Спокойствие утра охватило Горина, едва он шагнул за порог. Воздух был чист и недвижим, окна домов блестели, как умытые, ни звука, ни человека вдали, казалось, мир спит, досматривая безмятежные сны, и слух был готов принять даже побудку петушиного крика, если бы не зеленая в полнеба заря, в аквамариновую прозрачность которой врезалась веерная чернь древолистов.
Иное небо было над головой пожилого философа, даль тридесятых парсеков, и так все напоминало. земное утро! Верилось и не верилось, что такое возможно, а тропинка меж тем разматывалась и вела, а легкие, не утомляясь, пили прохладу непотревоженных лугов, и смиренно хотелось благодарить судьбу за это чудо обретения среди безжизненных звезд второй, человечества, родины. Да еще такой, где все можно начинать с чистой страницы, начинать умудренно, единой людской семьей, на горьком опыте усвоив — можно надеяться, что усвоив,— как надо ладить с лесами и травами, дождями и ветрами.
Все виденное Гориным подтверждало эту надежду. Тропинка, по которой он брел, окончательно исчезла, сужаясь, в немытой траве, зеленой в зоревом свете, от этого почти своей; домашней. Ботинки тотчас оросил град светлых капель, надежных и здесь предвестников благодатного дня. Горин с рассеянной улыбкой оглянулся на потемневшую за ним полосу травы, на уютные позади домики, чьи мягко-округлые формы делали их похожими скорей на создания природы, чем на творения строительной техники. «Да,— с удовлетворением подумал он,— это мы умеем, этому мы научились, ради этого сюда стоило лететь…»
Он брел без цели, зигзагом, не слишком, однако, удаляясь от самого поселка. Не потому, что вдали что-то могло грозить человеку; опасности не было нигде. Человечеству сказочно повезло и в этом, хотя если искать так долго и упорно, если вспомнить о всех затратах, разочарованиях, жертвах звездного пути, тем более о борьбе и муках предшествующего, то эта случайность, пожалуй, была не совсем случайна.
Горин в свое первое здесь утро хотел просто прогуляться, беспечным Адамом пройтись по новой земле, но привычная к абстракциям мысль уже заработала в нем, уводя все дальше от неспешного созерцания. Природа ни добра, ни зла, но разве яблоня не благодарит яблоками за уход? Разве поле не вознаграждает умелого сеятеля? Земные недра не одаривают того, кто зорко ищет? И наоборот, деятельность рвачей, дураков, сиюминутников бумерангом обрушивается на всех, проклятьем преследуя потомков. Так на Земле, почему в космосе должно быть иначе? Не должно быть иначе, не может быть, значит, и эта планета, раз она выстрадана в борьбе, добыта мудрым труд ом и заботой, не случайный подарок судьбы, человек законный ее хозяин, и благодарить он, должен лишь самого себя.
Из-под ног Горина рванулась тень, узкая и длинная, простерлась за горизонт, луг в брызнувшем свете засиял огоньками росы, искрясь, послал в небо сноп радужных переливов, и всякая философия тут же отлетела прочь. Не осталось ничего, кроме блаженного безмыслия, и Горин на миг ощутил себя растением, которое впитывает первый проблеск солнца и больше ни в чем не нуждается. Хорошо-то как! Он медленно повернулся к блещущим лучам, тепло коснулось лица, как материнская ладонь.
Горин замер в этой неге. Зеленое небо протаяло, сделалось высоким, безбрежным, зовущим непонятно куда, каким оно бывало лишь в детстве и каким оно снова стало теперь. Оказывается, оно еще жило в нем, еще могло наполнить счастьем, которое не было счастьем любви или познания, свершения или творчества, а давалось просто так, мимолетно и даром, за одно лишь чувство единения с природой. «Ну-ну,— услышал Горин в себе скептический голос,— так и до пантеизма недалеко…»
Свет белого, как бы перекаленного солнца изменил траву, теперь она казалась не зеленой, а… Может ли бронзовый отлив ее листвы одновременно быть мягким, ковыльно-серебристым? Казалось бы, несочетаемое здесь сочеталось.
