э-э-э?
— Сергеевич!
— Он капитан милиции…
— Подполковник.
— Очень вероятно: шесть лет прошло. Тогда у вас должен быть приемный сын Михась.
— Михась-парашютист! — восторженно заорал Мирослав.
— Он сейчас служит в армии,— пояснила Татьяна Григорьевна.— Погодите: а вы… неужели вы тот Лешка, о котором мне Соня и Михась рассказывали? Значит, это вы умудрились заварить тогда детективную кашу?
— Почему — заварить, почему — кашу? — обиделся Алексей.
Но уже визжали тормозные колодки, громыхали вагонные буфера, и пора было выходить.
Керогаз как продукт цивилизации
Варфоломей тосковал. Стрелки ходиков неумолимо приближали время к девяти. Именно на этот час — в ноль-ноль — назначен сбор звена в лесном малиннике. Время выбрано с умыслом: женщины и девчонки уже уйдут со своими кошелками с опушки, и никто не помешает развернуть операцию по прочесыванию густого ельника вплоть до самой реки. Цель операции — установить происхождение таинственного ночного, а точнее — предрассветного белесого дымка над еловыми джунглями.
Вчера конопатый Юзик Бородич первым обнаружил дым и показал его деду, вместе с которым выгнал корову перед восходом солнца. Дед отреагировал флегматично:
— Самогонку робят. Дело обычное — скоро Спас…
Позже Юзик нервно говорил Варфоломею:
— Им Спас, а в колхозе пас: семена не засыпаны. Батьа по ночам зубами скрипит — думает, где взять зерно на озимый сев, а пьянчуги его на сивуху переводят.
Батька его Феликс Устинович был бригадир в здешнем колхозе и очень переживал за свое «подразделение», как он называл бригаду. Но ему Юзик ничего не сказал о подозрительном дыме над ельником. Опасался немыслимо вспыльчивого отцовского характера. Так и видел, как бывший партизанский взводный хватает топор и бежит крушить самогонные аппараты. Никакой милиции дожидаться не будет. А если рядом с аппаратом его хозяин окажется?
— Нам бы самим найти этих випокуров,— развивал идею конопатый Юзик.— Ну, нашему звену… Найти и засечь.
— Они тебе… засекут,— усомнился Варфоломей.— Дорогу в лес забудешь!
— Ты, Варька, дрейфун досрочный, хоть и звеньевой. Мы же тайно, по-пластунски. Сплошной прочес! А потом уж участковому доложим эти… кардиналы.
— Координаты. Придумал ты вроде ничего, только родители в лес не отпустят. Говорят, медведь появился.
— Медведь летом людей не трогает, тем более маленьких.
— Ты это матери объясни…
Однако идея сплошного прочеса захватила Варьку. Через месяц являются они в школу, а их встречает духовой оркестр, и директор Софья Борисовна провозглашает: «Пионеры из второго звена пятого «А» класса во время летних каникул отличились при разоблачении злостных нарушителей закона, и им объявляется…»
Что им будет объявлено, Варфоломей пока не представлял, по перспектива похвалы приятно щекотала в носу. Решение о походе было принято и одобрено всем звеном. Название операции — «Голубой дым». ’
Но что толку в названии, если сейчас Варька вынужден торчать дома около распроклятого керогаза. Эту адскую машинку он люто ненавидел: стоит себе тихо и смирно, безобидно попискивает синим огоньком под колпаком с дырочками, потом вдруг взрывается косматым костром, и тогда пожара не миновать, если не накрыть пламя мокрым рядном, которое всегда запасливо лежит рядом. Можно, конечно, засыпать песком, но тогда напрочь пропадает варево. Однажды Варфоломей уже угостил своих домашних пшенно-песчаной кашей.
Выключить керогаз и попросту смотаться из хаты он пе имеет права: в кастрюле варятся говяжьи кости и копыта — основной компонент будущего студия. Срок его приготовления сестра Прасковья определила весьма расплывчато: «Пока не загустеет. Ты, Варенька, изредка помешивай, но главное, чтобы огонь не погас…»
И все же бывает удача на белом свете. В дверях кухни неожиданно- возник высоченный парень в голубой тенниске. Вытер желтые туфли о половик и вежливо пророкотал молодым баском:
— Добрый день этому дому. Здравствуй, Варфоломей! Меня ты, конечно, не узнал. Ну-ка, поднатужься!
Варфоломей молчал. На кого похож этот долговязый и красивый парень? Кажется, на секретаря райкома Дмитрия Петровича. Только тот постарше и покрупнее. Но похож.
— Старайся, старайся,— подталкивал гость, усевшись па табуретку.— Могу помочь: бумажные «иштребители» помнишь? Кто их тебе делал?
Из самых ранних и сокровенных глубин детской памяти вдруг выплыло: такой же солнечный летний день, на крыше их сарайчика стоит мальчишка в коричневой городской курточке и отправляет в воздух беленький самолетик из листа тетрадной бумаги. Тот крутится в теплых струях легкого ветерка, а потом бесшумно опускается на плечо очарованного Варьки. Сам он в знак клокочущей в сердчишке признательности дарит конструктору немецкий «железный крест», которых порядочно валилось тогда в коровьем хлеву: партизанские трофеи брата Ивана. И еще: откуда-то привезли этого мальчишку на машине, и он лежал хворый на их широкой деревянной кровати, а Паша плакала над больным и говорила, что он герой, потому что убил главного бандита. Потом он выздоровел и уехал, а Паша все равно плакала…
Варфоломей забыл про керогаз. Он несколько раз обошел вокруг табуретки, но никак не мог раскрыть рот. Трудность состояла не в том, чтобы назвать имя — его он легко вспомнил, а в том, как обратиться к этому молодому, но совсем взрослому парню. И снова гость помог:
— Тогда ты называл меня просто Лешкой, а я тебя — Варькой. Что верно, то верно: выросли мы, посолиднели. Давай так: я Алексей, а ты Варфоломей. Только без «выканья».
Варька счастливо хмыкнул:
— Нехай так… Вот только угостить пока нечем… тебя. Скоро Паша придет, тогда…
— Скоро?! — Алексей круто поднялся, поправил воротник тенниски, извлек расческу.
Но раньше Прасковьи заявился конопатый Юзик. Сунул в окно свои вихры и заорал, не обращая никакого внимания на постороннего:
— Ты кто — звеньевой или шеф-повар, чтоб тебе подавиться своими щами-борщами! Семеро его ждут, а он тут кухарит и не чешется. У тебя что — часов нет?
Варфоломей глянул на ходики. Полдесятого! Юзик продолжал верещать:
— Хлопцы злые, хоть выжимай. Сказали, если через пять минут не явишься, переизберут тебя, раз операцию срываешь.
— Не тебя ли выберут? — огрызнулся Варька.
— То-то что меня, раз я все и придумал.
Вмешался Алексей.
— Минутку, мальчики. Почему суета? И что за операция, если не тайна?
— Как раз и тайна. Тем более что мы вас не знаем, — нахально парировал Юзик.
— Варфоломей меня знает. Но дело в другом. Почему ты, звеньевой, не идешь к своим заждавшимся орлам?
Варька коротко обрисовал ситуацию с проклятым керогазом. Алексей поулыбался и заверил, что умеет управляться с данной аппаратурой еще со второго класса, а это, означает примерно десятилетний стаж. И посему Варфоломей может смело двигаться по своим неотложным делам.
— Прасковья заругается,— не очень уверенно возразил Варька.
— Хм! Уверяю, что и не вспомнит о тебе. Во всяком случае, далеко не сразу вспомнит,
— Ладно,— сдался звеньевой.— Только ты не забудь: варить холодец — это процесс непрерывный. Ты помешивай…
Алексей остался один. Он прошелся но кухне, заглянул в две небольшие комнаты. Да, ничего похожего на ту убогую хатку шестилетней давности. Перестроен Кзомик почти полностью. Любопытно, сохранился ли хлев, где они тогда с Пашей доили корову с забавной кличкой Трижды?
Он приоткрыл дверь, чтобы выйти во двор, и отпрянул: от калитки по песчаной тропинке шла беловолосая девушка с черными глазами.
Сколько было медведей
С часовым опозданием, но операция началась. Еще раз взвесили обстановку. Дымок, по мнению Юзика, был виден километрах в грех, прямо в направлении реки. Ребят собралось восемь человек. Если держать интервал в двадцать метров — так, чтобы при перекличке в полптичьего голоса слышать друг друга,— площадь прочеса получалась немаленькой.
Сложнее было Варьке распределить среди хлопцев позывные.
— Микола, будешь петь дроздом.
— Не смогу. Лучше я кукушкой…
— Может, еще петухом пожелаешь закукарекать? Кукушки внизу не кукуют. Василь, синицу знаешь? Молодец, действуй. Петро, тебе быть витютенем. Покажи, как лесной голубь трубит. Ну чего ты горло раздул, словно блином подавился? У тебя удод получается, а не витютень. Ладно, пусть будет удод…
Договорились голоса подавать лишь в случае обнаружения людских следов. Один раз — просто след. Два раза — кострище. Беспрерывная трель — живые люди. На поданный сигнал всем не кидаться иначе треска в ельнике не оберешься. Подползают только Варька и Юзик. Сигнал общего сбора — крик совы.
— Днем-то? — усомнился кто-то.
— Если луноглазую спугнуть сзади, она и днем закричит,— авторитетно пояснил звеньевой.
— Ну, а если в сам-деле медведь встретится? —хихикнул и рукав не очень храбрый Микола.
—Тогда, ясное дело, реви своим натуральным голосом. И мы все подхватываем. Ни один косолапый не выдержит — сразу заболеет животом.
Посмеялись и, дождавшись команды звеньевого «вперед!», нырнули в недра ельника. Двигались где в рост, где на коленках, а то и вовсе ползком. Иначе и нельзя было: под нижними засохшими ветвями елок легче проползти на животе, чем продраться сквозь них напрямую. Того и гляди без глаза останешься.
Из восьми только двое догадались надеть плотные куртки с длинными рукавами. Шестеро пришли в майках и через полчаса остались в одних трусах: майки превратились в немыслимое рванье. Пот ручьями заливал глаза, вытереть его было нечем — хвоя для этого не годилась, а лопухи под ногами не росли. Рос жесткий вереск, в котором прыгали маленькие кузнечики. Но они были безобидны, а вот разбуженные комары освирепели: тысячными армадами они садились на потную кожу и жалили беспощадно. В ход пошли обломанные еловые ветки. Их буйное вращение над головами явно демаскировало разведчиков. Варфоломей от возмущения чуть было не заорал во весь голос: «Потерпеть не можете, неженки!» — но тут справа раздался нежный посвист синички. И раз. И два. Звеньевой кинулся на сигнал.
…Василь с ободранными в кровь коленями и локтями, с перемазанным смолой и раздавленными комарами лицом лежал на крошечной лужайке вниз животом и молча тыкал пальцем в свежий след костра. Свежий потому, что ветер еще не сдул с обгоревших веток белесый налет пепла. А больше здесь ничего не было. Ни самогонного аппарата, ни ямок от кольев, которые вбивают у костров. Ни спички, ни окурка. Ничего.— Дурацкий какой-то костер,— прошептал Юзик,— Будто пришел человек, разжег огонь, постоял над ним и ушел.
— То-то что постоял,— согласился Варька,— Если бы он сидел, так даже на вереске осталась бы вмятина. А ножной след эта чертова трава не держит, так что и не поймешь, куда ушел человек.
Следующий сигнал поступил от Петра — коротко ухнул удод: «Худо тут!» На зеленом мху белел кусочек яичной скорлупы.
— Тоже мне — след! — хмыкнул Юзик.— Тебе сказано — человечьи следы искать, а не птичьи. Ну выпало яйцо из гнезда, разбилось…
— В-во-па как! — насмешливо протянул Петро.— В августе-то яйца в гнездах разве бывают? Эх ты, юннат… А потом, где видано, чтобы птицы свои яйца в городе клеймили?
Ребята присмотрелись и увидели: на осколочке скорлупы отчетливо проступали ‘ красноватые знаки. Ясно можно было разобрать две цифры, разделенные точкой: 9.7.
После некоторых размышлений сошлись на том, что приезжали, видимо, на выходной день отдыхающие из Гродно, от них и осталась городская скорлупа. Петро свою находку пе выбросил, а завернул в березовый листок и спрятал за подкладку трусов.
По Варькиной прикидке, поиск продолжался уже больше двух часов, и прошли они километра два. Так скоро и на берег Немана выйдут. Тогда придется признать полный провал операции. Конечно, брехло Юзик по шее получит,  но от этого никому не легче. Может быть, на обратном пути…
Не крик, а истошный вопль разнес в клочья сумрачную тишину ельника. Где-то на левом фланге цепи панически орал Микола. Тотчас же к нему присоединились семь других мальчишеских глоток. Взвилась над лесом стая перепуганных голубей. Смолкли и попрятались дятлы. И наоборот, оголтело застрекотали над головами невесть откуда взявшиеся сороки. Навстречу, мальчишкам ломился… медведь. Самый настоящий. Он улепетывал от дикого визга Миколы и, повстречав других пацанов, совсем ошалел. Роняя на хвою жидкий помёт, он полез на тоненькую елку. Та, конечно, согнулась, и косолапый снова очутился на земле. Уныло, почти по-собачьи, тявкнув, он задним ходом сунулся в кусты колючего можжевельника и исчез.
А трясущийся от страха Микола продолжал вопить и показывал рукой в сторону, противоположную той, где скрылся косолапый.
— Там, та-аа-м! — всхлипывал он.
— Да не там, а наоборот! — озлился Варька .— Хватит глотку драть, медведь больше тебя передрейфил. .
— Не-е, там! — настаивал дрожащий мальчишка.— Вон же елки шевелятся!
Действительно, и в той стороне было заметно движение кого-то крупного, и ясно слышался удаляющийся треск.
Неужели они повстречали сразу двух медведей?
Далеки те года…
Злополучный керогаз был выключен, дом заперт, ключ спрятан под половичок на крыльце, и они шли по луговой упругой тропинке, как и шесть лет назад. Но тогда они как-то умещались на ней рядом, а сейчас оставалось одно из двух: или идти гуськом, или тесно касаться плечами. Попробовали то и другое. Что-то не получалось.
— Сядем лучше,— сказала Паша около ольхового куста.
— Сядем,— согласился Алексей.— Тем более, что, кажется, именно на этом месте мы с тобой тогда поссорились.
— Не помню.
— Ну как же! Ты меня все жалела, как хворого, а я видел себя этаким мужественным героем и ляпнул тебе какую-то чушь. Ты обиделась и замолчала. Надолго. А потом мы помирились. Помнишь?
Ей очень хотелось снова сказать: «Нет, не помню»,— но она не умела врать и потому промолчала. Она все помнила и, уж конечно, больше, чем этот сегодняшний Алексей Вершинин — шикарный студент какого-то далекого университета, да еще загадочного факультета журналистики. Да еще после московской практики в центральной газете «Комсомольская правда». Что у него могло остаться в памяти об их тогдашнем случайном знакомстве? Разве что вот эта тропинка да маленькая ссора и примирение. Кто знает, сколько раз с тех пор он ссорился и мирился с другими девчонками и девушками, которые не чета ей, деревенской простушке. Другого и быть не могло: слишком долгие годы и версты разделяли их. Недаром за шесть лет — шесть писем. В основном к праздникам.
