Первые пароходы на Каме появились еще до отмены крепостного права — в десятых годах XIX века. Это были пароходы, созданные русскими людьми на Иожевском заводе В. А. Всеволожского. Первый пароход начал строиться в 1815 году. В 1816 году Всеволожский уже Плавал на нем. В 1817 году у него было два парохода, один в 6, а другой в 36 лошадиных сил. Архивный документ свидетельствует, что Всеволожский «имел уже хождение летом 1816 и 1817 года по рекам Каме и Волге на двух, выстроенных им в собственных его пермских заводах, «стимботах» (так первое время назывались пароходы).
Сохранились имена строителей первых пароходов, мастеровых Пожевского завода. Это были Данила Вешняков. Георгий Шестаков, Павел Чистяков братья Казанцевы и др. Руководил постройкой широко образованный и талантливый русский инженер П. Г. Соболевский, разработавший много оригинальных механизмов и технологических процессов в горном деле и металлургии. Известен и первый, или, во всяком случае, один из первых капитанов, водивших пароходы Всеволожского на Волгу, это был Николай Беспалов. К сожалению, при пожаре архива Пожевского завода погибли все чертежи, относящиеся к первым пароходам. Однако известно, что для пароходов были изготовлены по две одноцилиндровых машины. Установка двух машин, работающих на один вал, что создавало большую равномерность хода и облегчало запуск машин, была осуществлена впервые в России. На первых камских пароходах были установлены железные дымовые трубы, а не громоздкие кирпичные трубы, которые устанавливал на строившихся им в Петербурге пароходах швед Берд.
В 1819 году Всеволожский сделал поездку на своих пароходах до Казани. На обратном пути из Казани в Пожву пароходы были застигнуты ранними заморозками у Тихих Гор, зазимовали там на плесе и весной, при ледоходе, погибли.
Пожевской завод занимался постройкой своих пароходов совершенно независимо и одновременно со шведом Бердом, получившим от царского правительства в 1817 году монопольное право на учреждение пароходств по всем рекам. Монополия Берда… сильно задержала развитие пароходства по всей стране. Лишь после окончания срока привилегии Берда (1843 год) стало развиваться отечественное пароходство.
«КАМА (путеводитель)». Пермское книжное издательство, 1953 г.
Арверд Бистрем, или, как его прозвали на русский манер, Артемий Быстров — доверенное лицо владельца корабельной верфи Берда — быстро шел по Французской набережной.
В этот поздний час набережная была пустынна, только вдалеке, у Летнего сада, одиноко маячили фонари запоздалой кареты.
Темные громады дворцов уныло смотрели тусклыми окнами. От их застывших бликов веяло холодным презрением. Редкие сальные плошки бросали длинные тени на мостовую. Тени ломались, кривлялись, тянулись следом, заставляли ускорять шаг. Справа, за гранитным парапетом, ворочалась и шипела огромная, невидимая в темноте, Нева.
Бистрем почти бежал по брусчатке мостовой, старался оторваться от этих дворцов, теней, страшного, шипящего чудовища за парапетом.
У Прачечного моста железным обручем стянуло грудь. Он остановился, прислонился к столбу Фонтанной набережной, прижался щекой к шершавому граниту. Холод камня постепенно успокоил, привел в порядок мысли.
Перед глазами вновь выплыло лицо Берда. Тусклые, как окна дворцов, холодные глаза, крючковатый мясистый нос, тонкие бескровные губы, изломанный, припудренный шрам на левой щеке. Этим шрамом Берд особенно гордился. Он получил его в Берлине, защищая своего однокашника Карла Нессельроде. Разве мог он тогда предполагать, что тщедушный школяр станет всемогущим временщиком императора.
Карл не забыл услуги. Теперь Берд постоянный гость знаменитых «сред» канцлерши Марии Дмитриевны, где, как он самодовольно любил повторять: «Варится кастрюля большой политик». Благодаря этим «средам» он, ничем не выдающийся корабельный мастер, стал владельцем большой верфи, механического завода, нескольких доходных домов на Васильевском острове. А сейчас собирается удивить Россию первым стимботом и получить от императора орден.
Бистрем завидовал Берду. Баловень судьбы. Невежда, вознесенный высоким покровительством, не удосужился до сих пор выучить русский язык. А он, Арверд Бистрем,— инженер с дипломом Геттингенского университета — вынужден быть у этого самовлюбленного фанфарона на побегушках.
Где те надежды, с которыми он ехал в эту огромную, заваленную снегами, страну?
Когда русская армия пронесла свои победоносные знамена через всю Европу и экспансивные парижанки засыпали цветами бородатых казаков на Елисейских полях, сотни авантюристов, алчущих славы и богатства, ринулись в Россию. Непонятную, загадочную, где кучера и парикмахеры получали графские титулы, а недоучки превращались во всемогущих вельмож.
И он, оставив мать, маленький домик под черепичной крышей в предместьях Стокгольма, голубоглазую Сельму с желтыми, цвета спелой ржи, прямыми волосами, бросился вслед за другими искателями приключений. Уж он, о котором сам профессор Дульбот сказал: «Grofizukunftig», имел все основания рассчитывать на успех.
И вот он второй год в этом чужом городе, на службе у дальнего родственника своей матери, а в чем преуспел? Правда, Берд сделал его поверенным в своих делах. Каждый вечер длинно и нудно посвящает в свои тайные планы. Много тайн в пустом кармане. Берд скуп и жаден, все забрал в свои волосатые лапы. Нынешней зимой Бистрем сговорился на ремонт плашкоутов для Исаакиевского моста. Сделка обещала немалый куш. Берд пронюхал, загреб подряд, выплатив ему грошовые комиссионные…
Бистрем бежит по набережной, шарахается от темных дворцов, пугается ползучих теней, вздрагивает от каждого порыва ветра с Невы. Обида, оскорбленное самолюбие, чувство собственной беспомощности слились, закрутились в косматом вихре.
Сегодня Берд, прихлебывая маленькими глотками глинтвейн, повелел ему собираться на Урал, на далекую реку Каму, где, по слухам, русские мастера строят свой стимбот. По тому, каким безразличным тоном Берд отдал свое приказание, Бистрем, хорошо изучивший своего хозяина, понял: известие не на шутку обеспокоило Берда. Догадаться нетрудно — речь идет о приоритете. Бистрем тяжело вздохнул. Сколько может продлиться такое путешествие? Урал где-то на краю света. Он вернется в Петербург только по первому снегу и получит в награду пустяшную табакерку с растрескавшейся эмалью…
Но то, что он услышал дальше, повергло его в ужас и смятение. Тряские российские дороги, курные избы, хмурые, бородатые ужики, от которых невозможно добиться лошадей,— все эти картины будущего путешествия померкли перед той незавидной ролью, которую приготовил для него хозяин. Берд цинично и откровенно заявил: он посылает Бистрема шпионить за русскими. Кровь бросилась в лицо. Арверд Бистрем — шпион! Шпионство — удел низких, всеми презираемых людишек, а не инженера с дипломом Геттингенского университета. %
В виски тяжелой болью бьют слова Берда: любыми средствами воспрепятствовать спуску на воду русского стимбота, не жалея средств, завладеть чертежами и документами.
Бистрем с усилием отрывается от холодного гранита, надвигает на глаза шляпу и медленно бредет дальше, к себе, в Шведский переулок.
За белокаменным господским домом обрывается в Каму скалистая гряда. Пологая с берега, она крутым
гребнем нависла над рекой. Кажется, вот-вот сорвется с места эта застывшая волна, перехлестнет реку и пойдет гулять по Закамью, поднимая на свою крутую спину холмы, буераки, выворачивая с корнем столетние деревья, выпучивая торфяные болотины. Могучая, массивная, поросшая кое-где по склону кривым темнохвойным вереском, она вздыбилась над заводом, поселком, широким разливом реки. С ее вершины можно разглядеть Майкорский обрыв — ржавой полосой протянулся он по низовью, а до него все сорок верст наберется. В верховье синее облако закрыло полнеба — Таман-гора, до нее версты не считаны. Прямо — Закамские дали: темные — еловыми лесами, светлые — березовыми рощами, белесые — туманами над таежными падями. А кругом зубатый забор дремучих лесов, которым отгородился Урал от края земли.
Пусто на каменной вершине, голо. Даже ребятишки не лазают на нее играть в свои разбойничьи игры — после того, как лет двадцать назад сорвался со скалы и утонул в реке мальчонка по имени Панфил. С тех пор стали называть скалу Панфиловым угором или просто Панфилом.
Летними вечерами расползутся по широкому заводскому двору плотные, длинные тени, кривые улочки поселка окунутся в синие, по-весеннему прозрачные сумерки, а вершина скалШ все еще пылает оранжевобагровым пламенем. Тогда люди говорят: «Завтра жди вёдра. Ишь, какую добрую свечку зажег сегодня Панфил».
