Недолго живет школьный учебник. Как та искра, что добыта из кремня кресалом. Засветила она собой свечу, подарила пламя очагу и погасла. Зато свет и тепло, ею рожденные, долго не умирают.
Мой сын, собираясь в школу первого сентября, держит новый учебник аккуратно и прилежно, к концу дня между ними уже нет церемоний… Кружком обведен заданный на дом параграф, не вытертый после буфета палец оставил след на углу страницы, а рядом на белом поле листа написан, наверно, для соседа по парте, ответ задачи. А к концу учебного года — это уже испытанная, повидавшая виды портфельная принадлежность.
Я не спешу бранить сына. Наоборот, втайне даже радуюсь первому доверительному общению маленького человека с книгой. И боюсь спугнуть эту непосредственность, как доверчивую птицу: прилетит ли снова, сядет ли на ладонь?..
Я втискиваюсь рядом с сыном в наше общее вечернее кресло, листаю повидавший виды учебник и рассказываю ему историю об азбуке, родившейся в неволе…
Царевская улица в Вятке круто холмиста, но снежный декабрь 1869 года округлил все ее склоны.
Ежедневно в одни и те же предвечерние часы по едва протоптанной вдоль заборов дорожке прогуливался — руки за спину — попурый медлительный человек в черном длиннополом пальто. На почтительном расстоянии от него, зябко обняв винтовку со штыком, брел солдат, делая вид, что к черной фигуре не имеет никакого отношения. Редкие прохожие отступали с тропипки в снег, пропуская обоих, и долго глядели им вслед.
Вятка в это время дружно топила печи. Дымы из труб словно подпирали низкое небо. А человеку в длиннополом пальто казалось, что и весь мир на дымах держится — такими ненастоящими, похожими на дурпой сон, были первые месяцы жизни в Вятке. Он смотрел на незрячие от мороза окна изб, на молчаливые кирпичные особняки и не мог поверить, что там теплится жизнь и есть люди.
Кто же этот одинокий человек при солдате со штыком и как попал сюда? Тридцатилетний отставной поручик конной артиллерии Флорентий Федорович Павленков оказался здесь не по своей воле. Воля была царская — государя-императора Александра Второго.
Несмотря на молодые еще лета, поручик этот наделал уже хлопот государевым слугам. Службу он начал подпоручиком в Киевском оружейном арсенале. И начал с того, что уличил в воровстве дров, которыми топили печи паровых машин, самого начальника арсенала генерал-майора Гороновича. В итоге его вынудили оставить военную службу, присвоив на прощание, словно в насмешку, чин поручика.
И вот Павленков в Петербурге — молодой, горячий, ищущий полезной для отечества работы. Он близко познакомился с семьей литератора Дмитрия Писарева и задумал напечатать полное собрапие его сочинений.
Двадцатишестилетний Писарев был весьма неугоден государю. Писания его в журнале «Русское слово» сбивали с толку верноподданных, ибо утверждали, что русскому народу надо полагаться не на сомнительные божьи и редкие государевы милости, а на знания, науку, на собственный разум. Знания, утверждал Писарев, дают человеку смелость и силу воевать с предрассудками, вековой покорностью, бедностью духа. Молодого критика и всех, кто встал под его знамя, стали называть нигилистами, возмутителями спокойствия в империи. Царь был уверен, что из-за таких вот нигилистов-литераторов и не стало на Руси спокойного житья не только генералам Гороповичам, но и самому государю-императору. У ворот Летнего сада в Петербурге 4 апреля 1866 года только случайность спасла самодержца всея Руси от пули народовольца Дмитрия Каракозова.
И тут — на тебе! Какой-то выскочка, поручик конной артиллерии, вознамерился размножать книжками вольнодумпые сочинения! И второй том Писарева велено было заарестовать, а издателя предать суду.
Но недавнее «дровяное» дело Павленкова многому научило. На этот раз он, не полагаясь на «правосудие», решил сам защищать себя и свое издание. Отказался от услуг адвоката, приготовил большую защитительную речь и с блеском выиграл процесс. Даже ушлые царские законники ничего не могли поделать.
А в это время случилось несчастье. Выпущенный наконец из Петропавловской крепости Писарев поехал летом 1868 года на рижское побережье и там нелепо как-то утонул при купании.
Хоронить его привезли в Петербург. Все заботы взял на себя друг семьи Флорентий Павленков. Сыщики из государевой охранки — Третьего отделения — так и терлись вокруг него, выискивая повод, чтобы схватить.