А она… она сотни раз видела во сне вот эту родинку у него на щеке. Как видела ее наяву, когда он метался на постели и жару после своей стычки с бандитами и побега из их притона, а она плакала над ним. В тринадцать лет какая может быть влюбленность? Просто он стал ей за ту неделю родным человеком, таким же, как братья Иван и Варька. Только странное дело, она чувствовала тогда к нему, случайно заехавшему городскому мальчишке, больше нежности, чем к братьям. Помнится, ее ничуть не раздражала, а умиляла его полная беспомощность в деревенских делах, даже то, что он-явно побаивался их смирнехонькой коровы… Ее побаивался, а пустить, пулю в лоб вооруженному бандиту не испугался…
— А как поживает товарищ председатель? — спросил Алексей.
— Ну как… Хозяйствует… Два выговора имел за партизанские замашки.
— То есть? — заулыбался Алексей, вспомнив цыгановатого, хромого агрессивно-стремительного Пашиного брата.
— По шее надавал хапуге-кладовщику. А в другой раз тракториста из МТС напоил, чтобы тот остался на лишний денек. Он и остался… на неделю запил. Сейчас-то выговора сняли. Говорят, к ордену представили за нынешний урожай.
Помолчали. Алексей потаенно, из-под руки, разглядывал девушку. Скромный ситцевый сарафанчик в горошек, клеенчатые босоножки. Но слепит же господь бог в глухой провинции такую точеную фигурку! А этот ошеломляющий контраст светлых волос с черными глазами? Черт возьми, у них на курсе немало девчат из потомственных интеллигентных семей, есть даже одна дочка академика — но ничего похожего. Он чуть ли не сокрушенно вздохнул.
— Соскучился? Может, ‘пойдем,— обеспокой лась девушка,— Наверное, Варька уже прибежал.
…Варфоломей сидел на крыльце в глубокой задумчивости. Он не услышал вопроса сестры на счет аппетита, а отрешенным взором поглядел на ее спутника.
— Скажи, Алексей, если спугнуть в лесу сразу двух медведей, они вместе будут удирать или в разные стороны?
Братья
Когда конопатый Юзик получил от матери кое-что заслуженное в связи с погубленной майкой, в события включился отец. Пришлось Юзику рассказать о прочесе.
— Тебе же хотели помочь — накрыть самогонщиков, чтобы хлеб не переводили. А накрыли медведя.
— Какого еще медведя? — ахнула мать.
— Живого. С поносом.
Женские причитания по медвежьему поводу отец пресек коротким «цыц!» и стал вразумлять Юзика:
— Мозги у тебя и прочей вашей братии варят так себе. Ну посуди: какой местный самогонщик расположится в лесу в виду целого райцентра с его милицией и колхозной администрацией? Если ему приспичит, он или на хутора закатится к родственникам, или в погребе аппарат оборудует. Приснился вам с дедом этот дым.
— Ага, приснился… А след от свежего костра? Не медведь же его разводил.
— Это мне неизвестно. Другое знаю: помочь ваше звено мне действительно может. Но не рубахи надо драть в лесу, а доставить завтра на поле горячий обед людям. Третий день на жниве народ харчуется всухомятку. Так и отощать недолго, а зерно вот-вот посыплется.
Юзик подумал, что работенка предстоит скучноватая, но отвергнуть отцовский наказ не посмел. Надо было только согласовать со звеньевым. Он отправился к Мойсеновичам и сошелся по дороге с Петром. Тот рысцой бежал туда же. Зачем? А затем, чтобы позвать Варьку к участковому .милиционеру. Вернее, к себе во двор, где в данный момент находился участковый. Оп зачем-то пришел к отцу и вдруг страшно заинтересовался кусочком яичной скорлупы. Долго расспрашивал Петра и попросил позвать других ребят, чтобы «подробнее восстановить обстановку», как он сказал.
Когда Варьке было сообщено о приглашении участкового, Алексей почувствовал необоримый зуд в подошвах: ему тоже захотелось отправиться к местному блюстителю порядка. Но он тут же круто одернул себя: «Опять суешься? Забыл, что тебе утром говорил Митя?»
А Дмитрий ‘Петрович действительно говорил. Встретив младшего брата на лесном полустанке, он усадил его в «Победу» и нее три километра до райцентра тыкал Лешку носом то в одно, то в другое: «Вон там были окопы, помнишь? Заровняли, гляди, какой леи вымахал. Отсюда начинается новая дорога на Красовщину, где тебя защучили бандиты, не забыл? В том бору, где бункер Бородатого стоял, сейчас смолокуренный завод дымит».
— Сейчас-то, надеюсь, не слышно «лесных братьев»? — поинтересовался Алексей.
— Надейся,— усмехнулся Дмитрий,— Тихо-то тихо, но граница к ак была рядом, так и осталась.— Причем тут граница? За ней дружественная Польша…
— Гм! Ты с международной обстановкой слегка знаком? Не так уж далек от нас какой-нибудь готический городок в Западной Германии, нашпигованный шпионскими школами. И учатся в тех малопочтенных заведениях на денежки дяди Сэма разные «недобитки», как их называет здешнее население… Говорю только тебе, чтоб помнил об осторожности: звонил из Гродно небезызвестный тебе полковник Харламов. Вчера прошел с запада в нашем направлении самолет без опознавательных знаков. Туда и обратно. Черт его знает, какой и где он оставил груз. Чекисты, конечно, начали поиск, но партийно-комсомольский актив мы тоже поставили в известность. Тебя я почему-то склонен отнести к его числу.
— Спасибо, оправдаю… ‘
— Убери ухмылку, дубина стоеросовая. Моя доверительность означает прежде всего категорическое требование к тебе: занимайся отдыхом, местной прессой и… лирикой. Но-но, не смей поднимать руку на старшего брата!
Кое-что о педагогике
Вот почему Алексей не пошел ни к какому участковому, а остался с Пашей мыть посуду. Она-то нисколько не обеспокоилась уходом братца. По всему было видно, что Варфоломей растет не на вожжах, а на свободе. И не потому, что без отца-матери, а просто парнишка не по годам основателен и раздумчив. По словам Паши, «босое детство научило». У него и забавы мальчишечьи сочетаются с делом и пользой. В школе записался не в развлекательный кружок, а в столярный: «Ты, Лешенька, на его табуретке сидишь…» Подарил ему Иван в первом классе педальный автомобиль, так он его приспособил под тягач для доставки картошки: прицепит сзади тачку на двух колесиках, насыплет в нее три ведра бульбы и крутит педали по пыльной дороге целую версту.
А вот учится неровно, особенно конфликтует с русским языком. Однажды в диктанте трижды написал «яйцо» без «и» краткого.
— — Да ие я-и-цо, а яйцо! — вскипела учительница.
Варфоломей ответил хладнокровно, с присущей ему степенностью:
— Нехай, лишь бы не тухлое.
Учительница Леокадия Болеславовна посчитала эту реплику хулиганской выходкой и сообщила Прасковье, что она «не потерпит». А в прошлом четвертом классе Варька снова довел ее до каления, написав на доске слово «лучше» так: «лутче». Последовало наказание:
— Уйдешь из класса, когда всю доску правильно испишешь этим словом.
Варька терпеливо исписал половину доски, но так как страшно торопился натаскать сестре воды для стирки, то сделал внизу приписку: «Мне треба до дому. Лутче я утром допишу». Назавтра Леокадия Болеславовна лично прибыла к Мойсеновичам и объявила, что намерена поставить вопрос перед советом отряда об отстранении «закоснелого и невоспитанного мальчика» с поста звеньевого.
Оказавшийся при беседе брат Иван хмуро и молча слушал разговор. Но при последних словах гостьи резко дрыгнул под столом хромой ногой, что повлекло падение кувшина с квасом на подол светлого крепдешинового платья учительницы.
— Вы уж извините! — сказал он вставая.
— Пожалуйста, бывает…— снисходительно поморщилась Леокадия.
— Нет, вы извините за то, что я вам хочу сейчас сказать. Конечно, у парнишки не было родителей с высшим образованием, чтобы тонко его воспитывать. И в ранние свои годочки он не в кружевной коляске спал, а на соломе в партизанском блиндаже. На пианино не обучен, а вот минную музыку слышал. Если ему грамматика трудно дается, так на то вы и поставлены, чтобы он ее одолел. Но чтобы он прямо замышлял какую-нибудь грубость или зло имел против вас, в это я ни за что не поверю. Он ко всем взрослым уважительный, а к учителям вдвойне. На вашу директоршу Софью Борисовну только что не молится!
Наверное, именно этого не следовало Ивану говорить. Леокадия нервно встала:
— Ну, а я не удостоилась. Где уж там: я не партизанская героиня. Впрочем, я и не ожидала встретить понимание в вашей семье…
Вот такие эпизоды из жизни Варфоломея передала Паша своему гостю. Слушал он с увлечением. Может, потому, что вспоминалось многое похожее из собственного детства. Например, Лешка замечал еще с шестого класса, что его друг Платой Ложкин находился в явной опале у преподавателя физкультуры Викентия Антоновича. Платон был парень сильный, ловкий и на зависть всем умел сделать опорный прыжок через коня с сальто-мортальным соскоком. Но больше «четверки» на уроках гимнастики сроду не получал. А на лыжных соревнованиях учитель однажды снял Платона с дистанции под тем предлогом, что тот будто бы срезал поворот, хотя Лешка шел за другом лыжа в лыжу, и они вместе миновали контрольный ноет. Никакие заверения не помогли, и Платой лишился призового места.
— Слушай, Платон, где ты дорогу перебежал Викентию? — напрямик спросил Лешка.
— Да не я, а батя,— угрюмо пояснил друг.
Оказалось, что его отец, грузчик судоверфи, и «физкультурник» по субботам встречаются в бане, а там обязательно борются перед парилкой, и на лопатках всегда оказывается педагог. Мальчики уговорили добродушного грузчика хоть раз да поддаться сопернику. На следующем уроке Платон получил «пятерку» за упражнение в вольных движениях, которых он, кстати, терпеть не мог, да еще услышал панегирик в свой адрес на тему, что сын достойно развивает атлетические традиции семьи. Однако вскоре грузчику надоело разыгрывать слабака, и на парня опять посыпались в спортзале придирки. В результате в аттестат была поставлена «четверка» по физкультуре..
В родном селе чужая
Леокадия Болеславовна Могилевская не была кумиром младшеклассников. Она сама это знала и не очень печалилась, что гурьба школьников не провожает ее до дому, а на учительском столе отсутствуют свежие цветы. Даже рада была одиночеству. Что касается цветов, то она верила: будут еще в ее жизни не чахлые ромашки и, унылые астры из деревенских палисадников, а розы и магнолии, орхидеи и тюльпаны в изящных корзинах с атласными лентами.
Они уже были, эти роскошные подношения. Сначала в Вильне — от влюбленных хорунжих с блестящими саблями и мелодичными шпорами. Они скопом ходили за пышнокудрой гимназисткой панной Ледей. В тридцать девятом она окончила гимназию и уже готова была подарить свое сердце одному из них. Но все они куда-то внезапно подевались вместе со своими шикарными конфедератками. На бульварах появились рослые парии в отутюженных суконных гимнастерках с малиновыми петлицами. Цветов они не дарили, тем не менее Леокадия, отлично владевшая русским языком, попыталась очаровать одного светло-русого крепыша — танкиста с двумя кубиками в петлицах. Изредка он посещал ее на частной квартире, где она жила с подругой в ожидании счастливого поворота своей судьбы. Такую компанию и застал однажды ее отец, приехавший из села проведать дочь. Он молчаливо дождался ухода лейтенанта и крепко потянул Леокадию между лопаток.
— С большевиками нюхаешься?!
— Та-а-ту! — изумилась Лед я .— А чем он плохой?
—Ты, дармоедка кудрявая, выгляни во двор, посмотри, на чьих я приехал лошадях. На чужих! А наших голодранцы поотобрали, одного жеребчика оставили. Из полусотни моргов пахоты сорок отрезали. И все с благословения большевиков!
…Леокадия любила свой богатый хутор, где росла до гимназии. Отец — белорус по национальности, принявший при Пилсудском католическую веру,— вошел в доверие к польским властям. Ему дали на откуп сплав леса по Неману, и за три года оборотистый мужик нажил на мозолях поденных сплавщиков немалый капитал. Приобрел после смерти осадника его хутор, раскорчевал руками батраков лесную пустошь и пустил ее под лен. Но не ограничился землепашеством. За сто злотых он купил монопольное право на вылов раков в течение трех лет. Сейчас два километра берега принадлежали ему. Зачем ему понадобились раки? Вот зачем. Однажды занесло его в Варшаву с целью прощупать цену молотильного локомобиля. Сделка с немцем — управляющим заводом — удалась, и пан Болеслав пригласил пана Транзе в «ресторацию». Там метрдотель зычно воскликнул:
— Панове, имеем свежие раки с Вислы!
Немец плотоядно зажмурился. Болеслав Могилевский тоже с удовольствием рвал крепкими мужицкими зубами раковые клешни, а сам думал: «Почему с Вислы, а не с Немана? Только что далековато, но если по «чугунке» отправлять…»
Когда подали счет, он ахнул: десяток раков стоил целый злотый, поскольку они шли как «изысканный деликатес». А злотый — это полпуда хлеба. В предприимчивом мозгу Могилевского окончательно оформилась «раковая» идея.
И вот полезли в студеную воду Немана десятки деревенских мальчишек. Наперебой полезли, даже очередь устанавливали между собой. Еще бы: Болеслав Иосифович платил хлопцам ползлотого за сотню раков! Никто не знал,  что в Варшаве за такую порцию на счет Могилевского столичные рестораны перечисляют восемь злотых. Правда, приходилось платить немалые деньги железной дороге за отправку живого груза в специальных широких бочках с водой, но чистая прибыль все равно выглядела в виде внушительной пропорции: один к четырем.
За три года владения раковыми берегами Могилевский отгрохал белокаменный дом под стать помещичьему. Из него и уехала в Виленскую гимназию панна Ледя.
Сообщение отца о разорении семейной усадьбы она восприняла трагически: ведь только что пригласила двух подруг и, трех симпатичных выпускников лицея прокатиться в свое «имение».
— Но, тату! — ахнула она. — -Дом-то уцелел, свободные комнаты есть?
— Фигу с маслом не хочешь? Дом отбирают под школу… Ладно про это. Слушай, дочка, что я тебе присоветую.
…Так Леокадия Могилевская вернулась в родное село и стала учительницей русского языка в семилетней школе, открытой в их бывшем доме. «Хоть за ним присмотришь,— наставлял отец.— Авось, ненадолго обосновалась эта батрацкая власть». Приняли ее на работу без особых придирок: кадров не хватало, а у нее солидное образование. Что из того, что отец был матерый кулак,— дочь за него не ответчица. Тем более, что
он по решению сельского схода был выслан Советской властью из здешних мест. От самой же Леокадии крестьяне плохого слова не слышали. Пусть учит ребят да кормит старенькую мать на свою наставницкую зарплату,
И она учила. Но чего ей стоило ежедневно видеть, как топчут полы лаптями или немытыми босыми ногами мужицкие дети в переделанных под классы бывшей гостиной, столовой, ее собственной комнате! Вот здесь еще недавно украшал стену шикарный ковер с оленями, купленный отцом чуть ли не за половину льняного урожая. Сейчас тот ковер в клубе, а вместо него висит большая карта «Советской Белоруссии». Вон там стояла ее девичья кровать под плюшевым пологом на городской манер. Учительница химии за ставила угол какими-то этажерками с вонючими колбами. На просторном дворе за высоким забором, где папна Ледя училась ездить на подаренном к первому причастию велосипеде, вкопали грубые столбы с железной поперечиной и устроили так называемый спортивный городок…
Леокадия, стиснув зубы, учила ребят падежам и склонениям, а в ушах стояли отцовские слова: «Авось, ненадолго эта батрацкая власть».
Меньше чем через два года пришли немцы.