Сторож Михеич заложил на толстый лиственничный брус тяжелые заводские ворота, прищурился на утес и сказал:
— Гляди-ка, Вешаня вдругорядь на Панфила вскарабкамшись.
— Вскарабкамшись,— в тон ему подтянула внучка-трехлетка, запрокинула русую головенку и приставила к глазам свою маленькую ладошку.
— А для чего, по какому такому делу, вскарабкамшись? — спросил Михеич.
Внучка стоит на своих тоненьких ножках-тростинках, вся закинувшись вверх к одинокой человеческой фигуре на вершине, и молчит.
Тогда Михеич многозначительно поясняет:
— Душа простору просит. Не могет человек всю жисть мышкой-норушкой сидеть. Нужда иной раз в даль поглядеть. Даль, она силу дает, дух укрепляет. Нам с тобой, старому да малому, дотуда не добраться…
— Не добраться,— эхом откликнулась внучка.
Михеич втянул своей впалой грудью воздух, с хрипом и свистом выдохнул и заковылял в сторожку, волоча придавленную в молодости чугунной чушкой ногу. Внучка заскакала следом на своих тростинках, но у крыльца остановилась, посмотрела на солнечную вершину, на одинокого человека на ней, совсем по-взрослому вздохнула, повторила певуче: «Не до-обра-аться…»
А человек стоит на вершине, смотрит на Закамские синие дали, слушает песни тягучие да унылые — плотовщики гонят вниз плоты, жгут костры, варево себе готовят. И не уйдет с Панфила, пока дали не размоются, не поднимутся к нему ночными туманами.
Данилу Вешнякова прозвали Вешаней не за фамилию. Вешаня высокий, статный, лицо чистое, на верхней губе светлый пушок пробивается, русые волосы аккуратно подстрижены. Таким был отец его, Афанасий Вавилыч, и дед. А прадеда Вешани помнила только старая Вахромеиха, что до недавнего времени у заводского кладбища жила. Тот настоящий богатырь был. Затвор на плотине один поднимал — по теперешним временам с полдюжины мужиков не всегда с таким делом управятся. И у него русые волосы были и глаза, как синь-небо полуденное. И у Вешани глаза, как два синих озера, тихие да задумчивые. Нрава он смирного и покладистого: никого не обидит, дурным словом не обзовет. На кулачках со сверстниками не бьется, девиц прелестными речами не смущает. А каждый погожий вечер на Панфила забирается. Подолгу там стоит. То ли на камские дали любуется, то ли думу какую думает, и такая на его лице благодать — Вешаня да и только.
На всю жизнь запомнился Вешане тот страшный день, когда над заводом вспухло огромное белое облако, выпучился и с треском лопнул бычий пузырь в их оконце, и только потом заложил уши глухой грохот, будто столкнулись в небе две черные тучи и бабахнули первым весенним громом.
Весь поселок кинулся вниз, к заводу. Только Вешаня остался дома. Матушка строго-настрого приказала присматривать за маленькими сестренками.
После, по рассказам ребятишек, он живо представил себе развороченную крышу, осыпавшуюся кирпичную стену, изогнутое, искореженное железо — взорвался паровой котел. Три дня над поселком стоял плач, выли бабы, собирая своих кормильцев в последний путь. Отца Вешаня больше не видел.
Помнит, как повела его маманя в заводскую контору, и в большой комнате, со стенами, расписанными золотыми цветами, кланяясь и причитая, просила за него высокого барина в черной жилетке, из бокового кармана которой свешивалась тонкая золотая цепочка. Вешаня слышал, что на такой цепочке держат удивительную машину, называемую часами, и в этой машине что-то щелкает, само по себе крутится. Поэтому он не слышал, о чем просила мать, только помнит ее голос — тонкий и жалостливый. Он не мог оторвать глаз от золотой цепочки и ждал, когда высокий барин покажет часы. Но тот часы не показал, и они пошли с матерью на конный двор к деду Акиму, где Вешаню приставили к вислозадому, с распухшими бабками мерину Серку.
Вешаня, с грехом пополам, возил на нем дрова в котельню. И пока мужики ворочали кряжи, разгружая воз, мог заглянуть в соседнее механическое заведение.
Здесь его удивляло и восхищало все. Длинные, уходящие к потолку бесконечными лентами, приводные ремни, шумные станки, выбрасывающие скрученную винтом синеватую стружку. В углу что-то ухало, вздыхало, сыпало ослепительными искрами. Но больше всего его тянула к себе огромная паровая машина с сияющим медью цилиндром, ходячим маслянистым шатуном, большим чугунным маховиком. Она хрипела, сипела, временами окутывалась паром и внутри ее происходило чудо. Оно крутило все эти ремни, станки, заставляло бить по наковальне тяжелый паровой молот. Таинственная сила, скрытая в машине, удивляла и восхищала мальчика. Он готов был часами стоять тут в безуспешной попытке понять, откуда берется эта могучая сила. Он робел спросить об этом у строгих замасленных рабочих, но глаза его горели таким любопытством, таким желанием познать непонятное, что машинисты не гнали его прочь, а стали давать ему маленькие поручении: принести ветошь, сходить за водой, иногда сбегать в кабак за шкаликом. Тогда Серок к его собственному удовольствию подолгу простаивал у коновязи и грыз своими желтыми зубами жердь у забора. А старый Аким ругался и грозил измочалить вожжи о нерадивого возчика.
К весне Вешаня уже работал масленщиком. Шел тогда ему десятый год.
Вскоре в механическом заведении заговорили о толковом пареньке. Работал он споро, ловко, умело, удивляя опытных машинистов своей сметкой и совсем не мальчишеской серьезностью.
Однажды встала главная машина. Перестали вертеться станки, замерли неподвижными лентами приводные ремни. Несколько часов бились машинисты, стараясь найти неисправность. Наконец, старый мастер Матвеич не выдержал: хоть и зазорно для самолюбия, да видно без инженера не обойтись. Пошли все в контору. А когда вернулись обратно, из распахнутых дверей цеха раздалось знакомое посапывание. Снова крутились станки, бежали бесконечными лентами ремни. У машины стоял Вешаня и, застенчиво улыбаясь, вытирал ветошью промасленные руки.
Старые мастера смотрели на Вешанину работу, переглядывались между собой, но ходу ему не давали,— несколько лет выдерживали в подручных. Усмехались в усы: «Выдержанная брага крепче бьет».
В другой раз случилось несчастье с холодильным устройством. Вырвался пар, зашипел, засвистел: одному руку обварило, другому пол-лица сплошным пузырем затянуло. Закричали тут все, вскинулись. Начальство, как водится, на чем свет ругают, жаловаться кому-то собираются — шум, гам. Один Вешаня не принимал участия в общем переполохе: копался в развороченном механизме.
Три дня ходил он задумчивый и молчаливый. Ни с кем не разговаривал, смотрел все больше под ноги, а иной раз, примостившись где-нибудь в уголке, выцарапывал что-то на бересте. Шило он всегда имел при себе для этой цели, даже кожаный футлярчик для него смастерил.
Заводскую ребятню обучал грамоте отставной солдат Данила. От всего обучения остались в памяти шишки на лбу, которые с неподражаемым искусством ставил своим ученикам Данила медным, позеленевшим от времени, наперстком. Учитель во время занятий занимался своим основным ремеслом: подшивал валенки для всего поселка. Вешаня вынес от него, не считая шишек, одни азы, но всем на удивление ухитрился изобразить на бересте подобие чертежа и на четвертый день набрался храбрости и пошел в контору.
В знакомой комнате с выцветшими цветами его встретили смехом: «Глядите, какой инженер выискался,— от горшка два вершка!» Громче всех смеялся молодой инженер Горностаев, только что приехавший на завод из Петербурга.
А Вешаня, оглушенный этим раскатистым хохотом, растерянный и смущенный, стоял перед ним, в прохудившейся борчатке с вылезшей из дыр свалявшейся овчиной, в стоптанных отцовых валенках, и продолжал тянуть руку со своей берестой.
— Ладно, ступай. Изобретатель.— Инженер надвинул ему на глаза рваную шапчонку, взял бересту и небрежно сунул ее на подоконник.
А еще через день Вешаню вызвали в контору. О чем и как они разговаривали с инженером — неизвестно. Только выскочил Вешаня из конторы растрепанный, без шапки, и опрометью бросился в свою сараюшку, в которой проводил все свое свободное время, засиживаясь иной раз до петухов.
А через неделю установил подле машины небольшой ящик с краником. Что в том ящике было — никто не знал. Пробовали допытаться у Андрейки Перфильева, что Вешане помогал. Да разве от него что узнаешь, только зубы скалит да прибаутки приговаривает. Аховый человек Андрейка, ему палец в рот не клади, ходи рядом да оглядывайся. Когда ящик присоединили медной трубкой к машине, из краника вместо пара горячая вода потекла.