После похорон Павленков задумал собрать пожертвования на памятник и на стипендию имени Писарева для неимущих студентов. Отпечатал в типографии подписные листы. Вот с ними-то его и арестовали. Повод был, конечно, пустяковый, и законный суд Павленкова, конечно, оправдал бы. Но без всякого суда неугодного вольнодумца выслали в Вятку по повелению государя как «личность со зловредным направлением». Это называлось тогда «административным порядком», то есть без суда и следствия.
Долго не мог он привыкнуть к дремотному городку. В Петербурге остались друзья, собственный книжный магазин, в нескольких типографиях печатались издаваемые им книги… И все это разом оборвалось по чьей-то прихоти, а за спиной нелепым наваждением возник сонный солдат…
Рождались фантастические прожекты освобождения: устроить фиктивный брак с какой-нибудь актрисочкой пли разыграть спектакль — сбежать, оставив на берегу Вятки свою одежду… Но к осени 1870 года Павленков узнал из газет, что на помощь ему спешит… республиканская Франция.
К франко-прусской войне, разыгравшейся тогда, у Павленкова был особый интерес. Он так любил мечтать по вечерам… Вот под напором пруссаков гибнет ветхая империя Наполеона Третьего, не умеющая защитить страну. В Париже торжествует республика. Окрыленные свободой, французы создают свою республиканскую армию и обрушиваются на пруссаков… Победа!.. Она не может не дохнуть свободой и на Россию…
И в Вятку полетит предписание: отставного поручика конной артиллерии освободить! Пусть издает своего Писарева. Так будет. Будет!..
Каждый день, тихо ломая пальцы, он ждал газет. Наконец «Вятские губернские ведомости» у него в руках. Так и есть: французская императорская армия терпит поражение под Седапом. Павленков ликует. Еще через три дня гнилая империя Наполеона зашаталась и рухнула. К власти во Франции пришло республиканское правительство генерала Луи Трошю, тут же нареченное «правительством национальной обороны».
Но враг уже под стенами Парижа, столица Франций в осаде. Уже Люксембургский сад поврежден гранатами. Надо срочно помочь Парижу!
День и ночь меряет Павленков шагами большую комнату, изредка присаживаясь, что-то чертит и рассчитывает на листке бумаги, не позволяя хозяйке затопить остывшую печь. Уже сентябрь падает на землю холодными росами…
И вот она, спасительная для Франции идея — русская «адская машина»! Ее подсказал Павленкову учебник химии. Оказывается, нитроглицерин, растворенный в древесном спирте, утрачивает способность взрываться, но если в этот раствор налить воды, он снова станет взрывоопасным. Занятую пруссаками территорию перед парижскими укреплениями надо оросить этим раствором, и тогда первый же дождь превратит ее в сплошное минное поле! Стоит бросить сюда гранату…
И вятский затворник пишет письмо генералу Трошю. Французские слова чуть заметно дрожат на бумаге. «Не пренебрегайте моей адской машиной,— заканчивает он.— Наука вместо силы!» Он отсылает письмо одному из своих друзей в Петербург для передачи французскому консулу и ждет ответа.
Облетают желтые листья с рябины под окном, вода в лужах по утрам стекленеет. А вот объявился и первый снег…
Между тем царская охранка, услав Павленкова подальше от Зимнего дворца, не забыла о нем. Особым чиновникам велено было задерживать его переписку. Ею изволил заинтересоваться сам управляющий Третьим Отделением генерал-адъютант Мезенцев. На его столе вместе с просьбами Павленкова об освобождении оказались и письма к друзьям, полные надежд на республиканскую Францию, и послание к генералу Трошю с предложением «адской машины»…
«Каков поручик! — холодно посмеивался генерал-адъютант.— Сегодня пруссаков задумал извести нитроглицерином, а завтра, гляди, и Дворцовую площадь оросить захочет».
Не дождался Павленков ответа на свое письмо. Да и едва ли пригодилось бы оно генералу Трошю. Буржуазное правительство, оказавшееся у власти, больше боялось вооруженного народа, чем пруссаков под стенами Парижа. Страх перед революцией толкал генералов на заключение пусть позорного, но мира с Пруссией. И это предательство донесли до Павленкова газеты. Был декабрь 1870 года. Время республиканских иллюзий во Франции прошло, а время Парижской коммуны еще не наступило…
После того памятного декабря политический ссыльный Павленков явно поутих, остепенился. Так, по крайней мере, решило столичное жандармское начальство. Перестал надоедать просьбами об освобождении, изобретать свои «адские машины». В письмах к друзьям толкует о безобидных букварях, переводит что-то там ученое с итальянского и французского. Ну и пускай себе тешится. Укатали, должно быть, сивку крутые горки.