Айвенго
Варька, Юзик и Петро правильным треугольником расположились на корточках вокруг младшего лейтенанта милиции Айвенго. Нет, не они нарекли добродушного сорокалетнего участкового именем славного рыцаря. Произошло это еще в партизанском отряде, куда приполз из лагеря военнопленных в кровь изодранный колючей проволокой младший сержант РККА Айсидор Венедиктович Горакоза.
— Кто же ты будешь по национальности с таким чудным именем? — спросил Иван Мойсенович.
— Украинец я. Закарпатский. Слыхал про такие горы?
— Я слыхала, — отозвалась Соня Курцевич. — Только зовут тебя больно сложно и длинно. Хочешь быть просто Айвенго — по первым слогам?
— Я фрицев хочу бить, а под каким названием — все едино…
Девять лет прошло с тех пор, а так и не отклеилось от закарпатского плотогона звонкое прозвище. До курьезов доходило дело: в собственном райотделе милиции, где он работал седьмой год, машинистка однажды так и отстукала ему справку: «Предъявитель сего мл. л-т Айвенго А. В…»
Жил он холостяком, потому что не захотел разменивать память о жене, погибшей в конце войны от бапдеровской нули на родных полонинах. Побывал вчерашний партизан на ее могиле и вернулся в белорусский край — служить в милиции. Он и после войны сводил с фашистами счеты за жену и собственные лагерные муки, вылавливая ушедших в подполье гитлеровских прихвостней. До отчаянности не щадил себя в жутких рукопашных схватках, за что и поплатился: в сырую погоду шевелилась под коленом пистолетная пуля, огнем горела рапа на левом плече…
Летние рассветы Айвенго встречал с удочкой на речной старице, вечерние зори проводил там же. И всегда с мальчишечьим эскортом. Хлопцы зачарованно следили за каждым его движением, пытаясь постичь тайну рыбацкого счастья участкового. Пока у них один окунишко клюнет, тот двух сазанов вытащит. У них и пескарь не берет, а Айвенго лещей тягает. Когда клев кончался, он собирал вокруг себя хлопцев и распределял свой улов среди неудачников.
— Берите, берите, а то батьки вам завтра вместо реки гусей покажут. Пасти пошлют. Теперь соображайте, почему этот сазан сел на мою уду, а, скажем, не на твою. Потому, что я в тени куста лежал, а твоя тень, наоборот, сама на воду легла. Другой факт: ты всего червяка насаживаешь на крючок, и он у тебя через минуту уже дух испустил. Кому же охота глотать дохлую наживку? А ты делай вот так… вот так, чтобы он крутился.
Потому-то и было для мальчишек каждое слово Айвенго законом. Сейчас он осматривал трое друзей с высоты дворовой скамейки, а они смирно сидели, у ее подножья. Начинать разговор участковый не спешил. Вспоминал события сегодняшнего дня.
Дело в том, что дымок над лесом он и сам видел ранним утром, когда шел на рыбалку. Самогонщиков участковый сразу отмел в сторону: знал он их наперечет и пе верил, что кто-нибудь полезет на рожон. Туристы? В будний-то день?
На два часа раньше Барышного звена он побывал в ельнике. Видел круглое кострище. А вот медведя не встретил и яичную скорлупу тоже просмотрел — это самостоятельная удача хлопцев. Зато после выхода из ельника он обнаружил на берегу нечто весьма любопытное.
Младший лейтенант милиции не был следопытом-профессионалом и не кончал специальных учебных заведений подобного профиля. Но в юности был неплохим охотником в родных карпатских горах, по еле заметным отпечаткам копы? или крохотным, клочкам шерсти на камнях умел выслеживать горных баранов. Да еще три года «партизанки», шесть лет службы в милиции…
Обнаружив сегодня утром на прибрежном леске след мужской туфли, не сапога, не грубого ботинка, а именно туфли — узкой и остроносой, с довольно высоким каблуком,— Айвенго надолго задумался. След шел прямо из воды. Может быть, человек просто мыл обувь? Но «входящих» отпечатков не было. Значит, обладатель туфли появился из реки, брел или плыл в одежде.
Итак, он был мокрый. До нитки. Что обычно делает человек в таких обстоятельствах? Спешит обсушиться. След явно ночной, на солнце рассчитывать не приходилось, и оставался только костер. Теперь понятно, откуда взялось свежее кострище в ельнике.
Так рассуждал Айвенго, осторожно крутясь по берегу вокруг найденного следа. Какая нелегкая занесла в реку, да еще ночью, человека в городских туфлях? Впрочем, мало ли в жизни бывает самых неожиданных случаев. Существеннее другое: если этот водолаз имел при себе какую-нибудь поклажу — ну, вроде рюкзака,— то он не потащит ее с собой в лес к костру. Напоровшись на коварную чащобу ельника, он должен был плюнуть и бросить груз у кромки леса. «Лично я так бы и сделал,— логически развивал свою мысль Айвенго.— А дальше? Сразу бы, как обсушился, вернулся сюда за вещами? Вряд ли. У костра человека разморит от тепла, вчерашнего очень возможного хмеля и, бессонной ночи, и он завалится где-нибудь похрапеть».
…Рюкзак он не обнаружил, а нашел под можжевеловым кустом еще влажную полевую сумку из желтой кожи. Между прочим, в последнее время у городской молодежи стало модным носить такие сумки на ремне поверх коверкотовых пиджаков… В одном отделении сумки лежали махровое полотенце, шелковые носки в шашечку, два носовых платка, мыльница, зубная щетка и зеркальце (ишь, франт!); в другом покоился сверток из вощеной бумаги, а в нем бутерброды с колбасой и яйца; в третьем находилось несколько фабричных наборов для ужения рыбы. Такое богатство Айвенго видел впервые. Особенно его восхитили капроновые жилки. Заграничные, что ли? Нет, на пластинках стояли штампы: «Артикул 14 — 51. Минск. Промартель № 12. 9 руб.» ‘. Дешевка, а какое удобство. «Нам, небось, такой в продажу не дадут,— расстроился участковый.— Все кобылам дерем хвосты!»
Больше в сумке ничего не было. Ни документов, ни других бумажек. Ясное дело, такие вещи носятся в карманах. Тоже, наверное, обсушивал у костра.
Участковый от нечего делать пересчитал яйца. Девять штук. Значит, одно слопал: для круглого счета обычно берут в дорогу десяток. Крутанул яйцо на ладони: не вертится, сырое. Значит, намеревался печь у костра. Удивительно, что яйца не разбились во время марш-заплыва через реку. Впрочем, скоро их придется выбрасывать: трехдневной давности, вон стоит розовый штамп «29. 7», а при нынешней жаре…
Он не дождался владельца сумки, засунул ее снова под куст (зачем причинять огорчение загулявшему пижону) и отправился кружной проселочной дорогой в поселок.
Откуда ему было знать, что через пару часов в ельнике начнется мальчишечье-медвежий переполох, и на опушку выскочит тот, кого он напрасно высматривал, а потом выбредут сюда замурзанные и измученные члены Варькиного звена…
Айвенго и геометрия
Когда в девять ноль-ноль он доложил своему начальнику о голубом дымке над лесом и, как следствие, обнаруженной сумке, майор недовольно пожевал губами:
— Гм… Ну и что? Обнаружил какого-то пьяного дурака. Ладно, покажи сумку.
— Так что, товарищ майор… я ее на месте оставил.
— Ч-чего? А ну, доложи, что было в сумке!
Айвенго доложил. Когда он дошел до яиц, мыльницы и зеркальца, майор нетерпеливо рванул телефонную трубку:
— Товарищ подполковник! Разрешите срочно зайти к вам с младшим лейтенантом Ай… виноват, Горакозой.
Они перешли улицу от райотдела МВД до райотдела МГБ, и там младший лейтенант услышал такое, что ему и присниться не могло. Он с некоторым опозданием узнал сейчас о вчерашнем самолете без опознательных знаков, но не это кинуло его в холодный пот: летали и раньше. Однако дальше ему прочитали (возможно, и не полностью) документ, полученный из вышестоящей инстанции: «Агент-парашютист может также быть снабжен миниатюрной радиоаппаратурой новейшей конструкции, рассчитанной на разовую передачу краткого сообщения о своем местонахождении. Передатчик может быть вмонтирован в конфетную облатку, сигаретную гильзу, яичную скорлупу и т. д. и поэтому после использования мгновенно уничтожен, что затрудняет обнаружение вещественных доказательств».
«Все. Под суд!» — почти хладнокровно подумал Айвенго в этом месте документа.
«…В качестве антенны используется специальная проволока, замаскированная под капроновую рыболовную леску, натягиваемую для ускорения действий радиста в одном направлении, на небольшой высоте, горизонтально, на расстояние от трехсот до четырехсот пятидесяти футов».
«Не просто под суд, а под трибунал,— отрешенно думал участковый.— Полюбовался городскими удочками, добрая твоя душа!»
Но подполковник смотрел на него как-то странно. Чуть ли не с улыбкой.
— Что, Айвенго? Маетесь? Понимаю: мечтаете о ковре-самолете, чтобы мчаться назад к своему можжевельнику и успеть захватить сумку, а может, и ее хозяина. Так?
— Так точно! .
— Ну и не надо. Все вы правильно сделали. Если владелец сумки действительно заброшенный к нам агент, что, кстати, абсолютно пока но доказано, и если он вас видел, то очень хорошо, что вы были в гражданской одежде: он ничего не заподозрит. Покопался, мол, добродушный дядька в чужом имуществе и по-честному оставил его в покое. Во-вторых, если оп вас все-таки не видел, что более допустимо, вы тем более правильно оставили сумку на месте: агент будет спокойно продолжать свои действия, в том числе выходить на связь еще… сколько раз, товарищ младший лейтенант?
— Девять, товарищ подполковник! — — вернулся к Айвенго дар соображения.
— Именно так. Но прежде всего необходимо убедиться, что ночной пловец действительно тот субъект, который нам интересен. Сумеете это даказать, товарищ младший лейтенант? Кстати,.. продолжал подполковник,— об обмундировании. Пусть вам принесут из дому утреннюю одежду. В ней и спровадим вас отсюда на улицу незаметно. Не надо пока щеголять по поселку в форме. Улавливаете?
— Так точно! — подтянулся Айвенго.— Разрешите еще вопрос: триста футов — сколько будет метров?
Подполковник довольно улыбнулся:
— Эге, да я вижу, у вас уже и план какой-то есть? Будет примерно сто метров. Желаю удачи!..
Рассказ мальчишек о встрече с двумя медведями окончательно убедил Айвенго, что там действительно находился чужой человек, а сбереженная Петром крохотная скорлупка и вовсе обрадовала: сейчас очень многое подтверждало появившиеся предположения. Тем более, что, пока хлопцы собирались по его вызову, Айвенго успел доставить находку туда, где уже был утром. Скорлупу обследовали. Она оказалась остатком вполне натурального яйца, но внутри не обнаружилось ни малейшего признака белка или желтка. Зато ощутимо попахивало жженым металлом и маслом…
— Ребята, прикиньте, сколько примерно будет метров от костра до места, где лежала скорлупа?
Хлопцы зашевелили мозгами. Задачка оказалась не из легких, и Варфоломей стал рассуждать.
— Значит, так. Шли мы цепочкой, через двадцать метров. Василь от меня справа, Петро, через Юзика, слева. Выходит, от костра до Негра было… шестьдесят метров. Так, дядя Айвенго?
— Да, но не между костром и скорлупой. Мы же не одновременно обнаружили то и другое — Петро после этого еще продвинулся вперед! На сколько?
Хлопцы опять поникли головами и зашевелили губами. Вот где оказалась нужна арифметика! На сколько же уполз Петро, пока не закричал удодом? Прибрежной опушки они достигли примерно за три часа. А это три километра — измерено по просеке. Средняя скорость получается километр в час. Удод ухнул после синицы минут через пять. Тысячу метров требуется разделить на 60 минут — получим скорость движения примерно 16 метров в секунду. Затем их надо умножить на пять минут…
— Дядя Айвенго, получается 80 метров,— почти одновременно возгласили трое следопытов.
— Спасибо, грамотеи, но вы опять вычислили не то расстояние. Костер-то от Петра оставался наискосок.
Ребята растерялись: а ведь действительно, круглое кострище ушло куда-то вбок. Но как рассчитать эту третью линию, они попросту не знали: в четвертом классе геометрию не проходят.
— Ладно, хлопцы, я в зрелом возрасте кончал вечернюю десятилетку и еще помню, что квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов.
Он нарисовал пальцем на песке прямоугольный треугольник, расставил по его коротким бокам цифры «60» и «80» и тоже зашевелил губами. Ребята глядели на Айвенго с глубоким почтением. Слышалось: «возвести в квадрат… сплюсовать. Извлечь корень квадратный…»
Через пять минут он встал со скамейки и торжественно поднял испачкарный в песке палец:
— От костра до скорлупы было сто метров. Что мне и требовалось доказать. Очень требовалось, хлопцы вы мои дорогие!
Такие дела…
Вершинины обитали втроем в кирпичном трехкомнатном доме, где были еще кухня и застекленная веранда. Дом достался им как бы по наследству от прежнего секретаря. Софья Борисовна немного конфузилась: «вроде бы и чересчур для нашей семьи.:.» Зато четырехлетняя Лялька нисколько не смущалась излишками жилплощади.
Ей было даже маловато пространства для лихих пируэтов на трехколесном велосипеде. Сшибая по дороге все постороннее, она гоняла из кухни через прихожую на веранду, преследуя ошалевшую кошку.
— Катись, Лялька, на двор! — умоляюще сказала мать, в сотый раз поправляя половик.
— Не хочу! Там песок, колеса бускуют.
— Надо говорить — буксуют.
— А мне так легче. Это ты говори правильно, раз учительница, а я еще маленькая.
Софья Борисовна ахнула и дернула дочь за ухо. Лялька выдержала, нахально спросила:
— А если я тебя так? Только ты, пожалуйста, нагнись…
Алексей хохотал на диванчике. Племянница приблизилась к нему, понаблюдала и изрекла:
— Ты глупый, да? Ничего тут смешного нет, а сплошная таргедия. Моя мама самая высокая из всех садиковых мам, а выродила меня самую коротенькую в группе!
В комнате Дмитрия зазвонил телефон. Алексей сгреб Ляльку под мышку и пошел туда.
— Дмитрий Петрович? — осведомился далекий голос.— Могу доложить, что первый обоз с хлебом…— Нет, это Алексей Петрович. Так что передать ему?
Трубка замолчала. Потом в ней громко хмыкнули:
— Гы-ы! Что еще за Алексей Петрович? Димин брат, что ли? Тот самый? Ну, с приездом! Это Иван говорит, Иван Григорьевич Мойсенович. Не забыл?
Алексей сказал, что не только не забыл, а буквально сегодня целых полдня вспоминал его с Пашей. В ответ он услышал настоятельное приглашение пожаловать в воскресенье в колхоз на какие-то «дожинки». Конечно, с братом и Соней…
— Ольга, ты не знаешь, что такое «дожинки»? — спросил он притихшую племянницу. Притихла она потому, что за время телефонного разговора влезла с ногами на отцовский письменный стол и на газете рисовала красными чернилами симпатичные рожицы. .
— Вот это ты,— показала она перемазанным пальцем на носатую физиономию.— Нет, я не знаю, что такое «дожинки»…
Соня пояснила Алексею, что «дожинки» — это праздник последнего снопа, когда кончают жатву хлебов. В Красовщине нынче собираются праздновать широко, потому что получили самый высокий урожай в районе. Хотя хлопот было немало: тракторов и комбайнов в МТС маловато, колхозные жатки старые, поэтому серпы и косы пока со счетов не списаны. Да еще портят людям настроение слухи о будто бы близкой войне с Америкой. Кто распускает? Мало ли осталось подкулачников? Они хоть для формы и записались в колхозы, и инвентарь со скотом сдали, но внушают людям: скоро придут американцы, колхозам конец, снова будет на все частная собственность, а кто пользовался добром зажиточных хозяев — тем шибеница !.