Впереди, левее чащи древолистов, обозначилось едва заметное всхолмление, и Горин повернул туда с той же бесцельностью, какой была отмечена вся его прогулка, хотя сама эта бесцельность была преднамеренной, ибо ничто так не сужает восприятие, как заранее поставленная задача. Приблизившись, он замер с ощущением плевка на лице: перед ним были вскореженные бугры и ямы. Все давно поросло травой, но еще оставляло впечатление шрама. Даже трава здесь была не такой, как везде,— грубой, однообразной, страшенной, словно сюда стянулась и тут расплодилась вся дрянь, которая дотоле тишком пряталась по окрестностям. Нарушенный почвенный слой, иного и быть не могло! Отсюда брали, брали железом, силой, ладили тут какие-то времянки, подсобки, без которых, очевидно, невозможен был сам поселок.
Кулаки Горина разжались. Кто он такой, чтобы судить? Очевидно, людям надо было немедленно дать кров, за горло брала необходимость, освоители не щадили себя, а кто не щадит себя, тот не церемонится и с остальными. До приборки ли тут, у самих руки в ссадинах, успеется и потом, зато главное сделано!
И ведь хорошо сделано… Быстро сделано.
«Это мне легко быть чистоплюем,— с горьким сокрушением подумал Горин.— Может, тут, наоборот, памятник ставить надо!»
Все было возможно и порознь, и вместе, памятник часто неотделим от хулы, вот что удивительно в жизни.
Горин двинулся к рытвинам и буграм, чтобы обстоятельно во всем разобраться, но не успел он ступить за черту бурьяна, как услышал позади себя крик:
— Дяденька, не ходите туда! Не надо!
Он в недоумении обернулся. От купы древолистов спешила тоненькая, как стебелек, девочка; ее светлая, в облачке волос, головка катилась пушистым шариком одуванчика.
— Это почему же мне не ходить туда? — любуясь прелестно разгоряченным лицом девочки, спросил Горин.
— Там водятся проволоки…— с тихой убежденностью проговорила она.
— Проволока,— слегка оторопев, машинально поправил Горин.— «Проволок» нет, так не говорят…
— Есть,— взгляд синих, как земное небо, глаз девочки был тверд и серьезен.— Туда не надо ходить. Просто вы не знаете.
— А остальные знают?
— Мы, дети, знаем.
— Хорошо, хорошо,— согласился Горин, не зная, что и думать.— И как же они выглядят… эти «проволоки»?
— Змейки такие,— коротко вздохнув, девочка повела в воздухе пальцем.— Тоненькие и прыгучие…
— A -а, понятно…
Горин отвернулся, чтобы скрыть улыбку, и посмотрел на пологий, в проплешинах, бугор. На ногах девочки, как он заметил, не было никакой обувки, а это значило многое: дикая местность считается окончательно обжитой тогда, когда ребенок может всюду разгуливать босиком. И змей на этой планете не было. А вот обрывки проволоки тут вполне могли быть, в траве могли скрываться их петли, а чем это не силок для резвой детской ноги? «Здесь водятся проволоки…» Какой точный, если вдуматься, образ!
— Так взрослые, ты говоришь, ничего не знают?
— Не-а,— она досадливо взмахнула рукой.— Я говорила, и Тошка подтвердил, они не поверили.
— Понятно…
Вот пакость, рассердился он. Первая опасность, с которой дети сталкиваются на чужой — чужой! — планете, исходит от… Носом бы ткнуть сюда всех коекахеров! Мордой бы их об эти самые кучи!
Однако что происходит?
Он смотрел на девочку, девочку-одуванчик, босоногую фантазерку с исцарапанными, как в ее возрасте положено, коленками, и в нем нарастала тревога. Как это понимать? Мир всюду становится таким благоустроенным, что крохотный огрех освоения уже видится чудовищным пятном, но это бы ладно! — дети пугаются каких-то проволочных петель, боятся уже невесть чего. Кем же они тогда вырастут?! А ведь все шло ка к надо: главное — забота о человеке, тем более о детях, добро, безопасность, свобода, тут достигнут прежде, казалось, немыслимый прогресс… Вот чем, выходит, все оборачивается!
— Пойдемте,— девочка потянула Горина за рукав.— Вообще-то проволоки только там, но кто их знает…
— А вот мы сейчас и узнаем! — весело, как только мог, сказал Горин.— Заглянем в их, так сказать, логово!