Много тогда работные люди удивлялись. Начальники головами качали, полтину серебром Вешане пожаловали. Но полтину эту у него, говорят, Андрейка выудил. Любил гульнуть безобразник. А Вешане шел тогда всего пятнадцатый год.
С той поры как будто не так уж много прошло, а чего Вешаня только не навыдумывал: и ворот хитроумный, чтобы затвор на плотине легче поднимать было, и к паровому молоту в кузне, чтобы по-разному но заготовке бил, где пошибче, а где, когда надо, и послабее. Печь-самоплавку, чтоб сама но себе жар держала. Всего и не упомнишь. Все старался труд работным людям облегчить.
И люди не по годам уважать его стали. Старые мастера за руку с ним здоровались, советовались но всякому серьезному делу. Начальство, хоть особенно не отмечало, а тоже понимало: золотой парень. На низовые заводы его отправляло — на ремонт, на аварию,— и не только на графские, а и других хозяев.
По всей Каме об искусном мастере слава пошла, даже за Урал, до Демидовских заводов докатилась.
…Зачастил Вешаня на утес. Вскарабкается и смотрит, как купецкие барки по Каме плывут — пушнину с Колвы везут. Плоты с верховьев плавятся. Стерляжьи шитики гонят. В Усолье строгановскую баржу бурлаки тянут… Часами глядит.
Поначалу удивлялись: «И охота же человеку в этакую крутизну карабкаться». Потом привыкли и уже говорили по-другому: «Коли Вешаня на Панфиле — жди доброй погоды, он нам вёдро накличет».
Потом люди стали примечать — Вешаня на пруд зачастил. Там, в верховке, омуты тихие, и Вешаня каждый вечер над омутком на корточках сидит и щепочки по воде пускает. Пустит щеночку и смотрит, как от нее водяные усы но вечерней глади разбегаются. Со стороны подумать: вот, мол, великовозрастный балбес в детские кораблики играет.
Как-то раз под вечер инженер Горностаев, тог самый, который когда-то над Вешаней до упаду хохотал, прогуливался возле пруда. Он к тому времени главным инженером стал. Идет по тропинке, весенним воздухом дышит. И забрел случайно к тому омуту, где Вешаня свои щепочки пускал. А он уже не щепочками забавлялся. Выстрогал из осокоря кораблик, по бокам два колесика, как у водяной мельницы, и пружина хитроумная. Закрутит пружинку, колесики пальцем придержит, кораблик на воду поставит, палец отпустит, колесики завертятся — только брызги в разные стороны летят. Кораблик сам по себе плывет и все по кругу поворачивает — рулевое весло Вешаня к нему приспособил. Кончится завод, кораблик к берегу пристанет. Вешаня его из воды выудит, чего-то подправит и снова пускает. А сам наблюдает: как кораблик по воде плывет, как колесики крутятся.
Вот за этим занятием и застал его инженер Горностаев Павел Андреич. Удивился он Вешаниной выдумке, но виду не показал. Павел Андреич авантажный стал, серьезный. Лишний раз не улыбнется. Но в работе толк понимал, а с мастеровыми хоть и строг бывал, но справедлив,— штрафы при нем почти совсем на заводе вывелись.
Спустился он тихо к омутку, встал за Вешаниной спиной, уперся палкой в камень и долго наблюдал, как кораблик своими лучинистыми плпцами по воде бьет и сам себя по кругу поворачивает.
— Стимбот изобретаешь? — неожиданно спросил Горностаев.
Вешаня вздрогнул, обернулся да так и застыл с корабликом в руках.
— Чего перепугался? — усмехнулся инженер,— Ну-ка, покажи свою игрушку.
Вешаня протянул ему кораблик.
Павел Андреич повертел его в руках, пружинку потрогал и спрашивает:
— Про американские стимботы, что па реке Гудзоне строят, слыхал?
Вешаня молчит, едва плечами пожал.
— У американцев стимботы с задними колесами, а ты почему их по бокам приспособил?
Вешаня улыбнулся и говорит:
— Ежели сзади, ваша милость (он всех «милостями» величал — и мастеров и большое начальство), корма плоская получается.
— Ну и что же? — важно спрашивает Горностаев,— Плоская, да зато устойчивая.
Вешаня с ноги на ногу переминается. Как-то не по чину с инженером спорить.
— Чего молчишь? Я тебя спрашиваю,— настаивает тот.
Вешаня глаза поднял.
— Простите, ваша милость, только не про то я думал. Ежели машину хорошо разметить, она и так устойчивость даст. Острая корма совсем но другому случаю.
— По какому же?
— А вот ежели, ваша милость, изволите пройтись со мной, сами увидите. Тут недалече.
— Веди,— согласился инженер.
Вскарабкались на угор и пошли по тропинке. Вешаня впереди, инженер за ним. Видно, заинтересовала его Вешанина выдумка. Сажен двадцать прошли и снова к берегу спустились. А там за ольховником две лодчонки припрятаны. Одна долбленка — местные мастера из цельного ствола дерева делают. Выжгут сердцевину, распарят и выгнут днище, с носа и кормы заостренное, а потом борта из досок наращивают. Легкая лодчонка получается, ходкая.
Вешаня долбленку на воду столкнул и приглашает инженера в нее сесть. Тот не показал вида, что ничего не понимает, шагнул в лодчонку и важно на корме уселся. А Вешаня от берега отпихнулся, за весла и грести. Разогнался — вода забурлила. Вдруг бросил весла и говорит инженеру:
— Извольте, ваша милость, под корму заглянуть.
Тот перегнулся через борт, смотрит, а за кормой тонкая струйка журчит и больше ничего.
— Ну и что? — не понял инженер.
— Извольте малость обождать, ваша милость. Сейчас сами уразумеете. Вот только к берегу пристанем.
Лодчонка с разгону до самого берега доплыла и носом в прибрежную гальку уткнулась.
Вешаня инженера в другую лодку приглашает. А та плоскодонка — из простых досок сшита. Широкая, неуклюжая и корма у нее словно топором обрублена.
— Долго ты меня катать собираешься?
— В остатний раз, ваша милость.
Пересели в плоскодонку. Вешаня разогнал лодку и опять весла бросил. Инженер под корму заглянул, а там вода бурлит, круговертью ходит. Лодка не только до берега, до полпруда не дотянула. Корма у плоскодонки плоская, обрубленная, всю воду под себя забирает, ходу ей не дает.
Понял инженер. Вылез на берег, долго молчал, ус пощипывал, потом быстро повернулся к Вешапе и в упор спросил:
— Как шатун к поперечному валу будешь приспосабливать?
Вешаня словно ждал этого вопроса.
— А ежели две машины, то бишь два цилиндра на один вал привести, поворот плавнее пойдет и заводить много легче.
Инженер внимательно посмотрел на Вешаню, закусил губу, но ничего не сказал. А когда поднялись на тропинку, неожиданно спросил:
— Ты откуда про механика Ползунова знаешь?
Вешаня удивленно посмотрел на инженера, помолчал, потом неуверенно произнес:
— Вроде Ползуповых у пас на заводе не было. Не слыхивал я про такого…
Инженер еще раз пытливо посмотрел на Вешаню и медленно проговорил:
— Ползунов не па Каме, на далеком Алтае свои машины строил…
После этого случая Горностаев стал все больше приближать к себе Вешаню, а вскоре и совсем освободил от работы в механическом заведении. До утренней зари просиживали они в заводоуправлении. Вешаннны бересты под опытной рукой инженера превращались в чертежи.
Когда первый чертеж был готов, Вешаня замер от восхищения, пораженный аккуратностью и чистотой исполнения.
Горностаев усмехнулся. Он был уверен, что Вешаня ничего не поймет в чертеже.
— Что скажешь, мастер?
Вешаня улыбнулся и опустил голову.
— Чего молчишь? Говори, мастер, коли есть что сказать. Не красней, как девица.
— Ваша милость…— Вешаня, застенчивый от природы, никак не мог побороть в себе робости… Он прекрасно разобрался в чертеже и видел, что инженер сделал совсем не то, о чем он думал и старался изобразить на своих берестах.
— Ну-ну,— ободрял его инженер,— говори, да «милости» свои оставь, называй меня просто Павел Андреич.
Вешаня сказал наконец тихо:
— Ваша милость… Павел Андреич, вы прекрасно все изобразили, даже до изумления прекрасно. Только… Цилиндры у вас прямо стоят,— ишь, какая башня вознеслась, надстройку над палубой возводить надобно. Громоздко сие, да и с виду некрасиво. Я думал их наклонно поставить,— он осторожно стал водить по чертежу пальцем, не касаясь бумаги.— Места меньше займут, все сооружение под палубу упрячется, и угол к поперечному валу сподручнее получается.— Вешаня замолчал и снова наклонил голову, боясь посмотреть инженеру в глаза.