— Но это же антисоветская агитация! — возмутился Алексей.— Существует уголовный кодекс!
— Э, Лешенька, не так-то все просто. Чаще это называется — за что купил, за то и продаю. Один слышал от другого, тот от третьего, а третий в костеле. Вот-вот, в костеле! Ксендз, бывает, разразится такой эзоповской проповедью, что по форме вроде и придраться не к чему, разглагольствует себе о священном писании. Потом на латинские изречения перейдет, и получается еще звонче… У тебя, кстати, как с латынью?
— Если бона фидэ, то есть чистосердечно, то пока гроссо модо — знаю весьма приблизительно. Только один курс за плечами. «Гаудеамус иги-тур», конечно, поем.
— Ну-у! — восхищенно протянула Соня.— Знаешь, что: дам я тебе кусочек латинского текста вперемежку с польским. Речь ксендза, кстати. Переведешь в ней латыпь? Могу дать словарь.
— Обойдусь…
Непонятно Алексею было другое: на кого рассчитана ксендзовская латынь, если ее не знает даже местная интеллигенция? Соня объяснила, что толмачи латыни находятся. Воскресная проповедь в храме — это, так сказать, парадное выступление римско-католического пастыря, и неважно, что он изъясняется непонятно для слушателей. В каждой деревне у него есть помощники — члены костёльного совета, которые получают от ксендза копии проповедей на понятном всем языке.
— Слушай, Соня,— рассердился Алексей,— почему вы прямо не скажете ксендзу: не пыли, не темни, укороти язык, раз живешь на советской земле и с нее кормишься.
Оказалось, что опять же не получается лобовая атака. Кроме того, ксендз получает жалование из епархии за рубежом, хотя, конечно, главный доход составляют «доброхотные даяния» верующих.
Не удержалась Софья Борисовна, рассказала гостю кое-что и о своих бедах, из-за которых хочется ей проклинать эту директорскую должность. Ладно бы только заботы о ремонте, топливе да инвентаре. Двоечники тоже явление не смертельное. А вот как быть со всеобучем? Каждый апрель, едва пробьется первая травка, на уроках в четвертых — седьмых классах отсутствует половина учеников. Где они? Оказывается, коров пасут. Вызываешь мать. Является в учительскую и на портрет Крупской: «Слава пречистой Деве Марии… А кто. же скотинку попасет, как не Катерина, если деревенский пастух в колхоз подался робить? Не уйдет ученье-то. Ну дык што, што екзамен? В осень сдаст».
Вызываешь отца, тот крестится уже на портрет Макаренко: «Закон нарушаю? Какое же на рушение, если парень целуй зиму ходил к вам. Штраф? А нейхай, дешевле обойдется, чем корову загубить без зеленого корма».
В конце концов, райком помог: обязал председателя колхоза выделить общее пастбище для частного скота и двух пастухов, но трудодень им начислять за счет владельцев буренок. Опять нет согласия: «Дорого! Пастуху, который был от общества, поставишь шклянку первачу — он и не заикается о чем другом, а тут — кровные трудодни. Ванька мой обходится куда дешевле: сунешь кавалак хлеба да яйцо — и вся зарплата, а самогонку  он по малолетству еще не пьет».
Все-таки уладилось. Но сколько еще осталось трудных проблем! Корни их лежат в печальной истории здешнего народа. Войны за войнами шли на его землях. Гнет: помещиков. Насаждаемая Ватиканом религиозно-национальная рознь. Неграмотность. Суеверия. И все это в течение многих десятилетий. А возраст Советской власти — семь лет после победы над фашистами.
— Вот так-то, Лёша ,— вздохнула Соня.— Но что это я пичкаю гостя всякими минорами? Больно тебе интересно… Погоди, с минуты на минуту принесут свежее молоко, будем ужинать. Не дождаться, наверное, Митю.
Миноискатель спокоен
Молоко принес конопатый Юзик. Парнишка был причесан, в свежей ковбойке, и вообще на столько степенен, что Алексей не узнал сначала Барышного приятеля.
— Вечер добрый, Софья Борисовна. Здравствуй, Ляля, держи ящерицу, только пересади ее в другую банку и побольше мух туда напусти.
Девочка задохнулась от восторга, а Соня сказала, принимая глиняный кувшин:
— За молоко спасибо, ящерица — это лишнее, а вот почему ты не поздоровался с нашим гостем?
— Мы здоровались. Утром. У Варфоломея.
— Деньги за молоко тебе сейчас отдать?
— Мать говорит — в конце месяца, больше скопится. Как раз мне на книжки пойдет.
— Видал?! — Софья Борисовна возмущенно повернулась к Алексею.— Десять раз толковали родителям, что дети партизан и инвалидов получат учебники бесплатно. Не верят! Иосиф, у тебя же отец сознательный, бригадир!
Юзик шмыгнул носом. Отец-то сознательный, а вот мамаша… Все вспоминает, что «за польским часом» учитель требовал деньги даже за мел, которым пишут на доске. Мать говорит, что не может долго держаться такая власть, которая столько делает для людей бесплатно. Капиталов, говорит, у нее не хватит. Батька кулаком стучит: «Цыц, подпевала ксендзовская!» А она встанет на колени и крестится на иконы: «Пресвятая дева, сохрани и продли светлые депечки Советов, дай народу дольше подышать полной грудью». И опять сцепится с отцом. Но не хочется Юзику рассказывать об этом. Вот лучше,..
— Софья Борисовна,— спросил он,— вы минеров в партизанах были?
— И минером, и учительницей, и санитаркой. Чего тебе, на ночь глядя, война вспомнилась?
Свой рассказ Юзик повел плавно и неторопливо. Накануне мальчишки пришли к бане в поисках породистых червей для рыбалки.. Вокруг хлипкого черного домика гнила многолетняя куча слежавшейся соломы, под которой, как известно, водятся ярко-красные необычайно подвижные червяки. А в том, что они там водятся, Юзик убедился: возвращаясь в сумерках со своей коровой из стада, он пошел не приселком, а свернул на луговую тропинку. Она огибала зеленый островок ольховника и лозняка, где на возвышении и стояла закоптелая банька.
Оттуда спускался мужчина, в котором Юзик узнал глухонемого старика Дударя, заядлого рыболова и главного конкурента Айвенго на рыбалке. Жил Дударь одиноко на заброшенном хуторе в километре от поселка. От всего хуторского хозяйства там осталась вросшая в землю хатенка с половиной соломенной крыши. Из обычной  крестьянской живности бобыль держал лишь черную козу, которую сам доил. Иногда он появлялся в райцентре, продавал на базарчике козий сыр и вяленую рыбу, покупал хлеб, махорку, керосин и снова исчезал.
Рыбачил он и зимой к великому удивлению местных мужиков и мальчишек, поскольку подледный лов здесь не практиковался. Вспарывал стальной пешней лед над береговым омутом, насаживал па здоровенный крючок малька и спускал его в лунку на толстой леске из конского волоса с чугунной гайкой вместо грузила. Потом втыкал в снег на краю лунки зеленую сосновую ветку с привязанным к ней другим концом лески и поднимался на берег курить махорку. Как большинство глухонемых, был он нелюдим и мрачноват. Мальчишек близко к себе не допускал, и подсматривали они его рыбацкие секреты на расстоянии— летом из-за кустов, зимой из-за сугробов. Главное, чтобы он их не увидел, а орать от восторга можно было сколько угодно: все равно не услышит. Зеленая ветка вдруг падала и накрывала лунку, Дударь сбегал к ней с откоса и размеренными движениями выбирал на лед леску с метровой щукой на крючке. Мальчишки разносили в поселке весть о пойманной фантастической рыбине, и в следующий базарный день женщины райцентра поджидали Дударя. Мечтой каждой хозяйки было уязвить соседку воскресной фаршированной щукой невиданного размера.
Дударь никогда не торговался, да и не в состоянии был из-за немоты, а молча поднимал чугунные пальцы: три — тридцать, пять — пятьдесят рублей и так далее. Это было недешево, но если покупательница растопыривала в ответ меньшее количество пальцев, старик равнодушно отворачивался от нее. Рыночных конкурентов, которые могли бы сбить цену, он не имел и потому получал в конце концов запрошенную сумму. Отдавая проданную рыбу, он непонятно дудел, что можно было в равной степени воспринять и как «кушайте на здоровье», и как «чтоб тебе костью подавиться!»
Была ли это фамилия — Дударь, или так прозвали его за гулкие горловые звуки, мальчишки не знали. Он был не местный, а откуда-то с верховьев Немана, и появился здесь уже после войны. Поговаривали, что были у него когда-то семья и дом, но немцы угнали глухонемого на земляные работы — позарились на его диковинные мускулы, а вернувшись, он нашел на прежнем месте обгорелые бревна и кости. Так он изложил крупными каракулями свою биографию местным властям.
Кочуя вниз по Неману со своим рыболовным скарбом в поисках пропитания и немудрящего заработка, Дударь добрался до здешнего поселка и бросил якорь. Документы какие-то у него были, и в сельсовете его прописали без проволочек. Там же порекомендовали бобылю-горемыке занять пустующий хуторок…
Вот с ним и повстречался в сумерках нос к носу Юзик. В одной руке у глухонемого была жестяная банка из-под тушенки, в другой саперная лопатка. Снаряжение, понятное каждому рыболову. «Вон он где наживу берет, глухой дьявол! — сообразил хлопец.— У нас под боком, а мы не догадались!» Однако кепку хлопец снял уважительно, как и положено перед старшим. Похоже было, что Дударь немного растерялся. Он затоптался на тропинке, но потом щелкнул пальцем по банке и поманил Юзика, явно приглашая взглянуть на содержимое посудины. Правильно, подумал мальчишка, что уж тут таиться, раз я все равно тебя накрыл. Было темновато, но Дударь крепко затянулся цигаркой, и при свете ее стал виден в банке большой клубок шустрых красных червяков.
— Ого! — сказал Юзик и поднял перед носом Дударя большой палец в знак одобрения.— Там? — он обличающе протянул руку к бане.
Отпираться было бесполезно, и глухонемой покорно прогудел: «Д-до, д-даб д-д…»
Расставшись со стариком, Юзик поспешил к Варьке. Позвали для компании Петра, запаслись лопатой и втроем отправились к бане. Червей при свете соломенных факелов добыли быстро — полную литровую банку. Но тут Варька пожадничал и копнул глубже. Лопата звякнула о металл. Немедленно зажгли новые факелы и вскоре откопали квадратный металлический ящичек.
— Ну его,— сказал вдруг Петро.— Может, это самое… Мало ли хлопцев подорвалось на минах?!
— Мина у бани? — усомнился Юзик.
— И очень может быть! Фрицы набились туда помыться, г у л яю т ‘ себе нагишом, а партизаны подобрались и заминировали. Те выйдут наружу и — ба-бах! — с легким, значит, паром…
— Ну, разбабахался,— нахмурился Варфоломей.— Непохоже на правду. Легче было бы баню гранатами закидать. Но доставать ящик не будем. Надо посоветоваться. Сначала с Софьей Борисовной. Помните, она говорила: о всех ваших летних приключениях докладывайте мне. И потом— кто-кто, а она по минам специалист… Ты, Юзик, каждый вечер молоко им носишь. Пойдешь завтра, ну и расскажи ей о ящике.
Слово звеньевого закон, и вот Иосиф докладывает сейчас во всех деталях о неожиданной на ходке.
— Молодец, Бородич, что сообщил мне,— в раздумьи сказала Софья Борисовна.— Когда, значит, вы были у бани?
— Да выходит, ровно сутки назад.
— А чего же с самого утра не прибежал рассказать?
Елки-моталки! Ну как объяснить, что у хлопцев на счету каждая минута быстротечного летнего дня? Рассвет их застал на рыбалке, в это время в домике Вершининых еще спят — не будить же ради какого-то ящика. Потом была чистка рыбы, поскольку мать отказывается колоть пальцы о ершей с мизинец ростом. Потом — лесной поход, взбучка за майку, разговор с отцом, встреч с участковым, поход за коровой…
— Ну ладно,— сказала Софья Борисовна, догадавшись по недовольному вздоху о ходе мыслей Юзика.— Ты еще посиди, а я позвоню…
Соня позвонила одной из своих учительниц: ее муж служил в военкомате, но носил на погонах скрещенные топорики. Бывший сапер.
— Люда, ты можешь срочно прислать ко мне своего супруга? Очень нужно!
— Ладно, пришлю,— хохотнуло в трубке.— В чем ему являться?
— Можно безо всего… то есть, я хочу сказать, без кителя и орденов. Пусть захватит с собой миноискатель.
— Ч-чего?!
Соня положила трубку, а через четверть часа тщедушный Юзик Бородич, коренастый мужчина в защитной офицерской рубашке и Софья Борисовна шли по улице к окраине поселка. У дома Мойсеновичей Юзик затормозил:
— Надо Варьку взять, Софья Борисовна.
— Может, все звено соберем? Чем нас меньше, тем лучше…
Но капитан поддержал хлопца:
— Он прав. По уставу так полагается. Беги за своим начальником.
К бане подошли вчетвером. Мальчишки с ходу показали угол соломенной кучи, под которым вчера обнаружили ящик. Быстро разрыли солому. Капитан надел наушники, включил звуковой индикатор, повел по земле рамкой искателя. В наушниках не раздалось взвизга, Тогда при свете электрического фонарика разрыли верхний слой земли.
Ящика не было.
— Хлопцы, он вам не приснился? — раздраженно спросил капитан, сматывая свою аппаратуру.
— Одному может присниться, но не двоим,— справедливо заметила Соня.— В общем, ясно, что опоздали. Вы хоть запомнили, какой он сверху? Крышка ржавая?
Ребята переглянулись. Нет, они хорошо помнили, что крышка была чистая, глянцево-черная.
Значит, не с войны лежал здесь ящик.
Язь — рыба капризная
Ребята пришли па берег ровно в пять. Солнце прогоняло с реки последний туман. В мокрых от росы трусах мальчишки слушали вступительную лекцию Айвенго.
— Из всех бдительных рыб язь самая осторожная,— вполголоса говорил участковый.— Он и сейчас нас слышит. Но не видит — мы в тени. Между тем у него в данный момент самый-самый утренний аппетит. И скушать язю хочется чего-нибудь свеженького. Не из тины на дне выкопать какую-нибудь сонную моллюску, а эдакое живое, завлекательное и чтобы поярче. Вот глядите на этот смородиновый куст.
Ребята поглядели. По резным листьям красной смородины ползали какие-то малюсенькие красные жучки меньше спичечной головки.
— Это и есть язиное лакомство наивысшей кондиции. Вроде как для вас шкварка со сковороды или, скажем, куриная ножка.
Пепозавтракавшие хлопцы кто проглотил слюну, кто потрогал живот.
— Теперь следите за мной, что я делаю, и сразу глаза па воду. .
Айвенго слегка тряхнул куст. Насекомые посыпались в омут. В то же мгновение на воде обрисовались четкие круги с точкой в центре. Точка появлялась на мгновение и сразу исчезала.
— В-вот,— удовлетворенно протянул лектор,- Видите, они поверху хватают жучков. Потому и грузила ненадобны. Но смородинную крохотулю ты на крючок не посадишь, потому и нужны божьи коровки — они побольше, но тоже красные и живые.