Он подмигнул, вовлекая малышку в ее собственную игру, но в ответ лицо девочки дрогнуло обидой.
— Ты чего?
— Ничего… Думаете, я выдумываю?
«Стоп, стоп,— сказал себе Горин.— Тут что-то не так…»
— Постой! Давай разберемся. Там водятся проволоки, верно?
— Да.
— А откуда ты это узнала? Ты ходила туда?
— Ходила. А как же? Вместе с Тошкой, он еще маленький, мы тут в находки играли. Это когда проволок еще не было, только обычные. Ну, эти, эмбрио и всякие… А по том они ожили.
— Ожили?!
Интонация выдала Горина. Рука девочки упала, губы скривились.
— Вот…— толчком выдохнула она.— Вы тоже… хотя и философ… Ну и пусть, ну и пусть! Соврала! Да! Назло!
Она в гневном вызове вскинула подбородок, но в глазах, ее упрямо не мигающих глазах, уже блестели горькие, быстрые и бессильные слезы. Горин так растерялся, что не нашел слов. Рука оказалась проворней, она коснулась пушистых волос девочки, убрала прядь с плачущих глаз, быстрой неумелой лаской тронула лицо.
Всхлипнув, девочка ткнулась лбом в плечо присевшего Горина.
— Ну, все, все, рубашку промочишь… Видишь— я верю. Только при чем тут философия?
— Ни при чем,— она отстранилась и, словно котенок лапой, ладошкой прошлась по лицу.— Ни при чем. Просто говорят, что философы — не как все…
— Каждый человек не как все, и ты тоже, в этом вся прелесть… Рассказывай дальше… пушистик.
В ее волосах запуталось чужое солнце, но пахли они домашним теплом, он это чувствовал на ощупь.
— Глупые волосы,— тряхнула она головой.— Всюду лезут…
— Что ты! Они красивые.
— Ну и пусть! Значит, так… Прошлым летом, когда мы здесь играли, проволоки были обычные…
— Подожди, давай уточним. Откуда они там? Почему? Какие?
— А всякие. Тут до нас скуфер работал и починочная станция была.
— Так, так…
— Этой весной, как пригрело, гляжу, шмыгают в траве. Те, не из железа которые, потолще…
— Ну, ну?
— Тошка их стал ловить. А одна ка-ак прыгнет, ка-ак даст! Прямо в глаз стукнула.
— В глаз?!
— Ага… Только на глазу линза была. У Тошки зрение недальнозоркое, их для исправления поставили, она и слетела, а глазу совсем ничего…
Должно быть, выражение лица Горина напугало девочку.
— Нет, правда! — Еоскликнула она поспешно.— Честное слово, все обошлось резом, нам потому и не поверили…
— Совсем?!
— Ну…— пальцами ног она смущенно ковырнула землю.— Папа ходил, смотрел. Только проволоки скрытные, а взрослые все поверху смотрят, а меня папа не взял… Ну, Тошку отругали, что линзу потерял, и меня, что в таком месте играли, еще врач приходил, мама с ним насчет моих фантазий советовалась, лекарство давали… Ну и все.
Последние слова дались ей нехотя, она отвела взгляд, смотрела мимо Горина-даже с каким-то равнодушием на лице, словно то, о чем она говорила, уже не касалось ее. Горин слушал, не зная, как быть. Никакой Кант не задавал ему столь сложной задачи. То есть объяснение, конечно, было, даже не одно, но что толку! Понятно, родители знали девочку лучше, очевидно, они были правы во всем, нельзя же верить в очевидную дичь, и если бы не его, Горина, проклятая привычка к всеохватности и все-проверке…
— Ладно,— он откашлялся, чтобы выиграть время и наконец решиться.— Вот пакость! Кстати, кто кр ом е вас сюда еще заглядывает?
— Никто,— сказала она чуть удивленно.— Ребят я предупредила, а взрослые сюда и так не заходят, зачем?
Действительно, зачем! Праздный вопрос! Мы сами избегаем тех мест, где вот так похозяйничали. Только дети снуют повсюду, только они везде находят что-то привлекательное и создают свой, отдельный от взрослых мир.