Горностаев долго молчал, потом взял карандаш и протянул его Вешане:
— Вот тебе бумага, рисуй, как наклонить цилиндры думаешь… *
Поздним вечером, когда Вешаня ушел от Горностаева, инженер еще раз внимательно рассмотрел неумелые рисунки:
— Нет, это не просто рабочая сметка… Наклонные цилиндры… Пароходы строят в Америке и Западной Европе, но никому не пришла в голову такая простая и оригинальная мысль. А выгоды такая постановка цилиндров сулит и впрямь немалые…
Вешаня, весь захваченный новой работой, ничего не замечал вокруг себя. Матушка вытирала слезы украдкой: «Вот наказание-то господне на мою голову. Раньше хоть какие не-то деньжонки в дом приносил, а теперь от машины ушел, кто деньги-то ему платить станет?»
Вешаня ее успокаивал: «Ничего, маманя, не тоскуйте. Скоро картошка молодая народится, проживем как-нибудь. Зато машину новую построим, по всей Каме поплывем, на саму Волгу выйдем».
Однажды под утро, петухи еще не голосили, вскочил Вешаня с лежанки, на которой в сенцах спал. Матушка сразу услыхала. Слух у матерей острый. Выглянула в сенцы, а Вешаня одежу на себя натягивает — уходить собрался.
— Ты куда это ни свет ни заря?
— Тише, маманя, сестренок разбудите. К Павлу Андреичу я.
— Господь с тобой! — испугалась матушка.— Ночь на дворе. Окстись. Почивают оне.
— Не, маманя, оне тоже не спят. Ночь сегодня особенная. Кривошип я надумал новый. Радость ему несу!..
Вскоре Вешаня и Горностаев за модель принялись. Инженер наравне с простыми молотобойцами клещами ворочал. О Вешане и говорить нечего, сызмальства к черной работе приучен. Андрейка Перфильев пить-гулять бросил, тут же вместе со всеми старался.
Когда испытывали модель, верь завод сбежался смотреть. Инженер волновался: а вдруг не заведется. Андрейка тоже. Один Вешаня увлеченно возился над игрушкой. А когда машинка завелась, затарахтела, раскрутила маленький маховичок,— заговорили люди, заудивлялись. Андрейка шапку вверх подбросил, «Ура!» заорал. Инженер пот со лба тонким платком вытер.
На следующий день Горностаев отправил в Петербург эстафету, в которой просил у графа разрешение на строительство российского стимбота.
Управляющим всеми графскими заводами был инженер Кох — длинный, сухопарый немец. Его селедочное лицо, поросшее седым репьем, было неподвижно и надменно, но сам он ни на минуту не оставался спокоен, словно кто дергал его за невидимые веревочки. За это его на заводах прозвали «подергунчиком».
Несмотря на солидный возраст, он имел определенную слабость к женскому полу, а по двору усадьбы управляющего бегало с полдесятка оборванных ребятишек с одинаковыми, словно по ранжиру выкроенными, селедочными личиками и неподвижными, выпуклыми глазами.
Свою резиденцию он имел в Низовом городке, но каждый месяц, с завидной аккуратностью, появлялся на одном из подвластных ему заводов с ревизией. Управляющие привыкли к этим вояжам и загодя готовили хорошее угощение и дорогие подарки. Кох три дня кутил в заводоуправлении, потом два дня отсыпался и на этом ревизия заканчивалась. Кох усаживался в возок, к задку которого были подвязаны очередные подношения, и отправлялся на следующий завод. По подаркам и угощению управляющий судил о порядках на заводах, и у него были свои фавориты и любимчики.
Когда на Верховом заводе Горностаев был назначен главным инженером с обязанностями управляющего, это сразу не понравилось Коху. Назначение прошло через его голову. И хотя Коху были хорошо известны непостоянство и взбалмошность графа, он обиделся и всем своим отношением старался подчеркнуть свою неприязнь к новому управляющему. Первая же встреча с Горностаевым закончилась полным разрывом. Тот не только не выставил Коху угощения, не оказал ему подобающего почтения, но при всех инженерах и мастерах зло высмеял его полное невежество в заводском деле. Кох донес графу на Горностаева. Граф не ответил. Кох снова донес и получил весьма невразумительную записку, из которой он, однако, сделал вывод, что Горностаев пользуется особым расположением графа и связываться с ним не безопасно. Он сразу изменил свою политику. Стал подчеркнуто любезен при встречах, даже несколько заискивал перед ним. А сам ждал подходящего случая избавиться от неугодного ему управляющего. При прямом вспыльчивом характере инженера Кох рассчитал, что ждать придется не так уж долго.
Горностаев же, не дожидаясь разрешения на постройку стимбота, приказал отливать станину для новой машины и точить отдельные детали в токарне.
В тот самый день, когда плавку выпустили в форму и она стала покрываться окалиной, исходя меркнущими искрами, на заводе неожиданно появился Кох со свитой и дюжиной молодцев-телохранителей.
В цехах притихли, предчувствуя недоброе. «Не ко времени и не к месту приволок его нечистый,— переговаривались между собой старые мастера.— Теперь жди — всю обедню испортит».
Горностаев не счел для себя нужным известить Коха о постройке стимбота и попал в затруднительное положение.
Кох, изобразив на своем неподвижном лице некое подобие улыбки, расшаркиваясь и придыхая, ссылаясь на срочные заказы и отсутствие графского повеления, в вежливых выражениях попросил Горностаева приостановить работы. Он пообещал сам известить обо всем графа, выразил уверенность, что разрешение «на столь необыкновенный феномен» будет получено вне всяких сомнений, и даже поздравил инженера с «величайшим достижением».
— Но сейчас, увы…— он развел руками и склонился в низком поклоне.— Я только скромный исполнитель воли его сиятельства…
Кох дал понять, что в услугах Горностаева как управляющего пока не нуждается, и принялся хозяйничать сам.
На заводе сразу почувствовали перемену. Посыпались штрафы: за малейшее упущение, за пустяковый проступок Кох накладывал такие взыскания, которых и старики не помнили.
И первой его жертвой стал Вешаня. Лучшего механика завода перевели в котельню сдирать накипь с котлов. Работа — недругу не пожелаешь: гулкая, тяжелая, ржа в нос, в рот лезет, легкие забивает, болеют люди кровохарканием с такой работы.
Удивлялись: «Уж его-то за что? Парень мухи не обидит…» Поговаривали, будто из-за Настены такая напасть. Но старики качали головами: «Только ли из-за Настены…»
У котельного мастера Тимофея Захарьева жила в услужении Настена-сирота. Матушка ее давно скончалась, а батюшку в прошлом году лесиной задавило. Рубщиком он был — лес для углежогов валил.
Девушка она была славная, работящая, пригожая — русая коса ниже пояса, глаза большие, добрые и синие, как васильки. Да только грустные. Не зря в народе говорят: «Горек чужой хлеб и тяжелы ступени чужого крыльца».
Как-то раз пошла она по воду — лук в захарьевском огороде поливала. Поднимается обратно по тропинке деревянные бадейки на коромысле несет, осторожно ступает, чтобы воду не расплескать. И повстречался тут — на беду ее — Кох. Увидел Настену, глаза водянистые вытаращил и пошел своими тонкими ножками кренделя выписывать, охать да задыхаться: «Кто такая, да откуда, да почему красоту свою не показываешь?» Настена хотела шуткой отделаться, бочком проскользнуть. А тот растопырил руки — не пускает. Испугалась Настена, слышала про Коховы проделки, дрожит вся, а на помощь позвать боится, да и некого — все на работе, одни малые ребятишки по плетням лазают.
Кох ближе подступает, ласковые слова говорит, шею ей щекочет, а коромысло с плеча соскользнуло, вода разлилась, бадейки под угор покатились, не выдержала тут Настена и вскрикнула.
На ту пору Вешаня по угору с пруда возвращался. У них с инженером в Верховке вроде пристани маленькой было устроено — кораблики они там свои пускали. Нес он в руке длинный железный прут, для дела, видимо, какого-то.
Услышал крик, оглянулся и увидел внизу Настену с Кохом. Спустился по тропинке, поклонился Коху и молча стал бадейки подбирать. А как стал их подавать Настене, прут возьми да и поднимись в его руке сам собой…
Коху, видно, показалось — Вешаня его ударить хочет. Отскочил он от Настены, зашипел, закудахтал по-своему, погрозил Вешане кулаком и вверх по тропинке задергался.
Вскоре после этого случая и сослали Вешаню в котельню, котлы чистить.
Вешаня терпит. Идет из котельнп усталый, измазанный, а глаза улыбаются. Великое дело перед ним открывается — первый российский стимбот! А остальное все пережить можно.