Участковый размотал свое четырехметровое ореховое удилище, отошел метров на семь вверх по реке, забрел по колено в воду и пустил по течению легкую леску. Видно было, как красная наживка  вертится в светлой струе. Едва она дошла до омута, как тут же исчезла, а леска дрогнула, натянулась и звякнула по воде. Айвенго выскочил на берег и, приподнимая удилище, стал подтягивать его па себя. Называется это — «выводить».  Орешина согнулась в дугу, на руке рыболова вздулись жилы.
И вот затрепыхался на прибрежной серебряной от росы траве красавец-язь. Сантиметров тридцать, не меньше килограмма весом! С зеленовато-желтыми глазами, малиновыми плавниками  и золотыми боками.
— Вот так! — удовлетворенно прошептал Айвенго и кинул рыбину Варьке,— Держи для почина. Дальше действуйте сами, а мне пора в отдел. Запомните, что главное — тишина и маскировка, а клюет язь утром не больше получаса. Так что долго тут вам торчать нечего.
Ребята с азартом принялись за дело. Но разве что-нибудь укроется от взора всезнающих мальчишек? Юзик обратил внимание, что участковый отправляется на работу не в синем форменном кителе, а, как и они, в старенькой ковбойке с засученными рукавами, в нечищеных кирзовых сапогах. .
— Не на службу он пошел…
— На службу,— твердо возразил Варька.— У него «ТТ» с собой, карман оттопырен…
Между тем Айвенго, отойдя от ребят по берегу метров триста, нашел в затоке дощатую плоскодонку и, орудуя одним веслом, поплыл вниз. Туда, где в двух километрах река делала крутой поворот и огибала массив непролазного ельника.
Здесь он привязал лодку к ивовому кусту, забросил для видимости в камыши две удочки и огляделся. Обычное  утреннее безлюдье. Песок матово покрыт росой. А выше, на траве, ее капельки поблескивают бриллиантами. Один поплавок косо пошел под воду. «Ну тебя к лешему, не до того»,— отмахнулся Айвенго и выбрался на берег. Если кто за ним наблюдает, то пусть думает, что у рыболова возникла некая надобность… Он вошел в ельник. Кострище нашел быстро. Отсчитал от него в обратном направлении, но наискосок, полтораста .шагов и остановился. Где-то здесь лежала вчера яичная скорлупа. Да, здесь: вмятины на вереске от ребячьих задов еще сохранились — хлопцы долго рассматривали свою находку.
Ну что ж: сто пятьдесят шагов — это сто метров, то есть триста тех самых футов. Приблизительная длина антенны согласно той инструкции. Но так ли уж бесследно антенна уничтожается? В этом Айвенго сомневался. Если человек, обсушившись у костра, начал там и разматывать леску, то к чему-то он должен был ее прикрепить. Айвенго вернулся к костру и стал тщательно осматривать ветки елок на высоте вытянутой руки. Вскоре обнаружил, что одна веточка дважды опоясала еле заметной серебристой паутинкой. Паутинка как паутинка, но больно уж правильны ее витки. .
Участковый чуть дотронулся пальцем до спиральки, и оказалось, что это не паутинка, а пылеобразный белесый налет нитевидной формы. От прикосновения он начисто рассыпался. Айвенго понюхал палец: неприятный, чужеродный лесу запах. Здешние безобидные пауки такого не оставляют.
Итак, если антенна начиналась здесь, то другой конец ее должен быть где-то у скорлупы. Он снова медленно побрел туда сквозь чащу и вдруг в одном месте, где была небольшая песчаная проплешина, среди вереска увидел сразу два следа остроконечных туфель. Направлены они были к костру. Глубоко вдавлены в песок каблуки. «Зачем его обратно-то понесло?» — в недоумении остановился Айвенго. И вдруг понял: разматывая леску, человек шел задом наперед. А как же иначе: он должен был следить, чтобы антенна не легла на землю, а повисла па деревьях…
Итак-, все сходилось. .
Айвенго представлял себе, что было дальше. Этот тип раздавил яйцо, аппарат сработал и передал в безбрежный эфир мгновенный сигнал-импульс: «Я на месте». Или: «Все в порядке». Или: «Приступаю к работе».
Черт его знает, что еще мог обозначать этот сигнал. Но где-то он был принят — в далеком и враждебном нам пункте. Наверное, агент не нуждался пока в дальнейших инструкциях оттуда, а просто обязан был информировать начальство о том, что жив-здоров. :
А что было дальше? Может, этот тип был вчера настолько травмирован встречей в лесу с медведем и ребятами, что наспех подхватил кожаное имущество и опять кинулся вплавь? Вряд ли. Шпиона (в этом больше сомнений пе оставалось) должно было тянуть к людям. «Кто-то же его ждет»,— вспомнил Айвенго слова подполковника. Ну, а на другом берегу никого и ничего нет, кроме многоверстной сплошной пущи. Безусловно, искать следы незваного гостя надо ближе к райцентру. .
Участковый отвязал лодку и поплыл вверх по реке, держась ближе к берегу* где течение было не таким сильным.
Латынь не для рецептов
В это утро Алексей проводил брата до райкома и собрался было снова завернуть к Мойсеновичам, но сообразил, что слишком рано. Паша, видимо, управляется но хозяйству, и незачем ее смущать.
Алексей прошелся по главной улице поселка, где разместились районные учреждения и Дом культуры. Аккуратные новые домики из кирпича и блоков вместо дряхлых приземистых хат, стоявших шесть лет назад. Детский садик с неумолкающим гомоном во дворе. Где-то там забавная племянница Лялька. Двухэтажная средняя школа в ремонтных лесах — вот куда кладет, свои недюжинные силы его славная невестка.
Стоп, Лешенька! Ты же, лодырь, обещал Соне сделать перевод ксендзовской проповеди. Где пристроиться для творческой работы? В конце улицы зеленел живописный-холм, а на нем возвышался массивный костел. Две его остроконечные бурокрасные башни вонзались в голубое небо. Тень от костела покрывала весь холм и выходила на улицу. Алексей усмехнулся: тут и карты в руки. Он подошел к холму, расположился на мягкой мураве, достал из пиджака выданный Соней оригинал.
— Н-ну-.с, приступим… Ад хомипэм — это понятно, взываю к чувствам людей. Допустим. Что дальше?
Дальше шли катехизисные рассуждения о бренности всего земного, о тщете мирской суеты и неизреченной милости всевышнего. Недавно Алексей ездил с друзьями в Загорск под Москвой полюбоваться шедеврами русского храмового зодчества. Экскурсанты попали в собор па богослужение, где православный священник провозглашал примерно то же самое, только по-русски. Не преувеличивает ли Соня ксендзовскую крамолу?
Но вот ему попалось выражение «ад потам», что означает — будьте внимательны, нечто важное довожу до вашего сведения. Любопытно…
У Алексея пропало ироническое настроение, когда в последующем тексте оп увидел часто повторяющееся слово «беллум» — война: «Взываю к вашим чувствам и требую внимания. Утверждаю, что война — дело решенное, и это будет ваша справедливая война за алтари и очаги (беллум про арис зт фоцие). А потому готовьтесь свергнуть недругов огнем и мечом (игни эт ферро). Я не называю ненавистных имен, но для понимающего достаточно сказанного (сапиэнти сат)…» _
Алексею стало холодно и неуютно. Он оглянулся на костел. Казалось, тень от него не желает повиноваться даже солнцу: она все так же разлаписто и мрачно накрывала окрестность. Он мысленно выругался и пошел домой.
Летает в небе голубка Пикассо, проходят всемирные фестивали молодежи, разнеслись по земле слова их гимна «Мы за мир, и песню эту понесем, друзья, по свету…», миллиард людей подписал воззвание против войны. И все это пытается перечеркнуть зловещая фигура в сутане. Уже сидя па пронизанной светом веранде,
Алексей перевел высокопарную и зловещую концовку: «Помните всегда: сегодня с востока не идет свет. Я кончил и облегчил свою душу (дикси эт апимам левави)!»
Вечером оп азартно спорил с Соней.
— Что же это получается? Ксендз не стесняется и в кино прийти, и лекцию послушать, а мы конфузимся нанести ему ответный визит. Получается, что он вроде как в неприступном для пас бастионе. Еще бы ему пе распоясываться…
Соня вздохнула. Во многом, конечно, Алеша прав со своим максимализмом. Нормы и традиции, к сожалению, и в нашей идеологической работе не слишком гибкие. Тоже какие-то окостеневшие каноны.
Ей вдруг вспомнился трагикомический случай, когда учительница Леокадия Болеславовна потребовала исключения из пионеров Варьки Мойсеновича, случайно увидев его выходящим из костела. Парнишка и понятия не имел о двуперстном крестоположении, а его хотели обвинить в кощунственном попрании пионерских заповедей. Пришлось Софье Борисовне вмешаться и сходить в райком комсомола. Но разбор «персоналки» все-таки состоялся. Учительница клещом впилась в Варфоломея:
— Нет, ты скажи честно и откровенно, зачем ходил в этот рассадник мракобесия?
В данной аудитории Варька не был расположен к стопроцентной откровенности. Как признаться, что он подкарауливал хуторского Стефку с целью дать ему заслуженного «дубца»? Этот Стефан еще до начала службы нарисовал мелом на школьном заборе фигуру черта с рожками, хвостом и копытами, но в пионерском галстуке. Хотя рисунок был довольно выразительный (это Варька оценил беспристрастно), но безусловно оскорбительный, и Варфоломей долго гнал автора по улице, пока тот не забежал под спасительный кров костела. У резных костельных ворот Леокадия и застала Варьку…
Рассказывать о своей неудаче перед всеми друзьями не хотелось, и Варфоломей степенно ответил:
— А в костеле красиво. И музыка играет.
Глаза учительницы злорадно сверкнули:
— Ага, признался! Как же совместить твои слова с пионерской присягой бороться с предрассудками?
Варька не помнил о такой присяге и не очень удачно ляпнул:
— Я исправлюсь. Я тогда не успел. В следующее воскресенье обязательно… это самое… поборюсь.
Леокадия взвилась:
— Вы слышите — он опять собирается идти туда! Он и не думает раскаиваться!
Ограничились замечанием… Алексея не столько насмешила, сколько рассердила эта история, и он сказал, что учителей вроде Леокадии представляет в виде сухой еловой палки: гибкости никакой, а колется сколько угодно.
— Наверное, не надо так радикально мыслить о человеке,— мягко возразила Соня.— Как бы то ни было…
— Как бы то ни было,— упрямо перебил Алексей, не желая отклоняться от темы,— ее левацких выходок ксендз не испугается. Совсем другое нужно.
На половинном окладе
Леокадия Болеславовна и не собиралась путать ксендза. Она с ним дружила. Давно, с сорок первого года. Когда на берега Немана пришли немцы, они предложили ей очистить школу от ребятишек и сдать дом под волостную управу. Первое она охотно выполнила, второму воспротивилась — мой дом! Заявившегося на новоселье бургомистра, из местных кулаков, неделикатно выставила за дверь. Тот вызвал начальника полиции и приказал ему силой освободить помещение от «красной стервы». Леокадия пошла жаловаться к коменданту, представилась ему на чистом немецком языке и пробыла у него всю ночь. Утром вернулась, безнаказанно отхлестала по щекам бургомистра и заняла для себя две комнаты с кухней. Работать она стала переводчицей в комендатуре. Здесь и встретилась впервые с ксендзом Иеронимом. Сблизило их полное отсутствие в деревне других интеллигентов «Речи Посполитой». Оба были белыми воронами. По вечерам ксендз зазывал к себе Леокадию в обширный особняк при костеле и часами читал звучные строфы Овидия и Вергилия. После вкуснейшей черносмородиновой наливки, которую выставляла его домашняя хозяйка, весьма упитанная пани Августина, отец Иероним переходил на Боккаччо.
Наливка Леокадии нравилась, а Боккаччо — нет. Она побаивалась коменданта. Стареющий майор, кажется, не на шутку влюбился в нее и ревновал к ксендзу. Тем не менее Леокадия вынуждена была терпеть ответные визиты отца Иеронима в свою уютно обставленную квартиру, где угощала его «кавой» и томными гимназическими романсами под вполне приличное пианино.
Ни о политике, ни о религии они почти не говорили, да, кстати, ни то, ни другое и не интересовало тогда Леокадию. Ею владела другая идея: как стать сильной самостоятельной хозяйкой, вернуть отцовскую землю, скот, батраков и таким образом войти в роль богатой невесты. Однажды она поделилась с гостем своими мечтами, но отец Иероним жестоко развеял ее надежды на немцев. Долго просвещал юную Леокадию многоопытный и далеко не глупый слуга Ватикана, убеждая, что исполнение ее мечты целиком зависит от Америки и Англии. Впрочем, он более чем лояльно вел себя в отношении гитлеровских властей. Представил им списки тех, кто ушел в партизаны, передал их через переводчицу, избегая лично показываться в комендатуре, дабы не бросить на себя тень в глазах населения. Леокадия положила документ на стол коменданта:
— От герра Иеронима.
Майор зло посмотрел на нее.
— Вот что я вам скажу, полупочтенная фрейлейн. Мне надоели ваши шашни с длиннополым кавалером. Я отправлю вас в рейх. В город Аахен. Там живет моя сестра, старая дева, и под ее присмотром вы будете дожидаться меня…
Так Леокадия в сорок втором оказалась в Германии, на время расставшись со своим другом в сутане. Там она и попала в руки американцев, не дождавшись своего майора. Партизанские гранаты уложили его прямо в комендатуре.
Американцев совершенно не интересовало сотрудничество Леокадии с нацистами. Зато их привлекло другое: молодая женщина отлично знала обстановку на востоке, имела там знакомства. Импонировала и ее патологическая ненависть к Советской власти из-за репрессированного отца и потерянного имущества.
На краткосрочных курсах в лагере для «перемещенных лиц» ее не готовили к роли активного агента. Ей вменялось в обязанность просто внедриться в послевоенную жизнь, заново адаптироваться  в родных краях и ждать. Ждать людей из-за кордона и, по предъявлении ими соответствующего пароля, оказывать содействие. В жилье, установлении связей, в получении информации. Для пущей безопасности ей запрещалось самой давать о себе шефам какие-либо сведения. Это сделают другие. Однако здесь она не будет забыта: вот номер ее личного счета в банке, куда ежемесячно будет отчисляться половинная ставка агента зарубежной разведслужбы США. Вторую половину она получит после недалекой уже победы  над большевиками, которые и без того обескровлены войной с Гитлером.
Леокадия согласилась. Правда, радужная перспектива превращения в именитую помещицу снова отодвигалась, но ей только двадцать четыре года, и все еще впереди. Она без труда прошла контрольно-пропускные комиссии перед отправкой в Белоруссию и вернулась в знакомое место. Здесь никто не мог сказать о ней что-либо предосудительное: многие даже помнили, как немцы под конвоем отвезли ее на вокзал перед отправкой в рейх. Людям невдомек было, что конвой являлся своего рода почетным эскортом влюбленного майора.
Леокадия вскоре закончила заочно учительский институт и стала полноправным тружеником на ниве народного образования. Даже с некоторым повышением: ее послали работать в среднюю школу районного центра вместо прежней семидетки, в ста с лишним километрах от родного села. Оно было и к лучшему. Тем более, что в поселке оказался и отец Иероним, переведенный сюда волею епископа настоятелем местного костела вместо умершего предшественника.
Старый знакомый был воплощенная осторожность и не стал целовать ей ручки при первой случайной встрече на улице. Но уже назавтра она получила письмо, в котором предусмотрительно регламентировались места и сроки их рандеву,— ну, например, в вагоне поезда, на экскурсии по историческим памятникам Вильнюса, на городском пляже в областном центре. А один свой отпуск она полностью провела вместе с ксендзом в Закарпатье, где отец Иероним лечил печень.