— Так! Где же этих «проволок» больше всего?
— Ой! — она снова уцепилась за его руку .— Не надо…
«Не надо» — потому что она боялась за него или опасалась проверки своих фантазий? Горин заколебался. Гипотез, которые могли объяснить ее рассказ, было три, и все, кроме одной, не лезли ни в какие ворота. А правдоподобную, ту же самую, что избрали родители, подтверждать не хотелось. Особенно когда на тебя смотрит гордая и упрямая малышка, которая только что доверила тебе свой мир. Тот странный, для взрослого трудно-постижимый мир, в котором осколок стекла становится звездой, у тряпичной куклы взаправду болит животик, все превращается во все, глухая тень бурьяна оказывается преддверием сказочного леса, а проволока…
Но даже если тут не все фантазия, попробуй-ка, отличи! Неважно, что девочка говорит искренне, что для нее все правда. Разве в моем детстве, спросил себя Горин, не было времени, когда я не сомневался, что коряга в саду — живая, а небо — медное? А почему медное, этого мне вся мудрость науки не смогла объяснить.
— Надо разобраться,— осторожно сказал он.— Ведь кто-то сюда може т забрести? Такой же, как я, новичок… А тебя не окажется рядом.
Кажется, довод подействовал. Пальцы отпустили руку. Девочка глядела вопросительно, словно ждала чего-то, может быть, еще каких-то слов. Кивнув ей, он скорым уверенным шагом поднялся на бугор. Как бы там ни было, проверить не мешает.
Всюду рос цепкий бурьян, гуще в ямах, пореже на склонах, и там, где он не прикрывал глинистые оплывы, почва уже дышала сухим печным зноем. Нигде не было ничего особенного. Глаз укалывал звездчатый блеск двух-трех осколков спектролита, в дальней яме истлевал распотрошенный блок полихордового движителя, матово синели пятна когда-то пролитого тиопсина. Носком ботинка Горин поддел какую-то ржавую железяку. Скукой веяло от этого места, и было тихо тишиной запустения.
Внезапно к отброшенной им тени бесшумно подкатилась другая, тоненькая. Горин обернулся в досаде.
— Ты здесь зачем? Я, кажется…
— Во-первых, вы ни словечком не запретили, — ее глаза смотрели обиженно, с вызовом, даже зло.— Во-вторых, вы так ходите…
Угадав его намерения, она отпрянула.
— Не словите! Думаете, я ничегошеньки не понимаю?
Мысленно Горин обругал себя. Строго-настрого не запретив следовать за собой, он тем самым дал ей понять, что не верит в опасность. И шел он в самом деле небрежно. И, конечно, по мнению девочки, смотрел поверхностно. Как папа. Она без сомнения тотчас предстазила, как чужой дядя, котором у она доверилась, вынуждена была довериться, станет, ничего не сыскав, утешительно гладить ее по головке и противным голосом убеждать, что фантазии все-таки надо отличать от реальности. Ее воображение живо проиграло эту пытку. Что тут страх перед «проволоками»!
Теперь ее прогнать было нельзя, невозможно.
— Ты права,— Горин вздохнул.— Конечно, с тобой куда легче найти эту дрянь. Но, понимаешь…
Он выразительно посмотрел на ее голые ноги.
— Ага! — сказала она, сразу все поняв и просияв.— Я думала, но это ничего, я тихонечко, следом, и на меня не напрыгнут.
Однако не так уж и силен ее страх…
— Ладно, ладно, показывай, куда смотреть и что делать?
Снова ему показалось, что вспомнить детство не так уж трудно. Всего несколько подсказок, и вот уже изменилась походка, он, крадучись, припадал к земле, трава стояла почти вровень с лицом, он кож ей ощущал накаты тепла и прохладу сырости, смотрел не в даль, как привык, не вообще, а видел ближнее, массу мелочей, которые, приобретя другой облик, уже не были недостойным внимания мусором. Тот же осколок спектролита поражал, когда дальний, в травяных дебрях, просверк вдруг выдавал его сходство с укромным лесным озерком; синяя от тиопсина проплешина виделась сквозь бурьян клочком опаленной пустыни, над ко то рой маревом дрожал химический ток испарений; когда же в чащобной неясности проступали контуры каких-то машинных штуковин, то своею странностью они надолго задерживали взгляд, который прежде равнодушно скользнул бы мимо. И как много диковинного открывал сам бурьян! И сколько было повсюду мелкой, снующей, копающейся, прыгающей живности!