По ночам ему стимбот снится. Матушка рассказывала: «Еле ноги домой приволочит, щей пустых похлебает и на боковую — умается за день в котельне этой проклятой. Поначалу все стонет да ворочается, а как заснет крепко — такая радость на лице. Не иначе как сон видит: стимбот его ненаглядный но волнам плывет…»
Среди приехавших с Кохом был человек, который сразу обратил на себя внимание. Одет не по-барски, а сразу видно — не из простых. В церковь ходит, а не молится. Разговор какой-то… вроде наш и не наш.
Поначалу думали — Кох нового приказчика привез. Потом смотрят,— не похож. С другими приказчиками не знается, в работы не вмешивается, а все ходит по заводу и ко всему присматривается, а взгляд быстрый, острый. Из кузни на пятьдесят огней, что по проекту инженера Горностаева возводили, пять ден не вылезал. Все о ней дотошно выведал и в маленький поминальничек записал. Вокруг станины для новой машины долго ходил. К мастеру Матвеичу с разговорами набивался. Подозрительно это людям показалось, о таких людях говорят: «У него в душе, как в печной трубе —чернота».
Из письма Бистрема Берду
…По прибытии на Низовой городок, я был немало удивлен обстоятельством странным и, по моему разумению, непонятным: о стпмботе ничего здесь не слыхали. Благодаря вашим рекомендательным письмам, я представился управляющему всеми заводами Вильгельму Вильгельмовичу Коху и вскоре вошел в его полное доверие. По моему наущению Кох и отправился с ревизской поездкой на Верхний завод. По прибытию я был весьма поражен: оный завод имеет многие отличия от иных заводов, особливо своим механическим заведением. Имеются многие устройства, которых мне не довелось видеть ни в Германии, ни в других европейских государствах. Кузница на пятьдесят огней большой похвалы достойна. Я снял подробный план, который и представлю по возвращению моему в Петербург.
…Моим усердием и отменной дипломатией удалось выведать: строительством стимбота руководит русский инженер Горностаев вкупе с простым мастером со странной фамилией Вешаня. Об оном мастере сказать следует особо. Мне довелось наблюдать многие его механизмы, сделанные весьма отменно и имеющие отличия, способствующие их долголетию. Холодильное устройство к машине Уатта просто и надежно, о чем можно судить по его работе в течение многих лет безо всякого ремонта. Особенно меня поразил двойной цилиндр, неизвестной доселе конструкции, которую пока сам не в силах осмыслить. Этот мастер совсем еще юноша, крепостной графа, но о нем говорят как о главном зачинщике строительства стимбота. Посему первым моим старанием было удалить его от работ, что и выполнено господином Кохом не без удовольствия. Он имеет претензию к оному мастеру, за что, мне не ведомо, но непременно мне на руку.
…Имеется модель оного стимбота, но она хранится у инженера Горностаева, который никому ее не показывает. Сам инженер не поддается никакому сближению. Русские очень замкнуты и подозрительны. С большими трудами удалось увидеть станину к машине Уатта, но отличной от нее конструкции. Какова сама машина и как она будет приспособлена к движителям — остается загадкой.
…Моими стараниями господин Кох работы над машиной приостановил, что вызвало крайнее неудовольствие инженера. Однако со дня на день ждут разрешения от графа, и, если таковое прибудет, воспрепятствовать строительству машины затруднительно…»
Андрейка Перфильев ходил в соседнее село. Зачем он туда за десять верст мотался — бог его ведает. Поговаривали, будто к солдатке Маньке наведывался. Да мало ли чего на Андрейку не наскажут. Такой уж человек он непутевый. Любил, конечно, гульнуть, но больше сам на себя наговаривал. Такого иной раз нарасскажет — поневоле перекрестишься. Только где правда, а где сказка — поди, разбери.
Возвращался он через лес по тропочке. Время за полночь перевалило, да ночи по весне светлые. Сосны мачтовые тропу со всех сторон обступили. Тишина, а все Андрейке шорохи чудятся. Может, ежик-колючка куда пробирается, может, филин за мышами охотится.
Вышел к Казанскому тракту, и впрямь шорох послышался. Остановился, прислушался. Нет, не блазнит. По ту сторону тракта кто-то в кустах — ветка шелохнулась, другая… Уж не Топтыгин ли? Тогда убираться надо подобру-поздорову. Только хотел это место стороной обойти — от греха подальше, человеческий голос почудился. Прислушался. Шепчутся в кустах. «Может, рубщики? — обрадовался Андрейка.— Пойти табачку попросить». Хотел дорогу перебежать, да вспомнил: в этой заимке лес не валят, стало быть, не рубщики. Любопытство одолело Андрейку: «Кто же это в такую пору по кустам хоронится?» Решил разведать. Притаился за кустами и ждет. А в кустах напротив все бормочут чего-то. и по голосам — человека три, не меньше.
Час прошел, а то и больше. Андрейка лежит, не шелохнется. Вечерняя роса одежду намочила, по спине холодные мурашки забегали, другой бы плюнул и ушел. Да не таков Андрейка, раз решился — до конца ломить станет.
Вдруг за поворотом конский топот послышался. Тракт укатанный, по нему эстафету в Казань гоняют, уголь от углежогов на завод возят. Ночью далеко слыхать. «Кого это, на ночь глядя, несет? — подумал Андрейка.— Места здесь вроде тихие, особенно не озоруют…» Топот все ближе. В кустах примолкли. «Э…— соображает Андрейка,— это дело неспроста, верхового они дожидаются. Только с добром ли, с худом?» Рукой вокруг себя шарит, сук какой-то к себе подтянул — на всякий случай.
А топот совсем близко, и тень всадника в утреннем тумане замаячила. Можно уж разглядеть: лошадь идет шагом, а седок из стороны в сторону мотается. «Спит или пьяный?» — подумал Андрейка. И только подумал, как четыре тени из-за кустов выскочили, коня под уздцы и на всадника навалились. Тот было забарахтался, да его вмиг с седла сбросили.
Тут Андрейка вскочил и заорал страшным голосом: «Эй! Все сюда! Наших бьют!» А кто наш, кто чужой — сам не знает. Через кусты ломится, суком размахивает, шуму наделал — страсть!
Выскочил на дорогу: «Всех размечу!» Смотрит, а тех и след простыл. Лошаденка стоит — голову опустила, губой к травке на обочине тянется, а подле кто-то копошится. Подошел ближе, пригляделся: «Ба… да ведь это Ермошка-эстафетчик, что с эстафетой в Казань гоняет».
Поднял его, встряхнул:
— Ты чего, графский служка, нюни-то распустил? У тебя же пистоль за поясом.
Тот только глазами моргает да губами шлепает — обомлел со страху.
Андрейка его по шее слегка треснул:
— Эстафеты возишь, а сам тюфяк тюфяком.
Тот маленько прочухался:
— Спаси тя богородица, Андрейка. Спасибо тебе, брат. Кабы не ты, одолели бы меня вороги проклятые…
— Одолели… Дрыхнут-то на печи, а не в седле.
— Прости мя, господи, грешного. От самой Перми без сменщика. Сомлел… Бумаги важные везу, торопился… А они-то кто такие будут, не знаешь? На графского эстафетчика наваливаться — сроду такого не случалось. Вроде я никому дороги не переходил…
Любо-дорого было смотреть, как оживились работники, получив графское повеление. Горностаев быстро и умело расставил на места рабочих. Выбирая каждому дело по его способности, Вешаня не выходил из механического заведения. А когда машину собрали и стали готовить к испытанию, три ночи подряд домой не показывался.
Из письма Бистрема Берду
«…Вчерашним днем машине делали первое испытание. Наклонные цилиндры, которые ранее привели меня в великое изумление,— суть новшество невиданное. Оба приведены на единый вал. Мыслю: оная позиция Европе неведома. …Машина завелась с одного оборота, показала вращение плавное и размеренное, тягловым усилием в 36 лошадиных сил. После двух часов работы была осмотрена. Осмотр, в коем я сам принимал участие, никакого ущерба и перегрева не обнаружил. Прилагаю отменное усердие к добыванию чертежей оной машины.
…Господин Кох, имея гнев и досаду на инженера Горностаева, надумал весьма искусно приостановить работы (вставить колеса в палки, как говорят русские), а далее и совсем прекратить оные… Сии деяния потребовали дополнительных расходов. Прилагаю счет и прошу выслать дополнительные ассигнования».
Андрейка Перфильев после пробы машины не удержался — хлебнул малость. Потянуло шататься и занесло, конечно, в кабак.