Они оба вдохновенно ждали прихода «западной демократии». Восстановилась тем временем и связь. И первым, кто пришел к ней из-за кордона с заветным паролем, был… ее отец.
«Семинарист»
За полчаса мальчишки поймали девять язей. Потом клев как обрезало.
— Айвенго все знает,— отметил Варфоломей.
— Елки-моталки! — вскинулся Юзик.— Мы же забыли рассказать ему о вчерашнем ящике! Н-ну, растяпы!
— Ничего, другие ра сскажут ,— утешил Варька,— Капитан-то молчать не будет, может, уже сообщил в милицию. Еще и нас пригласят.
— Не ко времени: нам сегодня на поле надо; обед доставить. Обещали ж батьке…
— Н-да, вот еще морока!
Звеньевой был заметно недоволен. Ему хотелось встретиться и всласть наговориться с Алексеем. Например, узнать, какой-такой бывает телевизор. Если в комнате запросто можно смотреть кино, то где дома взять лучи, которые в зале светят на экран? Или такой вопрос: если в атоме имеется страшная сила, то как не поубивало тех ученых, которые в первый раз разломали атом? Или поубивало, да об этом молчат, чтобы другим профессорам не стало страшно?
Круг интересов Варфоломея был широк, и ответить на засевшие в голове гвоздем вопросы должен был студент Лешка. Но слово есть слово: обед доставлять жнецам надо.
Борщ и кашу поручили варить трем старушкам в бывших банных чугунных котлах. Эти черные громадные посудины были вкопаны на бригадном стане рядом с овощехранилищем. Сюда и подъехали хлопцы. Уволенная по старости лет от уборочной страды кобыла с ходу потянулась мордой к сочной труде свекольной ботвы. Мальчишкам же захотелось полакомиться зелеными стручками бобов.
— Но-но, короеды,— добродушно шугнула ребят древняя бабка.— Лучше щепок насобирайте — не доварится никак каша, хоть ты сядь на нее. .
— Сядешь — остудишь,— ехидно заметила ее напарница, мелко нарезая сало для гречневой каши,— Вот я и говорю,— продолжила она прерванный хлопцами рассказ,— Идет он себе промеж сосенок и саквояжиком помахивает, как на городском бульваре,— ну женишок женишком. Личико кругленькое, на подбородке ямочка, глаза светленькие…
— Эк ведь запела, старая греховодница! — рассмеялась третья кухарка.— Как увидит молоденького, откуда слова берутся… Ну, что дальше было?
— Ничего такого, что тебе интересно,— отрезала бабка.— Поравнялись мы, кланяется он так уважительно: «День добрый, мамаша». Не бабушка какая-нибудь, а мамаша… А я все гляжу на него: рубашечка беленькая, прозрачная, аж рыжие волосики видать на грудях…
— Тьфу! — раздалось от котла с борщом. ,
— Не любо — не слушай! — парировала рассказчица.— Брючки узенькие, со стрелочкой, как сейчас из-под утюга. Обувка остроносенькая — ежели пнет, дырка будет.
— Не пнул? Ну и правильно, зачем туфлю портить!
— Ну вас к лешему, охальницы,— обиделась старушка.— Все. Словечка больше не услышите.
Варфоломей здорово разозлился на сварливых бабок. Ему обязательно надо было услышать продолжение рассказа. Всего лишь три часа назад на берегу, пока хлопцы поспешно разматывали удочки, Айвенго отозвал его в сторону и торопливо, шепнул: «Слушай, Варфоломей, внимательно, одному тебе пока говорю. Будешь в поселке, посматривай на свежих людей. Нужен мне человек с желтой сумкой на ремне и в туфлях с острыми носами. Скорей всего, молодой. Какой костюм, не знаю, но, видать, будет помятый. Увидишь, проследи, куда пойдет. Ну все. Вечером зайду».
Ясна, что Варька в струнку вытянулся, когда услышал об острых туфлях. Правда, о помятом костюме старуха ничего не сказала, а наоборот… И почему саквояж, если должна быть сумка? Э, да что бабка понимает в таких вещах, она и портфель сундуком назовет. Туфли-то все равно остались! Интересно, где она видела этого «женишка»?
— Бабка Настя! — не удержался Варфоломей.— Не иначе, вы про моего брата рассказывали. Он должен был приехать сегодня из города.
Старушка недоуменно, глядела на парнишку.
— Про какого еще брата? Ивана вашего я знаю, сроду он не был блондинчиком.
— Да нет, я про двоюродного брата.
Бабка зашевелила губами и закатила к нему выцветшие глаза.
— Какой же это двоюродный? Был у твоего отца брат Кастусь, сгноили его где-то жандармы. Но тоже цыган-цыганом.
Варька чуть не взвыл от злости и собрался было уйти восвояси, но тут бабка Настя его ошарашила:
— Чего же твой двоюродный мало погостил у родичей? Не с чугунки оп шел, а как раз наоборот, к разъезду. Видать, к поезду поспешал.
— С желтой сумкой? На ремне?
— Говорю тебе, с саквояжем. И, видать, с тяжелым: когда беседу со мной повел, на травку его поставил. Потом, как папироски стал доставать, отстегнул замочки, так я приметить успела — там ящичек какой-то черный, вроде как из железа. С белыми завитушками по углам. Точь-в-точь, как у ксендза, где он прячет святые дары после причастия…
Варька попытался склеить воедино разрозненные мысли. Желтой сумки нет. Зато есть железный ящик. Может, тот самый? И еще остаются гуфли с острыми носками!
Варька примчался к жаткам, когда колхозники разбирали с телеги обед и дружно приглашали хлопцев подкрепиться вместе с ними. Неправдоподобно прозвучит утверждение, будто ребята стойко отказывались от борща и каши. Совсем даже наоборот. Потом отправились на берег Немана загорать.
На реке недалеко от берега зашлепало весло. Варька взметнулся на колени.
— Дядя Айвенго! Товарищ участковый! Давайте сюда. Ой нет! Погодите, я к вам в лодку сяду!..
Через минуту, когда отплыли, он взахлеб рассказывал участковому о бабке Насте.
«Дударь»
Зимой сорок второго года, вскоре после того, как началось наступление под Сталинградом, бывший кулак Болеслав Могилевский попал на фронт: добросовестным трудом в северном леспромхозе он заслужил право искупить свою вину перед на родом в боях с фашистами. Воевал недолго: при первой возможности сдался в плен. Не наугад сдался, а с вполне определенным намерением вступить в армию генерала-предателя Власова.
С власовцами он познакомился еще в заключении. Группу изменников Родины привезли в лагерь, и двоих из них направили трелевать бревна на делянку, где орудовал мотопилой Могилевский. Хотя разговоры между заключенными не поощрялись, ему удалось многое узнать от украинца из-под Львова с лагерной кличкой Коломбина. Тот оказался тоже недавним зажиточным хуторянином, только разбогател он не на раках, а на шерсти: скупал ее по дешевке у гуцулов с гор и втридорога, продавал городским шерстобитам. При первых известиях о Власове Коломбицкий добился личного приема у генерала, понравился ему лютой ненавистью к коммунистам и сразу получил нашивки унтер-офицера. Усердствуя, проводил «чистку от большевистских элементов». В плен его взяли разведчики — пьяного после очередной «акции», в глухой смоленской деревушке. .
— Житте,— вспоминал он о прошлом,— на большой! Во! Конечно, крови и криков бояться не приходилось. Зато себя господином над людишками чувствуешь. Ну, а в смысле нуль на фронте, дак здесь пуля конвойного еще ближе к тебе. Ну-ка, отбеги без дозволу по нужде, тут тебе и хана…
И хотя режим для Могилевского был несравнимо легче, чем у отпетых предателей, но первым вышел из строя, когда была объявлена запись во фронтовые стройбаты.
…Восстанавливая под минометным огнем мост через приток Дона, он дождался очередного взрыва, рухнул в холодную весеннюю воду и, прикрываясь обрезком сваи, выплыл на западный берег. Дальше все пошло как по маслу. Через месяц он уже жег партизанские деревни на Черниговщине. Под Ровно был контужен и временно лишился дара речи. После лечения его забрали тайным агентом по выявлению антифашистского подполья в польском городе Познани. Зная польский, русский, белорусский и уже неплохо немецкий, маскируясь под глухонемого скупщика старья, Могилевский доставлял для гитлеровской службы безопасности ценнейшие сведения об отважных, но не всегда осторожных патриотах. Приобрел солидный опыт агентурной работы, эсэсовское звание штурмфюрера и немалое количество золота.
Первое и второе ему здорово пригодилось летом сорок пятого, когда его завербовали спецслужбы Соединенных Штатов. Да ,— Могилевский для них был ценная находка: агентурно натренирован,
без идейных колебаний, здоров, силен, решителен, жесток. Он прошел все испытания на «детекторе лжи», дополнительную годичную подготовку на ту же роль глухонемого, и в 1948 году встал вопрос о месте его выброски с парашютом. Когда сверили по картотеке сеть имеющихся агентов в западных районах Белоруссии, на которых мог бы опереться в нужный момент их свежий коллега, обнаружилась поразительная вещь: там уже находилась навербованная родная дочь Могилевского. Хорошо это или плохо? Решили, что скорее хорошо: Леокадия как раз является «теневой фигурой», отключенной от активных акций, и если даже будет замечена встреча с ней Могилевского, роковых подозрений это не вызовет. Другое дело, что такая встреча должна быть событием исключительным и вообще, желательно, одноразовым — только в крайнем случае. В дальнейшем малейшая связь между красивой молодой учительницей и глухонемым бобылем каждому постороннему показалась бы подозрительной.
Новому агенту без всяких иносказаний поручалась диверсионно-террористическая работа: отравлять колхозный скот, поджигать общественные постройки, минировать мосты и дороги, приурочивая взрывы к проезду различных делегаций. Похищать из районной и политотдельской типографии шрифты с целью создать впечатление о существовании типографии нелегальной. Короче говоря, всячески инсценировать наличие разветвленного и энергичного антисоветского подполья.
Так мыслили разведшефы Могилевского. Так думал и «президент Белорусской народной республики » пан Абрамчик, которому показали нового агента перед отправкой на восток.
— Да-да,— сокрушенно качал головой гитлеровский холуй, обосновавшийся в Мюнхене.— К несчастью, поредели наши ряды в заповедных пущах Белой Руси. Ваш святой долг — снова вызвать к жизни, влить свежую силу в руку мстителей — благородных «лесных братьев». Рада ВНР восславит вас после победы над коммунизмом…
«Дударю» было в высшей мере наплевать и на Раду, и на липового президента. Его интересовало, что ему дадут в этом довольно обшарпанном особняке. И ему дали: пан Абрамчик подарил Могилевскому собственный портрет с автографом. Присутствовавший при трогательной встрече земляков американский разведчик Стриф, который и готовил «Дударя», ядовито сказал Абрамчику:
— Вероятно, ваш гость ожидал чего-нибудь более существенного.
«Президент» только развел руками:
— Вы, господа, задерживаете наше субсидирование…
Грехи бабки Насти
Вернувшись в поселок, младший лейтенант как был в кирзовых сапогах, так и отправился к подполковнику. Тот поморщился:
— Что, разве уже отпала необходимость маскировать ваши визиты сюда?
— Отпала, товарищ подполковник. Так что тот действительно разматывал антенну, а в поселке его уже нет.
— Докладывайте подробно.
Айвенго доложил о Варфоломее и говорливой бабке Насте.
— Вы сами допросили эту бабушку? —
— Никак нет. Прямо к вам.
— Деликатно побеседуйте со старушкой. Это очень важно. Узнайте все подробности.
Участковый нашел бабку Настю спящей в тенистых лопухах огорода. Видимо, старушка недавно пообедала: рядом на полотенце стоял недоеденный холодпичек в миске и лежали малосольные огурчики. От бабки симпатично попахивало. Спросонья она не поняла сначала, зачем пожаловал участковый, и оправдательно залопотала:
— А угостили меня, милый, угостили. Своего не держу, не-е!
— Держишь или не держишь — это в другой раз ,— добродушно пообещал Айвенго.— Мне другое сегодня интересно.
Обрадованная тем, что опасная тема беседы отняла, старушка вновь ударилась в восторги от утренней встречи с молодым человеком на лесной дороге. Он собирался вроде бы в Гродно (действительно, в шесть десять туда шел поезд), похвалил их поселок за красивый дом культуры (вот, паршивец, значит, все-таки был в райцентре и через площадь проходил!), полюбовался бабушкиными рыжиками и одобрительно отозвался о здешних лесах: «У вас,— говорят,— где только рыжики, но и медведями лес богат» (ишь, разоткровенничался, сукин сын!).
— А на каком языке, бабушка, вы разговаривали?
— По-польску. Не ролуме оп по-тутейшему. Айвенго подумал. А, собственно, за какой надобностью тог останавливался возле бабки? Лясы поточить, рыжиками полюбоваться?
— Вспомии-ка, бабка Настя, больше он у вас ничего не спрашивал? ,
Старушка тоскливо посмотрела на пустой стаканчик. Айвенго хмыкнул:
— Да ладно уж, опохмелись для прояснения мозгов.
— Грехи паши, грехи! — причитала старушка, наливая в стаканчик.— Может, сам примешь? Ну-ну-ну, не гневись, знаю, что на службе. Через минуту, прожевав огурчик, она сообщила, что прохожий интересовался еще дорогой на Красовщину, Ну, она и показала ему новую дорогу, что к парому ведет.
— А зачем ему была та дорога, если он на разъезд собирался?
Оживившаяся после стаканчика старушка бойко заговорила:
— И сама диву даюсь, товарищ участковый! Еще и о колхозе тамошнем спрашивал, каким-то праздником в нем интересовался. Но пошел точно что на чугунку… .
Подходя к площади, Айвенго встретил Варфоломея. Хлопец был, мокр и тяжело дышал.
— Дядя Айвенго, я на вокзал бегал. Уехал тот. Нинка на разъезде кассиршей работает, Пашина подружка. Она ему билет продала до Гродно и сама видела, как он залазил в вагон.
— О билете мне известно,— ответил подполковник, выслушав последнее сообщение младшего лейтенанта.— О ящике тоже знаю: капитан приходил. Жалко, что хлопцы упустили свою находку. Кстати, о хлопцах: где вы добыли себе такого шустрого помощника? Мойсенович, говорите? A-а, братишка председателя из «Партизанской славы». Что ж, надежный соратник растет, из достойной семьи. Это не он топчется на той стороне площади?
— Он самый,— улыбнулся Айвенго.— Меня ждет — может, еще что поручат…
— Только осторожно поручайте, берегите ребят,— очень серьезно сказал подполковник.— Не в игрушки играем! А за информацию большое вам спасибо, особенно за Красовщину. Некоторые мои предположения, кажется, подтверждаются.
Он рассказал, что из Гродно получил сообщение: пассажир, приметы которого им передали, с указанного поезда в городе не сошел. Значит, вылез где-то на промежуточной остановке. Зачем? Сейчас почти ясно: чтобы вернуться. Куда? Похоже, что в Красовщину, раз он ею интересовался. Ну, а утренняя поездка на Гродно — это обычная маскировка, сделанная для отвода глаз.
— Вам сегодня, младший лейтенант, так и не придется надеть свою законную форму,— посетовал подполковник,— Догадываетесь, почему?
— Вечерний поезд встретить придется?
— Точно, Но на этот раз действовать будете не в одиночку. Подключаю двоих оперативников — вернулись ребята из своего квадрата. От неудачи злые… Встретите на полустанке, не здоровайтесь. Вы понадобитесь для опознания. Сумеете его узнать?
Айвенго посидел несколько секунд с закрытыми глазами и сказал:
— Я его и до старухи представлял, а сейчас вижу, как живого. Даже ямочку па подбородке.