А у Павленкова новые идеи, новые заботы: нехватка учителей и школ, поголовная неграмотность в селах… В иных жители еще колеса не знают — возят лес по осенней грязи в тех же санях, что и зимой. А я им умные книги подсовываю. «Физику» французского профессора… Да им простая азбука нужна… такая азбука, чтобы без учителя грамоте учила! И он, Павленков, составит такую азбуку!
Он еще не знал, что предпримет,— только обрывки мыслей и планов теснились в голове. Но у него появилось дело — большое и позарез нужное России. А вслед за делом пришло и такое долгожданное избавление — от тоски по столице, от неудобств провинции. Смутно родившаяся в нем идея азбуки для самообучения стала потом, по словам самого Павленкова, «половиной его собственной жизни…»
Заразившись идеею сам, Павленков стал активным распространителем бациллы самообучения грамоте. Начинающий художник вятич Аполлинарий Васнецов усердно принялся за рисунки для азбуки. О Николае Блинове, знакомом священнике, и говорить нечего. Он ловил любую оказию, чтобы выбраться в Вятку к Павленкову, всегда горячо, взахлеб выкладывал новости. Он жил в уездном городе Нолинске и состоял в тамошней духовной семинарии учителем географии и арифметики. Его знание местного быта и положения народных школ было для Павленкова кладом. К тому же сам Блинов принялся за очередной труд — иллюстрированную книгу для чтения «Ученье — свет». Книга должна быть необычной. Открывая ее, ребенок не только упражнялся в чтении, но и совершал познавательную экскурсию по родной деревне и ее окрестностям.
Все, кто бывал в доме Павленкова, привыкли уже, что угощают здесь только идеями. Самовар стоит на столе вечно холодный, а кружки все в коричневых кругах от старого чая.
Однажды Павленков к приезду Блинова приготовил бесподобное «угощение». Как всегда, встретив гостя на лестнице, он нетерпеливо выпалил, что нашел-таки способ преодоления неграмотности в губернии, а бог даст — и во всей России.
— Да. да,— повторял он, внутренне ликуя от произведенного впечатления.— Знаю ваши возражения, любезный. Школ в губернии кот наплакал — на пять селений по одной приходится. Учителей, дельных, стоящих, и того меньше. Есть такие медвежьи углы, где умеющего свое имя нацарапать, кроме писаря да станового, с фонарем не сыскать. Все оно так. А вот вы мне дайте два земских срока и увидите, как на не умеющего читать и писать в ваших деревнях будут пальцами показывать.
— Каким же образом? — пробасил оторопевший Блинов как можно сдержаннее.
— А сами выучатся, без мамок и нянек.— Павленков помолчал, наслаждаясь эффектом, и решил, что достаточно заинтриговал гостя: — Звуковой способ Ушинского, если его обогатить наглядностью, сотворит чудеса, без шуток вам говорю. Картинка, обыкновенный графический рисунок заменит учителя. Да еще как! Иной, с позволения сказать, «учитель» за частоколом АЗ, БУКИ, ВЪДИ света белого не видит. А картинка — это окошко в живой мир. Смотри, узнавай, думай — и учись…
После того памятного разговора увлеченный Павленков вплотную засел за азбуку. Он уже представлял ее себе — необычную, не похожую на другие, смотрящую на детей и говорящую с ними сотнями — да, да, сотнями! — самых разных картинок. Картинки терпеливо аукают и уакают, учат первым словам, задают вопросы и подсказывают ответы. Это будет НАГЛЯДНАЯ азбука! Только бы поскорее дать ей жизнь.
Павленков умел и любил работать. Он был счастлив, когда работы много, и маялся, и тосковал в короткие моменты ее отсутствия. С ней Павленков мог все вынести и все пережить. Она избавляла его от одиночества в ссылке, давала отдохновение, была светом в окне и билась внутри него ровным глубоким пульсом — источником жизни. Павленков сам выбрал себе работу. Она, его работа, должна результатом своим, пусть на маковую росинку, но подвинуть другого человека вперед на бесконечной дороге знания, затеплить в нем пусть маленькую лампадку самостоятельной мысли. Таким плодом его работы, он надеялся, станет и «Наглядная азбука».