Час был поздний. Порфирий — кабатчик — ставни собирался запирать. Андрейка тут же умом пораскинул: ежели в кабаке никого нет, у Порфирия можно шкалик-другой в долг выпросить. Ввалился в кабак, смотрит, а там посетители. В углу вокруг бочек компания сидит. Необычная компания. Артамошка, приказчика Ползухина сын, и с ним этот… который с Кохом приехал, Быстров по фамилии. Удивился Андрейка: штоф с вином перед ними стоит, а Быстров вино не употреблял, это Андрейке было доподлинно известно. Сидят друг против друга голова к голове и разговоры разговаривают. Еще пуще удивился Андрейка: с какого такого времени, и по какой такой причине Быстров — чужой человек — раскошелился балбеса задарма поить? Хотел поближе подойти, послушать, что за разговор у них получается, больно уж пара неуместная, да они его враз заметили, замолчали и засобирались уходить. А Артамошка ему рожу состроил: не суйся, мол, не в свое дело, голытьба драная. Андрейка же не обиделся. Отвернулся к прилавку, но краешком глаза заметил, как Быстров к Артамошке наклонился и глазами на Андрейку показал…
А на следующий день едва беда не стряслась.
Пришел Вешаня на завод спозаранку, еще синие ночные тени не успели по углам спрятаться. Стал машину к новой пробе готовить. Надо ее обкатать, чтоб притерлась, приработалась. Начал ветошью цилиндр протирать, смотрит: болты на крышке до конца не затянуты. Удивился Вешаня. Помнит — всю машину своими руками огладил, болты собственноручно затянул, уж свою работу от чужой он всегда отличит.
Тут стали другие рабочие приходить, и сам Горностаев подошел.
Разобрали цилиндр, смотрят, а внутри песок — весь поршень засыпан. Вот так штука!
Переглянулись — поняли: без злого умысла не обошлось. Стали другие поломки вспоминать. А их многовато набралось: то приводной ремень сам по себе лопнет, то по неизвестной причине станок заклинит, то инструмент пропадет…
Загалдели все, стали виновников искать, а на кого подумать — не знают. Кто-то вспомнил: Артамошка последнее время подле машины вертелся, а приказчик Ползухин первый Кохов прихвостень. Но обвинить огульно человека негоже. Многие приходили глядеть на диковинную машину, не один Артамошка. Андрейка стал было вспоминать про вчерашнюю встречу в кабаке, на него руками замахали: в кабаке, мол, со всяким повстречаться можно, на то он и кабак. А Быстров, хоть и не наш, а ни в чем худом не замечен. Сам вчера на машину удивлялся и при всем народе похвальные слова говорил.
Долго шумели. А Горностаев губу закусил, велел машину в отдельный пристрой перетащить, замок на дверь навесил и ключ себе забрал…
Отцвела черемуха. Вечера установились теплые, светлые. Внучка сторожа Михеича подолгу стояла на крылечке сторожки, задрав свою русоволосую головенку к небу, смотрела, как кудрявились розовые облака, и глаза ее улыбались светло и задумчиво.
Сам Михеич сидел на приступке, дымил своей вересковой трубочкой. Когда он прижимал ее своим большим пальцем с надломленным ногтем, трубочка всхрапывала, а Михеич окутывался сизым дымом.
До Троицы еще далеко — самое время водить хороводы. Но не веселится ныне заводская молодежь. Даже самая завзятая хороводница Дуняша не сзывает девчат за околицу. Грустная и тихая сидит на лавочке у ворот своего дома и рассеянно покусывает травинку. Мимо идут парни с завода, шаркая по пыли растоптанными лаптями, серые, усталые. А совсем недавно возвращались они с работы с прибаутками, и какой-нибудь озорник, вроде Андрейки Перфильева, пройдет мимо, выкидывая коленца, и хитро подмигнет первой заводской красавице. И Дуняша знает: сегодняшний хоровод удастся, как нельзя лучше.
А ныне не до хороводов. Когда Кох приказал приостановить работы по строительству стимбота, многие подумали: это ненадолго, подоспел какой-нибудь срочный заказ. Но вскоре по заводу разнесся слух о ссоре между Кохом и Горностаевым. Кто-то видел, как Кох выскочил из заводоуправления встрепанный, с позеленевшим от злобы лицом, и с необыкновенной быстротой задергался к госнодскому дому. Следом за ним на крыльце появился Горностаев — взлохмаченный, бледный. Он грозил Коху палкой и что-то кричал вслед главному управляющему.
Вскоре через приказчиков стало известно: Кох отказал Горностаеву в ссуде на строительство корпуса стимбота. В графском письме было доподлинно сказано: «…машину строить, поспешая поелику возможно…» Мальчонке понятно, что граф разумел под «машиной». Но Кох перевернул по-своему. Машину построили, а о стимботе в письме ничего не сказано, стало быть и денег на его постройку отпущено не будет.
На заводе шумели, собирались кучками, судили, рядили. Наконец, трое самых уважаемых мастеров отправились к Коху с просьбой рабочих строить стимбот не за деньги. Кох не стал с ними разговаривать и приказал пустить в распиловку лес, специально отобранный на строительство.
Андрейка сидел в холодной за пререкания с коховскими телохранителями.
Горностаев послал в Петербург срочную эстафету. Но через три дня эстафетчика Ермолая нашли в лесу под кучей хвороста убитого и ограбленного, а лошадь сама пришла на соседнюю заимку.
На заводе приуныли. Было до слез обидно. Столько работали, только начали понимать цену собственного труда — и все насмарку.
— Нет,— вздыхали старики.— Не судьба, видно, Каме-матушке нести на себе первый российский стимбот…
Сторож Михеич докуривал уже третью трубочку. Внучка все еще не могла оторваться от золотистых облаков и улыбалась им, когда к сторожке подошел Андрейка Перфильев. Был он грязен, оборван, весь зарос колючей рыжеватой щетиной.
— Здоров будь, дядя,— буркнул под нос.
— Доброго здоровьица, племянничек,— добродушно сощурился старик.— Выпустили тебя, арестанта. Намахался кулачищами? Долго ли теперь гулять собираешься?
Андрейка хмуро посмотрел на Михеича, подошел к девочке, осторожно взял ее за худенькие плечики и, повернув к дому, дал легкий шлепок сзади:
— Ступай отселя, девонька, поиграй в свои тряпочки.
Михеич недовольно покосился на Андрейку.
— Ты почто малое дитя обеспокоил? Помешала она тебе? Хоша ты мне и племяшом приходишься, а я этакую твою жизнь не одобряю. Так ты об этом и знай.
— Не лайся, дядя,— Андрейка оглянулся по сторонам и присел рядом с Михеичем.— Ну и дела тут у вас, как я погляжу, плюнуть, обратно, некуда.
— А ты до чужих делов не указчик. Мало, видно, в холодной держали. Гляди, прижмут тебе нос — наплачешься.
— Когда прижмут, тогда и поговорим,— он еще раз оглянулся по сторонам и ближе придвинулся к Михеичу.— Дело у меня до тебя. А всякое дело сурьезности требует. Ты не больно серчай, что я Мотьку-то отсюда направил.
Старик еще немного поворчал и стал снова набивать трубочку. Андрейка терпеливо ждал. И только когда Михеич окутался дымком, начал:
— Ты, Михеич, когда в объездчиках служил, случаем, про запас где леса какого не оставил? Я ведь знаю, ты мужик запасливый.
— Такого не бывало, и быть не могло. Потому у меня был аккурат и порядок… А тебе какой интерес, милок, до леса? Может, мне дровишек надумал подбросить?
— Дровишек, дровишек…— помычал Андрейка, поднимаясь с приступка.
— Нет, ты погоди, мил человек,— остановил его Михеич.— Коли начал, надо и закончить.
Андрейка нехотя остановился и хмуро посмотрел на дядю. А тот продолжал, не спуская с Андрейки хитро прищуренных глаз:
— Так привезешь мне смолья-то? Али как?
— Где я тебе его достану?
— А ты пораскинь умишком, может снизойдет на тебя… А не снизойдет, у старых людей спроси, авось присоветуют.
— Ты, что ли, присоветуешь?
— А хоть бы и я.— Старик тяжело поднялся.— Может, слышал, на нижнем плесе регистан обсох? Из него не то что один, три стимбота изобразить впору, да и мне на дрова перепадет. Чуешь, племянничек?
Андрейка поднял голову и удивленно посмотрел на старика.
— Чего буркалы-то вытаращил? Не наш он, регистан-то, соликамский. Все равно его осенью льдинами разломает. Зачем добру пропадать?
Андрейка схватил старика за плечи и притянул к себе.
— Ну, дядя Михей, у тебя ума кошелка. По твоему уму, тебе не в сторожке, а у престола восседать впору!..
Регистаном в те времена называли большую баржу с паровой машиной. На деревянный вал машина наматывала длинный канат с большим якорем на конце. Якорь завозили на лодках-завознях далеко вперед, бросали в воду, и регистан к нему подтягивался. Потом снова завозили якорь, и так без конца… Морока большая, а все лучше, чем бурлаки. К такому регистану прицепляли до пяти барж — целый караван.