Подполковник засмеялся:
— Не увлекайтесь слишком! Ямочки встречаются не так уж редко. Кстати, не думаю, чтобы он постоянно щеголял в остроносых туфлях.
— Ясно, товарищ подполковник. Если он на целился на Красовщину, то туда и но новой дороге в такой обувке не дойдешь…
На этом они расстались. У Айвенго гудело в ногах и животе: он с утра ничего пе ел, а было уже три часа пополудни. Подполковник тоже отправился домой. Пообедал, второй раз за сегодня побрился, переоделся в элегантный светло-серый костюм и отправился с визитом к ксендзу.
Отец и дочь
Болеслав Иосифович Могилевский за эти два года много раз встречал свою дочь, но так, что она его обычно не видела. Конечно, иногда она замечала на улице глухонемого, но он считал, что она никак не могла узнать в оборванном старике с запущенной бородой собственного отца. Она его помнила щеголевато одетым, с пышными выхоленными усами, с гладко выбритым подбородком.
А он бдительно следил за каждым ее шагом, изучал распорядок ее жизни, знал привычки. Ему было известно, когда она возвращается домой, когда встает. Леокадия занимала небольшую квартиру в одноэтажном доме на две половины, в которую имелся отдельный ход. Старик знал скрип каждой половицы на квартирном крыльце. Внутрь он проникнуть не решался, потому что ключ учительница всегда уносила с собой, но вечером долго виднелся свет в окне, и он умудрялся наблюдать за дочерью с высокого забора напротив. Леокадия обычно долго читала в постели, исправляла тетради на обеденном столе, иногда слушала маленький приемничек, стоявший на туалетном столике. Потом выключала свет, открывала форточку, и через минуту слышался скрип матрацных пружин. Молилась она, наверное, уже в постели.
«Кровинушка моя, дочушка,— скорбно думал Болеслав Иосифович, уходя в темноту со своего наблюдательного поста.— Вот до чего довели проклятые большевики: родной отец должен прятаться от дочери! А ты лучшие годы проводишь, как в монашеской келье. Такую ли жизнь готовил я для тебя!..»
Он знал о ее близком знакомстве с ксендзом, об их потаенных встречах, и не осуждал дочь. Может быть, это ей необходимо для тайной ее работы, а может… сколько же ей сейчас лет? Еще и тридцати нет, а она мается в одиночестве без мужской ласки.
Однажды они почти нос к носу встретились на рынке. Дударь продавал золотистых лещей шириной в таз. К нему образовалась небольшая очередь, а в конце ее он вдруг увидел дочь. Через пару минут она вплотную подойдет к нему.
Ничего не объясняя покупателям, старик смахнул в мешок еще не проданную рыбу и быстро зашагал прочь. Хозяйки могли сколько угодно кричать ему в спину — глухонемой не слышит…
Однако месяц назад возникла прямая необходимость свидания. Дударь получил от резидента в Вильнюсе сообщение, что в их район на днях будет заброшен очень важный агент с секретным и ответственным заданием. Его надо принять в райцентре легально, потому что он должен ознакомиться здесь с некоторыми деталями для выполнения своей миссии. Поскольку сам Дударь, в силу «легенды» о глухонемом бобыле, не может прилично встретить гостя, необходимо подготовить к его визиту Леокадию. К ней он явится под видом племянника. Пробудет у нее недолго, тем не менее некоторая помощь ему, видимо, понадобится. Сам же Дударь обязан встретить агента у места его приземления или вызвать на себя условленным ночным сигналом.
Могилевский все обдумал. Раз «там» известны координаты поселка, то остается только на вести самолет на ближний лес. Ориентиром послужит рыбацкий костер — дело безобидное — на берегу реки. Дударь встретит гостя и к утру покажет ему дорогу к Леокадии, куда тот явится под видом пассажира из Вильнюса.
Вскоре Дударь получил краткое одобрение предложенного им варианта и пошел на встречу с дочерью.
Шел он туда не без волнения. Выбрал раннее воскресное утро, когда людей на улицах почти не бывает, подстриг бороду, надел чистую рубаху, подвесил на кукан две солидных щуки и с тем пожаловал к одноэтажному домику. Дверь была заперта изнутри. Постучал. Ответа долго не было, потом без обычного «кто там?» щелкнул откинутый крючок. Болеслав Иосифович осторожно вошел в крохотные сенки — пусто. Заглянул в кухню. Леокадии и там не было. Он отодвинул портьеру на двери, ведущей в комнату. Там шторы были задернуты, стоял полумрак.
Она стояла в узорчатом халате, судорожно стянув его на груди. Бледная, с широко раскрытыми глазами. «Испугалась такого страшилища»,— подумал Могилевский и молча приподнял в руке рыбу.
Не спуская с него глаз, Леокадия тоже молча взяла ее, отнесла на кухню и на обратном пути вдруг упала на колени, уткнувшись головой в подол его рубахи.
— Тату… родненький тату, пришел все-таки! — шептала она исступленно, но без слез,  все ловила его пахнущую щуками руку.
…Через пару минут они тихонько сидели рядом на ее кровати и еле слышно шептались.
Да, она давно его узнала. Видела, что он наблюдает за ней. Но раз не подходит, значит, так надо. Значит — нельзя. Не могла же она подставить его под удар, первой кинуться на шею. Но сейчас… сейчас, раз он пришел, значит, всякая опасность миновала, и можно не таиться?
— Нет, еще рано, дочка,— покачал кудлатой седеющей головой пан Болеслав.— Но скоро кончатся наши муки… Пришла и твоя пора помочь в этом. ,
Он для верности назвал пароль, услышал отзыв и как можно детальнее рассказал ей о задании.
— Племянник? — удивилась Леокадия.— Но вдруг проверят мою биографию! У меня же не было ни сестер, ни братьев, откуда взяться племяннику?
— Двоюродный,— успокоил ее отец,— Был у тебя дядя Григорий, мой брат, у него сын Тадеуш, от него и твой двоюродный… А вот как его зовут, я, пока и сам не знаю. Ничего, отрекомендуется.
— Трудно тебе, татусь! — шептала Леокадия.— Стареешь, живешь в одиночку, как зверь… — Недолго уже осталось. Да и привык я.
Он осторожно гладил чугунной рукой ее белокурые волосы.
Зверем он бывал, когда выполнял кровавые задания своих хозяев. Нет, сам он не убивал сельских депутатов и районных финагентов, не вешал в лесу на березах колхозных комсомольцев и избачей. Он делал это чужими руками… Год назад, к примеру, он получил задание ликвидировать председателя сельсовета в глухой деревушке, чтобы доказать наличие бдительных подпольщиков — мстителей», посеять страх среди сельских активистов.
Был в том селе недавно вернувшийся из заключения мелкий уголовник, отсидевший небольшой срок за кражу. И была у него -молодая красивая жена, которая в его отсутствие несколько раз ходила к председателю сельсовета с просьбой походатайствовать о досрочном освобождении муженька. Сразу же по приезде домой тот получил однажды вечером анонимное-письмо о шашнях супруги с- председателем. Естественно, угостил жену кулаками, напился пьян и кинулся к «сопернику» выяснять отношения. Это все видели. Видели и кухонный нож в его руке. Пока односельчане догоняли его и следом вломились в кабинет, его хозяин был уже мертв.
…Ясно, что об этой и подобных историях Могилевский не стал рассказывать Леокадии. Надо ли смущать невинную душу…
Оп поинтересовался ксендзом.
— Общаемся негласно,— коротко ответила Леокадия.— Он знает, кто я, но, безусловно, выдавать меня не в его интересах. А ты с ним знаком?
Болеслав Иосифович подумал.
— Хожу в костел по праздникам. Все-таки католик. Пусть народ видит, что я не без креста. Охотнее будут рыбу покупать. Скажи-ка, дочка, как у тебя с деньгами?
— Ну как! Раз наблюдал за мной, то мог видеть, что живу на зарплату.
О некоторых подношениях, о курортном финансировании со стороны отца Иеронима она промолчала.
— А оттуда — ни-ни?
— Вот именно. Честно говоря, я уже забывать начинаю…
— Но-но! — Могилевский кинул на нее быстрый взгляд.— Мысли эти выбрось — опасные мысли. Вот возьми-ка. Тут порядочно; надолго хватит. Но трать с умом, чтобы не бросалось в глаза. А пока все, негоже рыбному торговцу засиживаться у одинокой учительницы. Крепись, дольше ждали. Проводи меня на крыльцо. При прохожих выдай полсотни…
Так они и расстались. Пятнадцать минут свидания за двенадцать лет. Когда он ушел, Леокадия заплакала: проклятая жизнь!..
Откровения под георгинами
Отец Иероним встретил элегантно одетого гостя в дверях кабинета, пахнущего свежими цветами. Раскланялись они почти изысканно. Повинуясь учтивому жесту хозяина, подполковник расположился в массивном сафьяновом кресле. Ксендз  уселся напротив в такое же. Был он по-домашнему в легкой чесучевой куртке и изрядно помятых полотняных брюках. Извинился за туалет: сию минуту вернулся из сада, где подрезал георгины. Их пышный букет украшал письменный стол.
— Гражданин Савицкий,— начал гость,— мне, видимо, нет надобности рекомендоваться?
— Ни малейшей: всякий знает вас в районе. Кстати, поскольку мы беседуем в моем, а не в вашем кабинете, нам, может быть, позволительно избегнуть излишней официальности? В смысле «гражданин» и так далее. Мне, например, известно, что вас зовут Василий Кондратьевич, и если вы позволите…
Подполковник галантно позволил и выразил готовность именовать настоятеля костела Иеронимом Вацлавовичем. «Если, конечно, вас не будет шокировать такое сугубо мирское обращение».
_ — Все, что удобно вам, доставит удовольствие и мне,— ксендз склонил голову в изящном полупоклоне.
«Что все это мне напоминает? — исподволь соображал Василий Кондратьевич.— А! Ну конечно же, встречу Чичикова и Манилова, только этого мне и не хватало…» Он поскорее перешел к делу.
— Иероним Вацлавович, это ни в коей мере не допрос, иначе…
— Иначе.мы беседовали бы не здесь,— заулыбался хозяин.— Я весь внимание!
— Так вот: не посещал ли вас кто-нибудь на дому в течение вчерашнего утра, дня, ночи, а затем и сегодняшнего утра?
Ксендз недоуменно поднял плечи:
— Но, Василий Кондратьевич, мой дом посещает довольно много людей. Разве что только по ночам я избавлен от визитеров… Если не ошибаюсь, уже сегодня приходили шесть или семь человек с просьбами совершить требы: двое крестин, свадьба, похороны и так далее…
— Ну что ж, Иероним Вацлавович, я конкретизирую свой вопрос: не было ли у вас кого-либо из приезжих, то есть иногородних? Допустим, не заходил ли некий симпатичный молодой человек, который…
Ксендз тихонько засмеялся и погрозил пальцем:
— Поистине, ничто не скроется от ока власть предержащих! И не надо смотреть на меня столь проницательным взором: мне нечего скрывать. Действительно, не далее как перед обедом навестил меня сегодня юный гость и именно симпатичный. Мы с ним долго и оживленно беседовали.
Такая откровенность несколько обескуражила Василия Кондратьевича. Или у того типа железная легенда, или ксендз действительно не в курсе дела. И. почему, собственно, перед обедом?
— Иероним Вацлавович, не сочли бы вы- возможным посвятить меня в тему вашей беседы? — сказал Василий Коидратьевич и сам сморщился от вычурности фразы.
— Почту своим прямым долгом. Именно долгом, потому что я уже подумывал сам навестить вас и разъяснить кое-что лично, дабы в дальнейшем не возникло каких-либо прискорбных недоразумений. Одну секунду…
«О чем это он? — раздумывал Василий Кондратьевич, наблюдая, как ксендз роется в бумагах на письменном столе.— Неужели решил так-таки и «заложить» визитера из-за кордона?»
— Вот, уважаемый гость! — ксендз протянул исписанный лист бумаги.— Мы дискутировали с юным оппонентом о содержании моей последней проповеди в храме. Вернее, о ее латинской части. Его, видите ли, насторожила якобы имеющаяся некоторая тенденциозность, он даже сказал об оппозиции к существующему порядку. Больше того, он позволил себе усомниться в моей приверженности делу мира. Так вот: вы, пожалуйста, прочитайте перевод, а потом я в меру своих скромных способностей постараюсь кое-что разъяснить.
«Что за дьявольщина! Кто поверит, будто агент с радиопередатчиком явился ради рецензирования проповедей провинциального попа! Но прочесть текст надо… Гм, действительно звучит не в унисон с веяниями времени, хотя это не новость, и ксендз уже предупреждался. Интересно, а что сейчас скажет автор проповеди насчет хотя бы этой самой «бэллюм омниум» — всемирной войны…»
…Отец Иероним обратился к гостю с маленькой, но проникновенной речью. Конечно, запальчивость его сегодняшнего дискутанта понять можно: действительно, в тексте встречается воинственных слов больше, чем миротворческих, но (тут ксендз молитвенно возвел руки) — аудитор этальтерапарс — пусть будет выслушана и другая сторона, то есть он.
В Корее война идет? Идет. Коварный империализм угрожает мирным пашням? Безусловно. Как же можно усыплять людей лишь одним пацифистским сюсюканьем? Пусть гневные, пусть даже излишне (он допускает!) воинственные слова громом падут на головы генерал-президента Эйзенхауэра и  его агрессивных приспешников. Другой направленности эти слова отнюдь не имеют. Нельзя столь однобоко, примитивно и, он бы с прискорбием сказал, заведомо недружелюбно толковать слова проповеди, как это сделал сегодня его оппонент, лишь потому, что настоятель костела не принадлежит к большевистской партии и лагерю атеистов. О молодость, молодость! О юный максимализм!..
«Вывернулся, иезуит,— почти весело подумал Василий Кондратьевич.— Однако чего это он сконцентрировался на проповеди? Хочет отвлечь меня от другого вопроса?» .
Но отец Иероним еще не исчерпал тему. Он вдруг оставил патетический тон, понюхал георгины, поглубже уселся в кресло и почти интимно продолжил:
— Теперь позволю себе сказать самое главное и при этом надеюсь на вашу скромность. Итак, я человек, и ничто человеческое мне не чуждо — хомо сум… и так далее — не буду надоедать вам латынью. Так вот: в жизни я боюсь двух вещей — зубной боли и неудовольствия начальства. Его опала более опасна, чем даже гнев господень, потому что реально осязаема. Вам, разумеется, известно, чего хочет от восточных священнослужителей папский престол: быть в оппозиции к советской власти и призывать к тому же мирян. Я рискую быть циничным, но вынужден сказать: если и допускаю в проповедях некоторые… гм… заостренные грани, то с единственной целью ублаготворить начальство. Посылаю в округ для отчета желательные тексты, и мною в духовных верхах довольны. Но для вас — для вас! — все эти речи ни на гран не опасны, хотя бы уже потому, что произносятся они но-латыни, которой никто из прихожан не знает. Это своего рода бутафория, мистификация, инсценировка — называйте, как хотите. Вот сейчас я высказался полностью и весьма вам признателен за терпение.
Действительно, это было порядочное испытание терпения Василия Кондратьевича. Ему-то был известен «актив» ксендза, снабжаемый из костела переводами проповедей. Ну да дьявол с ним и с его верой в наивность собеседника. Хуже, что время уходит, а ничего не прояснилось на счет загадочного посетителя.
— Ну хорошо, Иероним Вацлавович, эта тема для другого разговора. Вернемся к молодому человеку. Вы снабдили его чем-нибудь?
Ксендз изумленно поднял брови:
— Зачем? Он ничего не просил. Думается, ничего бы и не взял…
— Даже так? А куда он от вас пошел?