Философ, ведомый ребенком. Горин едва не рассмеялся при этой мысли. Ему давно не было так интересно, вернее, забавно. Он даже забыл о цели поиска, да и была ли она? Теперешний взгляд на мир рассеял сомнения. Оставалось лишь найти те самые «проволоки», найти и понять, какое их свойство так напугало детскую душу. Впрочем, и тут не было загадки. Вокруг хватало останков эмбриотехники, а эмбриотехника — это квазижизнь, полужизнь, самосохраняющие себя киберы, что-то здесь могло двигаться само по себе, шевелиться, как оторванный хвост ящерки, бессмысленно и, может быть, долго. О, с таким миром, где кроме живого и неживого есть нечто третье, дети былых времен не сталкивались! Много ли тут надо воображения? Одна лишь возможность грядущих роботов и киберов в свое время пугала вполне взрослых и трезво мыслящих людей. Каким парадоксом все это обернулось сейчас и здесь!
— Там…— выдохнула девочка.— Там!..
Горин быстро перевел взгляд туда, куда указывала ее рука. Сначала он ничего не увидел. Затем… Что-то тонкое, темное вильнуло в траве и скрылось.
— Видели, видели?..
Еще бы! Горин привычно унял взметнувшийся было сумбур мыслей. Конечно, ему не померещилось! И на эмбриотехнику не похоже. Даже саморефлекторные соузлия киберов, чьи обрывки могли здесь оказаться, даже они не способны вести себя так, тем более мутировать в змееподобное существо. Правда, их взаимодействие
с иной средой при каталитическом, вполне возможно, влияние пролитых тут реактивов, кто ж это изучал… Никто, понятно, не изучал. Нет, нет, все равно это близкий к абсурду допуск!
И явное нарушение краеугольного в науке «правила Оккама»: нельзя принимать маловероятное допущение, когда есть простое.
Жестом велев девочке поостеречься, Горин сделал несколько крадущихся шагов. Все, увы, очень просто и паскудно в этой своей простота. Испакощенные места, какое бы солнце ни светило над ними, неизбежно становятся особой экологической нишей и райским прибежищем не одного лишь бурьяна; сюда могли, даже обязаны были стечься какие-то редкие, потому, очевидно, еще незамеченные и, не исключено, зловредные твари…
Вольно или невольно поступаясь достигнутым, на миллиметр снижая культур у своей деятельности, мы сами скликаем их к своему порогу, и тем настойчивей, чем колоссальней наша мощь. Техника все одинаково возводит в степень — и хорошее и дурное, и достижение и просчет.
Как ни внимательно смотрел теперь Горин, он едва не прошел мимо «проволоки». Она (быть может, «оно»?) едва различалась в тени густого бурьяна. Только смутное ощущение чего-то живого в этом свернувшемся клубке, ощущение скорей инстинктивное, чем рассудочное, оспаривало мысль, что глаз видит лишь свив какого-нибудь псевдонерва, а то и вовсе моток тонкого кабеля. В неясности этого сплетения воображение одинаково спешило различить и узор змеиной шкуры, и столь же сомнительный знак заводской маркировки.
Существо? Мутант? Проволока? Горин нагнулся, чтобы разглядеть.
— Нельзя так, лицо!.,
Все произошло в одно мгновение. Девочка вскрикнула, кинулась, чтобы удержать, остеречь, и тут темное кольцо «проволоки» взвилось пружиной. Горин отпрянул, хотел заслониться и заслонить, но было поздно: меж ним и метнувшейся в лицо змейкой оказалась рука девочки.
Горин стремительно подхватил ее, падающую, побелевшую, не видя ничего, кроме точечной ранки, и ринулся к поселку, твердя, что это не яд, не может быть ядом, а только шок; он мчался к домам, словно вслед рушилось небо. Так, в сущности, оно и было. «Да когда же, когда же кончится это!» — кричал в нем ужас, и он сам не знал, к чему это относится: к кажущейся бесконечности бега или к чему-то еще…