И вот наконец наступил день, когда готовые листы рукописи вместе с рисунками грудой легли на стол. А за окном четко обозначились листья рябины, красные спелые гроздья ягод.
Когда прошла первая волна радости от удачно сделанной работы, Павленкова стало точить беспокойство за свое дитя. Появившись на свет в неволе, «Наглядная азбука» обрекалась на формальное сиротство: автором ее Павленков назваться не мог. Каково будет ей пробиваться в школы, если в министерстве просвещения узнают, что создатель — политический ссыльный? Надо пройти цензуру: общую, чтобы превратиться в книгу, и специальную — ученый комитет министерства просвещения, открывавший дорогу в школы. Кто ее, безымянную, защитит, кто пробьет дорогу?
Помощь пришла из Нолинска, от добрейшего Николая Николаевича Блинова. Тем летом вятское земство отрядило его в Москву на политехническую выставку, где намечался съезд народных учителей. Вез он туда и свою рукопись книги для чтения «Ученье — свет». Какая возможность для «Наглядной азбуки» показаться публике, да еще учителям народных школ! К тому же Николай Николаевич охотно согласился на время удочерить ее. Мог ли Павленков желать своему детищу лучшего крестного отца, чем священник Блинов, беззаветно преданный делу народной школы? Другого такого во всей Вятской губернии не сыскать!
Поездка Блинова в Москву оказалась удачной. Один из руководителей съезда известный русский педагог Н. Ф. Бунаков любовно представил «Наглядную азбуку» в своем докладе учителям. Еще не превратившись в книжку, она стала известна в России. А в начале следующего 1873 года «Наглядная азбука для обучения и самообучения грамоте» была напечатана в приложении к журналу «Семья и школа».
Вслед за тем нолинский священник Блинов передал ее для отдельного издания Владимиру Черкасову, а когда в том же году «Наглядная азбука» появилась на свет книжкой, он представил ее в ученый комитет министерства народного просвещения с прошением допустить азбуку в школы в качестве учебника.
Вот так и появились у азбуки два отца — один настоящий, другой крестный. Пройдет еще несколько лет, и Павленков шутя скажет, сетуя на горькую судьбину дорогой ему книжки: «У семи нянек дитя без глазу».
А пока все шло как но маслу. Год рождения стал для азбуки счастливым.
Представь себе маленького человека, у которого нет еще прошлого с его слезами и обидами, синяками и царапинами, легкими кривдами и трудными правдами. Ничего этого у него еще нет, а есть одно только будущее… Так и эта азбука: светло и доверчиво смотрела она на мир своими шестьюстами картинками. Смотрела, радовалась, что она есть, и с нетерпением ждала встреч…
А они начались с путешествия. Долгого и счастливого путешествия из дремлющей, медлительной Вятки в шумную и стремительную Вену — столицу Австрии. Виновником этого оказался знакомый Павленкова барон Николай Александрович Корф — добряк с пышными седеющими усами, незаметно переходящими в совсем седые бакенбарды. Потомок знатных и богатых прибалтийских баронов владел скромным имением под Харьковом, почти все доходы от него тратил на содержание образцовых сельских школ, где учили по методу Ушинского, и сочинял учебники для детей.
Николай Александрович Корф дал азбуке, по-современному говоря, солидную рекламу, устроил ей настоящие смотрины. Да еще какие! На всемирной педагогической выставке неугомонный, только с виду медлительный барон собрал международную конференцию учителей для знакомства с новой русской азбукой и наглядно-звуковым методом самообучения грамоте. Азбука ходила по рукам, ее читали на русском и тут же переводили на другие языки. А рисунки смеялись, кричали, подмигивали со страниц — им-то не нужен был переводчик.
Это был шумный триумф, услышанный и в русской столице. Газета «Санкт-Петербургские ведомости» привела на своих страницах лестное заключение венской конференции учителей: «Наглядная азбука» представляет совершенно новый и неизвестный в Европе и Америке истинно наглядный способ обучения чтению и письму… Русская «Наглядная азбука» лучше всех до сих пор напечатанных и известных руководств… Следует попытаться применить основную мысль «Наглядной азбуки» к обучению письму и чтению и в других европейских государствах…»
Венская международная выставка присудила азбуке высшую свою награду — «Почетный отзыв».
А путешествие продолжалось теперь уже дома. Киев, Тифлис, Ярославская губерния… Правда, не было уже недавнего безоглядного счастья, потому что за спиной азбуки накапливалось и густело прошлое. Удачливый 1873 год подходил к концу.
А следующий начался вот каким событием.