— Полагаю, обедать. К своему брату, секретарю райкома партии Дмитрию Петровичу Вершинину.
…Их прощание опять-таки было выдержано в гоголевских топах. Но чего это стоило Василию Кондратьевичу!
Выкупался — поболтай…
— День добрый!
— Салют звеньевому! ‘
Обменявшись приветствиями прямо посреди площади, старые друзья пару минут награждали друг друга нежными шлепками: Варьке попало по макушке, Алексею по животу. Установив за тем, что они взаимно соскучились (ровно сутки не виделись), приятели продолжили обмен информацией: выяснили, что Варфоломей идет куда глаза глядят, а Алексей — от ксендза.
— Иш-шо чего,— приоткрыл рот Варька.
— Именно так, дружище. И потому чувствую себя несколько липким. Идем купаться.
Место оказалось отличное: чистейший пляжный песочек, а рядом травка, чтобы обтереть ноги. Глубина — какая душе угодно: шагов двадцать — до пупка, а там и с маковкой. Алексей продемонстрировал кроль, а Варька мощные саженки, причем от напарника почти не отставал. Только дольше отдувался на берегу.
— Силен,— похвалил его Алексей.— Ладно, научу тебя кролю. А чего ты вдруг бездельничаешь?
Вроде, на тебя не похоже.
Варфоломей сказал, что определенную норму он сегодня уже выполнил: притащил сестре трех язей, доставил с хлопцами обед на поле, прокатился с Айвенго, сбегал на полустанок. И даже пообедал. А сейчас — на распутье, поскольку конкретного дела пока не видит. Но думает, что до вечера оно еще найдется. Была бы шея, а хомут…
— Зачем па вокзал галопировал?
Варька покряхтел на песке. Пора или не пора посвящать Алексея в тайные дела? Прямого запрета на этот счет от Айвенго не поступало. Хотя и разрешения тоже. С другой стороны, Алексей не новичок в подобных вещах: историю с бандой Бородатого помнят здесь до сих пор. А в-третьих… — Сам-то не говоришь, зачем ходил к ксендзу…
Алексей тоже закряхтел. Не иначе, лично сатана его соблазнил на этот идиотский поход. Осталось впечатление прикосновения к скользкому и неуловимому существу. Он никогда не обращался с осьминогом, но у Гюго в «Тружениках моря» описано что-то похожее. На любой гневный и, казалось бы, неоспоримый аргумент Алексея ксендз находил два-три возражения, смягчая их витиеватостью речи. Наконец, Алексей решил разрубить всю эту паутину ставшего бесцельным спора прямым, как гвоздь, утверждением: «Все равно вы классовый враг Советской власти!» На что получил снисходительный ответ: «Как видите, и ваши доводы противоречивы: вы же утверждаете, что классовая борьба в стране больше не имеет места. Что касается вреда, то, будь я таковым, я бы, наверное, не благоденствовал в здешних умеренных широтах».
Ушел Алексей взбешенным. Соня права: кавалерийским наскоком здесь не обойдешься. Да еще неизвестно, как Дмитрий отнесется к его самодеятельной антиклерикальной акции. Сказано ведь было — не ввязывайся…
— К ксендзу я ходил, видимо, за сплошными неприятностями,— мрачно ответил Алексей на вопрос Варфоломея.
Тот почему-то вполне удовлетворился лаконичностью ответа:
— Во-во! Только беду и наживешь. Я раз на минутку заскочил в костел, так меня два часа песочили на сборе. ,
Алексей об этом уже знал из Сониного рассказа. Но, оказывается, не все знал. Когда Варька вынужденно упустил зловредного хуторского Стефку, он с досады плюнул. И сразу угодил в цепкие лапы костельного старосты. В одной руке тот нес не проданные за обедню свечи, а другой скрутил Варькип воротник.
— На божий храм плюешь, бахур! А ну пошли…
Дюжий староста повлек его в костельную пристройку — притвор, где ксендз переоблачался после службы. Тот был не один. Прнслопившись к мозаичному окну, стоял глухонемой Дударь. Они о чем-то разговаривали — это Варфоломей отчетливо слышал.
— Вот, пане ксепже! Это хамово отродье плевалось в стенах святого костела!
Ксендз оглядел Варьку и брезгливо сказал:
— Простим недомыслие отроческое… Отпусти его с молитвой.
Варфоломей получил молитвенное напутствие в виде подзатыльника и вылетел наружу. И уже за дверьми вдруг вспомнил о разговоре за дверями притвора. Да, там слышался не только мягкий голос ксендза, ио и другой — бас! Ци-и-каво! Сейчас он спросил у Алексея:
— Скажи, глухонемые могут разговаривать?
— Между собой — — да. Знаками.
— Никакими пе знаками, а басом! Могут? Хотя бы иногда? Вдруг у них такое время бывает: вылечивается голос. А потом он опять немой.
— Не говори вздор, ты же умный парень. Не бывает такого. В чем, собственно, дело?
И тут Варфоломея словно прорвало. Начав с костельного притвора, он рассказал о Дударе, о высокопородистых червях и загадочном ящике, о бабке Насте и лесном прохожем. Сама собой возникла фигура Айвенго,
«Ну,— раздумчиво произнес про себя Алексей.— А не имеют ли все эти туфли, ящики и сумки роковой связи с закордонным самолет-ом?»
Он еще поразмыслил и решительно попросил:
— Познакомил бы ты меня, Варфоломей, Уже своим мэтром.
— С Айвенго? Гы-ы, это вставать надо до зари! Только так и поймаешь его на берегу. Да и то, если не с севера ветер. Когда северный, рыба не клюет. Тогда он дома книжки читает. Какую-то… крем-налист… Не выговорю.
Потом подумал и добавил:
— Ладно познакомлю. Может, даже сегодня, хотя тут секретное дело.
Алексей улыбнулся: опять секреты! Варфоломей обиделся. Конечно, не на весь же свет орать, если Айвенго и ему прямо не сказал, а только осторожно спросил: «Слушай, друг, ты был на полустанке. Там сразу за кассой стоял стожок сена. Не заметил, есть он или уже свезли?»
Варька все заметил: стог стоял на месте.
Скипидар против снобизма
— Итак, резвимся. Дон-кн-хотству-ем.— Дмитрий разделял слога глотками кофе.— С поднятым забралом на штурм ци-та-дели Ватикана! Белый флаг капитуляции с собой увезешь или нам от щедрот своих пожертвуешь —сирым и убогим?
Да, издеваться старший брат умел, это Алексей знал с детства. Только до конца никак не мог понять, когда Дмитрий злился, а когда просто насмехался. Сейчас он, кажется, делал то и другое. Не без юмора он рассказал о приходе в райком Василия Кондратьевича. Тот вежливо поздравил секретаря с приездом в гости младшего братца, мимоходом поинтересовался его жизненными устремлениями. а потом напрямик заявил: «Знаете, ваш младшенький мне сегодня довольно коварно перебежал дорогу». И рассказал о своем рандеву с ксендзом. «Понимаете, ваш расторопный братец едва не сбил меня с правильного следа. Конечно, нечаянно, но я уши развесил, вникая в тонкости его теософского спора с преподобным настоятелем, а время-то уходило. Драгоценное время оперативника! Откровенно скажу, когда ксендз раскрыл мне имя своего посетителя, я их обоих мысленно послал довольно далеко».
— Не икнулось? — поинтересовался Дмитрий Петрович. И взмолился:— Ну что, на канат привязывать тебя? Где ты раздобыл эту сволочную проповедь?
На кухне Соня предупреждающе грохнула посудой.
— Не сигнализируй! — повысил голос Дмитрий.— Ах, как трудно догадаться, что тут не обошлось без моей любезной женушки. Вы что — втроем решили меня доконать?
— Почему — втроем? — возникла в дверях Соня.
— А как же! Лялька меня утром гладит по затылку: «Папочка, ты райкомщик? Бедненький, нелегкая у тебя жизнь!..» Чьи это слова, филантропы чертовы?
Но сделанного не поправишь. Да, в конце концов Алексей не очень и раскаивался в своем посещении. Конечно, не штурм, но все-таки сигнальный выстрел. Сейчас его интересовало другое: как отправиться на вечернюю прогулку с Варфоломеем? После случившегося он вроде бы снова почувствовал себя перед старшим братом несовершеннолетним. Однако никто его удерживать не собирается. Дмитрий и Соня шли в кино и по дороге уводили Ляльку к Люде-капитанше. ,
— Пусть со мной останется,— сдвурушничал Алексей.
— На двадцатом году жизни летние вечера не проводят с младенцами,— сказала Соня.— Но, может быть, ты с нами пойдешь, в кино?
— Интересно ему ходить туда с женатиками,— хмыкнул Дмитрий.:— Он с другими пойдет… Куда, кстати?
— Н-ну, мы погуляем, — неопределенно ответил Алексей.
— Вот-вот, он погуляет,— с незлобным уже сарказмом пробурчал Дмитрий.— Будет наблюдать мигающие и падающие августовские звезды. А не упадет ли в очередной раз на его голову что-нибудь потяжелее, поскольку данный мыслящий объект фатально притягивает на себя из макромира самые, пардон, дерьмовые булыжники?
— М-и-т-я! — укоризненно протянула жена.
Алексей посидел в одиночестве и решил никуда не идти: настроение было испорчено. Но Варфоломей этого не знал. Для н.его всякая договоренность была законом. В полдевятого он был под окнами Вершининых.
— Ну чего-о ты! Не пускают? Меня и то Прасковья отпустила.
— Да?! — удивился Алексей.— А что она делает?
— Она, по-моему, злится. Ну, что мы ее не позвали с собой.
Они всё-таки ее позвали. И опять той же троицей, как было давным-давно, отправились на прогулку. Только на этот раз Варфоломей был флагманом, а не плелся а хвосте. В лесу сумерки сгущаются быстро, и , он спешил показать Алексею как можно больше достопримечательностей. Вот отсюда начинается полоса «подсочки»: из сосновых стволов добывается смола-живица, и идет она на смолоперегонный завод, к брату Ивану. У одной из сосен под широкой насечкой в виде оперения гигантской стрелы Варька отколупнул жестяную воронку, полную застывшей янтарной массы, и понес Алексею. При этом он сообщил, что такие сосуды укреплены -на деревьях в количестве 3772. Ни больше, ни меньше. Он сам считал. Зачем? А для матёматики. В каждой воронке бывает по 250—300 граммов смолы. Значит, только с этой делянки Иванов завод получит больше тонны сырья!
Конечно, для Алексея сбор живицы не был новостью: «подсочку» он встречал в тайге нередко. Но всегда равнодушно проходил мимо. Зачем ему смола? А сейчас хозяйственный хлопец посвятил его в некоторые детали применения живицы. Скипидар он знает? По запаху только? Э-э, без скипидара и сапожной ваксы не сделаешь. Хорошая краска и лак без него тоже не бывают. Говорят, и доктора его употребляют на мази. Но главное — без него в хозяйстве не обойтись.
Тут вмешалась Паша и добавила, что скипидар используют даже в парфюмерии. Алексей удивился: с такой-то вопью? Оказывается, из скипидара, если оп, конечно, богат пиненом, добывают душистое вещество терпинол, а вот у сульфатного скипидара, содержащего меркаптин, действительно очень неприятный запах.
— Откуда у тебя такие обширные познания в этой… смолологии? — искренне удивился Алексей.
Паша укоризненно взглянула на него.
— Просто химия мой любимый предмет. Могу для сведения сообщить, что поступаю на заочное в менделеевский. Экзамены сдала, теперь жду вызова.
— Н-да…
Алексей узнавал о своей спутнице все больше нового.
А Варфоломей тем временем умчался вперед, к крохотному станционному домику лесного разъезда.
Он искал своего друга Айвенго, чтобы познакомить его с Алексеем.
Но участкового не увидел.
«Нельзя ли для прогулок…»
Увидеть его было невозможно, разве что услышать, потому что младший лейтенант лежал в стоге сена и ругался. Не громко, но выразительно. На сочном партизанском диалекте, привлекая также некоторые лексические обороты карпатских охотников, настигших в ущелье вместо горного козла удравшую домашнюю овечку. Участковый понял, что именно Варфоломей приволок сюда парочку, так как ясно расслышал безмятежное заявление парнишки:
— Ничего, он обязательно появится, тогда познакомлю.
«Не иначе, меня ищет,— догадался Айвенго.— Но как догадался, что я пойду па разъезд? А! Сам же я ему сболтнул что-то про сено. Ну, сообразительность у хлопца! Не хватало еще, чтобы он в стогу рыться начал…»
Айвенго обрадовался, увидев, что из кассы вышел широкоплечий молодой человек и направился к компании.
Был он постарше Алексея, одного с ним роста и одет почти одинаково в легком летнем костюме и пестрой тенниске. Оп радушно улыбнулся студенту и предложил ему пройтись по маленькому перрону. Алексей с легкой тревогой взглянул на Пашу, но девушка спокойно кивнула — она знала этого человека. Издали она видела, как собеседники предъявили друг другу какие-то книжицы, обменялись несколькими фразами и мирно вернулись. Широкоплечий снова зашел в кассу, а Алексей, довольно мрачно поглядев ему вслед, взял Пашу под руку, Варфоломея — за воротник и повлек их обратно к лесу.
— Нам только что популярно разъяснили,— сказал он,— что вечерний перрон не лучшее место для праздных прогулок.
Варфоломей отреагировал бурно:
— Был бы Айвенго, он показал бы, как нас гонять! Что — поглядеть нельзя, как шпионов арестовывают? Только в кино и видишь…
— Варфоломей, ты не бредишь? — обеспокоилась Паша .— Какие шпионы, что за аресты! Знаешь, Леша, он по ночам бормочет, какого-то Штюбинга ловит, фрейлейн Терезу вспоминает. Насмотрелся в кино…
На этот раз Алексеи слушал ее невнимательно. А ведь Варфоломей прав: их удалили с полустанка  недаром, что-то там явно предпринималось. И чекист этот в штатском на разъезде оказался не случайно. Да и милиционер, по мнению Варфоломея, должен был находиться там же.
— Слушай, друг, где все-таки твой Айвенго?
— В сене. Был,. Это точно, он сам про стожок спрашивал. А сейчас пе знаю — поезд-то уже пришел и ушел.
Они не спеша продолжали путь по рыхлой гравийной дороге в сторону поселка. Вскоре сзади послышался хруст щебенки: их догоняли пассажиры, сошедшие с поезда. Обогнала тетка с двумя сумками через плечо и белеющей на шее связкой сдобных баранок — такие в райцентре не выпекали, возили из города. Потом парень с девушкой в обнимку. Торопливо прошагал высокий мужчина в кителе без погон и в блестящих при луне сапогах, с чемоданчиком в руке, а за ним… Айвенго.
Варфоломей толкнул Алексея в бок: «Оп!» — и рванулся было к своему другу, но Алексей инстинктивно задержал его, схватив за рукав. И тут ему показалось, что участковый благодарно улыбнулся.
А вскоре проехал на велосипеде тот самый широкоплечий. Он, словно на прогулке, медленно крутил педали и лёгонько насвистывал «Прекрасную маркизу». Поравнявшись с указателем «Красовщина — 8 км», велосипедист туда и свернул, помахав на прощанье рукой.
Не успели они отойти от указателя сотню шагов, как сзади, со стороны красовщинского свертка, раздался приглушенный крик: «Студент! Вершинин! Сюда, быстро!»
Побежали все трое. Метрах в пятидесяти от поворота поблескивал никелем на дороге брошенный велосипед. Его хозяин сидел на бровке кювета и держал на коленях голову другого человека.
Младшего лейтенанта милиции Айсидора Венедиктовича Горакозы. Или просто — Айвенго.