Через три дня у сторожки Михеича появилась большая поленница дров, отливающих черным смольем. А на заводской пристани закипела работа.
Всем заводом строили. Умаются работнички за день у печей да в кузне, а только гудок прогудел, все на берег,— валом валят. А по дороге к пристани платочки белеют — жены да дочери ужин несут,— знают, дотемна не уйдут мужья и сыновья от своего стимбота.
Двух недель не прошло, а шпангоуты установили, корпус собрали и даже кожухи для колес склепали.
Про эти кожухи Горностаев всегда с улыбкой вспоминал. Когда они с Вешаней кораблики в омутке пускали, как-то раз колесики лучинчатые до того раскрутились — все лицо инженеру забрызгали. А на другой день смотрит, Вешаня кожушки из бересты к колесам приделал. Усмехнулся тогда инженер. Знал: кожухи на колеса первым придумал американец Фултон на своем «Клермонте». Да разве Вешаня мог знать про Фултона.
Трубу установили.
С трубой этой тоже — и смех, и грех. Когда топку из огнеупорного кирпича выложили, хотели и трубу из того же кирпича возвести. А Вешаня говорит: нет тяжела труба получится и на вид неказиста. Надо из листового железа гнуть.
Старые мастера руками развели: виданное ли дело — труба из железа. Испокон веку трубы из кирпича выкладывали. Вон и заводская труба — громадина в два яруса,— а тоже из кирпича. А тут из железа… Прогорит труба, да и тяга не та.
Горностаев промолчал, полностью Вешане доверился.
Согнули трубу, склепали, черной краской покрасили, красным ободком обвели. Оттяжками укрепили. Не труба получилась, а красавица.
До поздней ночи смех да песни на пристани. Ни одного огонька в поселке. Избы словно вымерли — весь народ внизу, у реки.
Только на пригорке в барском доме светится одинокое окно. Там Кох по своему кабинету мечется. Смутно на душе, опасливо, словно беда какая к нему подбирается…
Подошел к окну, приоткрыл створку. В комнату влетел отдаленный шум стройки: частый перестук молотков, визг пил, тяжелые удары молота, приглушенный ропот многих голосов. И над всеми этими звуками чистый девичий голос выводил затейливую запевку. Вот он поднялся на самую высокую ноту, казалось, сейчас оборвется, не выдержит своего звонкого взлета, но вступил хор, поддерживая его, слился с ним единым многоголосьем, набрал силу, и понеслась песня над разливом реки, притихшим поселком, залетела в комнату старого барского дома и заставила тихонько вздрогнуть хрустальные подвески на люстре. От этого мягкого и в то же время могучего звука неприятная дрожь побежала между лопатками, и Кох резко захлопнул окно. Страх перед собственным бессилием подкосил ноги, заставил опуститься в глубокое кресло.
…Лес отборный извел — они регистан разобрали. Железный склад на замок закрыл — они железо с заводской свалки набрали. Попробовал дневной урок увеличить — тоже не помогло. Все равно каждый вечер весь поселок на пристани, словно на аркане кто их туда тянет…
И не во власти Коха запретить им это. Не за деньги работают, а за что-то другое, непонятное и потому опасное.
…С Быстровым бы посоветоваться. Два раза за ним посылал, не идет Быстров, сторониться стал. Почему? Доносят Коху: работает наравне со всеми, и Горностаева с Вешаней сверх всякой меры расхваливает. То ли хитрит, то ли новую выгоду для себя нашел… Быстров человек неглупый, носом чует, откуда ветер дует…
Артамошка Ползухин на берегу среди народа трется, удивляется: «Хитер Быстров, ох, хитер!» Уж кому-кому, как не Артамошке известно, на какие дела он их подбивал, вином поил, деньгами одаривал. А со стороны поглядеть, ретивее работника не сыщешь. «Умен Быстров, до чего же умен!» — завидки берут Артамошку. Правда, последнее время Быстров с ними видеться перестал и новых указаний не давал, но ведь Артамошка тоже не лыком шит — понимает…
Из письма Бистрема Берду
«…Вчерашним днем присутствовал на установлении машины. Сия машина своей позицией над палубой совершенно не Возвышена, посему никакой надстройки не возведено, что дает стимботу очертания стройные и весьма решпектабельные. Машину устанавливали прямо на воде. Операция сложная и многотрудная. Но при хитроумном вороте с талями проведена успешно и за весьма непродолжительное время. Стимбот, кроме вышеописанного, имеет отличия от других, виденных мною, боковыми колесами, что дает обводам известную плавность и весьма выгодную подводную выгнутость. Кроме того в колесах устроены поворотные плицы, конструкции доселе мне неизвестной. Приспособление сие придумано тем же механиком Вешаней.
…Я их подробнейшим образом зарисовал и чертеж составил…»
Когда колеса из железных полос согнули, плицы из осокоря вырубили, собирать собрались, вдруг на пристань Вешаня прибежал, запыхался весь и бересту инженеру протягивает:
— Постойте колеса собирать! По-другому надо. Плицы я подвижные придумал…
Обыкновенное колесо только одной плицей воду загребает, остальные вхолостую поворачиваются. А Вешаня специальные рычаги приспособил, которые на ходу сами собой плицы поворачивают. Теперь уже не одна, а целых три воду гребут.
Ничего не скажешь — великий дар Вешане дан на разные изобретения.
Инженер тоже удивился Вешаниному умельству. Большую пользу в этом увидел. Тут же приказал колеса переделывать.
А на следующее утро — неожиданная новость. Срочная эстафета: сам граф из Петербурга едет. В Казани уже. Через неделю здесь будет. Без него не велено стимботу испытание делать.
Кох свечу в церкви поставил — сохрани его господь от графской опалы. Потом на пристань прибежал, перед Горностаевым сколько времени расшаркивался. Рабочим посулил бочку вина выкатить. Баб погнал барские хоромы убирать. Мужиков в лес за косачами, за рябчиками да на дальние озера за водяной дичью. Приказчиков на стерляжьи шитики рыбу свежую покупать.
Все чистят, скребут, к графскому приезду готовятся.
Однажды, ближе к вечеру, слышно — у барского дома пушка палит, дворня «Ура!» кричит: граф приехал.
В четырех каретах пожаловал. На каждую но шестерке лошадей. Кареты медью сверкают, бемскими стеклами блистают, дверцы графскими гербами изукрашены. На высоких козлах два кучера сидят, на запятках по два лакея трясутся. Такого выезда на заводе не видывали.
В барском доме окна свечами запылали. У подъезда сальные плошки зажгли. Роговой оркестр, что граф с собой в обозе привез, торжественную музыку играет.
За ужином граф за здоровье инженера Горностаева пил и подтвердил свое желание стимбот испытать. А еще на ужине Горностаев узнал новость: швед Берд в Петербурге свой стимбот строит.
Горностаев вышел из барского дома, спустился к заводу и остановился на пригорке. Отсюда хорошо видна вся пристань. Несмотря на поздний час горели костры, копошились темные фигуры, лязгало железо, глухо стучали деревянные колотушки — это Вешаня с товарищами подгоняли новые колеса. У причала, в красных отблесках костров, резко выделялся изящный корпус стимбота.
Горностаев смотрел на ставшую уже привычной картину строительства, и сердце его постепенно наполнялось грустыо.
Он знал Берда. Этот своего не упустит. Он наверняка добьется, если уже не добился, привилегии на строительство русских пароходов, и вся слава достанется ему. Стимбот для графа очередная игрушка, поиграет и забудет. Конечно, дело не в славе. Для себя Горностаев ничего не хотел. Тем более он принял приглашение академии наук, и скоро покинет эти края. Но люди, которые трудились не ради живота своего, а ради славы своего отечества,— неужели забудут о них потомки? Их руками спущен на воду первый русский стимбот, русскими руками, а не выходцем из Швеции…
Вешаня с товарищами только со вторыми петухами по домам разошлись. Завтра стимбот в первое плавание пойдет, в полдень граф срок назначил.
А Андрейку Перфильева будто муха какая укусила, с полдороги обратно вернулся: «Дай,— думает,— постерегу напоследок детище наше».
Взобрался на палубу, на машинный кожух уселся, спиной к трубе привалился и, чтобы не заснуть, голову к небу закинул,— смотрит, как звездочки ему подмигивают. Ночь выдалась тихая, августовская. Луна еще не народилась, только Большая Медведица ковш свой на Андрейку опрокинула. С берега свежий дух древесины ноздри вяжет. «Эх, благодать-то какая»,— подумал Андрейка.