В полуденный час его преосвященство епископ Вятский и Слободской Аполлос репетировал в кабинете архиерейского дома перед зеркалом свою очередную проповедь. Он особенно отрабатывал постановку головы с эффектным покатым лбом и гладкими, словно излучающими сияние залысинами. Слегка откинуться, и наклоненная вправо голова создаст впечатление божественного пророчества.
В кабинет постучали, и причетник подал почту. Первым лежало письмо попечителя Казанского учебного округа тайного советника Шестакова. Письмо чрезвычайно удивило: светские власти, да еще из Казани, указуют Вятскому епископу на беспорядки в его епархии! Священник Николай Блинов азбуку сочинил… без ведома и согласия консистории. Да и какую азбуку — «для самообучения грамоте»! Без учителя, значит, без ежедневной молитвы… О-хо-хо, грехи наши тяжкие.
Первые страницы принесенной ему книги озадачили епископа, ожидавшего сразу узреть крамолу. Напротив, ему показался любопытным способ самоусвоепия чтения и письма, а наглядно-звуковые прописи, диктовка но рисункам — просто замечательными. Но скоро начались сюрпризы. На странице одиннадцатой налой — церковный столик — нарисован рядом с лошадиным стойлом, а корона царская соседствует с легкомысленным кокошником — женским головным убором. «Не так страшен черт, как его малюют,— прочитал он на странице 21-й,— чертей нет и никогда не было. В чертей верят только круглые дураки да темные люди, а видят чертей отъявленные лгуны». Перевернув еще пяток страниц, епископ увидел такой набор картинок: государь-император в порфире и короне, рядом солдат со штыком, тут же кузнец бьет молотом по наковальне и стоит виселица с повешенным… «Ай-я-яй! Что же вы, голубчик. предлагаете для бесед с отроками?! Да вашим грамотеям со школьной скамьи дорога прямиком на каторгу!»
А картинки на страницах азбуки предерзко подмигивали ему, двигались, толкались, показывали язык. Крупные буквы текста так и просили их прочитать: «Не кланяюсь богачу — свою рожь молочу», «Ложкой кормит, а вилами глаз колет», «Лежит собака на сене, сама не ест и другим не дает». Епископ уже потерял счет и после очередной ереси только поеживался. Он дошел до буквы X. Для усвоения ее предлагался такой текст: «Харитон захворал: у него так опухли ноги, что хоть плачь. А какой был ходок! придется ему теперь сидеть без хлеба, а потом, пожалуй, просить христа ради. Плохо жить на свете хилому». А перевернув еще страницу, Аполлос прочитал: «Не строй церкви — пристрой сироту».
Его преосвященство скорбно посмотрел в зеркало, молча постоял так с минуту, потом решительно выпрямился и принялся репетировать письмо смотрителю Нолинского духовного училища. Звучало оно примерно так: «По имеющейся у меня переписке относительно священника Николая Блинова, находя невозможным оставить его на учительской должности при Нолинском (духовном училище, предписываю вам распорядиться, чтобы он немедленно оставил преподавание в оном уроков с прекращением ему производства учительского жалования…»
Пришел март. Теплел, прозрачным становился воздух. И сейчас, как никогда, Флорентий Павленков верил, что его «Наглядная азбука» обновит Россию, поднимет с колен миллионы безграмотного люда. Он верил в это так-же, как в том памятном декабре — в освежительный для Европы ветер французской республики. Он умел мечтать, этот одинокий затворник. Скоро «Наглядная азбука» выйдет вторым, третьим изданием. Уездные земства откроют передвижные школы по его методу самообучения грамоте — вся губерния покроется сетью таких школ. Вопиющее зло — безграмотность — отойдет в прошлое, а вместе с ней несправедливость, нищета и неравенство. Отставной поручик конной артиллерии вступал в единоборство с вековым злом, имея в руках… только азбуку! И когда-нибудь на одном из изданий он сможет поставить свое имя… Ах, какие сладкие это были мечты!
На просьбу «автора» Николая Блинова допустить учебник в народные, школы и училища ученый комитет министерства народного просвещения ответил категорическим отказом. Охранители школ от крамолы нашли, что азбука «может принести вред доброму направлению училищ». Это был условный сигнал, по которому на книгу обрушилась хула. Вятский губернатор Чарыков заявил, что «подобная азбука вреднее сочинений Лассаля и других социалистов», и перечеркнул все земские ходатайства об открытии передвижных школ. Епископ Аполлос запретил допускать азбуку в церковно-приходские школы и лишил места в училище ее подставного автора. Смотрители школ и полицейские чины были обязаны вылавливать уцелевшие учебники и журналы «Семья и школа» и уничтожать нещадно.
Точку поставил циркуляр главного управления по делам печати, разосланный во все цензурные комитеты России: «Так как означенная азбука представляется в религиозно-нравственном и общественном отношениях весьма предосудительной, предлагается… не дозволять ее к печатанию».
А был все еще март, так светло начавшийся для Павленкова весенний месяц…
Вятского губернатора Чарыкова начали преследовать кошмары. Стоило ему остаться дома одному, как из всех углов кабинета появлялись толпы людей и заводили вокруг губернаторского кресла дьявольский хоровод. Они возникали легким маревом, какое, бывает, исходит от раскаленного камина. Но лишь появляется подозрение, откуда взяться мареву в углу за книжным шкафом, как тотчас начинает оно густеть, свиваться в жгуты, и образуется вдруг… мужик в рубахе навыпуск с молотом в руках. Из другого жгута выкручивается виселица с повешенным, сама будто недвижима, а повешенный все дергается, никак не успокоится. А еще один жгут свивается в бегущего солдата. Солдат весь расхристан, что-то кричит беззвучно, а в руках у него огромная икона, на которой, впрочем, блестит дьявольским оскалом один только серебряный оклад, а под ним пусто, нет ничего…
Солдат с иконой озадачил губернатора. Он точно помнил, что в «Наглядной азбуке» такой картинки не было. А что еще может преследовать его, как не оживающие картинки этой проклятой азбуки?
Каждодневные кошмары — пустяк по сравнению с тем, что вытворяет, к сожалению, вполне натуральный ссыльный Павленков. Кто-кто, а он-то, губернатор Чарыков, знает, что священник Блинов тут ни при чем — это просто дьявольская маска Павленкова.
Не утих еще шум, поднятый первым изданием азбуки, как губернатору донесли, что печатается уже второе. Да не где-нибудь в Санкт-Петербурге, а у него, губернатора, под носом — на Семеновской улице, в типографии Красовского. Благо, что подоспел грозный циркуляр главного управления но делам печати, и посланный в типографию полицеймейстер изъял цензурное разрешение. Но прошел месяц-другой, и Чарыкову положили на стол еще одну «Наглядную азбуку». На обложке он с ужасом прочитал: «Издание третье»… Успел-таки проклятый ссыльный отпечатать в столице свою книжонку! Вот тут-то и начались кошмары с привидениями.
Куда только ни писал губернатор, к кому ни взывал, чтобы оградить от страшной азбуки вятскую детвору, а себя от оживающих картинок. И тем не менее постоянно появлялись ненавистные книжки: то неуловимая «Наглядная азбука», то объяснение к ней, отпечатанное у Красовского, или научный трактат римского аббата Секки в переводе Павленкова, из которого он убрал все божественные рассуждения. «Э, да вот он откуда, солдат с пустой иконой!» — озарило губернатора.
Сегодня на столе у него лежала другая книжка. Слава богу, кажется. не из павленковских, «Чтение и письмо по картинкам» — было крупно выведено на обложке. И помельче: «Азбука для обучения и самообучения грамоте по наглядно-звуковому способу». Черным по белому написано: «Издание первое». А на обороте обложки: «Дозволено цензурою. Киев, 4 августа 1875 года». Губернатор наугад раскрыл книгу. Первое, что он увидел, был мужик в рубахе с закатанными рукавами, поднявший над головой молот…
После восьми лет вятской ссылки издатель Павленков вернулся в Петербург. Умной и доступной народу книге он был подвижнически верен всю свою жизнь. Продолжал издавать и хорошие учебники.
А как же «Наглядная азбука», спросишь ты, так и осталась она безымянной? Нет. Павленков таки добился своего. Восемь лет спустя его азбука получила наконец доступ в школы и училища, и на обложке десятого ее издания появилось имя Павленкова. «Наглядная азбука» обрела настоящего автора. Двадцать два издания выдержала она. Друзья Павленкова издавали ее и после смерти Флорентин Федоровича. В общей сложности вышло в свет и разошлось по стране более миллиона «Наглядных азбук». Для многих мальчишек и девчонок, да и взрослых тоже, была она первой книжкой и учебником, учила не только читать и писать, но и быть честным, справедливым, ненавидеть зло и предрассудки.
А сейчас встретиться с этой азбукой очень трудно. Первых изданий ее нет даже в крупнейших библиотеках страны.