И только подумал, показалось, вода поблизости плеснула. Прислушался — не слыхать ничего. «Рыба, должно, сплавилась». Прошло немного времени, послышалось — будто скребется кто-то. «Чудеса. Блазнит мне, что ли?» Однако насторожился: нет, не ошибся, опять кто-то скребется Тихо, как мышь. Да ночь-то еще тише — все чисто слыхать. Вроде с кормы скребутся. Слез Андрейка с кожуха и вдоль борта на корму прокрался. Заглянул вниз, а под самой кормой лодка притулилась и в ней три темные фигуры копошатся. Обомлел Андрейка. Да долго раздумывать некогда, перемахнул через борт и бух в лодку. Та накренилась, воды зачерпнула и перекинулась. Андрейка вынырнул, смотрит: поблизости три головы, как тыквы, из воды торчат. Он на них, те от него к берегу. Вылезли на пристань, очухались, видят, Андрейка один и навалились на него. Тут Андрейке туговато пришлось. Туда-сюда мечется между ними, а чует: не справиться ему. И позвать на помощь некого, да и не приучен он «караул!» кричать. Прижали его к штабелю досок и микосят кулаками. Сейчас сомнут и ногами стопчут. Одной уж рукой Андрейка отбивается, другой в доски уперся. «Ну,— думает,— конец подходит». Только вдруг почувствовал — вспомнил: сам же вечером багор на доски бросил, чтобы под ногами не мешался. Из последних сил изловчился, прыгнул на штабель, схватил багор да как заорет:
— Назад! Всех порешу!
Те отшатнулись. Андрейка не дал им опомниться, багор наперевес и вперед:
— Назад, пока целы. Убью!
Те врассыпную, только сапоги по бревенчатому настилу застучали.
Андрейка вслед им багром помахал. Лодку выловил, воду из нее вычерпал, под корму подъехал. Смотрит, а там бурав из борта торчит. Похолодел Андрейка: ладно, одну дыру провертеть успели, а ежели бы десять, пятнадцать… Стимбот постепенно воды в себя набрал бы и… подумать страшно.
Из троих одного он все-таки узнал — Артамошку Иолзухина. Заделал дыру деревянной втулкой, еще раз семь стимбот обошел — нет ли подвоха какого. Потом взял багор на изготовку и встал у трапа. Так всю ночь и простоял, как солдат на часах.
Утром, когда все пришли, увидели Андрейку в синяках.
Вешаня его спрашивает:
— Кто это тебя так разукрасил?
Тот отшучивается:
— Грешен. Нечистый попутал. Хлебнул вчера малость, а он меня с моста на плотине и скинул.
Не сказал им правды Андрейка, не хотел перед таким торжеством товарищей расстраивать.
Посмеялись над ним и по своим местам разошлись.
Начали нары поднимать.
Горностаев волнуется: как бы конфуза какого не получилось — пробных-то испытаний не успели сделать.
Вешаня его успокаивает:
— Не должно конфузу быть. Все по чести-совести сработано.
Пары подняли. Флаг на мачте укрепили. Девушки гирляндами из живых цветов ванты украсили.
Ну и стимбот получился!
Нос и корма острые, немного приподнятые. Борта свежим смольем отливают. Колесные кожуха масляной краской сияют. Сами колеса красные. На носу колокол желтой меди, до нестерпимого блеска начищенный. Из высокой трубы черный дым валит. Свисток на ром посапывает. Не стимбот, а диво-дивное!
Около полудня из барского дома два воза приехало. На берегу ковер расстелили, па него раззолоченное кресло поставили. Позади походный шатер с закусками соорудили. Оркестр роговой пригнали.
Весь заводской люд — и стар, и млад — на берег высыпал. Девушки приоделись, разрумянились. Мужики чистые рубахи надели. Стоят умытые, причесанные, серьезные, как на празднике.
И то праздник! Первый русский стимбот, в мечтах взлелеянный, своими руками сработанный, в первое плавание отправляется. Не было в толпе человека, который бы в общее дело своих рук и умения не приложил.
Вешанина матушка тоже пришла. Настена ее привела, чтобы старушка на торжество сынка своего порадовалась. Она и Вешаню принарядиться заставила. Стоит Вешаня в новой рубахе, крестиком вышитой, и улыбается. Первый именинник он сегодня. Андрейка Перфильев в новые лапти переобулся.
Ровно в полдень карета по бревенчатому настилу загромыхала и у самого ковра остановилась. Двое слуг графа из кареты под локотки вынули и осторожно на ковер поставили. На графе шелковый халат с позументом, а под глазами синие круги расплываются.
Андрейка Вешане шепчет:
— Видно, и у графьев с похмелья голова болит.
Мужики шапки поснимали, бабы в пояс кланяются. А граф и не взглянул на них, прямо в шатер, и там, слышно, бокалами зазвенели.
Вдруг у шатра засуетились, ковер сворачивают и вместе с креслом на стимбот несут. Новое повеление от графа.
Раньше он хотел только с берега на стимбот посмотреть, а тут вдруг храбрости после шампанского набрался и сам пожелал в первое плавание отправиться. Кох его отговаривает:
— Как можно, ваше сиятельство, дело ненадежное. Как-никак первый стимбот в государстве российском… Кабы чего не вышло…
А графу после возлияний — море по колено. На палубу поднялся и в кресло раззолоченное уселся. За ним вся свита ринулась. Лезут, толкаются, каждый норовит перед графом усердие показать свое. Кох у трапа распоряжается: кого допустить, кого оттереть, а кого и в шею прогнать. Столько народу на стимбот набилось — толпой стоят — палубы не видно. И ни один из них никакого касательства к стимботу не имеет. Иные только сегодня его в первый раз увидели. А мастеровые — работные люди, которые недосыпали, на своих плечах всю постройку вынесли, собственными руками каждый винтик, каждую заклепку не по разу ощупали, на берегу стоят. Места им на стимботе не досталось.
Люди на берегу заволновались, на Вешаню смотрят: «Как же получается? Столько старался, изобретал, придумывал и ни при чем остался!..»
Зашумел народ. Но в это время граф за шнурок потянул, белый пар над трубой взметнулся, засипел, набрал силу и заревел гудок. Из высокой трубы искры посыпались. Внутри стимбота что-то охнуло, вздохнуло, колеса повернулись, воду вспенили, и двинулся стимбот в свое первое плавание.
Роговой оркестр во весь дух марш грянул. Мужики шапки поснимали, бабы с девками платочками замахали.
А стимбот развернулся величаво и на самый камский стрежень вышел.
Настена перед тем всплакнула, глаза платочком прикрыла, чтобы люди ее слез не видели. Очень ей обидно за Вешаню стало. Вон его детище по реке плывет, трубой дымит, воду пенит, а он на берегу стоит, вслед ему смотрит. За что обидели мастера?
Взглянула исподтишка на Вешаню, а у того слезы по щекам катятся — крупнее горошины, и еще пуще того расстроилась: вот и ему горько. Легко ли такую обиду терпеть. Пригляделась получше и сама себе не поверила: слезы не от обиды, а от радости, и не плачут глаза у Вешани, а улыбаются…
А стимбот все дальше и дальше уходит и Вешаня за ним по берегу идет. Шел, шел, пока в Панфила не уперся. Остановился на мгновение и стал карабкаться по крутизне…
Сторож Михеич, что у заводских ворот в одиночестве остался, приставил ладонь к глазам и посмотрел на Панфила. Там на самой вершине застыла фигура мастера, а рядом с ним разглядел старик еще маленькую серенькую фигурку. Пригляделся и охнул, перекрестившись. Это же внучка его за Вешанину рубаху держится. Заморгал сухими глазами Михеич, вытер лоб тыльной стороной ладони…
А стимбот снова белым облаком окутался, гудком взревел…
Арверд Бистрем стоял на палубе и придерживал рукой шляпу. На его губах застыла ироническая улыбка. Ему уже не было дела до Берда. Скорей бы в родной Стокгольм, в маленький домик под черепичной кровлей, к своей желтоволосой Сельме. Он не нажил здесь ни славы, ни состояния. Бог с ними…
Он не отдаст Берду ни чертежей, ни писем с далекой Камы, которые так и не отправил по назначению. Что-то удерживало его всякий раз, когда уходила с завода очередная эстафета. Теперь он знает, что его удерживало.
Бистрем был завистлив и сам знал об этом. Но тут, на Каме, он впервые в жизни не позавидовал чужому таланту. Полуграмотный Вешаня создавал такие механизмы, о которых и мечтать не смел дипломированный Бистрем. И это не раздражало, а наоборот вызывало чувство уважения и восхищения мастером-самородком. Он с облегчением вздохнул, когда последняя попытка помешать испытанию закончилась неудачей. В тот день он искренне жал руки Горностаеву и Вешане. Он сам был знающий инженер и не мог не склонить голову перед русскими умельцами.
…Далеко тот гудок раскатился, по всей Каме гулом прошел и на Волгу выплеснулся. И гуляет там по великой реке до самой Астрахани.
